Текст книги "Кольцо великого магистра (с иллюстрациями)"

Автор книги: Константин Бадигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Глава двадцать восьмая. СВЯТЫЕ ТОЖЕ ОШИБАЮТСЯ

Андрейша пятый день жил на постоялом дворе в Альтштадте. Он успел познакомиться с двумя новгородскими купцами, занимавшими по соседству небольшую комнатушку. Новгородцы вели себя в городе осторожно, возвращались домой рано, как только закрывали лавки, после ужина уходили к себе, и достучаться к ним было трудно.

Первый раз Андрейша остановил земляков возле узкой лестницы; они только отужинали и подымались к себе наверх. Купцы отнеслись к нему недоверчиво, но, услышав имя знаменитого мастера с Прусской улицы, подобрели.

– Знаем Алексея Хлынова, как не знать, мечи его носим. А ты что, сродственником ему доводишься? – спросил старший купец, Фома Сбитень. Седая борода вилась у него колечками, выглядел он как святой с новгородской иконы.

– Сын я ему, – сказал Андрейша, – в море хожу подкормщиком на лодье «Петр из Новгорода». А кормщик Алексей Копыто – мой дядя, материн брат.

– И купца Алексея Копыто знаем, – закивали бородами купцы. – Теперь и тебя признаем, молодец. Заходи к нам в горницу, перемолвимся словом. Здесь, под лестницей, какой разговор. Свое племя встретить в чужом краю куда как приятно.

Заперев на тройной запор дверь, купцы усадили Андрейшу за стол. Купец помоложе, Иван Кашин, достал с полки большую глиняную бутыль с хмельным. Пили из ковша по очереди; мед играл, искрился и щекотал в носу. Купцы назвали свои имена. Оба именитые, иванские.

– Мы купцы, товаров прибыльных ищем, и не диво, что по городу околачиваемся, – сказал старик. – А вот ты как, молодец? Мореходу на своем корабле способнее, нежели в заезжем доме.

Андрейша подумал и раскрыл купцам свою душу. Рассказал, как дядя послал его в Вильню толмачом с московскими боярами. Рассказал про свою невесту, и как они встретились в Вильне, и как захватили ее рыцари.

Купцы только причмокивали и покачивали головами.

– Я и приехал сюда невесту выручать. Уж такая она пригожая да ласковая! Ежели с ней что худое случилось, то мне и жизнь не жизнь! – чуть не со слезами закончил свой рассказ Андрейша.

– Звать как девку-то? – спросил старик.

– Людмилой, – сказал Андрейша. – Помогите, люди добрые, моему горю. – Он встал и поклонился землякам в пояс.

Купцы посмотрели друг на друга.

– Трудно твоему горю помочь, – крякнув, промолвил старик. – В городе народ хоть и христианский, а неверный. Пруссы али литовцы куда надежней – почитай что свои, хотя и язычники.

– Мне бы человека из замка встретить. Есть там у меня знакомец, да не знаю, как ему весть подать.

– А кто он?

– Главный повар замковой кухни, – ответил Андрейша, и надежда загорелась в его глазах. – Крещеный литовец. Рыцари его Оттоном нарекли, а прозвище – Мествин.

– Во что, вьюнош, – сказал старик, хлебнув из ковша и разгладив усы, – есть и у нас знакомец в замке, приказчик ихний, по прозванию Ганс Феркингаузен. Хочет он нам польского сукна продать, да больно ласков… Думали мы меж собой, нет ли у него умысла против нас: уж больно ласков, – повторил старик. – Договорились мы завтра в лавке встретиться, сукно посмотреть. Завтра и узнаем, что можно для тебя сделать… Земляка из беды надо выручить.

Утром Андрейша встал поздно. Он нехотя съел в харчевне яичницу со свиным салом и, чтобы убить время, болтал со служанкой Олиттой. Девица заигрывала с юношей, смеялась без толку и закрывала лицо платком. Судя по разговору, она надеялась на замужество, хотя высокий рост и безобразное курносое лицо не очень приманивали женихов.

В полдень хлопнула входная дверь, и Андрейша увидел своих новых друзей. С ними пришел незнакомец небольшого роста, с круглой, как арбуз, головой. Глазки заплывшие, хитрые, на плечах серый плащ с крестом.

