Текст книги "Сфакиот"
Автор книги: Константин Леонтьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
XIV
Дня два-три еще мучились мы с Афродитой. Сначала она все отвращалась от нас и все отвергала. Только с одною сестрой говорила и от нее принимала все. Спать одна боялась и верила только Смарагде.
– Спи со мной ты, моя милая, во имя Божие прошу я тебя.
Так она Смарагду просила. Сестра затруднялась через детей своих, мальчик был еще мал и кричал по ночам, а старшая дочь ее, хотя ей было уже пять лет, боялась спать одна без матери. Сестра говорила Афродите: «Коконица моя! тебе мои дети спать не дадут». Но Афродита клялась, что ей это ничего. Брат узнал об этом, велел Смарагде затвориться с нею и взялся сам детей няньчить и баюкать.
– Пусть только ей во всем удовольствие будет, – сказал он.
И как только вечер, он от детей не отходит, уговаривает, ласкает их и мальчика сам песнями баюкает и качает.
Мальчик у него спрашивает: «Это я белый?»
Христо говорит: «Ты белый».
– А ты разве не белый; не хороший?
– Нет, – отвечает брат, – и я белый, а ты еще лучше меня.
Мальчик говорит:
– А ты сахару мне не дашь?
– Если ты не будешь кричать, эта хорошая девочка, которая там спит, тебе много сахару даст.
Мальчик и молчит.
Я говорю брату: «Однако, ты, Христо, кормилица хорошая!» – Он смеется: «что делать!»
Терпение было у этого молодца, чудная вещь!
На второй день сестра Смарагда уговорила Афродиту немного покушать. Мы с братом обрадовались, сами изготовили лучшее кушанье и хотели подавать ей, но сестра опять сказала: «оставьте вы ее; она хочет, чтобы только я одна с ней обедала».
После этого Афродита стала два раза в день кушать; и кушала хорошо, как следует; и кофе пила, и варенье наше кушала, а на третий день даже иголку взяла, начала сестре в работе помогать и с детьми ее немного играла; но все печальная, все вздыхает.
Мы с братом по нескольку раз в день входили к ней, все в надежде, что она простит нам и помирится с нами. Входили и оба вместе, и порознь; она здоровалась с нами благородно, но разговаривать все не хотела; всякий раз закрывала лицо платочком, прислонясь головой к стене, и молчала.
Я говорю сестре:
– Она спокойнее стала; не плачет и не сердится больше. А сестра отвечает мне:
– Я ей сказала: «не убивайся, не заболей, глазки мои. Бог поможет. Подожди еще немного, либо твой папаки из города пришлет кого-нибудь сюда, либо капитан Коста́ заставит их тебя отправить домой».
Я не знал, что подумать и чего нам ожидать. В селе об этом деле все разговоры и смех; одни радуются, другие осуждают. А снизу, из города, никаких слухов, ни худых, ни хороших. Капитан Коста́ не показывается. От Никифора ни письма, ни выкупа, ни посланного какого-нибудь человека нет. Так прошла неделя. И к нам никто в дом не ходит. Тишина!
Я начал уже скучать и тосковать и думать: «Не лучше ли бы ее вернуть к отцу? Она нас знать не хочет, и Бог нас за насилие наше как бы не наказал».
Брат же Христо в это время то сердится, то вздыхает, то опять радуется и терпит все. То выйдет от Афродиты разгневанный, ударит себя в грудь и кричит мне: «Надо бы, Яна́ки, эту псицу маленькую убить! Зачем она нами так пренебрегает? Разве с деньгами и мы купцами не будем?» То опять идет к ней, старается служить ей, смирение и почтение всякое обнаруживает, стоит перед нею как раб и спрашивает:
– Что вам нужно для вашего удовольствия, госпожа моя?
Но у нее один ответ: «Ты сам знаешь, что мне нужно!»
Однако один раз я вернулся домой от попа Илариона и вижу, что брат выходит от Афродиты веселый, смеется тихонько. Я к нему бросился: «Что нового?» А он сейчас серьезней стал опять и холодно отвечает: «Ничего».
Я спросил у Смарагды, а Смарагда с простотой говорит мне всю правду.
– Видишь, Яна́ки, Христо не велел тебе этого сказывать; но я тебе скажу. Он рад оттого, что Афродита сама его позвала к себе и долго с ним говорила. О чем они говорили, не знаю. Только потом она мне сказала: «Кира-Смарагда, если я вашего брата упрошу отослать меня к отцу моему, я вам за вашу доброту большие подарки сделаю: для Мариго, для вашей дочки, сделаю платье какое хотите и платочек жолтенький на голову ей куплю с бахромой хорошею. А вам серьги из золотых монет; и мальчику вашему пришлю то, что вы мне прикажете. Просите и вы вашего брата».
