Текст книги "Средь тарских яров. Последние из тартариан (СИ)"

Автор книги: Константин Ткаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Ткаченко Константин
Средь тарских яров. Последние из тартариан

Средь тарских яров

СПб, 1902 год

Отрывки из книги очерков Родиона Ивановича Мечниковского.

Из мещан города Ровно, православный, 1878 года рождения. Студентом Московского университета выслан за участие в антиправительственных выступлениях под административный надзор в Западную Сибирь. Два года провел в деревне Рязаны Бергамацкой волости Тарского уезда, где имел возможность близко ознакомиться с бытом коша (семьи) Скобарей (Скобаревых), сохранивших образ жизни поздних тартарийцев бывшего Иривесья.

Его записи и письма другу в Санкт-Петербург были литературно оформлены и изданы в 1902 году под авторством " Р.И. М-го", имели подзаголовок " Последние из тартариан", сопровождались рисунками автора.

Родион Иванович остался в Западной Сибири, работал в управлении Транссибирской магистрали на должностях учетчика и чертежника, в 1917– 1918 годах как левый эсер принимал активное участие в политической борьбе, умер от тифа в 1919 году.

Так как официальная этнография не уделяла внимания потомкам тартарийцев, считая их окончательно влившимися в "русский народ", то одно из свидетельств очевидца представляют особую ценность для воссоздания быта поздних тартарийцев.

/ ...о реке Таре/

То, что выходец из "Расеи" воспринимает как безнадежную и пустынную глухомань, для местных жителей представляет центр мироздания, наполненный мифами, аллюзиями и самой оживленной умственной деятельностью.

Местечко Тара показалось мне вначале отделом эллинского Аида, в котором в полутьме слоняются неприкаянные души, позабывшие обо всем на свете и самих себя. Таков был контраст между кипучей жизнью студенческой Москвы и сибирским захолустьем. Не скрою, я тяготился своим положением, и от души желам месту своего не совсем добровольного пребывания провалиться куда подальше, хоть в сами тартарары.

Мечтам свойственно сбываться – и я действительно словно ушел на дно провинциальной действительности, очутившись в причудливом мире Притарья – осколке древней Тартарии.

Я не переставал уверять аборигенов, что их отсталый образ мыслей вреден для общества, но признаюсь, их сумрачные фантазии о прошлом возбуждают живейшее мое любопытство. Я даже не мог представить, что окажусь среди героев Оссиана, даже более того – среди их потомков, до сих пор живущих обсуждением деяний своих предков...

...В мифических системах координат скромная сибирская река занимает особое место: у всех тартариан, даже не обитающих по Таре, к ней особое отношение. Это – их колыбель, место, где сложилась сия загадочная народность, откуда они рапространились на три континента, священный Грааль, из которого излилась их слава.

Тара противостоит Ирию– Иртышу и легендарному Асгарду, бывшему на месте современного Омска, в том смысле, что она лишена помпезности и величия агардийского периода истории. Восприятие Тары всегда камерное, интимное, как любовь к матери или кормилице, первому,еще невинному, поцелую. О Таре мало говорят, редко размышляют, но ее красные воды и охристые утесы всегда с тартарианином, хотя бы он никогда их не видел.

А паломничество на Тару, на ее берега, священные боры и чудесные озера обязательны для каждого уважающего себя тартарианина. Так он возвращается к истокам и подверждает самому себе, кто он есть: сын Тарха и Тары.

...Другой взгляд на Притарье – последние двести – триста лет здесь находился стык нескольких стран, за каждой из которых стояли богатая история, распространенность на многие тысячи поприщ и понимание своего природного места.

Тарский дол, особенно его левобережье, считались северной границей исторического Иривесья, весей по Ирию– Иртышу. Когда-то тартариане имели широчайшее распространение, но последние полтысячи лет стянулись в сибирскую лесостепь; по Иртышу были их коренные волости, с красными сосновыми борами и прозрачными березовыми рощами.