«Полубрат», – признал Андрейша.

– Вот, вьюнош, познакомься, господин приказчик Фрекингаузен… Он проведет тебя в замок к повару Отто Мествину. Собирайся, – сказал Фома Сбитень. – А мы пока закусим чем бог послал. Садитесь, господин приказчик.

Они расселись за дубовым столом. Андрейша с просветлевшим лицом поднялся к себе в каморку.

Курносая Олитта принесла пиво в глиняных кружках.

– Хочу вас спросить, господа купцы, – вкрадчиво сказал орденский приказчик после второй кружки, – выгодно ли вам продавать в Новгороде воск и беличьи меха за чистое серебро? – Ганс Фрекингаузен навел свои маленькие глаза на старика и, забывшись, стал небрежно вертеть янтарные четки вокруг указательного пальца. – Скажем, один шифсфунт воска – восемнадцать марок, а за тысячу беличьих мехов, самых лучших, скажем, тридцать три марки…

Иван Кашин раскрыл было рот, но сапог старого купца пребольно прижал мозоль на кашинском мизинце.

– Орден может платить вам серебром. – Приказчик перестал перебирать четки и поднял указательный палец. – Мы не будем навязывать взамен свои товары – только серебро. Но мы хотим ездить в Новгород зимой, сухопутьем – так удобно ордену.

– Что ж, господин Фрекингаузен, – подумав, ответил Фома Сбитень, – цены подходящие. Однако не здесь решать. Отправьте в Новгород посла с грамотой от вашего магистра. Честь честью чтобы все было, вот тогда и решим на совете.

– Помогите ордену, господа купцы, а мы за ваш товар хорошие деньги дадим и на сукно цену сбавим…

Когда Андрейша вернулся в новом суконном кафтане, высокой шапке и опоясанный мечом, купцы с приказчиком Фрекингаузеном допивали по третьей кружке пива.

– Меч надо оставить здесь, – сказал приказчик, посмотрев на юношу. – Вооруженного в замок не пропустит стража.

Пришлось Андрейше расстаться с мечом.

Вместе с Фрекингаузеном они вышли из харчевни. Немец, задрав подбородок, заносчиво поглядывал на встречных горожан. Но и горожане не слишком-то почтительно на него глядели. Когда они прошли мост и замковые ворота, Андрейша не помнил себя от радости.

Кенигсбергский замок пользовался дурной славой. Несколько раз пруссы пытались уничтожить вредоносную орденскую личинку, попавшую в тучную землю, но личинка оказалась живучей. На месте сгоревших бревен возникали каменные башни, потом каменные стены. Вокруг стен, как грибы, вырастали городские строения. Среди них поднимались костелы, не уступавшие по крепости стенам замка.

Убежище крестоносцев, возвышавшееся на холме и окруженное широким рвом, выглядело неприступным. Толстые стены, сложенные из дикого камня и больших кирпичей, были недосягаемы для пруссов. Северная часть крепости состояла из длинного строения с необычайно толстыми стенами, глубоко уходящими под землю. На верхних этажах жил великий маршал. Северо-восточная часть крепости называлась угловым домом – в ней обитали рыцари. Внизу, под покоями великого маршала, находились тайные подземелья, где судили и пытали людей.

Приказчик подвел Андрейшу к каменной лестнице.

– Ступай вниз, там увидишь повара. Он сам тебя выведет из замка. – Ганс Фрекингаузен хлопнул юношу по плечу и подмигнул: – Отто угостит тебя жареной котлеткой из дикого кабана, он их отлично делает… Ну, прощай.

Спустившись на несколько ступенек, Андрейша толкнул закопченную дверь и вошел в большую замковую кухню. В нос ударил запах жареного мяса. На плите в глиняных горшках и оловянных кастрюлях что-то варилось, парилось, кипело. Над очагом, брызгая жиром, жарился дикий кабан на огромном вертеле. Повар, с покрасневшим от жары лицом, медленно поворачивал ручку вертела. Жир трещал, скатываясь струйками на огонь, вспыхивал белым огнем.

– Что вы хотите, господин? – вежливо спросил мальчишка поваренок, подойдя к Андрейше.

– Мне нужен господин Отто Мествин.

