Текст книги "В пути"

Автор книги: Константин Случевский

Константин Случевский
В ПУТИ

В ЗАОНЕЖЬЕ

 
Верст сотни на три одинокий,
Готовясь в дебрях потонуть,
Бежит на север неширокий,
Почти всегда пустынный путь.
 
 
Порою, по часам по целым,
Никто не едет, не идет;
Трава под семенем созрелым
Между колей его растет.
 
 
Унылый край в молчаньи тонет…
И, в звуках медленных, без слов,
Одна лишь проволока стонет
С пронумерованных столбов…
 
 
Во имя чьих, каких желаний
Ты здесь, металл, заговорил?
Как непрерывный ряд стенаний,
Твой звук задумчив и уныл!
 
 
Каким пророчествам тут сбыться,
Когда, решившись заглянуть,
Жизнь стонет раньше, чем родится,
И стоном пролагает путь?!
 

ЦИНГА

 
Когда от хлябей и болот
И от гнилых торфяников
Тлетворный дух в ночи идет
В молочных обликах паров,
 
 
И ищет в избы он пути,
Где человек и желт, и худ,
Где сытых вовсе не найти,
Где вечно впроголодь живут, —
 
 
Спешите мимо поскорей,
Идите дальше стороной
И прячьте маленьких детей:
Цинга гуляет над землей!
 
 
«Ах, мама! Глянь-ка из окна…
Там кто-то есть, наверно есть!
Вон голова его видна,
Он ищет щелку, чтоб пролезть!
 
 
Какой он белый и слепой!..
Он шарит пальцами в стене…
Он копошится за стеной…
Ах, не пускай его ко мне!..»
 
 
Дитя горит… И сух язык…
Нет больше силы кликнуть мать…
Безмолвный гость к нему приник,
Припал! дает собой дышать!
 
 
Как будто ластится к нему,
Гнетет дитя, раскрыл всего,
И, выдыхая гниль и тьму,
Себя он греет об него…
 
 
Так, говорят, их много мрет
В лачугах, маленьких детей, —
Там, где живут среди болот,
У корелы и лопарей!
 

НА ВОЛЖСКОЙ ВАТАГЕ

 
Это на Волге, на матушке, было!
Солнце за степью в песках заходило.
Я перебрался в лодчонке к рыбацкой ватаге,
С ромом во фляге, —
Думал я, может, придется поднесть
Выпить в мою или в ихнюю честь!
 
 
Белая отмель верст на пять бежала.
Тут-то в рогожных заслонах ватага стояла.
Сети длиной чуть не в версту на древках торчали,
Резко чернея на белом песке, просыхали…
Домик с оконцем стоял переносный;
Края далекого сосны,
Из Ярославля, знать, срубом служили,
Смолы сочили…
Вижу: хозяин стоит; он сказал:
«Ваше степенство, должно быть, случайно попал?
Чай, к пароходу, поди, опоздали,
Заночевали?»
Также сказал, что улов их недурен
И что, хоть месяц был бурен,
Все же у них
Рыбин больших
Много в садке шевелится!
Может, хочу убедиться?
 
 
В ближнем яру там садок пребольшущий стоял.
Был поделен он на. клети; я шесть насчитал;
Где по длине их, а где поперек
Сходни лежали из тонких досок.
Каждая клеть была рыбой полна…
Шумно играла в них рыбья волна!
Стукался толстый лосось, и юлила стерлядка;
В звучно плескавшей воде, посреди беспорядка,
Чопорно, в белых тесьмах, проходила севрюга;
«Есть, – говорил мне хозяин, – у нас и белуга!»
Сунул он жердь и по дну поводил,
Поднял белугу! Нас дождь окатил,
Чуть показалась она… Мощным плесом хлестнула,
Точно дельфин кувырнулась и ко дну юркнула…
 
 
Ночь налегла той порой…
Очередной
Сети закидывал; прочие кучей сидели;
Два котелка на треногах кипели;
Яркий огонь по синеющей ночи пылал,
Искры метал…
 
 
Разные, пестрые люди в той куче столпились…
Были такие, что ближе к огню протеснились;
Были такие, что в мрак уходили, —
Точно они свои лица таили!
«Что его, – думали, – к нам сюда носит?
Ежели вдруг да про пашпорты спросит?
Правда, далеки пески! Не впервой уходить!
Дернула, видно, нелегкая нас посетить!..»
 