Я спрашиваю:
– А обо мне, Смарагда, она ничего не сказала?
– О тебе она ничего не сказала, – говорит сестра. Я обиделся, оставил сестру и подумал так:
«Я, кажется, глуп в этом деле. Не должно быть глупым. Человек должен иметь ум пробужденный. Посмотрю – не обманывает ли меня теперь брат».
И вот я дождался, когда Христо опять пошел к Афродите и затворил дверь. Я спрятался, чтоб он думал, что меня дома нет, а потом подкрался к дверям и стал в щель смотреть и слушать.
Есть песенка одна; если ты, Аргиро́, у меня спросишь, из какого места эта песенка, я не могу тебе сказать, а кажется мне, что она смирниотская. В ней поется о том, как молодой один сватается за девушку. Он ей комплименты делает. А она ему с гордостью: «А ты кто же это такой?» А он ей: «Я из дому хорошего, известного». Потом она соглашается, потому что уже любит его. Понравились ей эти вещи, которые он ей говорил. Так точно и Христо с Афродитой говорил; а я в дверь все видел и слышал.
Он ей любезно, и так, и так: «Деспосини моя! Кокона моя! Коконица моя!»
А она ему: «Любопытное это дело. Разве я могу насильно тебя любить?»
Я жду за дверью и думаю, что брат скажет ей еще раз: «Может быть, тебе мой младший брат Яна́ки больше лицом нравится».
Но он, лукавый, обо мне уж перестал говорить, а все о себе.
– Я (говорит он ей) благодарю тебя за честь, которую мне делаешь, что приглашаешь меня сама говорить. Только не просись домой, потому что я тебя люблю!
– Деньги ты отцовские любишь, – говорит на это ему Афродита.
Брат ей на это отвечает очень умно: «Напрасно ты говоришь, что я деньги твоего отца Никифора люблю, а не тебя. А если я тебе скажу так, что отец твой, может быть, денег и не даст нам, если мы женимся с тобою. Прогневается и не даст. А если я теперь потребую большой выкуп и отпущу тебя домой, так выкуп этот я, конечно, получу. Отец твой мне, верно, сюда с нарочным человеком пришлет. А я все-таки хочу, чтобы ты женой моею была и без денег. Теперь ты слышала? Повенчайся только со мной; а я тебе клянусь, что не стану ни слова о приданом говорить, пока ты сама не соскучишься без денег и не скажешь мне: «Христе! пойдем поклонимся отцу моему, чтоб он нас простил и денег нам дал».
Я гляжу, гляжу в щель на лицо ее – что она скажет и как поглядит? Задумалась. Подумала немного и спрашивает у него очень ласково: «Ты когда ж меня полюбил, Христо?»
Он говорит: «Я тебя полюбил, Афродита, с первого дня, как увидал тебя на гулянье, когда арабы плясали. Я тогда подумал: Господи Боже! Господи Боже! Какой такой счастливый человек возьмет за себя эту девушку. Я бы, кажется, жизнь отдал, чтобы только поцеловать ее раз. Вот что, госпожа ты моя, я тогда подумал, когда смотрел на белое лицо твое и на ручки твои, которые в перчаточках были, и на сережки красивые. Ты мне показалась точно жасмин душистый и белый, или померанцовый цветок».
А я стою за дверьми и говорю себе: «Вот что брат думал на арабском празднике, а я тогда думал, что она на переваренное яичко похожа. Его мысли лучше моих были».
Афродита в первый раз улыбнулась тогда и поглядела на брата весело. «Я думаю, ты все это лжешь, Христо!» – сказала она ему.
Встал мой брат и стал ужасно ей клясться. Она слушала его; начала вздыхать и сказала ему вот что: «Смотри ты, Христо мой, что я скажу тебе. Вот если ты меня так любишь и жалеешь, ты должен меня отдать отцу моему назад. Пошли за капитаном Ампела́сом за старым. Он меня и отвезет домой».
– А твой отец, – отвечает брат, – пашу попросит, и меня схватят здесь старшие и запрут в тюрьму и пошлют в изгнание. Так уж если терпеть наказание, так за вину, а не за хорошие дела. А если я покаюсь и отвезу тебя, а меня все-таки накажут, какой мне выигрыш? Потом бы ты, коконица, подумала о том, что худые люди про тебя скажут… Потому что ты с паликарами по горам ездила ночью. Скажут, ты согласна была на это.