– Господин главный повар, к вам пришли! – крикнул поваренок и убежал к столу, где рубили мясо тяжелыми секачами.

Огромного роста человек с добрым круглым лицом подошел к Андрейше.

– Я Отто Мествин, – сказал он, вопросительно посмотрев на морехода.

Андрейша вынул из-за пазухи зеленую кривульку и показал ее повару.

Лицо Отто Мествина изменилось. Он бережно взял деревяшку в руки, прижал ее к груди и с поклоном отдал Андрейше.

– Что велел передать мне криве? – спросил он. – Нет, не здесь мы будем разговаривать. Пойдем ко мне, у меня никто не помешает… Петер, – крикнул он кому-то, – не забудь добавить лаврового листа в подливку для главного маршала!

* * *

Попавшего в плен Бутрима вместе с остальными жителями поселка пригнали в Кенигсбергский замок. Солдат Генрих Хаммер, охранявший пленных, узнал литовца и донес тайному судилищу.

Долго Бутрим томился в подземелье, пока до него дошла очередь. Он совсем потерял надежду увидеть солнце. Но пришло и его время. Стражники вытащили полуослепшего литовца из каменного мешка и привели к священнику Плауэну.

Откровенные ответы жреца, полные глубокого смысла, понравились маленькому попу. Плауэн любил поспорить о религии со своими жертвами, зная, что всегда будет прав. Он стал вызывать литовца, когда ему делалось скучно.

Бутрим, борясь за свою жизнь, разыгрывал из себя простака, которому можно все простить, и часто ходил по острию ножа. В последние дни в его душе снова зажглась надежда.

Священника поражало бесстрашие литовца. Он сравнивал его ответы, полные достоинства, с поведением братьев ордена, попадавших к нему в руки. Они плакали, унижались, извивались, как змеи, ничуть не заботясь об истине. Плауэн удивлялся их духовной пустоте. Он-то, Плауэн, знал все тайны ордена.

Три дня назад на допросе Бутрим сказал, что хочет снова стать язычником.

Сегодня Отто Плауэн вызвал литовца и приготовился к интересной беседе.

– Раньше тебя звали Бутрим, – спросил он, – так ведь? При крещении тебе дали имя Стефан.

Литовец кивнул головой.

– Почему же ты хочешь смыть с себя святую воду? Ведь это страшный грех.

– Мне сказал один странствующий монах-францисканец, что душа христианина после смерти прилетит в рай.

– Правильно тебе сказал святой отец.

– И моя душа, раз я крестился, тоже будет там?

– Да, твоя душа, если ты христианин, будет пребывать в вечном блаженстве.

– Но души моего отца и матери, их отцов и матерей и всех моих предков будут находиться в аду. Туда же попали мои старшие братья, убитые в сражениях.

– Они будут гореть на вечном огне.

– Но разве литовец может отказаться от своих предков? На том свете я хочу находиться там же, где мои родственники. Я хочу увидеть родителей и своих сыновей. Поэтому я хочу смыть христианскую воду.

– Господи, просвети душу этого грешника! – поднял глаза к потолку священник. – Бог милостив. Праведной жизнью и молитвами ты можешь выпросить прощение твоему отцу и матери.

– Но моих предков много: их может быть сто и даже больше. Сколько молитв нужно прочитать, чтобы их души тоже перешли в рай?

– Бог милостив, бог милостив, – повторил брат Плауэн. Он посмотрел на закрученные назад руки литовца. – Развяжи его, Филипп, – приказал он палачу.

Палач, посапывая, освободил руки узника от веревок.

– Ты видел, Стефан, когда-нибудь столько святости в одном месте? – сказал Плауэн, взяв со стола серебряный складень, похожий на маленькое Евангелие.

Он почтительно поцеловал изображение девы Марии с младенцем на руках и раскрыл его. Внутри покоились в особых ячейках пятьдесят восемь частиц от мощей пятидесяти восьми святых.

Плауэн, тыкая пальцем, вслух сосчитал мощи и принялся усердно их целовать.

– Святые помогают мне, – сказал он, заперев складень на серебряный замочек. – Они видят, как я борюсь с врагами церкви. Ну вот, ты знаешь теперь, какая сила в моих руках, – уже другим тоном добавил он. – Если соврешь, святые мне скажут об этом, они не ошибутся.

