Текст книги "Военная лирика"

Автор книги: Константин Симонов

Слава

 
За пять минут уж снегом талым
Шинель запорошилась вся.
Он на земле лежит, усталым
Движеньем руку занеся.
 
 
Он мертв. Его никто не знает.
Но мы еще на полпути,
И слава мертвых окрыляет
Тех, кто вперед решил идти.
 
 
В нас есть суровая свобода:
На слезы обрекая мать,
Бессмертье своего народа
Своею смертью покупать.
 

1942

Через двадцать лет

 
Пожар стихал. Закат был сух.
Всю ночь, как будто так и надо,
Уже не поражая слух,
К нам долетала канонада.
 
 
И между сабель и сапог,
До стремени не доставая,
Внизу, как тихий василек,
Бродила девочка чужая.
 
 
Где дом ее, что сталось с ней
В ту ночь пожара – мы не знали.
Перегибаясь к ней с коней,
К себе на седла поднимали.
 
 
Я говорил ей: – Что с тобой? —
И вместе с ней в седле качался.
Пожара отсвет голубой
Навек в глазах ее остался.
 
 
Она, как маленький зверек,
К косматой бурке прижималась,
И глаза синий уголек
Все догореть не мог, казалось.
……………….
Когда-нибудь в тиши ночной
С черемухой и майской дремой
У женщины совсем чужой
И всем нам вовсе незнакомой,
 
 
Заметив грусть и забытье
Без всякой видимой причины,
Что с нею, спросит у нее
Чужой, не знавший нас мужчина.
 
 
А у нее сверкнет слеза,
И, вздрогнув, словно от удара,
Она поднимет вдруг глаза
С далеким отблеском пожара.
 
 
– Не знаю, милый. – А в глазах
Вновь полетят в дорожной пыли
Кавалеристы на конях,
Какими мы когда-то были.
 
 
Деревни будут догорать,
И кто-то под ночные трубы
Девчонку будет поднимать
В седло, накрывши буркой грубой.
 

1942

Смерть друга

Памяти Евгения Петрова

 
Неправда, друг не умирает,
Лишь рядом быть перестает.
Он кров с тобой не разделяет,
Из фляги из твоей не пьет.
 
 
В землянке, занесен метелью,
Застольной не поет с тобой
И рядом, под одной шинелью,
Не спит у печки жестяной.
 
 
Но все, что между вами было,
Все, что за вами следом шло,
С его останками в могилу
Улечься вместе не смогло.
 
 
Упрямство, гнев его, терпенье —
Ты все себе в наследство взял,
Двойного слуха ты и зренья
Пожизненным владельцем стал.
 
 
Любовь мы завещаем женам,
Воспоминанья – сыновьям,
Но по земле, войной сожженной,
Идти завещано друзьям.
 
 
Никто еще не знает средства
От неожиданных смертей.
Все тяжелее груз наследства,
Все уже круг твоих друзей.
 
 
Взвали тот груз себе на плечи,
Не оставляя ничего,
Огню, штыку, врагу навстречу
Неси его, неси его!
 
 
Когда же ты нести не сможешь,
То знай, что, голову сложив,
Его всего лишь переложишь
На плечи тех, кто будет жив.
 
 
И кто-то, кто тебя не видел,
Из третьих рук твой груз возьмет,
За мертвых мстя и ненавидя,
Его к победе донесет.
 

1942

Фляга

 
Когда в последний путь
Ты отправляешь друга,
Есть в дружбе, не забудь,
Посмертная услуга:
 
 
Оружье рядом с ним
Пусть в землю не ложится,
Оно еще с другим
Успеет подружиться.
 
 
Но флягу, что с ним дни
И ночи коротала,
Над ухом ты встряхни,
Чтоб влага не пропала,
 
 
И, коль ударит в дно
Зеленый хмель солдатский, —
На два глотка вино
Ты раздели по-братски.
 
 
Один глоток отпей,
В земле чтоб мертвым спалось
И дольше чтоб по ней
Живым ходить осталось.
 
 
Оставь глоток второй
И, прах предав покою,
С ним флягу ты зарой,
Была чтоб под рукою.
 
 
Чтоб в день победы смог
Как равный вместе с нами
Он выпить свой глоток
Холодными губами.
 