Она опять молчит и вниз смотрит. Брат ей говорит: «Что ж ты молчишь? Скажи ты мне хотя одно доброе слово».
– Вот мое доброе слово, отправь меня назад к отцу моему и возьми с него побольше денег; сколько хочешь. Он тебе много за меня выкупу даст, хотя бы мельницу и все маслины свои продать пришлось, на то он согласится, чтобы только меня у себя опять в доме видеть. Сколько ты хочешь денег, Христо, скажи мне, я тебя прошу, мой милый Христо! Скажи, скажи… Я напишу отцу – он даст, сколько ты прикажешь.
Брат говорит ей на это с усмешкой:
– А если я тебе так скажу: мне бы лучше на тебе без денег отца твоего жениться. Деньги я могу еще найти, потому что я молод и очень умен; а такую девушку приятную я не скоро найду. Я в тебя очень влюблен. Лучше я тебя без денег возьму, чем деньги возьму большие и тебя отдам.
– Что ты во мне такое нашел хорошее? Ростом я мала!
– И лира золотая, – говорит брат, – гораздо меньше, чем подкова железная, но она золотая. Что мне искать хорошего в большой ослице?
Афродита на такие его дьявольские слова покраснела и сказала, застыдившись: «Какие, однако, ты слова хорошие знаешь! Я думала, ты не знаешь таких разных слов!»
Потом она взяла обеими ручками своими брата за руку и заплакала тихонько, и сказала: «Вот что я тебе скажу, мой бедный Христо, может быть, ты и правда в меня влюблен. Так если ты так влюблен, то пожалей меня и отошли назад отцу. И если он благословит, может быть, я привыкну к тебе и выйду за тебя замуж…»
Брат печально отвечал ей на это:
– Увы! кокона моя, если я тебя отошлю вниз, ты никогда за меня, несчастного и простого горца, замуж не выйдешь… Гордость тебе помешает.
Афродита побожилась ему, что она не имеет к нему отвращения и сказала еще так, очень для него приятно: «Если ты мне не веришь, спроси когда-нибудь у Кати́нко и у Афины, что я про тебя им говорила, когда вы все у нас в Галате кушали. Афина говорит: «какие прекрасные пали-кары, все эти сфакиоты молодые». А Кати́нко спросила: «Который лучше? Я не могу сказать – все хороши!» И я тогда сказала: «Все хороши. Только братья Полудаки эти оба лучше всех; а из братьев Полудаки старший мне больше нравится еще, чем младший». Посуди сам, разве бы я стала твои записочки принимать без этого? Не стала бы я к Цецилии ходить, чтобы с тобою видеться. И все, что эта Цецилия в саду тогда говорила, это все правда… Только я думала, что мы немного пошутим и оставим все это! Что делать, Христо, я виновата, я знаю… Только, ты если меня любишь, ты должен пожалеть меня!»
И после этого она долго просила и руку его держала в своих руках. А брат сидит вот так, облокотившись, печальный и задумчивый и слушает ее.
Наконец он ей сказал вот что:
– Я согласен, Афродита, отвезти тебя к отцу твоему, потому что я вижу, что гордость тебе мешает за меня замуж выйти. Ты богатого купца городская дочь, а я горец сельский! Хорошо! Только пожалей же и ты меня, пали-кара. У меня тоже гордость и любочестие есть. Разве не стыдно мне будет, когда все скажут: «Испугался и отдал ее». Или скажут: «Она таким дураком брезгала!» Или:
«Люди отняли ее у него. Плохой паликар!» Ели уже отдавать тебя отцу, я отдам сам тебя ему, я сам отвезу тебя опять вниз, а другому никому не дам. Только дай мне время – напиши отцу своему обо мне хорошее и похвальное письмо и чтоб он ответил и поклялся, что схватить меня не велит там внизу и никакого зла предательского мне за мою вину не сделает, когда я приду сам к нему в дом с покаянием. Напишешь, кокона моя?
– Ба! а то не напишу? Конечно, напишу. И сейчас! сейчас! – говорит с радостью Афродита.
Просит бумаги и чернил, и перо. Встала, от радости почти что прыгает…
Брат ей говорит на это: «Вот ты как рада, что оставишь меня!.. Это мне очень обидно! И даже никакой награды мне не будет от тебя за то, что я пошлю к отцу твоему письмо это?»