«Все врет поп, – думал Бутрим, – там нет богов и не может их там быть».

– Если тебе не все понятно, Стефан, ты спрашивай, не стесняйся, – продолжал игру Плауэн.

– Почему неверующих христианский бог осуждает на этом свете и на том?

– Язычники отвергли милость божию, – пробурчал поп.

– Я встречал среди христиан немало хороших людей. – словно раздумывая, продолжал Бутрим, – и среди язычников есть плохие люди…

Плауэн строго посмотрел на литовца.

– Нет хороших и плохих людей, – важно изрек он, – есть католики и поганые.

– Но почему? – воскликнул Бутрим.

– Святая римская церковь не считает поганых за людей, вот и все. Не все, что исходит от бога, доступно пониманию, – проворчал священник. – Даже хорошие католики могут впасть в ересь. Понял?

Литовец покачал головой.

– Бог обещал людям хорошую жизнь в раю. – Плауэн остановился и возвел глаза кверху. – На небе люди будут есть все, что захотят, и на обед, и на ужин. Там не будет болезней и всяких неприятностей. А на земле надо трудиться в поте лица своего и быть покорным божьей воле.

– Почему для того, чтобы хорошо жить, надо умереть? – спросил литовец.

В подземелье наступило молчание.

– Христианский бог терпелив, – нарушил тишину Плауэн, – но если его вывести из терпения… – Внезапно ему пришла в голову мысль поразить воображение литовца пытками других людей. Интересно, что скажет этот мудрец. – Сейчас ты увидишь, как наказывает бог изменивших святой вере… Приведи вероотступников, Филипп, – обернулся Плауэн к палачу, – да кликни своих помощников.

Несколько человек вошли в подземелье. Они почесывались и зевали от возбуждения и страха. Истлевшее тряпье едва держалось на плечах. Лица и головы заросли волосами, тело гноилось.

Только глаза страдальцев смотрели по-человечески.

– Целый месяц нам не меняли подстилку, – сказал хриплым голосом высокий мужик, стоявший впереди, – свиньи лучше живут, а человек – божье творение.

– Поговори, погань! – прикрикнул палач. – «Творенье божье!» Посмотри на себя!

– Хлеба, – произнес тот же мужик, – мы голодны. Во имя бога, дайте нам хлеба!

Остальные со стоном расцарапывали тела, страдая от вшей.

– Сейчас вам дадут хлеба, – сказал палач.

Бутрим посмотрел на узников и узнал всех. Прошлым летом он смыл с пруссов святую воду и совершил обряд открещивания. «Неужели они покажут на меня?»– подумал криве и отвернулся.

Палач стал раздувать мехи, накаливая докрасна затейливые куски железа для огненных пыток. Подручные нагревали воду в больших глиняных горшках.

Узники скучились в одном месте, посматривая вокруг испуганными глазами.

– Кто вы? – нахмурив брови, спросил Плауэн.

– Люди, – ответил хриплый голос из человеческой кучи.

Перед пыткой подсудимых раздевали догола, сбривали волосы и тщательно осматривали, нет ли особых примет. Иногда по пятнам на теле удавалось опознать колдуна. Но палачи не хотели притронуться к узникам, испачканным вонючей грязью. Поколебавшись, старший палач сорвал с мужиков лохмотья. На теле молодого прусса Плауэн увидел большое родимое пятно, величиной и цветом похожее на каштан.

Палачи переглянулись, перешептались. Подручный вытащил из обшлага рубахи большую иголку и всадил ее в родинку.

Юноша вскрикнул. Из родимого пятна выступила кровь и рубиновыми каплями скатывалась на пол.

– Он не колдун, – сказал палач, увидев кровь.

– Вас обвиняют в том, что вы изменили Христовой вере и снова превратились в язычников, – с грозным видом сказал Плауэн.

Узники молчали.

– Сознайтесь, кто совершил над вами языческий обряд, и вам не будет пыток, – опять сказал Плауэн. – Обещаю легкую смерть.

Пруссы не пошевелились. Плауэн посмотрел на палачей.

– Час божьего гнева пробил, – гневно произнес он. – Приступите к пыткам.