1943

Безыменное поле

 
Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой,
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной.
 
 
Мы мертвым глаза не закрыли,
Придется нам вдовам сказать,
Что мы не успели, забыли
Последнюю почесть отдать.
 
 
Не в честных солдатских могилах —
Лежат они прямо в пыли.
Но, мертвых отдав поруганью,
Зато мы – живыми пришли!
 
 
Не правда ль, мы так и расскажем
Их вдовам и их матерям:
Мы бросили их на дороге,
Зарыть было некогда нам.
 
 
Ты, кажется, слушать не можешь?
Ты руку занес надо мной…
За слов моих страшную горечь
Прости мне, товарищ родной,
 
 
Прости мне мои оскорбленья,
Я с горя тебе их сказал,
Я знаю, ты рядом со мною
Сто раз свою грудь подставлял.
 
 
Я знаю, ты пуль не боялся,
И жизнь, что дала тебе мать,
Берег ты с мужскою надеждой
Ее подороже продать.
 
 
Ты, верно, в сорочке родился,
Что все еще жив до сих пор,
И смерть тебе меньшею мукой
Казалась, чем этот позор.
 
 
Ты можешь ответить, что мертвых
Завидуешь сам ты судьбе,
Что мертвые сраму не имут, —
Нет, имут, скажу я тебе.
 
 
Нет, имут. Глухими ночами,
Когда мы отходим назад,
Восставши из праха, за нами
Покойники наши следят.
 
 
Солдаты далеких походов,
Умершие грудью вперед,
Со срамом и яростью слышат
Полночные скрипы подвод.
 
 
И, вынести срама не в силах,
Мне чудится в страшной ночи —
Встают мертвецы всей России,
Поют мертвецам трубачи.
 
 
Беззвучно играют их трубы,
Незримы от ног их следы,
Словами беззвучной команды
Их ротные строят в ряды.
 
 
Они не хотят оставаться
В забытых могилах своих,
Чтоб вражеских пушек колеса
К востоку ползли через них.
 
 
В бело-зеленых мундирах,
Павшие при Петре,
Мертвые преображенцы
Строятся молча в каре.
 
 
Плачут седые капралы,
Протяжно играет рожок,
Впервые с Полтавского боя
Уходят они на восток.
 
 
Из-под твердынь Измаила,
Не знавший досель ретирад,
Понуро уходит последний
Суворовский мертвый солдат.
 
 
Гремят барабаны в Карпатах,
И трубы над Бугом поют,
Сибирские мертвые роты
У стен Перемышля встают.
 
 
И на истлевших постромках
Вспять через Неман и Прут
Артиллерийские кони
Разбитые пушки везут.
 
 
Ты слышишь, товарищ, ты слышишь,
Как мертвые следом идут,
Ты слышишь: не только потомки,
Нас предки за это клянут.
 
 
Клянемся ж с тобою, товарищ,
Что больше ни шагу назад!
Чтоб больше не шли вслед за нами
Безмолвные тени солдат.
 
 
Чтоб там, где мы стали сегодня, —
Пригорки да мелкий лесок,
Куриный ручей в пол-аршина,
Прибрежный отлогий песок, —
 
 
Чтоб этот досель неизвестный
Кусок нас родившей земли
Стал местом последним, докуда
Последние немцы дошли.
 
 
Пусть то безыменное поле,
Где нынче пришлось нам стоять,
Вдруг станет той самой твердыней,
Которую немцам не взять.
 
 
Ведь только в Можайском уезде
Слыхали названье села,
Которое позже Россия
Бородином назвала.
 

1942, июль

«Если дорог тебе твой дом…»

 
Если дорог тебе твой дом,
Где ты русским выкормлен был,
Под бревенчатым потолком,
Где ты, в люльке качаясь, плыл;
Если дороги в доме том
Тебе стены, печь и углы,
Дедом, прадедом и отцом
В нем исхоженные полы;
Если мил тебе бедный сад
С майским цветом, с жужжаньем пчел
И под липой сто лет назад
В землю вкопанный дедом стол;
Если ты не хочешь, чтоб пол
В твоем доме фашист топтал,
Чтоб он сел за дедовский стол
И деревья в саду сломал…
 