 
Фляга с ямайским осталася полной при мне:
И повернуть-то ее не– пришлось на ремне!
Даже и к слову прийти не пришлось никому;
Был я не по сердцу волжской ватаге, – видать
по всему! —
Выходцем мира иного,
Мало сказать, что чужого…
 
 
Только отъехавши с версту от стана,
Лодкой спугнув по пути пеликана,
Он на волнах уносившейся Волги дремал, —
Что пеликаны на Волге бывают, того я не знал, —
Издали песню я вдруг услыхал хоровую…
В звездную ночь, в голубую,
Цельною шла, не куплет за куплетом, —
Тьму рассекала ночную высоким фальцетом
И, широко размахнув для полета великого крылья,
Вдруг ни на чем обрывалась с бессилья…
 
 
Чудная ночь эту песнь подхватила
И в отголосках без счета в безбрежную даль проводила…
 

НА ВОЛГЕ

 
Одним из тех великих чудодействий,
Которыми ты, родина, полна,
В степях песчаных и солончаковых
Струится Волги мутная волна…
С запасом жизни, взятым на дорогу
Из недр глубоких северных болот,
По странам жгучим засухи и зноя
Она в себе громады сил несет!
От дебрей муромских и от скитов раскола,
Пройдя вдоль стен святых монастырей,
Она подходит к капищам, к хурулам
Другого бога и других людей.
Здесь, вдоль песков, окраиной пустыни,
Совсем в виду кочевий калмыков,
Перед лицом блуждающих киргизов,
Питомцев степи и ее ветров, —
 
 
Для полноты и резкости сравненья
С младенчеством культуры бытовой, —
Стучат машины высшего давленья,
На пароходах с топкой нефтяной,
С роскошных палуб, из кают богатых
В немую ширь пылающих степей
Несется речь проезжих бородатых,
Проезжих бритых, взрослых и детей;
 
 
И между них, чуть вечер наступает,
Совсем свободно, в заповедный час,
Себя еврей к молитве накрывает,
И Магомета раб свершает свой намаз;
И тут же рядом, страшно поражая
Своею вздорной, глупой болтовней,
Столичный франт, на службу отъезжая,
Все знает, видел и совсем герой!
 
 
Какая пестрота и смесь сопоставлений?!
И та же все единая страна…
В чем разрешенье этих всех движений?
Где всем им цель? Дана ли им она?
Дана, конечно! Только не добиться,
Во что здесь жизни суждено сложиться!
Придется ей самой себя создать
И от истории ничем не поживиться,
И от прошедшего образчиков не брать.
 

НА ГОРНОМ ЛЕДНИКЕ

 
В ясном небе поднимаются твердыни
Льдом украшенных, порфировых утесов;
Прорезают недра голубой пустыни
Острые углы, изломы их откосов.
 
 
Утром прежде всех других они алеют
И поздней других под вечер погасают,
Никакие тени их покрыть не смеют,
Над собою выше никого не знают.
 
 
Разве туча даст порою им напиться
И спешит пройти, разорванная, мимо…
Пьют утесы смерть свою невозмутимо
И не могут от нее отворотиться.
 
 
Образ вечной смерти! Нет нигде другого,
Чтобы выше поднялся над целым миром,
И царил, одетый розовым порфиром,
В бармах и в короне снега золотого!
 
 
Злая ли насмешка над людьми в том скрыта,
Иль подсказан ясно смысл успокоенья —
Если мысль, темнейшая из мыслей, слита
С самой светлою из всех картин творенья?!
 