Она сжала ручки пред ним и глаза к небу вот так подняла и начала удивляться, что он ей не верит, и еще раз сказала: «Или ты, глупенький, не веришь мне, что отец мой все маслины свои продаст и наградит тебя, когда ты ему меня возвратишь…»
Брат покраснел и в землю смотрит, на нее не глядит и молчит.
Она говорит: «Не довольно тебе этого?» Христо отвечает: «Ты все о деньгах отцовских… А я тебе другое уж сказал… Когда бы ты хоть эти дни, пока ответ от отца придет, любила бы меня, а потом как хочешь…»
Афродита тогда тоже помолчала, и сидят они друг против друга. Он вниз глядит; она на него смотрит внимательно, внимательно!
Потом она закрылась ручками и говорит:
– Может быть, ты хочешь целовать меня и ласкать… за это. Так, если хочешь, целуй…
Христо отнял ей ручки от лица, и они стали целоваться и обниматься. И она спрашивает:
– Пошлешь письмо, пошлешь, утешь ты меня, душенька ты моя?
А он: «Не письмо – я жизнь мою пожертвую для тебя… Когда ты меня хоть немного полюбишь и так поласкаешь… Ты – моя жизнь!..»
Я уже не мог больше стоять за дверьми и смотреть. Мне стало завидно и так грустно, что он ей больше моего нравится, что я ушел скоро, скоро, и стал думать о том, как бы все это их дело расстроить. Все хитрости брата я теперь понимал и задумал я в злобе моей помешать ему.
Я думал: «Ты, лукавый мальчишка, меня вначале обманывал, а теперь я тебе помешаю счастие твое получить. Подожди!»
Так я думал и скрежетал зубами.
XV
Воскресный день после литургии. Народ толпой выходит из церкви.
Яни и капитан Лампро, высокий, худой мужчина, шкипер, муж старшей сестры Аргиро́, выходят вместе и отдаляются в сторону от других.
КАПИТАН ЛАМПРО. – Вчера вечером приехал из Афин Анастасий Пападаки. Он тебя спрашивал: имеет что-то передать тебе от брата твоего Христо. Я звал его сегодня к тебе; только он сказал, что ему теперь некогда; и хотел завтра утром сам к тебе в городе в лавку зайти. – Осматриваясь кругом. – А где же Аргиро́ наша?
ЯНИ. – Она осталась около церкви с другими женщинами; она сейчас придет. Это и лучше, что ее нет; свободно поговорим о делах. Скажи мне, что слышно нового из нашего Крита. Что старшины сбирались и послали свои требования Халиль-паше, это я знаю. А больше ничего еще и по газетам не слышно.
КАПИТАН ЛАМПРО, вздыхая. – Не хорошо! Мне не нравится все это. Не выгодно. Положим, в Европе дела запутаны… И Австрия с Пруссией на ножах. Однако Наполеон – лисица, бодрствует, и никому неизвестно, что у него на уме…
ЯНИ. – Из Афин советуют, слышно…
КАПИТАН ЛАМПРО с упреком. – Друже мой! Ты еще молод… Афины! Афины! Не видишь ты, как там падают одно за другим министерства… Несчастный! Несчастный! Пустят они ваших критян в танец, а потом?.. Остров; запрут вас турки и одним голодом замучают восставших. Что делать! Что делать! Видишь ты эти масличные рощи? Видишь это село наше, в котором ты дом теперь имеешь?.. Станут критские масличные деревья и критские села ваши, как эта моя рука, гладкие… Все погубят, все пожгут, все разорят и погубят турки… А деньги, где деньги? Деньги нужны…
ЯНИ. – Хорошо! Ты все отчаиваешься… Имеют же люди сердце! Мы все будем жертвовать… Я что могу, то дам… А Россию забыл?..
КАПИТАН ЛАМПРО. – Вот разве Россия… Посмотрим… – Приближается к дому.
Капитан Лампро прощается с Яни у дверей.
Аргиро́ в эту минуту тоже подходит и, здороваясь с капитаном Лампро, говорит ему: – Не зайдешь ли к нам покушать немного и кофе выпить?
КАПИТАН ЛАМПРО. – Благодарю, Аргиро́, право надо домой. Дела есть. Смеется и показывает на Яни. Вот и он все против меня говорит; я хочу мира, спокойствия, а он желает войны, кровопролития…
ЯНИ. – Ба! великая разница, – ты грек свободный, а я райя…
Капитан Лампро с притворным удовольствием осматривает его с головы до ног и качает головой. – Что тебе турки делают?
ЯНИ. – Турки! одно слово! Вот что они мне сделали!