 
Если мать тебе дорога —
Тебя выкормившая грудь,
Где давно уже нет молока,
Только можно щекой прильнуть;
Если вынести нету сил,
Чтоб фашист, к ней постоем став,
По щекам морщинистым бил,
Косы на руку намотав;
Чтобы те же руки ее,
Что несли тебя в колыбель,
Мыли гаду его белье
И стелили ему постель…
 
 
Если ты отца не забыл,
Что качал тебя на руках,
Что хорошим солдатом был
И пропал в карпатских снегах,
Что погиб за Волгу, за Дон,
За отчизны твоей судьбу;
Если ты не хочешь, чтоб он
Перевертывался в гробу,
Чтоб солдатский портрет в крестах
Взял фашист и на пол сорвал
И у матери на глазах
На лицо ему наступал…
 
 
Если ты не хочешь отдать
Ту, с которой вдвоем ходил,
Ту, что долго поцеловать
Ты не смел, – так ее любил, —
Чтоб фашисты ее живьем
Взяли силой, зажав в углу,
И распяли ее втроем,
Обнаженную, на полу;
Чтоб досталось трем этим псам
В стонах, в ненависти, в крови
Все, что свято берег ты сам
Всею силой мужской любви…
 
 
Если ты фашисту с ружьем
Не желаешь навек отдать
Все, что Родиной мы зовем, —
Дом, где жил ты, жену и мать,
Знай: никто ее не спасет,
Если ты ее не спасешь;
Знай: никто его не убьет,
Если ты его не убьешь.
И пока его не убил,
Ты молчи о своей любви,
Край, где рос ты, и дом, где жил,
Своей родиной не зови.
Пусть фашиста убил твой брат,
Пусть фашиста убил сосед, —
Это брат и сосед твой мстят,
А тебе оправданья нет.
За чужой спиной не сидят,
Из чужой винтовки не мстят.
Раз фашиста убил твой брат, —
Это он, а не ты солдат.
 
 
Так убей фашиста, чтоб он,
А не ты на земле лежал,
Не в твоем дому чтобы стон,
А в его по мертвым стоял.
Так хотел он, его вина, —
Пусть горит его дом, а не твой.
И пускай не твоя жена,
А его пусть будет вдовой.
Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать,
Не твоя, а его семья
Понапрасну пусть будет ждать.
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
 

1942

Возвращение в город

 
Когда ты входишь в город свой
И женщины тебя встречают,
Над побелевшей головой
Детей высоко поднимают;
 
 
Пусть даже ты героем был,
Но не гордись – ты в день вступленья
Не благодарность заслужил
От них, а только лишь прощенье.
 
 
Ты только отдал страшный долг,
Который сделал в ту годину,
Когда твой отступивший полк
Их на год отдал на чужбину.
 

1943

Слепец

 
На видевшей виды гармони,
Перебирая хриплый строй,
Слепец играл в чужом вагоне
«Вдоль по дороге столбовой».
 
 
Ослепнувший под Молодечно
Еще на той, на той войне,
Из лазарета он, увечный,
Пошел, зажмурясь, по стране.
 
 
Сама Россия положила
Гармонь с ним рядом в забытьи
И во владенье подарила
Дороги длинные свои.
 
 
Он шел, к увечью привыкая,
Струились слезы по лицу.
Вилась дорога столбовая,
Навеки данная слепцу.
 
 
Все люди русские хранили
Его, чтоб был он невредим,
Его крестьяне подвозили,
И бабы плакали над ним.
 
 
Проводники вагонов жестких
Через Сибирь его везли.
От слез засохшие полоски
Вдоль черных щек его легли.
 
 
Он слеп, кому какое дело
До горестей его чужих?
Но вот гармонь его запела,
И кто-то первый вдруг затих…
 
 
И сразу на сердца людские
Печаль, сводящая с ума,
Легла, как будто вдруг Россия
Взяла их за руки сама.
 
 
И повела под эти звуки
Туда, где пепел и зола,
Где женщины ломают руки
И кто-то бьет в колокола.
 