А за Тарой начиналась дремучая Урмания, с черными непролазными еловыми лесами, болотами и множеством мелких рек, стремящихся к Иртышу и Оби. Здесь хозяевами себя считали угры, самоеды и остяки, извлекащие из своей суровой родины невероятное богатство в виде пушнины.

По другую сторону Иртыша обширным клином в урманы вонзается язык южных степей. По этим торным степным шляхам волна за волной шли на север посланцы от царств скифов, сарматов, согдиан, арабов, чтобы натолкнуться на упорство лесных витязей. А в легендарную эпоху Ермака лесная Московия воздвигла здесь свой самый южный оплот – город Тару, защиту от хищных степняков и жадности азиатских купцов. Отрасли русского рода и таежные татары так отгородились от узбеков, киргизов и джунгар. Так степная страна, Издалия по-тартарийски, соприкоснулась с Русью, скрестила сабли в честном бою, а потом, наскучив бранью, принялась торговать. Я слышал рассказы стариков, как с юга шли величавые верблюды бухарцев, навстречу же им, плыли в верховья Иртыша торговые струги; здесь призывы муэдзина перекликаются с колокольным звоном, а чалма столь же обычна как папаха или колпак.

И вот, по таежной реке Таре, по оплывшим валам старинного города Тара, проходит невидимая граница столь разных народов, что дает прекрасную возможность сопоставлять нравы и обычаи, а через эти различия познавать природу человека...

═

...тартарианские погосты

После Ильи-пророка Лаврентий (средний сын главы коша, близкий приятель Родиона Мечниковского – прим. к публикации) обещал сплавить меня на излучину Тары, где, по его уверениям, стерлядь разве что не выплескивала воду из русла. Место относилось к старинным ловам коша Скобарей и всемерно ограждалось ими от посторонних. Для меня это было бы приятным разнообразием в землемерных делах.

Но рыбалка не состоялась по вполне извинительным причинам – взамен я побывал на тартарианском погосте, о чем не сожалею.

Наше нехитрое снаряжение уже было собрано, погружено в неуклюжую, но уемистую лодка– и вот Фрол Фадеич изволили прибыть с пристани Евгащино сам-впятером, с гостями из Омска. Были они родичами Скобарей, по нашим, расейским, понятиям весьма дальними, но для тартариан, считавших в свойственниках чуть ли не медведей, наоборот, ближайшими кумовьями.

Я застал торжественный въезд телеги. На ней восседала дородная молодуха, а за ней, со всевозможным удобством в виде мешков и узлов, полулежала сморщенная старушка. Свиту составляли невзрачная женщина и двое мужчин. Путь в пару десятков верст по лесным проселкам изрядно их утомил, все обитатели коша сбежались и споро растащили узлы и людей по гостевым покоям.

Лаврентий помрачнел и разъяснил обстоятельства. Старушка числилась важной персоной в среде тартариан и вот вознамерилась неожиданно "погостить" – знакомое слово неожиданно обрело новый смысл, поскольку означало посещение местного погоста. С собой она притащила правнука с молодой женой, на первых сносях, да кого-то еще из потомков. Старушка, которую все за глаза именовали своеводицей, оказалась бойкой и уже объявила, что вечор-вот отдохнет, а наутро отправится поклониться упокоенным родовичам.

Помрачнел не только Лаврентий, но и большак ( там именовали хозяина коша, Фрола Фаддевича Скобарева – прим. к публикации): время стояло горячее да страдное, на счету была каждая пара рук, Лаврентий едва отпросился на предутренний лов с условием, что по зрелому солнцу поедет в лес за слегами, да еще прихватит бесплатного работника – вашего покорного слугу. Но пререкаться или откладывать дело ему в голову даже не пришло – он выслушал волю гостьи как приказ и только поскреб подбородок, выгадывая, как бы занять погостными делами как можно меньше робей – работников.

