сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
LITRU.RU - Электронная Библиотека
Название книги: Танечка
Автор(ы): Станюкович Константин Михайлович
Жанр: Классическая проза
Адрес книги: http://www.litru.ru/?book=25729&description=1
---------------------------------------------
Константин Михайлович Станюкович
Танечка
I
Профессор математики, Алексей Сергеевич Вощинин, высокий худощавый старик, с гривой волнистых седых волос, выбивавшихся из-под широкополой соломенной шляпы, окончил копаться в саду и, поднявшись на террасу своей маленькой, спрятанной в зелени дачи, уселся в плетеное кресло у большого стола, собираясь читать только что принесенные почтальоном газеты.
День стоял превосходный. Июльский зной умерялся близостью моря, с которого тянуло приятной свежестью. На небе ни облачка. Солнце ярко и весело глядело сверху, заливая блеском небольшой сад с липами, березами и рябинами, окруженный со всех сторон густым сочным кустарником, — чистый, посыпанный песком, пестревший массой цветов в красиво разделанных клумбах. Над ними заботливо жужжали пчелы и весело порхали бабочки, присаживаясь на цветы. В золотистой дымке воздуха кружилась мошка. Воробьи задорно чирикали, храбро подпрыгивая на ступени террасы за хлебными крошками. Кругом царила тишина.
Прежде чем приняться за газеты, старый профессор поглядел и на даль тихого моря, и на чернеющие пятна фортов кронштадтского рейда, и на дымок виднеющегося на горизонте парохода, и на белую ленту дороги внизу, вдоль берега, и весь этот давно знакомый ему пейзаж, видимо, производил на старика тихое, радостное впечатление, словно при встрече с испытанным старым другом.
Вощинин любил эту местность, эти три, четыре десятка домиков немецкой кронштадтской колонии, ютившихся в садах, на небольшой возвышенности, над берегом Финского залива, в пяти верстах от Ораниенбаума. Эта окрестность Петербурга, относительно довольно глухая, не отравленная еще железной дорогой, музыкой, театром, многолюдством, разряженными дачницами и тщеславной суетой модных дачных мест, нравилась Вощинину своей тишиной и близостью моря, и он, вот уж пятое лето, проводил в этом месте вакации вместе с Танечкой, своей единственной дочерью, от недолгого и не особенно счастливого брака с ее покойной красавицей матерью.
Здесь профессор отдыхал от Петербурга: копался в саду, с любовью ухаживал за цветами, бродил в ближнем лесу, сиживал на берегу моря, писал, не торопясь, давно начатый мемуар о бесконечно малых величинах, читал журналы и удил окуней на ряжах, забывая на все лето столичную сутолоку, университетские дрязги и свой профессорский, подчас тесный хомут.
— А ведь хорошо! — невольно сорвалось с губ старого профессора.
И на его хорошо сохранившемся лице, вдумчивом и добром, опушенном большой седой бородою, придававшей профессору вид патриарха, засветилась тихая довольная улыбка, полная чарующей прелести кроткого, детски-наивного выражения.
Он повернул голову к открытому окну, выходившему на террасу, и громко проговорил:
— Не правда ли, чудный сегодня день, Танечка?
— Да, папа. Отличный день! — отвечал из глубины комнаты твердый молодой серебристый голосок.
— Что ж ты сидишь в комнате?
— Платье оканчиваю, папочка. Ведь ты обещал в воскресенье идти со мной в Ораниенбаум на музыку. Мы пойдем, не правда ли? — прибавила Танечка с нежной, ласкающей интонацией.
— Конечно, конечно, если тебе хочется! — ласково отвечал старик и в то же время подумал: «Что интересного находит Танечка на этой глупейшей музыке?»
«А впрочем, ей ведь скучно без развлечений… Молодость!» — тотчас же оправдал он Танечку.
— А ты что делаешь, папа?
— Сейчас буду газеты читать.
— Смотри, только не возмущайся!
— Постараюсь, Танечка! — весело сказал старик и прибавил: — Да что это Петра Александровича нет, Танечка?
— А не знаю.
— Уж не поссорились ли вы вчера?
— Я вообще не ссорюсь. Да и не из-за чего с ним ссориться!
— Обещал быть к часу и не приехал. Пожалуй, и совсем не приедет.
— Приедет! — произнесла Танечка с небрежной уверенностью.
Наступило молчание. Старик стал было читать телеграммы, но, не дочитав их, снова заметил:
— А славный человек этот Петр Александрович! Не правда ли, Танечка?
— Отличный, папочка. Такая же Эолова арфа, как и ты.