 
По деревням и пепелищам,
Среди нагнувшихся теней.
– Чего вы ищете? – Мы ищем
Своих детей, своих детей…
 
 
По бедным, вымершим равнинам,
По желтым волчьим огонькам,
По дымным заревам, по длинным
Степным бесснежным пустырям,
 
 
Где со штыком в груди открытой
Во чистом поле, у ракит,
Рукой родною не обмытый,
Сын русской матери лежит,
 
 
Где, если будет месть на свете,
Нам по пути то там, то тут
Непохороненные дети
Гвоздикой красной прорастут,
Где ничего не напророчишь
Черней того, что было там…
……………….
– Стой, гармонист! Чего ты хочешь?
Зачем ты ходишь по пятам?
 
 
Свое израненное тело
Уже я нес в огонь атак.
Тебе Россия петь велела?
Я ей не изменю и так.
 
 
Скажи ей про меня: не станет
Солдат напрасно отдыхать,
Как только раны чуть затянет,
Пойдет солдат на бой опять.
 
 
Скажи ей: не ища покоя,
Пройдет солдат свой крестный путь.
Ну, и сыграй еще такое,
Чтоб мог я сердцем отдохнуть…
……………….
 
 
Слепец лады перебирает,
Он снова только стар и слеп.
И раненый слезу стирает
И режет пополам свой хлеб.
 

1943

Три брата

 
Россия, Родина, тоска…
Ты вся в дыму, как поле боя.
Разломим хлеб на три куска,
Поделимся между собою.
 
 
Нас трое братьев. Говорят,
Как в сказке, мы неодолимы.
Старшой, меньшой и средний брат —
Втроем идем мы в дом родимый.
 
 
Идем, не прячась непогод.
Идем, не ждя, чтоб даль светала.
Мы путники. Уж третий год
Нам посохом винтовка стала.
 
 
Наш дом еще далек, далек…
Он там, за боем, там, за дымом,
Он там, где тлеет уголек
На пепелище нелюдимом.
 
 
Он там, где, нас уставши ждать,
Босая на жнивье колючем,
Все плачет, плачет, плачет мать,
Все машет нам платком горючим.
 
 
Как снег был бел ее платок,
Но путь наш долог и упорен,
И стал от пыли тех дорог,
Как скорбь, он черен, черен, черен…
 
 
Нас трое братьев. Кто дойдет?
Кто счет сведет долгам и ранам?
Один из нас в бою падет,
Как сноп, сражен железом бранным.
 
 
Второй, израненный врагом,
Окровавлен, в пути отстанет
И битв былых слепым певцом,
Быть может, вдохновенно станет.
 
 
Но невредимым третий брат
Придет домой, и дверь откроет,
И материнский черный плат
В крови врага стократ омоет.
 

1943

У огня

 
Кружится испанская пластинка.
Изогнувшись в тонкую дугу,
Женщина под черною косынкой
Пляшет на вертящемся кругу.
 
 
Одержима яростною верой
В то, что он когда-нибудь придет,
Вечные слова «Vo te queiro»[1]1
  По-испански: «Я тебя люблю».


[Закрыть]
Пляшущая женщина поет.
 
 
В дымной, промерзающей землянке,
Под накатом бревен и земли,
Человек в тулупе и ушанке
Говорит, чтоб снова завели.
 
 
У огня, где жарятся консервы,
Греет свои раны он сейчас,
Под Мадридом продырявлен в первый
И под Сталинградом – в пятый раз.
 
 
Он глаза устало закрывает,
Он да песня – больше никого…
Он тоскует? Может быть. Кто знает?
Кто спросить посмеет у него?
 
 
Проволоку молча прогрызая,
По снегу ползут его полки.
Южная пластинка, замерзая,
Делает последние круги.
 
 
Светит догорающая лампа,
Выстрелы да снега синева…
На одной из улочек Дель-Кампо,
Если ты сейчас еще жива,
 
 
Если бы неведомою силой
Вдруг тебя в землянку залучить,
Где он, тот голубоглазый, милый,
Тот, кого любила ты, спросить?
 
 
Ты, подняв опущенные веки,
Не узнала б прежнего, того,
В грузном, поседевшем человеке,
В новом, грозном имени его.
 
 
Что ж, пора. Поправим автоматы,
Встанут все. Но, подойдя к дверям,
Вдруг он вспомнит и мигнет солдату:
– Ну-ка, заведи вдогонку нам.
 