И тут взгляд большака упал на меня, немного растерянного сидевшего на завалинке и уже прикидывавшего, как бы поутру добраться до Резан, а оттуда выбраться в сторону Муромцево. По масляной улыбке Фрол Фадеича я понял, что он уже произвел расчеты, мены ввиду меня, грешного, и уже удовлетворился прибытком.

– Ничто-ничто, мил голубок, – ласково и нараспев сказал большак, – дело ваше молодое да наживное, рыбку еще ущучите, порадуете нас соленухой из стерляжинки. Да к вечеру Лаврушу я отпущу на ловлю, вот только подсоби завтра в одном деле...

Поскольку Фрол Фадеич уже навис надо мной своею косой саженью во всех статях, то мне оставалось только пискнуть, что подсобить хорошим людям у других хороших людей почитается за честь. Я даже уловил, что тартарианская манера говорить как петь, уже мне передалась в полной мере, и я тоже плету краснобаи нараспев.

Чтобы совсем уж поладить дело, за повечерней трапезой меня представили старухе и отрекомендовали самым превосходным образом. Главным в представлении было то, что находился в некой конфронтации с самодержавием, что тартарианами весьма уважается – при том, что сами они никогда на рожон не лезут.

Анастасия Глебовна зыркнула так, что чуть не прожгла мне темечко, отчего-то помягчела и уже глядя присмиренным черно-огненным взором принялась расспрашивать– откуда я, какого рода, нету ли на мне изводу.

Я не ударил в грязь лицом и пространно повествовал о своих предках – признаюсь, приплев много лишнего, так как купчишки в Белой Руси за родословием не особо следят, но показаться меж тартарианами с парой поколений своих предков-мещан означало выглядеть полной сиротой. Старуха хмыкнула и завела расспросы о моих родных местах, выспрашивая про какое-то местечко под Волковыском. Про такое я не знал.

– Жаль,– опечалилась своеводица, – Вот, думала на старость пришлет мне Всевышний весть о моем батюшке, что похоронен могилке для нижних чинов...

– А давно ли, государыня моя Анастасия Глебовна?

– Уж так давно милок, что былое быльем поросло, да память истлела. Помню, Буонапарта– аспида гнали наши вои, да не все по домам воротилися, до погостов родных добралися – поразбросаны их косточки по всей Расеюшке.

Тут меня, уже вроде бы привыкшего с фамильярному отношению тартариан с тысячелетней истории, взяла оторопь. Бойкая старушка – и Скобари потом это подтвердили– была дочерью унтер-офицера одного из Сибирских полков, покинувших Омскую крепость в баснословном 1811 году на войну с Наполеоном. Отец-перекрест погиб где-то не доходя Березины, оставив жену с парой дочерей на призрение родичей. И я видел перед собой живое свидетельство пафосной Отечественной войны, человека, для которого строки из гимназического учебника были собственными воспоминаниями.

За повечерием государыня Анастасия ела мало, поклевала из вежества из каждой перемены, не преминув похвалить стряпню, все больше увлекалась разговорами с большаком, найдя в нем родственную душу по тартарианским церемониям.

Искусством краснобая, то есть особой манерой говорить будто петь, да еще ритмизованной замысловатой прозой, в коше в полной мере владел один Фрол Фаддеич, молодые же манкировали старыми традициями и изъяснялись на старожильческий отрывистый и грубый лад – лаялись, как сокрушенно клял их родитель. Своеводица была искусницей в речениях не меньшей, если не большей нашего почтенного хозяина.

На пару они словно исполнили оперу в народных напевах – так складно начинал большак извиняться за скудный стол , на что следовал вежественный напев о том, что палаты его добры житом да златом, да добрыми нравами, да дедовыми справами; Фрол Фаддеич, лишь откашлявшись, заводил ответную арию с прославлением гостей без худых новостей – старушка же бойко сыпала похвалу хозяйке у печи, молодицам в светлице... И пошло, и поехало, расплетаясь и расцвечиваясь, играя словами как самоцветами, поворачивая слова к свету, так что даже самые затертые из них начинали блистать заново.