КАПИТАН ЛАМПРО. – Пустые слова! Живешь ты хорошо с этою красоткой… Веселишься с ней… Людей в лавке своей обманываешь, деньги наживаешь… Брат богатый, все мешочки тебе присылает… Ну и будь райя, человече ты мой добрый… Я тебе говорю: бедный султан что тебе сделал? смеется.
ЯНИ. – Ты тоже! Я тебя знаю! Ты первый бунтовщик против султана в сердце своем. Я тебя знаю… Все шутишь…
КАПИТАН ЛАМПРО продолжает в том же тоне. – Райя! Что ты понял из того, что будешь свободным эллином? Министром тебя сделают? Все-таки в лавочке торговать будешь и с женой сидеть своею…
АРГИРО́. – А с кем же ему сидеть, как не со своею женой? С чужой он будет сидеть?
КАПИТАН ЛАМПРО, переменяя вдруг тон, грозно. – На войну должен молодец идти… С ожесточением. Пусть все горит, пусть все пропадает, к дьяволу! Пусть будет стон, и крик и отчаяние!.. На войну! Да! приподнимает феску. Видишь, Аргиро́, седые волосы эти… Мне пятьдесят семь лет… Ты не считала моих лет, но я считал их верно, дочь моя! И я пойду, и корабль мой сожгу, если нужно, и твою сестру, жену мою, и детей моих брошу… И дом пусть гибнет… А я пойду в Крит… А твой муж будет здесь около тебя красоваться и целовать тебя…
АРГИРО́ горячо. – Хорошо! Что ты хвалишься? И Яна́ки пойдет в Крит сражаться… Ты один, что ли, пойдешь? У тебя одного сердце в груди есть…
КАПИТАН ЛАМПРО притворно. – Пустяки… Ложь… Не верю… Яни с тобой сам девушкой стал… Все любовь у него на уме… Он уж не тот, что был прежде… И ты его пустишь, я поверю этому?
АРГИРО́. – Что за беда? Пусть идет на войну.
КАПИТАН ЛАМПРО с видом сомнения. – Пустишь его? Плакать и просить не будешь? Хорошо!.. Помни ты это, Аргиро́ моя… Помни!.. Треплет ее по спине, гладит отечески по голове и вздыхает. Э! Куропатка моя, куропатка!.. Не знаешь ты еще, что такое война!.. Не шутка это, куропатка моя… Ты росла в мирное время и в мирном месте… И не знаешь ты, что за ужас воевать христианам с турками… Я тебе говорю. Мне шестнадцать лет уж было, когда наши бились с турками при Караискаки, при Колокотрони и при других… Страшная вещь!.. И не дай тебе Бог милосердый глазками твоими черными и красивенькими такие вещи видеть, как начнут старикам горло разрезывать, как старушкам седые головы разрубать и детей за ноги головками вниз вешать и пополам рассекать их… Вот что такое, свет мой Аргиро́, война с турками… Поняла? Отпустишь мужа, теперь я тебя спрашиваю?
АРГИРО́ смеясь. – Жила я жила, ничего такого еще не было, как ты говоришь. Делайте вашу войну, как хотите. Тогда увидим. Напрасно ты только почему-то не хочешь зайти к нам… У нас есть сыр молодой, и черешни, вино старое… Поди к нам, зайди, Лампро!
КАПИТАН ЛАМПРО. – Некогда, некогда, в другой раз… Уходит.
Аргиро́ идет в дом и выносит на тарелках черешни, связанные в большую кисть; сыр, хлеб и вино. На дешевых тарелках портрет короля Георгия в национальной одежде.
ЯНИ рассматривает тарелку. – Красивый паликар наш Иоргаки[19]19
Иоргаки – Егорушка.
[Закрыть]. Хорошо бы, когда б его на русской принцессе поскорей женили… Дай Бог! Может быть, тогда и мы все лучше будем жить. Первого мальчика, который у них родится, мы назовем Коста́ки и сделаем его царем в Византии! Это называется «великая идея!»
АРГИРО́. – Кушай черешни.
Яни начинает есть черешни с сыром и хлебом, запивая вином. По окончании завтрака Аргиро́ приносит мужу кофе и уголек на медном блюдечке, чтоб он закурил папиросу.
ЯНИ пьет кофе и курит. – Вот, например, на войне, кто подаст мне так хорошо кофе и огонек на блюдечке! Несчастие!