В молодом веселом голоске прозвучала едва заметная ироническая нотка.
Но старый профессор этой нотки не уловил и оживленно продолжал:
— И главное, Танечка, с сердцем человек. Нет в нем этого противного нынешнего индифферентизма… Искорка божия горит в Петре Александровиче, и чуткая совесть есть. Небось из него самодовольный ученый болван не вышел… Самомнением он не грешит и своего бога не продаст… Это, Танечка, дорогая черта.
— Влюблен ты в своего доцента! — со смехом проговорила Танечка… — Послушать тебя, так он совершенство…
— Совершенства нет, девочка, а что человек он хороший — это вне сомнения. И голова светлая!.. Работал-то он как, если бы ты знала!.. И всем обязан себе одному… Перед нашим братом профессором не юлил… Ни к кому не забегал… За все это я его и люблю. И он нас любит.
— Тебя в особенности, папа, — вставила Танечка.
— И тебя не меньше, я думаю. Пожалуй, и больше… Как ты думаешь, Танечка?
— Думаю, что ты ошибаешься. Со мной он больше бранится, папочка, и постоянно спорит.
— Горячий он, потому и спорит. А он привязан к тебе… А ты? — неожиданно спросил старый профессор шутливым тоном.
— К чему ты спрашиваешь? Точно не знаешь, что и очень расположена к Петру Александровичу! — спокойно ответила Танечка.
Старик профессор сконфузился и торопливо проговорил:
— К чему спрашиваю? Так, к слову пришлось, ну… ну и спросил.
И он решительно принялся за газеты.
Но читал он их сегодня рассеянно и, не докончив чтения, задумался.
II
— Ну, что нового в газетах, папочка?
С этими словами Танечка вошла на террасу и, приблизившись твердой, уверенной походкой к отцу, поцеловала его в лоб.
При виде своей Танечки старик весь просветлел. Во взгляде его светилось столько любви, восторга и умиления, что сразу было видно, что отец боготворил свою дочь.
Она вся сияла блеском молодости, свежести и красоты, эта невысокого роста, отлично сложенная, с пышными формами блондинка, лет двадцати двух, с красиво посаженной головкой на молочной, словно выточенной шее, с большими серо-зелеными глазами и роскошными золотистыми, зачесанными назад волосами, вившимися на висках. На ней было летнее голубое платье с прошивками на груди и рукавах, сквозь которые виднелось ослепительной белизны тело. На мизинцах маленьких холеных рук блестели кольца.
Наружностью своей она нисколько не походила на отца.
У профессора было сухощавое, продолговатое, смугловатое лицо с высоким лбом, из-под которого кротко и вдумчиво глядели темные, еще сохранившие блеск глаза, и вся его интеллигентная физиономия дышала выражением той одухотворенности, которая бывает у людей мысли.
Чем-то слишком трезвым и житейским, законченным и определенным веяло, напротив, от всей крепкой, грациозной фигурки Танечки, от ее круглого хорошенького личика с родимыми пятнышками на пышных щеках, с задорно приподнятым носом и алыми тонкими губами, — от ее больших глаз, ясных и уверенных, во взгляде которых светился ум практической натуры.
Она стояла перед отцом свежая, блестящая, спокойно улыбающаяся, показывая ряд красивых мелких белых зубов, видимо привыкшая, что ею любуются, и сознающая свою власть над любящим сердцем старика. Что-то грациозно-кошачье было и в ее позе и в ее улыбке.
— Так что же нового в газетах, папа? — повторила она свой вопрос.
— Да ничего нового… Все одно и то же…
Присев к столу, Танечка взяла газету и с видимым удовольствием стала читать фельетон. По временам на ее лице появлялась улыбка.
— Нравится? — спросил профессор, не спускавший глаз с Танечки.
— Ничего себе… забавно!.. — ответила Танечка.
— Однако я тебе мешаю… Читай, а я пойду к себе… позаймусь немного и сосну часок перед обедом…
И старик удалился, ласково погладив свою любимицу по ее золотистым волосам.
Оставшись одна, Танечка впилась в фельетон. Веселая, довольная улыбка не сходила с ее личика.
В саду раздались торопливые шаги. Танечка их услыхала и отлично знала, чьи это шаги, но головы не повернула и еще более углубилась в газету.
— Здравствуйте, Татьяна Алексеевна, — раздался около нее радостный, несколько взволнованный мужской голос.
— Ах, это вы, Петр Александрович? — как будто удивилась она. — Здравствуйте! — любезно промолвила Танечка и, отложив газету, протянула свою маленькую белую ручку Поморцеву. Тот крепко сжал ее в своей широкой мясистой руке.