Палачи привязали узников к деревянным скамейкам и через воронку стали лить им в глотки горячую воду. Время от времени палачи прекращали пытку и предлагали покаяться. Писец сидел с пером наготове.

В ответ пруссы только хрипло дышали.

Когда высокому мужику вывернули из суставов руки и ноги и стали забивать под ногти толстые иголки, он громко сказал:

– Аще кто речет – бога люблю, а брата своего ненавижу, ложь есть.

Остальные стонали от боли.

Плауэн, подперев голову руками, сидел как раз на самой середине стола, меж двух толстых восковых свечей, напротив святого распятия. Взъерошенные брови нависли над впалыми горящими глазами. Одна свеча закоптила. Он взял серебряные щипчики, поправил пламя, искоса посмотрел на каменное лицо Бутрима.

Дикий крик заставил Бутрима повернуться. Закричал молодой прусс с пушком над губой и влажными, как у телка, глазами. Палач в пятый раз повернул палку, стягивая веревкой предплечье. Кожа лопнула, веревка разорвала мясо.

– Сознайся, – сказал Плауэн.

– Я не знаю, что сказать, – простонал юноша, – кого обвинить.

Палач еще прикрутил веревку, затрещали кости.

– Сознайся, – повторил Плауэн, – кто совершил языческий обряд?

– Я готов служить богу, – прошептал прусс и заплакал. – Иисус-Мария, Иисус-Мария… – сказал он, будто в беспамятстве.

Ему еще прикрутили веревку.

– Я верую, верую, дайте мне святой крест, дайте скорее!

Священник поднес к губам распятие. Юноша исступленно повторил:

– Верую, верую! – и, плача, целовал крест.

– Это я совершил языческий обряд над пруссами, – вдруг громко сказал Бутрим, – прекратите пытку.

Плауэн долго молчал, не спуская глаз с литовца. В подземелье опять стало тихо.

– Зачем ты признался, святейший? – с укором сказал Бутриму высокий прусс.

– Довольно, Филипп, – обернулся к палачу Плауэн. – Вырви им языки, дело сделано.

Священник выпил пива, стер влагу с потного лба.

– Вот как! Значит, ты языческий поп, – тихо сказал он. – Не часто к нам залетают такие птички. И это твои боги? – Плауэн вынул из шкатулки маленькие, в палец, янтарные фигурки Перкуна и Поклюса. – Ты продал амулет крещеному пруссу Фридриху и говорил, что он поможет от черной оспы? Говори!

«Мне пришло время умереть, – подумал Бутрим, – так умру литовцем».

– Это мои боги, – сказал он, гордо подняв голову. – Я уважаю и люблю своих богов. Я принесу жертву великому Перкуну, смотри! – Он сунул палец в глаз и ногтем разорвал глазное яблоко. На бороду потекла кровь. – Презренный пес, если ты любишь своего бога, сделай так же!

Плауэн не сразу ответил. Он с испугом смотрел на литовца. Однако скоро опомнился.

– Мне придется развязать твой язык, – без всякой злобы сказал он. – Может быть, близко есть еще такие, как ты… Ну как, Филипп? – и посмотрел на палача.

Палач в одно мгновение откусил клещами левое ухо жреца.

– Крещеная собака! – с отвращением сказал Бутрим, не обернувшись и не обращая внимания на стекающую кровь. – Вот чему научили тебя братья во Христе!

– Щипцами, пожалуй, попа не проймешь. Погрей его немного, Филипп.

Палач снял со стены висевшую на крюке полотняную рубаху, густо пропитанную воском, подошел к Бутриму, сорвал с него одежду и на волосатое тело напялил твердую, стоявшую колом рубаху. Воск подожгли в нескольких местах.

В подвале запахло горелым мясом и копотью восковых свечей.

Глава двадцать девятая. ПАСТУХИ И ОВЦЫ

Архиепископ Бодзента недавно переехал на жительство в замок Жнин и деятельно наводил порядок в своих огромных владениях, основательно потрепанных во время междоусобицы. В архиепископские владения входили города и села, леса, озера и реки. Десятина, собираемая церковью, и судейские доходы на церковных землях делали архиепископа самым богатым человеком в Польше. Церковные поборы и налоги считались священными, и отсрочек на них не полагалось. Тот, кто не уплатил в срок, подвергался суровым наказаниям, вплоть до отлучения от церкви.