АРГИРО́ спокойно. – Перестань все об этой политике и о войне! Давно уже я слышу: война, война, восстание, восстание… А никакой войны и никакого восстания все нет. Все это неправда и никогда не будет. Расскажи мне лучше, что с тобой было после того, как ты на брата рассердился за то, что он с Афродитой целоваться стал.
ЯНИ возобновляет рассказ свой. – Да, Аргиро́! после того, как я узнал, что брат Афродите больше чем я нравится, взяла меня такая зависть, что я не знаю, как и рассказать тебе! Тоска, скука, смерть моя приходит! В кофейню пойду, злость владеет моею душой; пойду к друзьям, к Антонаки и к Маноли, все хочу им жаловаться на брата Христо, хочу его ругать обманщиком и злодеем… зачем это он ей больше нравится! И зачем я, дурак, клятве тогда на первые сутки верен остался. Мне бы с сестрой Смарагдой согласиться, так как она очень ее жалела, и ночью бы первою увезти ее к отцу! Может быть, отец и отдал бы мне ее за мою честность… А то бы возил ее, возил бы где-нибудь по диким местам и, может быть, она привыкла бы ко мне, когда бы мы были все одни и одни с ней в горах и под деревьями бы сидели одни… И когда начинал я думать о ней и о том, что мы сидели бы с нею долго, долго одни где-нибудь в прохладе, ужасная жалость брала меня, и я вздыхал и плакать хотел.
И досада моя была тогда так велика, что на другой день было воскресенье, и я пошел в церковь к литургии и свечу большую для души моей хотел Панагии поставить и вот подрался тут же с другим молодцом… Этою свечой самою (прости мне Господь!) его прибил и свечу сломал пополам. За что, Господь Бог знает за что! За то, что он прежде меня хотел тоже свечу поставить и толкнул меня немного; а я оскорбился. Детские вещи! Однако мы начали спорить и браниться. А поп Иларион выглянул со священного порога[20]20
Алтаря.
[Закрыть] и воскликнул: «Стыдно, бре, ребята, вам! Стыдно, бре! Храм Господень это. Замолчите, безумные!» Мы и замолчали; и хотели нас старшие за это запереть обоих; но я знал, что виноват, и у попа Илариона, когда кончилась литургия, просил при всех прощения и поклонился ему. Он сказал: «Бог тебя простит!»
А она, проклятая, то есть Афродита, повеселела за эти дни! Поет песни, кушает, спит хорошо, с детьми Смарагды играет. По утру рано встанет и к дверям даже выйдет сама и смотрит и с сестрой говорит: «Ничего ваше место теперь, летом; а зимой страшно, я думаю… Вот, говорит, эта большая такая, темная скала пред окнами, что это такое за ужас! Что за скука и за стеснение. Теперь на ней хоть травка зеленеет, а зимой ведь она у вас будет в снегу, эта скала, и все на нее смотреть?» Сестра ее утешает: «Уедешь! Скоро уедешь к папаки своему; там все городские хорошие вещи увидишь… И сады, и дома хорошие, – все хорошее»…
Раз я вхожу на наш двор и вижу, стоит у стенки какая-то наша сельская девушка, задом ко мне, и мою племянницу, маленькую Мариго, поднимает под плечи, чтоб она могла видеть что-то через стенку, и слышу, Мариго говорит: «Теперь вижу!» И вдруг у этой сельской девушки голос Афродиты, и такой нежный, любезный: «Ангельчик мой, Мариго, видишь, видишь теперь; поди, моя душка, я тебя поцелую», отпускает девочку и оборачивается. Боже мой! Это она и есть в сельском платье с толстым фартуком. Улыбается мне и спрашивает еще, демон: «Яна́ки, вот я сфакиоткой стала теперь. Хорошо?» Я отвечаю: «Очень хорошо!», и сам ухожу, ухожу скорей. А это вот как случилось. Платья у Афродиты другого не было, конечно, с собой, а та вся одежда, в которой мы ее привезли, еще дорогой измаралась, и ей стало тяжело в ней. Она сама попросила переодеться по-сельски, и Смарагда побежала мыть ее вещи. И по правде сказать, не знаю, в чем она мне больше нравилась: в городском платье или в этой простой одежде и в платочке на голове.
Она так ободрилась после того, как брат обещал ей послать ее письмо к отцу, что стала даже и с ним шутить: «Христо, спой ту песенку, говорит, в которой все поется: эта смугленькая, эта смугленькая».
А брат ей отвечает с насмешкой: «Крепко я хочу теперь смугленьких! (Потому что она была белокурая, видишь, какая хитрость!) Я хочу о белокурых петь теперь!» – говорит он ей.