Признаюсь, своеводица меня заинтриговала, я едва дождался урочного часа, чтобы вытащить из-за стола Лаврентий и порасспросить его подробнее. Увы, Лаврентий знал бабу Анастасию с младенчества, она пользовала его от родимчика, да и потом продолжала вышептывать негоды от моего друга – видимо, удачно, раз Лаврентий являл себя великолепный типаж дюжего светлоликого парня. Но кто она среди тартариан на самом деле и кем она приходится Скобарям по родству – толком не знал. Своеводица была просто своей – всем и никем одновременно. Причем всем тартарианам. А Фрол Фаддеичу она стала быть как бы не прабабкой.

Я перенес расспросы на пару молодых, явившихся с Анастасией Глебовной. Они тоже оставили душную избу, заполненную домочадцами, в которой подобно кенарам продолжали выводить свои рулады большак и своеводица. Увы, и они мало что смогли мне сообщить, хотя жили в одном доме, а Артема Анастасия Глебовна растила с младенчества, когда тот остался сиротой. О роде занятий своей опекунши он ничего не знал, почитал за знахарство и ворожбу, к чему, как всякий прогрессивный человек относился отрицательно.

Если моему милостивому читателю попадался типаж "прогрессивного" приказчика, то в описании Артема нужды нет. Прогрессивность Артема выражалась в пенсне, причем глядеть ему приходилось поверх стекол, в костюме и галстуке, превратившимся в орудие пытки в летнем зное, и в папиросках, которыми он одарил своих деревенских родичей из позолоченного портсигара. Артем пустился в описание своей культурной жизни в Омске, исключительно из осознания цивилизаторской миссии просвещения отсталых братьев своих меньших.

Я попробовал переключиться на его женушку, неосторожно назвав Ганночкой. Милая хохлушка всплеснула руками и засыпала меня певучей мовью, от которой я успел отвыкнуть в суровой Московии и нелюдимой Сибири. Молодая до жути боялась своеводицу, хотя именно Анастасия Глебовна присмотрела девицу без приданного из нищей переселенческой семьи и сосватала своему воспитаннику. В обретенном муже Ганна-Анна души не чаяла, млела от восторга, когда тот распускал пышный хвост, о благодетельнице отзывалась с почтением и искренней благодарностью, но при звуке ее голоса впадала в оцепенение как пестрая пичуга от холодного взора змеи. В старухе олицетворялось все то, что отторгала простая и нежная душа малороссийской южанки в здешнем краю – мертвящий холод зимы, угрюмые суровые лица, холодность в обращении.

Двое других спутников своеводицы могли бы поведать куда больше, если бы были бы расположены к разговору.

Я поначалу счел их братом и сестрой, но меня поправили– да, Степан и Ефимия оказались семейной парой, а что их черты были отмечены фамильным родством, так то встречалось среди некой отрасли тартар, которые блюли чистоту крови и женились на родичах, насколько позволяли законы. Их можно было бы счесть красивыми, лица и члены поражали правильностью и соразмерностью, но отсутствие мимики производило гнетущее впечатление. Они словно постоянно носили маски из собственной кожи, не подпуская к себе окружающих. Слыли они ведоживами, то бишь лекарями, но люди их интересовали мало, семейная пара слыла на всю Сибирь лучшими коновалами и знахарями-ветеринарами.

Степан и Ефимия потратили на наше сборище всего один совместный презрительный взгляд и совершили обход по службам коша. За ними увязались скотники, ловившие каждое слово знатоков, смиренно принимая даже мудрость, выраженную в жестах. За полчаса все кудахчущие, мычащие и хрюкающие обитатели коша оказались осмотрены и получили высочайший вердикт, не подлежащий сомнению: кто чем болен и каков способ к излечению.

Я бы тоже был не прочь пожаловаться на прострел, но для чистокровных тартариан я, увы, заметно уступал в иерархическом положении поросенку из тартарианского коша. Пришлось лечиться в Тарской земской больнице...