Поморцев был молодой, недурной собою брюнет лет тридцати. Свежее, румяное лицо его, с мягкими чертами, было опушено вьющейся черной бородкой. Он выпустил руку хорошенькой Танечки и смотрел на нее через очки своими черными, бархатными глазами, словно очарованный. Восторг влюбленного сиял у него на лбу.
— Что так поздно?
— Задержали меня в городе, Татьяна Алексеевна! А то бы я, разумеется, поспешил надоесть вам! — говорил он мягким приятным тенорком, благоговейно любуясь Санечкой и нервно пощипывая дрожащими пальцами свою шелковистую бородку.
И, присаживаясь около Танечки, прибавил пониженным тоном:
— Если б вы знали, как вам идет это платье, Татьяна Алексеевна!
А его лицо как будто договаривало: «И как я вас люблю, милая девушка!»
— А вы думаете, я не знаю, что идет? Отлично знаю! — засмеялась Танечка.
— Не сомневаюсь.
— А папа вас ждал к завтраку — и уж думал, что вы не приедете.
— А вы, конечно, не ждали? — шутливо промолвил Поморцев.
— Конечно, нет! — ответила она, вздергивая кверху капризно головку. Этот надменный жест очень шел к ней.
На лицо Поморцева набежала тень. Он внезапно сделался мрачен и как-то весь съежился. Еще вчера ему сказали, что будут ждать его, а сегодня… «Нет, это невозможно… надо выяснить!» — подумал он и вдруг почувствовал себя глубоко несчастным.
А Танечка через минуту уже говорила:
— К чему мне было ждать? Я и так была уверена, что вы приедете… навестить папу! — лукаво прибавила она.
И, словно пробуя свою власть менять состояние духа Поморцева по своему желанию, — власть, которою Танечка пользовалась широко, — она так ласково, так нежно взглянула на Поморцева, чуть-чуть щуря свои глаза, что Петр Александрович снова просиял, и снова надежда согрела его сердце.
Он помолчал и спросил:
— А вы не сердитесь на меня?
— Я? За что?
— За вчерашний спор… Я всегда наговорю лишнего.
— И не думала. Я в эти два года нашего знакомства привыкла к вашим обвинениям и знаю, что вам во мне все не нравится.
— Что вы, что вы, Татьяна Алексеевна!
И голос и лицо Поморцева протестовали против этих слов.
Но Танечка, как будто не замечая этого, продолжала:
— Я и слишком трезвая, холодная натура, я и кокетка… одним словом, я…
— Побойтесь бога!.. — воскликнул Поморцев, перебивая. — Ничего подобного я никогда не думал… Иногда, в минуту раздражения, срывались едкие слова, но разве их можно ставить в упрек?.. Я говорил и повторяю опять, что вы часто клевещете на себя, представляясь не той, какая вы на самом деле…
— А какая я на самом деле? — спросила Танечка, поднимая на Поморцева свои ясные большие улыбающиеся глаза.
В качестве влюбленного Поморцев по отношению к Танечке совсем не пользовался высшим анализом и был слеп, как все влюбленные идеалисты, а потому восторженно прошептал, словно изрекая неоспоримую математическую формулу:
— Вы?.. Вы прелестное существо, лучше которого я не видал, Татьяна Алексеевна!
Танечка усмехнулась.
— Вот и пойми вас: то — прелестное существо, то… бессердечная кокетка!
— А, кажется, понять не трудно. Как вы думаете, Татьяна Алексеевна? — чуть слышно проронил Поморцев.
Ответа не было. Поморцев заволновался и совсем затеребил свою бородку.
«Необходимо теперь же все выяснить!» — думал он. Эта мысль не давала ему покоя и страшно пугала его. Как ответит Танечка? По временам ему казалось, что она более чем расположена к нему; по временам он думал, что она к нему равнодушна и только кокетничает с ним. Целый год он испытывает подобную каторгу: то верит, то сомневается. Надо покончить.
И он решительно сказал:
— Пойдемте гулять, Татьяна Алексеевна!
— Жарко! — лениво протянула Танечка.
— Недалеко, к морю… Там не жарко.
В голосе его звучала мольба. Лицо было серьезно.
— Пожалуй, пойдемте.
Танечка сходила за зонтиком, и молодые люди спустились к дороге, пересекли ее и пошли по густой, прохладной аллее к морю.