А она поглядит на него вот так, снизу вверх. (Беда моя! ах! Когда бы она на меня так смотрела! Я тогда жаловался.) Поглядит сладко, очень сладко и скажет ему:
– Ну, пой про белокурых. Ты хорошо поешь. А брат поет песенку, – знаешь:
Ты видел часом поздним
Вчера в ладью вошла
Та русая красотка —
В чужбину отплыла.
Зачем мне белый парус…
На что мне та ладья…
Нужна мне лишь красотка,
Что в лодке уплыла…
– А ты, Яна́ки, не поешь теперь? Доро́гой ты как громко пел; много пел; больше всех не ты ли пел? (Это она у меня спрашивает, понимаешь?)
А я, как зверь: «Не хочу петь!» И уйду.
Она веселилась в той надежде, что через несколько дней получится ответ от отца ее, что он Христо все простит и Христо сам отвезет ее домой. Иногда на нее часик-другой найдет тоска, и она говорит Смарагде: «Отец мой, боюсь я, на меня рассердился, он не простит меня теперь… Он скажет: Проклятая девочка! она сама с паликарами, развратная, согласилась и отца связать велела».
Сестра утешала ее. Сестра уж так привыкла к ней, что все хвалила ее и говорила: «Что за ангел! Христос и Панагия! Ангел она, ангел. Если она уедет, как мне будет без нее скучно!» Спрашиваю, наконец, у сестры: «Что же, как она теперь с Христо?» – Сестра смеется: «Хорошо! Все целуются!» – «А письмо к отцу?» – я все спрашиваю.
– Она написала, а Христо спрятал его за кушак. Верно, ищет, кого послать, а ей говорит, что уже послал.
Ну, думаю, терпение! А где тут терпение! Посидел я на камне; пошел по хозяйству кой-что сделал, оружие свое почистил. Все неприятно! Пошел, наконец, к Антонаки и говорю ему: «Антонаки, Афродита Никифорова согласилась с Христо отцу написать, что Христо ее сам домой отвезет, и чтоб отец на него не жаловался и ничем бы ему не мстил. А сам письма не послал; говорит ей, что вчера послал, а сам положил его за пояс свой и не послал. Обманул ее. Во имя Божие, Антонаки, позволь мне открыть тебе сердце мое. Я сам в Афродиту страх как влюблен теперь. Очень хочу на ней жениться, и пускай бы отец мне и денег не дал за ней и не простил бы нас. А если я на ней не женюсь, я или ножом себя зарежу или отравой отравлюсь! Поэтому я хочу пойти к ней и сказать ей, что брат ее обманывает».
Антонаки на это сказал мне: «Что ты понял из этого? Выигрыш не велик! Себя убить грех. А чтоб она влюбилась в тебя оттого, что брата предашь? Кто знает, влюбится ли. Может быть, и не влюбится; а если Христо ей уже понравился, а ты скажешь ей: он тебя обманывает. Она скажет: какой злой молодой этот Яна́ки. Что ты понял из этого? Брат судьбы хорошей лишится, если она рассердится, для примера, так сказать. А сам, что выиграешь? А когда она его очень полюбила, тогда опять что? Тогда они смеяться над тобой оба будут. И интереса своего лишишься; потому что после, когда брата твоего Никифор Акостандудаки простит и много денег ему даст, тогда брат будет на тебя злобу иметь и не даст тебе ничего».
Я рассердился и выбранил его; сказал ему: «Как брат Христо вас всех обещаниями купил! Скажи, сколько он тебе из денег Никифора Акостандудаки обещал уделить? Погодите, анафемский вам час! Он всех вас умнее, хотя у него еще и усов почти нет, а у вас большие усы, а он всех вас обманет».
И ушел я от него в гневе. А он, Антонаки, говорит мне: «Это правда, что Христо очень умен!»
Иду как зверь по улице; смотрю, поп Иларион сидит на камне около церкви и курит и веселый кричит мне: «Яни! Яна́ки! Иди сюда! Добрый мой!»
Подхожу я, целую его руку, сажусь около него. «Что делаешь? Как живешь? Что Афродита у вас? Что брат?»
– Очень хорошо, очень хорошо, очень хорошо…
И потом я стал сидеть молча, ждать, чтоб он спросил, отчего я не весел. Он не понимает. «Хочешь сигарку?» Я ему: «благодарю, не хочу». «Хочешь, зайдем ко мне, чашку кофе выпьешь?» – «Благодарю, не хочу кофею!» Так я ему все сухо. Наконец он заметил и говорит: «Имеешь какое-нибудь сожаление или печаль?»