Вот эта компания еще по незатухшей Венере-Мерцане отправилась в путь на погост с эскортом из пары телег и всех мужчин из Скобарей. Утро выдалось душным, продолжением безветренной тяжелой ночи, в неподвижном воздухе сплошной завесой висела мошка и комарье. Движение давало хоть какую-то иллюзию освобождения от докучливых насекомых. Чуть вытянувшись обозом за ворота коша, мы остановились и по примеру своеводицы омылись в утренней росе: собрали горстями влагу с высокого разнотравья. Правда, росы оказалось совсем немного, и полноценного моциона не получилось.

Старуха на телеге принялась что-то невнятно бубнить – то ли молиться, то ли сетовать на что-то по стариковски, мы шли в предутреннем сумраке по песчаной колее между пойменных трав высотой по пояс, потом углубились в сосновый лес – древний Танатовский бор. На опушке стволы были окрашены восходом в яркую киноварь, но дальше в чаще продолжал таиться сумрак. Лесная колея прихотливо закладывала загогулину за загогулиной, в каком-то урочном месте телеги остановились.

Мужчины разобрались по парам и сняли с телег длинные, в полтора-два человеческих роста, широкие доски, укутанные в мешковину. Дальше шли гуськом, по едва заметной тропе, а то и прямо по папортникам, время от времени по команде перебрасывая доски с плеча на плечо. Как я понял, путь был намеренно путан, не столько из-за меня, сколько по обычаю – враги не должны были распутать клубок следов. Своеводица шустро семенила в голове колонны, сразу за парубком-проводником, Ганночка жалась к мужу и озиралась в недоумении.

Признаюсь, древний сосновый бор и на меня производил гнетущее впечатление. Не то что бы я верил байкам о разбойниках в тутошних местах – не было их там отродясь, окромя нашего брата-беглого каторжника, да и тем наша внушительная колонна была не по зубам.

Сибирский бор угрюм и тих, гнетущую тишину разрывает разве что шумный пролет сороки, которая по глупости влетела в это место и стремится выбраться, отчаянно стрекоча от досады. В другое время где-то высоко, в необозримой вышине, шумят от верхового ветра кроны сосен, отчего сверху доносится невнятный гул. На поверхности земли, меж могучих замшелых стволов, всегда тихо и покойно. Череда вертикалей-стволов скрадывает расстояние: когда озираешься, то видишь перед собой только колоннаду, которая обступает сплошь, и за которой может происходить что угодно, о чем невозможно догадаться. Однообразие застилаемого пейзажа и настороженность к тому, что все-таки происходит за ширмой из стволов составляют важнейшие впечатления от бора-урмана....и видит ог, повторять их находится мало желающих.

Дошли, наконец.

Погост притаился на границе соснового бора и густой березовой рощи: различить его от деревьев можно было только подойдя вплотную.

Я попробую описать его, используя не только впечатления того дня, но и последующие расспросы Лаврентия и прочих домочадцев Фрола Фадеича.

Тартариане не признают могил с крестами, так как у них до последнего времени в ходу было сожжение на поленницах – крадах: обычай, известный у древних славян. От них оставался пепел, который собирали в горшки. Впрочем, такого ухода удоставались тартариане– язычники, а вот тартиане – христиане, спасаславы, по местному, все-таки уходили на покой в могилы. В одной и той же семье, даже супруги, могли избирать себе разные способы погребения. Поэтому давно, во времена, о которых никто ничего определенно не помнит стали воздвигать своего рода памятники семьям и поколениям, единые для могил, холмиков с пеплом, да и просто тем, кто упокоился далече и был лишен возможности очутиться в кругу близких .

В Иривесье ими стали навесы на двух столбах. Опоры могли делаться на двух пнях, обрубленных чуть выше человеческого роста, или на обрубках комлевой части. Последние врывались в землю, иногда опирались на плахи. На них ложилась матица, по которой пускали деревянную черепицу – лемеха, свесом по обе стороны. Этот навес, шириной в пол-сажени, прикрывал главное, чего ради громоздилась сия конструкциия: горизонтальные плахи или доски – помины, заклиненные между расщепленными опорами.