Пошатнувшаяся было власть архиепископа неуклонно крепла. Владыка сумел в короткое время прибрать к рукам многих властительных панов Великой и Малой Польши.

После знаменательного разговора с папским послом Иоанном архиепископ Бодзента двинул в бой свое черное воинство. Десятки тысяч ксендзов помаленьку, полегоньку стали поворачивать мозги шляхтичей в пользу язычника Ягайлы.

Последние дни сентября на Великой Польше шел дождь, небо покрывали обложные облака. Бодзента ходил прихрамывая, от сырой погоды у него болели суставы. Но вчера ветер задул с востока, дождь прекратился и небо прояснилось.

Приближались решающие дни, в Кракове ждали королевну Ядвигу. Архиепископ собирался после обеда выехать в столицу. С утра он долго совещался с канцлером и гофмаршалом, а в оставшийся до обеда час решил послушать бродячего певца.

Худой рыжий детина в сине-красной одежде, подвывая и потряхивая бубенцами, пришитыми к поясу и воротнику куртки, читал стихи в монастырской библиотеке.

Тихо, словно мышь, в дверях возник главный библиотекарь. С поклоном он приблизился к архиепископу и облобызал его ноги, покоившиеся на зеленой бархатной подушечке.

– Ваша эксцеленца, – смиренно доложил он, – князь Зимовит Мазовецкий просит о встрече с вами.

– Зови, пусть войдет.

Владыка был удивлен: князь Мазовецкий, обозлившись, давно к нему не ходил.

Послышались грузные шаги, дверь с шумом отворилась. Гремя оружием, в библиотеку вошел молодой Семко. Дубовый паркет скрипел под его тяжестью.

Ткнув нос в архиепископскую руку, поклонившись канцлеру и гофмаршалу, князь обменялся несколькими любезными словами с владыкой и выразительно посмотрел на придворных.

– Покиньте нас, – сказал Бодзента.

Придворные и бродячий певец тотчас удалились.

Когда дверь за ними закрылась, князь Зимовит уселся на резную скамейку – поближе к архиепископу.

– Непонятно, почему я недостоин быть польским королем, – сказал он, нахмурив брови, будто продолжая вчерашний разговор. – Еще недавно ваше святейшество собирались меня короновать, а несколько позже – обвенчать с королевной Ядвигой, не спрашивая ее согласия. Что произошло с тех пор, ваше святейшество? Могу ли я сейчас рассчитывать, по крайней мере, на откровенность?

– Интересы святой католической церкви и польского королевства призывают нас обратить свои взоры в другую сторону, – скучно ответил Бодзента.

– Но в какую сторону, ваше святейшество, вы хотите обратить взоры?.. Смею вас уверить, я зарублю вот этим мечом любого поляка, посмевшего оскорбить наследника престола Пястов, назвавшись польским королем, клянусь вам, ваше святейшество! – Князь положил руку на золотую рукоять меча.

– Я еду в Краков, – заторопился архиепископ, – и там…

– Прошу, ваше святейшество, помнить наш разговор, – перебил Зимовит, – князья Мазовецкие не бросают свои слова на ветер.

– Советую, – продолжал Бодзента, словно не замечая угрозы, – ехать тебе, сын мой, в Краков. Посмотришь, как надевают польскую корону на голову прекрасной Ядвиги. Когда еще приведется такой случай, подумай, сын мой.

– Мазовия – не польский вассал и не Польша, ваше святейшество. Как и мой отец, я не плачу ни единого гроша в польскую казну. В Краков я поеду, но не для того, чтобы смотреть, как надевают корону на голову венгерской девчонки…

– Ты рассуждаешь дерзко, сын мой… Твой отец был в дружбе с литовскими князьями, ты помнишь? – неожиданно сказал архиепископ и посмотрел на Зимовита. Назвать имя Ягайлы как будущего мужа Ядвиги и короля Польши он не рискнул.

– И я предпочитаю водить дружбу с язычниками, – ответил гордо молодой Семко. – От Польши ни защиты, ни денег… Ваше сиятельство, сколько пуговиц на вашей рясе? Я который раз сбиваюсь со счета.