Я и начал: «Как же мне не иметь сожаления и печали».
И ему говорю то же, что Антонию. А поп сказал мне на это так:
– Это от врага у тебя. Враг не любит, чтобы братья купно хорошо жили.
– А что брат мой все лжет, – говорю я, – это не от врага…
– Что ему делать! Я еще раз тебе говорю (это поп мне так объяснял), грех уже сделан. Девушка насильно похищена и отец оскорблен. Она, я тебе говорю, неразумна еще. А честь ее, скажут злые люди и у нас, и внизу в городе, где ее честь теперь? Это ясно. Поэтому хорошо он делает, что желает жениться на ней и возвратить ей честь в мiре. Ты знаешь, ястребок злой как схватит горлицу, как начнет ей, бедной, перышки из головки рвать и головку клевать. Отнимешь ты горлицу у него; улетел ястребок, нет его. А горлица уже не та. Она может заболеть и все равно издохнет. Так лучше не отнимать уж ее. Ястребок имеет указание от Бога питаться кровью и мясом. Что делать, хороший мой Яна́ки! Да! А Христо ястребок первого нумера, и горлицу нежную и голубку белую ты лучше у ястребка так не отнимай.
Христос и Панагия! – думал я, – все они за него. И говорю попу дерзко: «А тебе, поп, брат мой за такие притчи хорошие сколько денег из приданого Афродиты обещал?»
А поп наш очень кротко отвечает: «Конечно, Яна́ки мой, и попу надо хлеб есть. И за требы брать попу, живущему в Mipy с семьей, закон никакой не запретит. И я, обвенчав их, могу взять с брата твоего деньги». Я же все сержусь: «Я думаю, что не так, как за требы платят, а за хитрость твою брат тебе, я думаю, лир десять золотых обещал». Поп улыбается и ласково мне отвечает: «Не десять, дитя мое, а двадцать пять он мне обещал за свадьбу, твой брат. Вот какое дело!..»
Вижу, все смеются надо мной, и я просто вздулся от гнева, я, говорю тебе, как дикий зверок стал… Так бы ятаганом всех и начал резать. Таскался я до самой ночи туда-сюда и все не мог успокоиться.
Наконец я решился все ей сказать и вернулся домой.
Я в мыслях моих думал так ей сказать: «Деспосини моя! Прости мне. А я жалею тебя и очень тебя люблю, от всей души моей, и скажу тебе, что брат мой, Христо, тебя обманывает; он письма твоему отцу не посылал ни с кем. А положил это письмо за кушак». Так думал я ей сказать и с этою мыслью дошел до самых дверей. Вхожу я и вижу, она сидит с сестрой и заплетает себе косу; плетет и смеется, и глядит вот так, вниз и в сторонку немножко на свою белокурую косу (а толщиной она была, право, как твоя рука, моя Аргиро́). Я остановился, и как увидал эту косу ее и как она приятно расчесывала ее и так вот на нее, смеясь, смотрела, разгорелось еще сильнее мое сердце!
– Увы мне! какая она приятная! Погоди ж вы все, злодеи мои лютые!.. Погодите…
Я еще и слова ей сказать не успел, а она сейчас заговорила: «Яна́ки, а Яна́ки! Ты где пропадаешь? Брат твой ищет тебя везде. Он хочет просить тебя, чтобы ты к моему отцу письмо от меня отвез… Мы совсем помирились и очень подружились теперь с твоим братом».
Я стою; ничего не могу отвечать. Понял я, конечно, что друзья уже сказали брату все, что я им говорил. А она оставила гребень и глядит на меня и любезно и приятно и потом говорит: «Добрый мой Яни. Ты паликар молодой и ничего не боишься, я думаю, на этом свете. Брат твой искал, кого послать вниз, и лучше тебя человека и не нашел. И я тоже очень прошу тебя и умоляю, и любить и обожать тебя я буду, как брата милого, душенька ты, очи ты мои, если ты поедешь с этим письмом к отцу. И он, знаешь, богатый человек, обрадуется и наградит, и угостит тебя, как только ты желаешь. И если чего желаешь, скажи мне, и я клятву тебе дам, что все, что ты желаешь, я у отца тебе выпрошу. Паду в ноги отцу и скажу ему: я, отец, не встану, пока ты не исполнишь всех желаний этого Яни Полудаки, который мой друг и спаситель. Что ты желаешь? Мулов хороших; оружия европейского; из одежды что-нибудь дорогое… Или денег больших… Скажи только»…