Помины покрывались резьбой с изображениями умерших в окружении со-кошников или божественных сущностей местной мифологии, раскрашивались наподобие икон, обертывались берестовыми полотнами или рушниками. Помины достигали в длину двух саженей, а в ширину были чуть ли не в локоть, так что тартарианской фантазии было где разгуляться, тем паче, что и повод сыскивался весьма благовидный – почтение родовией.

Изображение умершего, скорее схематичное, лишенное индивидуальных черт, обрамлялось надписями в тартарианском стиле – косостроком, в котором сообщались имена, отчества, поколения кошей, обстоятельства жизни и смерти, которые запечатлевались для потомства – для памяти и надзидания.

Не редкостью были заговоры-окруты, которые с тартарианской непосредственностью перемежались вполне христианскими молитвами, а уж святые с ангелами мирно делили место на поминах с благими духами и прибожниками.

Все это в большом разнообразии предстало предо мной, я потретил несколько часов за рассматриванием и разгадыванием символов.

Позже мне удалось разузнать что такое кладбище коша называлось "дидово", в отличие от настоящих некрополей былых времен, стоявших подле городов, где объединялись погосты нескольких родов. Те именовались "предславами", и представяли собой целый лабиринт из подобных навесов, окруженный тыном, с часовенками и храмиками язяческих треб. Увы, предславы не пережили славу до-исторической Тартарии, последние из них разрушались во времена Петра Великого, во время тарского бунта. Палачи государя прошлись облавой по Иртышу и Таре, выслеживая старообрядческие скиты и тартарианские коши, равно преследуя тех и других. Во избежания поругания, предславы были раззорены самими тартарианами, самые ценные помины вывезены и схоронены в тайных местах, остальное сожжено.

В те времена кош Скобарей уцелел из-за того, что состоял из спасалавов, которые с легкостью перекрестились в настоящих православных, в каковом качестве не вызывали подозрений. Под их покровительство бежали тартариане других кошей, они же привозили с собой самое ценное, что у них было – свои помины.

Немалая мзда местному приходу покрывала отсутствие христианского кладбища у коша, а к "дидову" Скобарей потянулись тартариане раззоренных кошей, так что Фрол Фаддеич заделался важной персоной: в его ведении было одно из посдедних тартарианских кладбищ.

Местные власти о нем наверняка знали... раз уж посторонний человек вроде меня попал сюда с легкостью, да таково уж сибирское обыкновение толковать любые государственные законы в пользу местных нравов. Скобари "погостили" тут сами и собирали покойников со всего Прииртышья.

Своеводица пошла от навеса к навесу, земно кланяясь каждому, оттирая доски от налипшей паутины, от застрявших рыжих иголок. Они читала неведомые имена и участливо расспрашивала о житие-бытие, словно говорила не с истлевшими костями ( а то и пережженным прахом), а с вполне живыми людьми. Меня пробрала дрожь, когда я понял, что ей отвечают! Я слышал разные голоса: веско басили мужские, мелодично пели женские, звенели детские, чуть шелестели старческие. Не сразу обнаружилось, что все звуки издавала Анастасия Глебовна, но как, каким образом, голос старушки обнаружил такой диапазон, который было не под силу развернуть даже самому искусному актеру?

Голоса степенно беседовали с гостьей, расспрашивали о своих потомках, и тут же, ответно, передавали приветы ныне живущим, давали советы – кому на ком жениться, какую стезю избрать, как избавиться от хворей и докук. Анастасия Глебовна не успевала благодарить. У меня сложилось впечатление, что ее репутация складывалась из такого близкого общения с душами отошедшх, которым сверху многое было виднее и яснее.