 
Тонкий луч за ним блеснет из двери,
И метель их сразу обовьет.
Но, как прежде, радуясь и веря,
Женщина вослед им запоет.
 
 
Потеряв в снегах его из виду,
Пусть она поет еще и ждет:
Генерал упрям, он до Мадрида
Все равно когда-нибудь дойдет.
 

1943

Открытое письмо

Женщине из г. Вичуга

 
Я вас обязан известить,
Что не дошло до адресата
Письмо, что в ящик опустить
Не постыдились вы когда-то.
 
 
Ваш муж не получил письма,
Он не был ранен словом пошлым,
Не вздрогнул, не сошел с ума,
Не проклял все, что было в прошлом.
 
 
Когда он поднимал бойцов
В атаку у руин вокзала,
Тупая грубость ваших слов
Его, по счастью, не терзала.
 
 
Когда шагал он тяжело,
Стянув кровавой тряпкой рану,
Письмо от вас еще все шло,
Еще, по счастью, было рано.
 
 
Когда на камни он упал
И смерть оборвала дыханье,
Он все еще не получал,
По счастью, вашего посланья.
 
 
Могу вам сообщить о том,
Что, завернувши в плащ-палатки,
Мы ночью в сквере городском
Его зарыли после схватки.
 
 
Стоит звезда из жести там
И рядом тополь – для приметы…
А впрочем, я забыл, что вам,
Наверно, безразлично это.
 
 
Письмо нам утром принесли…
Его, за смертью адресата,
Между собой мы вслух прочли —
Уж вы простите нам, солдатам.
 
 
Быть может, память коротка
У вас. По общему желанью,
От имени всего полка
Я вам напомню содержанье.
 
 
Вы написали, что уж год,
Как вы знакомы с новым мужем,
А старый, если и придет,
Вам будет все равно не нужен.
 
 
Что вы не знаете беды,
Живете хорошо. И кстати,
Теперь вам никакой нужды
Нет в лейтенантском аттестате.
 
 
Чтоб писем он от вас не ждал
И вас не утруждал бы снова…
Вот именно: «не утруждал»…
Вы побольней искали слова.
 
 
И все. И больше ничего.
Мы перечли их терпеливо,
Все те слова, что для него
В разлуки час в душе нашли вы.
 
 
«Не утруждай». «Муж». «Аттестат»…
Да где ж вы душу потеряли?
Ведь он же был солдат, солдат!
Ведь мы за вас с ним умирали.
 
 
Я не хочу судьею быть,
Не все разлуку побеждают,
Не все способны век любить, —
К несчастью, в жизни все бывает.
 
 
Но как могли вы, не пойму,
Стать, не страшась, причиной смерти,
Так равнодушно вдруг чуму
На фронт отправить нам в конверте?
 
 
Ну хорошо, пусть не любим,
Пускай он больше вам не нужен,
Пусть жить вы будете с другим,
Бог с ним там, с мужем ли, не с мужем.
 
 
Но ведь солдат не виноват
В том, что он отпуска не знает,
Что третий год себя подряд,
Вас защищая, утруждает.
 
 
Что ж, написать вы не смогли
Пусть горьких слов, но благородных.
В своей душе их не нашли —
Так заняли бы где угодно.
 
 
В отчизне нашей, к счастью, есть
Немало женских душ высоких,
Они б вам оказали честь —
Вам написали б эти строки;
 
 
Они б за вас слова нашли,
Чтоб облегчить тоску чужую.
От нас поклон им до земли,
Поклон за душу их большую.
 
 
Не вам, а женщинам другим,
От нас отторженным войною,
О вас мы написать хотим,
Пусть знают – вы тому виною,
 
 
Что их мужья на фронте, тут,
Подчас в душе борясь с собою,
С невольною тревогой ждут
Из дома писем перед боем.
 
 
Мы ваше не к добру прочли,
Теперь нас втайне горечь мучит:
А вдруг не вы одна смогли,
Вдруг кто-нибудь еще получит?
 
 
На суд далеких жен своих
Мы вас пошлем. Вы клеветали
На них. Вы усомниться в них
Нам на минуту повод дали.
 
 
Пускай поставят вам в вину,
Что душу птичью вы скрывали,
Что вы за женщину, жену,
Себя так долго выдавали.
 