ВЕЧЕР НА ЛЕМАНЕ

 
Еще окрашены, на запад направляясь,
Шли одинокие густые облака,
И красным столбиком, в глубь озера спускаясь,
Горел огонь на лодке рыбака.
Еще большой паук, вися на нитке длинной,
В сквозную трещину развалины старинной,
Застигнутый росой, крутясь, не соскользнул;
Еще и сумерки, идя от щели к щели,
В прозрачной темноте растаять не успели
И ветер с ледников прохладой не тянул, —
Раздался звук… Он несся издалека,
Предвестник звезд с погасшего востока,
И, как струна, по воздуху звенел!
Он несся, и за ним, струями набегая,
То резок и глубок, то нежно замирая,
Вослед за звуком звук летел…
Они росли, гармония катилась,
И гром, и грохот, звучная, несла,
Давила под собой, – слабея, проносилась
И в тонком звуке чутко замерла…
А по горам высокий образ ночи,
Раскрывши синие, увлаженные очи,
По крыльям призраков торжественно ступал;
Он за бежавшим днем десницу простирал,
И в складках длинного ночного покрывала
Звезда вечерняя стыдливо проступала…
 

ОЗЕРО ЧЕТЫРЕХ КАНТОНОВ

 
И никогда твоей лазури ясной,
Сквозящей здесь на страшной глубине,
Луч солнца летнего своей улыбкой страстной,
Пройдя до дна, не нагревал вполне.
 
 
И никогда мороз зимы холодной,
Спустившись с гор, стоящих над тобой,
Не смел оковывать твоей пучины водной
Своей тяжелой, мертвенной броней.
 
 
За то, что ты не ведало, не знало
Того, что в нас, в груди людей живет, —
Не жглось огнем страстей, под льдом не обмирало —
Ты так прекрасна, чаша синих вод.
 

СТРАСБУРГСКИЙ СОБОР

 
Когда случалось, очень часто,
Мне проходить перед тобой,
С одною башнею стоял ты —
Полуоконченный, хромой!
 
 
Днем, как по книге, по тебе я
О давнем времени читал;
Безмолвный мир твоих фигурок
Собою текст изображал.
 
 
Днем в отворявшиеся двери
Народ входил и выходил;
Обедня шла, и ты органом
Как бы из груди голосил.
 
 
Все это двигалось и жило,
И даже ряд надгробных плит,
Казалось мне, со стен отвесных
В латинских текстах говорит.
 
 
А ночью – двери закрывались,
Фигурки гибли с темнотой,
С одною башнею стоял ты —
Отвсюду запертый, немой!
 
 
И башня, как огромный палец
На титанической руке,
Писала что-то в небе темном
На незнакомом языке!
 
 
Не башня двигалась, но – тучи…
И небо, на оси вертясь,
Принявши буквы, уносило
Их неразгаданную связь…
 

ВИСБАДЕН

 
В числе явлений странных, безобразных,
Храня следы отцов и дедов наших праздных,
Ключи целебных вод отвсюду обступая,
Растут, своим довольством поражая,
Игрушки-города. Тут, были дни, кругом,
Склонясь, насупившись над карточным столом,
Сидели игроки. Блестящие вертепы
Плодились быстро. Деды наши, слепы,
Труды своей земли родимой расточали;
Преображались наши русские печали
Чужой земле в веселье! Силой тяготенья
Богатств влеклись к невзрачным городкам
Вся тонкость роскоши, все чары просвещенья!
Везде росли дворцы; по старым образцам
Плодились парки; фабрики являлись,
Пути прокладывались, школы размножались.
И богатела, будто в грезах сна,
Далеко свыше сил окрестная страна!..
Каким путем лес русский, исчезая,
Здесь возникал, сады обсеменяя?
'Как это делалось, что наши хутора,
Которых тут и там у нас недосчитались,
На родине исчезнув, здесь являлись:
То в легком стиле мавританского двора,
То в грузном, римском, с блещущим фронтоном,
Китайским домиком с фигурками и звоном!
И церкви русские взрастали здесь не с тем,
Чтоб в них молиться!.. Нет, пусть будет нем,
Пусть позабудется весь ход обогащенья
Чужой для нас земли. Пусть эти города
Растут, цветут, – забывши навсегда
Причины быстрого и яркого цветенья!..
 