Большак с Лаврентием степенно пошли по хозяйству, рассуждая где пора менять столбы, где– перестилать лемехи на кровле; за ними увязался Артем. Последний, натянув простую рубаху с красным поясом, да приторочив топор за спину, совершенно переродился. Напускной городской лоск сполз с него и он стал вровень с деревенскими родичами – таким же чуть медлительным, ухватистым, с оценивающим цепким взглядом и точными скупыми движениями. Фрол Фадееич перестал величать городского гостя Артемом Васильичем, перешел на Тёмку, а тому то было в довольство – мол, стал своим.

Раскланявшись с предками, мужчины принялись подновлять и латать, выбирая обветшавшие помины для ремонта и вставляя на старые места новые – те самые, что мы принесли с собой. Я распутывал доски от мешковины, попутно вглядываясь в изображения.

Если на установленных поминах преобладала вырубленная объемная резьба, весьма искуссная, то нынешние творцы предпочитали живописные изображения, как более простые в исполнении и отвечающие вкусам нового века. Масляными красками подновляли стершиеся и потрескашиеся рельефы, а на новых полностью покрывали огрунтованные поверхности.

Мое внимание привлекло изображение, близкое к лубочному, явно сделанное с фотографии: бравый матрос стоял навытяжку под пальмой в кадке на фоне экзотических куполов. Кем был это тартарианин, сгинувший на чужбине, под чужими звездами и вернувшийся на родину только тенью на доске? Его имя скользнуло мимо моей памяти... Равно как и имена господ в тройках и котелках, дородных мадам в шалях, костистых стариков в сюртуках старинного кроя, на которых с провинциальной щедростью не жалели чистых ярких красок. Как ни странно, все они были тартарианами, такими же, как их ближайшие предки и современники с резных изображений

Мне вновь оставалось подивиться тартарианской способности приспосабливаться к внешним изменениям, при этом сохраняя внутреннюю суть.

Степан почти не принимал участия в бойкой работе. Он неподвижно стоял у у одного дидова навеса, обняв жену и вглядывался в покрытые лишайниками помины. Лица их привычно ничего не выражали...но склоненные бессильно головы красноречиво говорили о печали и тоске, овладевшей последними из тартариан...

Как солнце утвердилось в зените, мы всей честнОй компанией засобирались обратно.

Своеводица, отойдя поодоль, чтобы видеть весь круг предслав, неожиданно бойко поклонилась в пояс, всплеснув руками, и сказала помолодевшим голосом:

– Благодарствуйте, отичи да матичи, что приняли меня, сиротинушку, обласкали беседою, наградили известиями. Скоро я к вам соберусь: вот распустит по холодовею птица крыла, понесет ее вверх по Иртышу– Ирию, а я в обратку им, примерю свои посмертные крылья, душа отлетит к вам серой утицей вниз по реке да по Ирию, родненькие мои. Ждите меня на первой пороше...

Из-под куста извлекли Ганночку, чуть не тронувшуюся рассудком от местных нравов, да отправились к кошу– все, кроме меня с Лаврентием, поскольку нам предстоял свой урок.

В родовое гнездо Скобарей вдругорядь я попал не скоро, а потом и вовсе покинул тарскую землю тартариан.

И забыл бы вовсе об этой истории, если бы не встреча в Омске с Ганночкой и Артемом.

Хохлушка с гордостью носила новый объемистый живот, а за юбку цеплялась девочка пары годочков с леденцом в цепких ручонках. Артем степенно сообщил о смерти Анастасии Глебовны на Покров, в первую метель, я же выразил приличиствующее случаю сочуствие. Артем не слишком горевал о своей опекунше, так как спустя неделю Ганночка доходила срок и разродилась крикливой девочкой.

И тут малышка, словно поняв, что речь идет о ней, оторвалась от лакомства и подняла на меня взгляд.

Он прожег меня насквозь, слово своеводица зыркнула на меня из незамутненных детских глазенок. А мигом спустя дите рассеяно отвело взор и засмеялась несуразному верблюду, которого тащил за собой потешный казах в малахае...