 
А бывший муж ваш – он убит.
Все хорошо. Живите с новым.
Уж мертвый вас не оскорбит
В письме давно не нужным словом.
 
 
Живите, не боясь вины,
Он не напишет, не ответит
И, в город возвратясь с войны,
С другим вас под руку не встретит.
 
 
Лишь за одно еще простить
Придется вам его – за то, что,
Наверно, с месяц приносить
Еще вам будет письма почта.
 
 
Уж ничего не сделать тут —
Письмо медлительнее пули.
К вам письма в сентябре придут,
А он убит еще в июле.
 
 
О вас там каждая строка,
Вам это, верно, неприятно —
Так я от имени полка
Беру его слова обратно.
 
 
Примите же в конце от нас
Презренье наше на прощанье.
Не уважающие вас
Покойного однополчане.
 

По поручению офицеров полка

К. Симонов

1943

Жены

 
Последний кончился огарок,
И по невидимой черте
Три красных точки трех цигарок
Безмолвно бродят в темноте.
 
 
О чем наш разговор солдатский?
О том, что ныне Новый год,
А света нет, и холод адский,
И снег, как каторжный, метет.
 
 
Один сказал: – Моя сегодня
Полы помоет, как при мне.
Потом детей, чтоб быть свободней,
Уложит. Сядет в тишине.
 
 
Ей сорок лет – мы с ней погодки.
Всплакнет ли, просто ли вздохнет,
Но уж, наверно, рюмкой водки
Меня по-русски помянет…
 
 
Второй сказал: – Уж год с лихвою
С моей война нас развела.
Я, с молодой простясь женою,
Взял клятву, чтоб верна была.
 
 
Я клятве верю – коль не верить,
Как проживешь в таком аду?
Наверно, все глядит на двери,
Все ждет сегодня – вдруг приду…
 
 
А третий лишь вздохнул устало:
Он думал о своей – о той,
Что с лета прошлого молчала
За черной фронтовой чертой…
 
 
И двое с ним заговорили,
Чтоб не грустил он, про войну,
Куда их жены отпустили,
Чтобы спасти его жену.
 

1943

Дом в Вязьме

 
Я помню в Вязьме старый дом.
Одну лишь ночь мы жили в нем.
 
 
Мы ели то, что бог послал,
И пили, что шофер достал.
 
 
Мы уезжали в бой чуть свет.
Кто был в ту ночь, иных уж нет.
 
 
Но знаю я, что в смертный час
За тем столом он вспомнил нас.
 
 
В ту ночь, готовясь умирать,
Навек забыли мы, как лгать,
 
 
Как изменять, как быть скупым,
Как над добром дрожать своим.
 
 
Хлеб пополам, кров пополам —
Так жизнь в ту ночь открылась нам.
 
 
Я помню в Вязьме старый дом.
В день мира прах его с трудом
 
 
Найдем средь выжженных печей
И обгорелых кирпичей,
 
 
Но мы складчину соберем
И вновь построим этот дом,
 
 
С такой же печкой и столом
И накрест клеенным стеклом.
 
 
Чтоб было в доме все точь-в-точь,
Как в ту нам памятную ночь.
 
 
И если кто-нибудь из нас
Рубашку другу не отдаст,
 
 
Хлеб не поделит пополам,
Солжет или изменит нам,
 
 
Иль, находясь в чинах больших,
Друзей забудет фронтовых, —
 
 
Мы суд солдатский соберем
И в этот дом его сошлем.
 
 
Пусть посидит один в дому,
Как будто утром в бой ему,
 
 
Как будто, если лжет сейчас,
Он, может, лжет в последний раз.
 
 
Как будто хлеба не дает
Тому, кто к вечеру умрет,
 
 
И палец подает тому,
Кто завтра жизнь спасет ему.
 
 
Пусть вместо нас лишь горький стыд
Ночь за столом с ним просидит.
 
 
Мы, встретясь, по его глазам
Прочтем: он был иль не был там.
 
 
Коль не был, – значит, неспроста,
Коль не был – совесть нечиста.
 
 
Но если был, мы ничего
Не спросим больше у него.
 
 
Он вновь по гроб нам будет мил,
Пусть честно скажет: – Я там был.
 