– Тридцать три, сын мой, – вздохнув, сказал архиепископ, – их столько, сколько было лет господу нашему Иисусу Христу в день смерти. Королевна Ядвига на днях прибывает в Краков, – добавил он. – У меня много забот, сын мой, и я не могу уделить тебе больше времени. Поговори со своим духовником, епископом плоцким, он не посоветует тебе плохого.

Владыка поднялся с кресла и благословил князя.

Зимовит решил ехать в Краков попытать счастья.

Его не покинула надежда на польскую корону. А вдруг Ядвига влюбится в него и он станет ее мужем… Все может быть, когда ты молод.

Через два часа архиепископ трясся в своей коляске по отвратительной осенней дороге. В колеях под колесами булькала жидкая грязь, хлюпали лошадиные копыта. Путь его лежал через Познань, Калиш, Серадз…

Архиепископ молчал, его, как всегда, одолевали заботы. Литовец Ягайла не выходил у него из головы.

Чем больше он думал, тем больше убеждался, что сможет уговорить кое-кого из краковских вельмож. Он снова и снова перебирал в голове знатные фамилии… И все же архиепископ не был уверен, что для Польши будет великим благом присоединение русских земель на востоке, о которых ему прожужжал уши папский легат. Смутное чувство тревоги не давало ему покоя. Стараясь проникнуть в будущее, он плохо стал спать по ночам и часто забывал о сегодняшнем дне. «Женитьба Ягайлы на Ядвиге даст христианству гораздо больше, чем полтораста лет войны с пруссами и литовцами, – старался успокоить себя архиепископ. – Не только богатые земли Галицкой Руси станут католическими, но и вся Киевская Русь, кроме жалкого Московского княжества… А может быть, Ягайла заставит платить церковную десятину натурой как прежде, – размышлял он, – и вернет церкви судейские доходы на всех монастырских землях».

На повороте коляска накренилась, и Бодзента взглянул на дорогу. В колеях, налитых водой, сверкало солнце. У обочины он увидел простую телегу с плетеным кузовом, запряженную белой лошадью. Верхом на ней сидел шляхтич. Присмотревшись, архиепископ заметил, что у лошади не хватало одной ноги. Он не поверил своим глазам, тряхнул головой, закрыл и снова открыл глаза. Но все оставалось по-прежнему: четвертой ноги у лошади не было. Вместо нее к культяпке, обернутой в кожу, была привязана деревяшка.

Бодзента велел остановить коляску и подозвал шляхтича. Судя по одежде, шляхтич был беден. На нем топорщилась старая овчина, на голове войлочная шляпа. Только сапоги со ржавыми шпорами и сабля, висевшая на боку, отличали его от мужика. На маленьком клочке земли сидело двое, трое, а порой и четверо таких убогих шляхтичей.

Шляхтич слез с коня и, придерживая рукой саблю, болтавшуюся на веревке, подошел к архиепископу.

– Почему ты ездишь на безногой лошади? – спросил Бодзента у шляхтича.

– Мой род обеднел, ваше святейшество, – ответил он, почтительно кланяясь. – Чтобы не умереть с голоду, нужна лошадь, а купить не на что. Белянку в прошлом году бросили венгры, – шляхтич ласково посмотрел на лошадь, – а я подобрал и выходил.

– Но разве лошадь может работать на трех ногах?

– Деревянная нога ей служит превосходно, ваше святейшество. Другие лошади и на четырех ногах работают хуже нашей Белянки.

Архиепископ посмотрел на жалкую одежду шляхтича, на грубые сапоги, закиданные коричневой грязью, на пеньковую веревку вместо пояса.

– Кого бы ты хотел видеть королем Польши? – помолчав, спросил он.

– Князя Зимовита Мазовецкого, ваше святейшество. Он поляк, и в нем течет славная кровь Пястов, – не задумываясь, ответил шляхтич. Он приосанился и поправил шапку. – Князь Зимовит выгонит немцев из Польши, и жить станет легче… Они едят наш хлеб и нами же брезгают.

Бодзента вздохнул, благословил шляхтича и приказал ехать дальше.

На второй день около полудня из небольшого леска навстречу архиепископу вышла толпа народа. Люди громко кричали и размахивали бичами. Когда они подошли ближе, Бодзента увидел, что люди шли босые, только у немногих на ногах были лапти из сыромятной кожи. Рубах не было, спины исполосованы красными рубцами.