MONTE PINCIO[1]1
  Часть Рима, преимущественно занятая садами, излюбленное место прогулок (ит.).


[Закрыть]

 
Сколько белых, красных маргариток
Распустилось в нынешней ночи!
Воздух чист, от паутинных ниток
Реют в нем какие-то лучи;
 
 
Золотятся зеленью деревья,
Пальмы дремлют, зонтики склонив;
Птицы вьют воздушные кочевья
В темных ветках голубых олив;
 
 
Все в свету поднялись Аппенины,
Белой пеной блещут их снега;
Ближе Тибр по зелени равнины, —
Мутноводный, лижет берега.
 
 
Вон, на кактус тихо наседая,
Отдыхать собрались мотыльки
И блистают, крылья расправляя,
Как небес живые огоньки.
 
 
Храм Петра в соседстве Ватикана
Смотрит гордо, придавивши Рим;
Голова церковного Титана
Держит небо черепом своим;
 
 
Колизей, облитый красным утром,
Виден мне сквозь розовый туман,
И плывет, играя перламутром,
Облаков летучий караван.
 
 
Дряхлый Форум с термами Нерона,
Капитолий с храмами богов,
Обелиски, купол Пантеона —
Ожидают будущих веков!
 
 
Вон, с корзиной в пестром балахоне,
Красной шапкой свесившись к земле,
Позабыв о папе и мадонне,
Итальянец едет на осле.
 
 
Ветерок мне в платье заползает,
Грудь мою приятно холодит;
Ласков он, так трепетно лобзает
И, клянусь, я слышу, говорит:
 
 
«Милый Рим! Любить тебя не смея,
Я забыть как будто бы готов
Травлю братьев в сердце Колизея,
Рабство долгих двадцати веков…»
 

ЗА СЕВЕРНОЙ ДВИНОЮ
(На реке Тойме)

 
В лесах, замкнувшихся великим, мертвым кругом,
В большой прогалине, и светлой, и живой,
Расчищенной давно и топором, и плугом,
Стою задумчивый над тихою рекой.
 
 
Раскинуты вокруг но скатам гор селенья,
На небе облака, что думы на челе,
И сумрак двигает туманные виденья,
И месяц светится в полупрозрачной мгле.
 
 
Готовится заснуть спокойная долина;
Кой-где окно избы мерцает огоньком,
И церковь древняя, как облик исполина,
Слоящийся туман пронзила шишаком.
 
 
Еще поет рожок последний, замолкая.
В ночи так ясен звук! Тут – люди говорят,
Там – дальний перелив встревоженного лая,
Повсюду – мягкий звон покоящихся стад.
 
 
И Тойма тихая, чуть слышными струями,
Блистая искрами серебряной волны,
Свивает легкими, волшебными цепями
С молчаньем вечера мои живые сны.
 
 
Край без истории! Край мирного покоя,
Живущий в веяньи родимой старины,
В обычной ясности семейственного строя,
В покорности детей и скромности жены.
 
 
Открытый всем страстям суровой непогоды
На мертвом холоде нетающих болот —
Он жил без чаяний мятущейся свободы,
Он не имел рабов, но и не знал господ…
 
 
Под вечным бременем работы и терпенья,
Прошел он день за днем далекие века,
Не зная помыслов враждебного стремленья —
Как ты, далекая, спокойная река!..
 
 
Но жизнь иных основ, упорно наступая,
Раздвинувши леса, долину обнажит, —
Создаст, как и везде, бытописанья края
И пестрой новизной обильно подарит.
 
 
Но будет ли тогда, как и теперь, возможно
Над этой тихою неведомой рекой
Пришельцу отдохнуть так сладко, нетревожно
И так живительно усталою душой?
 