1943

Встреча на чужбине

Фронтовой бригаде

театра имени Ленинского комсомола

 
Пускай в Москве иной ворчлив и сух,
Другого осуждают справедливо
За то, что он бранил кого-то вслух,
Кого-то выслушал нетерпеливо;
 
 
А третий так делами осажден,
Что прячется годами от знакомых,
И старый лгун, охрипший телефон,
Как попугай, твердит все: «Нету дома».
 
 
Да ты и сам, на чей-то строгий взгляд,
Уж слишком тороплив и озабочен,
А главное, как люди говорят,
Когда-то лучше был, – как все мы, впрочем.
 
 
Но вдруг в чужой земле, куда войной
Забросило тебя, как в преисподню,
Вдруг скажет кто-то, встретившись с тобой,
О москвичах, приехавших сегодня.
 
 
Ты с ними был в Москве едва знаком —
Кивок, два-три случайных разговора, —
Но здесь, не будь машины, хоть пешком…
– Где, где они? – И, разбудив шофера,
 
 
Ты оглашаешь ночь сплошным гудком,
Ты гонишь в дождь свой прыгающий «виллис»
В немецкий город, в незнакомый дом,
Где, кажется, они остановились.
 
 
Ты долго светишь фарой на дома,
Чужую тарабарщину читаешь.
Прохожих нет, и, хоть сойди с ума,
Где этот дом, ты сам не понимаешь.
 
 
Костел, особняки, еще костел,
Пустых домов визжащие ворота.
Но вот ты наконец нашел, нашел,
Тебя по-русски окликает кто-то.
 
 
И открывают дверь и узнают,
Как, может быть, в Москве бы не узнали.
– Ну как вы тут? – А вы, давно вы тут?
А мы как раз сегодня вспоминали…
 
 
Тот сумасшедший русский разговор
С радушьем, шумом, добрыми словами.
Как странно, что в Москве мы до сих пор,
Я и они, мы не были друзьями.
 
 
А женщины уж в кухне жгут костер.
– Нет, с нами ужинать, а то еще уедем! —
И пожилой, с одышкою, актер
Бегом бежит за водкою к соседям.
 
 
Кого-то будят, чтоб и он пришел,
Да чтоб с гитарой. – Будем петь. Хотите?
– Как не хотеть! – Ну а пока за стол,
За стол, за стол скорее проходите!
 
 
И мы сидим у сдвинутых столов,
И тесно нам, и водка в чашках чайных,
И я ищу каких-то новых слов,
Каких-то слов совсем необычайных,
 
 
Чтоб им сказать, что я не тот, не тот,
Каким они меня в Москве видали,
Что я – другой. И кто из нас поймет,
Как раньше мы друг друга не узнали!
 
 
Еще кого-то будят и зовут.
– Пусть все придут, мы можем потесниться.
Мы всех усадим, потому что тут —
Россия, а за дверью – заграница.
 
 
Приходит женщина, совсем со сна,
На босу ногу туфли – и с гитарой.
И вот уже поет, поет она,
Начав с какой-то песни, с самой старой.
 
 
Про дом, про степь, про снег, про ямщика.
Она щемит и сердце рвет на части.
Но это ж наша, русская, тоска,
А на чужбине и она – как счастье.
 
 
Лишь домом бы пахнуло, лишь бы речь
Дохнула русской акающей лаской,
Скажи, ты будешь эту ночь беречь,
Как матерью рассказанную сказку?
 
 
Скажи, скажи, ты не забудешь их,
С кем ночь тебя свела своею волей,
Совсем родных тебе, совсем чужих
И наших, наших аж до слез, до боли?
 
 
Ты ведь не будешь там, в Москве, опять
Забывчивым, ты сердца не остудишь?
Нет, обещай! Ты должен обещать!
Скажи, не будешь? Ну, скажи, не будешь?
 
 
Как знать? В Москве, быть может, через год
Друг друга встретим мы кивком, как прежде?
Скорей всего, что так, что он кивнет
И ты кивнешь. И вот конец надежде.
 
 
А все-таки сквозь старость и метель
Мелькнут в душе неясные картины:
Гитара, ночь и русская артель
Средь ледяного холода чужбины.
 

Германия, 1945