Впереди несли хоругви и кресты. На одеждах людей, на войлочных шляпах, на меховых шапках были нашиты красные кресты.

Архиепископ остановил свою коляску.

– Кто хочет покаяться, пусть придет к нам! Помните Люцифера! – размахивая бичом, пронзительно закричал высокий мужчина, идущий впереди. – Приходите, пока есть время.

Двое польских крестьян, выбиравших камни на пашне, бросились на землю, распластав крестом руки.

– Мы хотим быть с вами, примите во имя бога! – вопили они, не поднимая голов.

– Горе вам, алчные псы: ксендзы и монахи – блудники и срамники! – кричал высокий худой человек, подняв глаза к небу; ребра выступали у него под кожей, словно прутья. – Алчный пес папа римский первый срамник и стяжатель!

Другой, тоже босой и страшный, кружился, будто в сумасшедшем танце, издавая не то проклятия, не то стоны. Он топтался по грязи, меж пальцев его ног цедилась и брызгала коричневая жижа.

А еще один упал в грязь и выл и метался как безумный.

Коляску архиепископа со всех сторон окружили люди с бичами. Многие показывали пальцами на рот и просили есть.

Владыка много слышал о бичевниках, но видел их впервые. Он с любопытством разглядывал страшные, искаженные болью лица, прислушивался к истошным воплям.

К архиепископской коляске подскакал рыцарь Бартош из Венцборга, начальник стражи.

– Геть до дьябла! – кричал он, замахиваясь плетью на бичевников. – Ваше святейшество, прикажите разогнать эту сволочь!

– Не трогать! – приказал Бодзента.

Рыцарь Бартош из Венцборга поклонился архиепископу.

Высокий мужчина подошел к возку и басом сказал:

– Наступил конец света, люди гибнут, молитесь вместе с нами о спасении, ибо попы погрязли в мерзких грехах… Люцифер! Здесь сам Люцифер! – закричал он, увидев архиепископа. Он нагнулся и, захватив горсть коричневой грязи, швырнул ему в лицо.

Бодзента достал платок и, отирая с лица грязь, думал, как ему поступить.

– Инквизиция! – вдруг закричали в толпе. – Спасайтесь, братья!

Бодзента выглянул из возка и увидел всадников, приближавшихся на всем скаку.

Это был вооруженный отряд познанского инквизитора, состоящий из двух десятков солдат. Сам инквизитор, доминиканский монах, скакал впереди, окруженный ксендзами. Один из всадников держал в руках знамя: на красном полотнище с одной стороны изображена дева Мария с младенцем, а с другой – обнаженный меч в лавровом венке.

Рука папы, того, кто судит всех и не судим никем, простиралась над всей католической Европой. Церковь желала осчастливить человечество вопреки его склонностям, а если люди сопротивлялись, их уничтожали.

И славянскую Польшу папа наградил кровавыми судилищами. Однако в Польше власть доминиканцев была не столь сильна. Шляхетство дружно восставало против попыток инквизиторов посягнуть на их вольность. За каждого шляхтича заступался весь гербовый род.

Зато с горожанами и крестьянством расправа была короткой. Так же как и в других католических странах, подозреваемых запросто сажали в тюрьмы, пытали и сжигали на кострах.

Познанский инквизитор, завидя скопище бичевников, махнул рукой солдатам и пришпорил лошадь. Воины вынули мечи и, привстав на стременах, заорали страшными голосами.

Бичевники в испуге заметались. Некоторые бросились в лес и успели спрятаться. Оставшихся солдаты взяли в кольцо. Инквизитор долго сыпал проклятия на головы бичевников. Под конец он объявил, что виновные предстанут перед судом и будут строго наказаны. Инквизитор говорил по-латыни, вовсе не заботясь о том, понимает его кто-нибудь или нет.

Владыка не хотел встречаться с доминиканцем. Старик был ему противен, как и все иноземцы. Он закрыл шторами оконце и приказал ездовому трогать. Архиепископский поезд снова двинулся по дороге в Краков. «Скоро полвека живет в Польше старик, – думал Бодзента об инквизиторе, – а двух слов не может сказать по-польски».