III
Сперва оба молчали. Поморцев шел, низко опустив голову, как человек, подавленный думами, или подсудимый в ожидании приговора. Танечка шла своей твердой, ровной походкой, чуть-чуть покачиваясь, и временами взглядывала из-под зонтика на Поморцева. Сегодня он был какой-то странный, не такой, как всегда. Танечка чувствовала по всему, что он позвал ее гулять для объяснения, и ждала его с любопытством. Ее интересовало, как он объяснится.
Это ожидание слегка взволновало и Танечку. Она стала напряженнее. Ясные и спокойные глаза ее оживились.
Поморцев поднял голову и взглянул на девушку. Ее сияющая красота словно ослепила его. Он отвернулся, стараясь пересилить овладевшее им волнение.
— Так вы не понимаете, Татьяна Алексеевна? А ведь, кажется, понять так легко! — вдруг заговорил он и стал как-то особенно внимательно смотреть себе под ноги. Голос его слегка дрожал.
— Чего не понимаю?
— Что я безумно вас люблю! — медленно, с трудом выговаривая слова, произнес Поморцев, не поднимая головы.
Прошло несколько мгновений, показавшихся молодому доценту бесконечными.
И наконец, точно поддразнивая его, Танечка сказала:
— Вы слишком впечатлительны, Петр Александрович, и любите страшные слова. А я им не верю.
Поморцев поднял голову и, недоумевая, смотрел на профиль Танечки. Казалось, он не понимал смысла ее слов.
А она, поникнув головкой, продолжала спокойно-ироническим тоном:
— Вы немножко увлеклись мною… Это я знаю и этому верю… А вам кажется, будто уж вы безумно любите… Это мираж или, как вы выражаетесь, аффект, возведенный в куб… Лучше останемтесь по-прежнему добрыми приятелями.
— К чему вы так говорите? К чему? — воскликнул, точно ужаленный, весь закипая, Поморцев. — Зачем вы рисуетесь напускным скептицизмом? Вы, в двадцать два года, не верите в любовь и называете ее аффектом? Вы просто издеваетесь надо мной. Как вам не стыдно, Татьяна Алексеевна!
Поморцев вдруг остановился, взял Танечкину руку и, придерживая ее, продолжал страстным шепотом, порывисто и торопливо бросая слова, словно боясь, что не успеет сказать всего, чем было переполнено его сердце:
— Слушайте, милая девушка… Это не увлечение, не аффект… Я не юноша… Я проверял себя, и у меня не легкомысленный характер… Я люблю вас второй год… За что? Почему? Я не знаю, но чувствую, что люблю, что без вас жизнь теряет свою прелесть, и других женщин для меня не существует… Вы, одна вы, всегда и везде… О вас все думы… Люблю вас, какая вы есть… И ваш характер, и ваше дьявольское спокойствие, и ваши глаза, и ваши крошки руки, и ваш голос… Люблю и за то, что вы мучаете меня, вечно оставляя в сомнении… Люблю вас всю, всю люблю с макушки до пяток и не верю вашему безотрадному скептицизму, вашим взглядам на жизнь… Понимаете ли, не верю… Вы клевещете на себя… Вы добрая, чудная, и я не могу вас не любить!.. — говорил он, и слезы стояли у него в глазах.
Нет такой женщины, которая не слушала бы с радостным чувством удовлетворенного самолюбия любовного признания даже от человека, к которому равнодушна, если только он не очень стар, не очень безобразен и не слишком глуп.
И Танечка, вся торжествующая и тронутая, с удовольствием внимала этой искренней и горячей песне любви. Каждое слово Поморцева ласкало ее, пробираясь к сердцу и волнуя молодую кровь. Глаза ее блестели. Она вся притихла, словно очарованная.
— Теперь вы верите? Верите, что я вас безумно люблю? — допрашивал Поморцев, заглядывая Танечке в глаза.
— Верю! — проронила Танечка и пожала Поморцеву руку.
— А вы? Вы любите ли меня? Хотите ли быть моей женой?
Танечка тихо высвободила свою руку из горячей руки Поморцева и сказала:
— Я очень расположена к вам… Вы мне нравитесь, Петр Александрович, но я отказываюсь от чести быть вашей женой.
Поморцев безнадежно опустил голову.
— Решительно? — глухо промолвил он.
— Решительно! — твердо ответила Танечка.
Они повернули назад к дому.
— Вы не сердитесь на меня, Петр Александрович, — заговорила Танечка через минуту, увидав убитое лицо Поморцева.
— За что сердиться? — угрюмо вставил он.
— Надо быть благоразумным…
— Еще бы!
— Подумайте: у меня ничего нет и у вас ничего нет.