 
И будут ли тогда счастливей люди эти,
Что мирно спят теперь, хоть жизнь им не легка?
Ночь! Стереги их сон! Покойтесь, божьи дети,
Струись, баюкай их, счастливая река!
 

ХАНСКИЕ ЖЕНЫ
(Крым)

 
У старой мечети гробницы стоят, —
Что сестры родные, столпились;
Тут ханские жены рядами лежат
И сном непробудным забылись…
 
 
И кажется, точно ревнивая мать,
Над ними природа хлопочет, —
Какую-то думу с них хочет согнать,
Прощенья от них себе хочет.
 
 
Растит кипарисы – их сон сторожить,
Плющом, что плащом, одевает,
Велит соловьям здесь на родине быть,
Медвяной росой окропляет.
 
 
И времени много с тех пор протекло,
Как ханское царство распалось!
И кажется, все бы забыться могло,
Всё… если бы все забывалось!..
 
 
Их хитростью брали, их силой влекли,
Их стражам гаремов вручали
И тешить властителей ханской земли,
Ласкать, не любя, заставляли…
 
 
И помнят могилы!.. Задумчив их вид…
Великая месть не простится!
Разрушила ханство, остатки крушит
И спящим покойницам снится!
 

НА ГОРНОМ ЛЕДНИКЕ

 
В ясном небе поднимаются твердыни
Льдом украшенных порфировых утесов;
Прорезают недра голубой пустыни
Острые углы, изломы их откосов.
 
 
Утром прежде всех других они алеют
И поздней других под вечер погасают,
Никакие тени их покрыть не смеют,
Над собою выше никого не знают.
 
 
Разве туча даст порою им напиться
И спешит пройти, разорванная, мимо…
Пьют утесы смерть свою невозмутимо
И не могут от нее отворотиться.
 
 
Образ вечной смерти! Нет нигде другого,
Чтобы выше поднялся над целым миром,
И царил, одетый розовым порфиром,
В бармах и в короне снега золотого!
 

НА ВЗМОРЬЕ
(В Нормандии)

 
На берегах Нормандии счастливой,
Где стенами фалез земля окаймлена,
Привольно людям, счастье не химера,
Труд не гнетет и жизнь не голодна.
 
 
Еще всесильны пестрые мадонны
И, приношеньями обвешаны, глядят,
И депутаты здешних мест в Париже
На крайней правой исстари сидят.
 
 
Еще живет старинная отвага
И крепкая душа в нормандских рыбаках:
Их мощный тип не может измениться,
Он сохранен, он взрос в морских солях!
 
 
Нейдет отсюда жить к американцам
Избыток сил людских; есть место для гробов;
Бессчетных фабрик пламенные печи
Не мечут в ночь пунцовых языков.
 
 
Меж темных рощ, над тучными холмами,
Стада и табуны, и замки, и дворы;
Из них, что день, развозятся повсюду
И молоко, и масло, и сыры.
 
 
Здесь, вдоль черты приливов и отливов,
В волнах, играющих между прибрежных глыб,
Роятся тьмы вертящихся креветок;
Морской песок – и этот полон рыб.
 
 
Повсюду, словно гроздья винограда,
Лежат синеющие мули под водой,
И всякой рыбою полны рыбачьи боты,
Бегущие на утре дня домой,
 
 
Пластом ракушки берег покрывают,
И крабов маленьких веселые семьи,
Заслышав шум, под камни убегают,
Бочком ползут в пристанища свои;
 
 
И всюду между них, спокойней чем другие,
Отцы «отшельники» различных форм живут:
То рачки умные, засевшие в скорлупки
Погибших братьев, в даровой приют.
 
 
Лежит «отшельник», счастлив и беспечен,
Лежит в песке и преспокойно ждет, —
Квартирою дешевой обеспечен,
А кушанье доставит море в рот.
 
 
Свой вкусный хвостик глубоко запрятав,
Таращит этот рак проворные клешни…
То дармоеды, феодалы моря,
Невозмутимей всех других они!..