Текст книги "Бородинское пробуждение"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

3

Ростопчин был в том же сюртуке с генеральскими эполетами, только галстук сменил на более светлый. Он первый увидел меня и сразу подошел, бросив разговор с кем-то из гостей.

– О! – сказал он. – Не ожидал так рано. – Он скользнул взглядом по моему гусарскому мундиру, но ничего не сказал.

– Как съездили? Застали свою модель? – Глаза его искали Фальковского.

– Увы, не застал, – ответил я. – А капитана нет, могу предложить только его треуголку.

Я коротко рассказал о происшествии у дома Листовых.

– Но это странно, – сказал Ростопчин. – В чем же дело?

– Не знаю. Но, может быть, вот в чем. По дороге я спросил Фальковского, не опасается ли он, что я ударю его и сбегу.

– Вот как? – Ростопчин вскинул брови.

– Боюсь, моя угроза обернулась не шуткой. Похоже, его действительно кто-то ударил.

– Но кто?

Я пожал плечами.

– Ведь я намекал вам, что я человек не простой. Кое-какие, даже шутливые мои предсказания могут сбываться. Особенно если дело касается меня и моей личной свободы. Ведь Фальковский уверял, что я под арестом, хоть и условным.

– Ну! – Ростопчин взмахнул рукой. – Это он перестарался. Послушайте, давайте-ка сядем на тот диванчик.

Мы отошли в глубь зала.

– Дорогой мой, – заговорил Ростопчин. – Я ведь и сам понял, что вы человек не простой. Утром я только почувствовал это, но вот прошел день, и я уверен. Я сопоставил факты и решил, что обыкновенный человек вряд ли мог знать все, что вы мне рассказали. Депешу от Кутузова я получил именно с полковником Федоровым и как раз в то время, как вы сказали. И Платов заезжал, необыкновенное дело, что он в Москве. Что же касается Фальковского, то я вызвал его только потому, что не хотел терять вас из виду.

Он взял меня за руку.

– Фальковский мой лучший офицер. Я считал его способным раскрыть любое дело. Вашей странной биографией занимался он. Как только я почувствовал за вами силу, сразу решил звать Фальковского. Я сказал себе: пусть они сойдутся. Кто кого, понимаете? У Фальковского мертвая хватка, другой бы от него не ушел. Так вот я подумал, если вам удастся вырваться, то вы станете важным для меня человеком.

– Что значит важным человеком? В каком смысле?

– Ах, это не просто растолковать.

– Но я бы мог легко исчезнуть.

– Но вы не исчезли! Вы передо мной, значит, я вам нужен. Бог с ним, с Фальковским. Быть может, вы его отправили на тот свет, но я вам прощаю. Послушайте, с кем, как не со мной, вы развернете свои способности? И с кем, как не с вами, я сумею добиться своего! Я как в пустыне, милый, как в пустыне! Мне не на кого опереться.

Глаза его горели, на щеках появился румянец.

– Смотрите, вон перед вами цвет государства, хилые старцы, способные только шушукаться между собой. Вон тот – губернатор Обрезков, он только в карты играет и спит. Рядом вице-губернатор Арсеньев, по прозвищу «тесто», отпетый пьяница. Вон генерал-полицмейстер Ивашкин, нюня и трус, под каблуком у жены, какой из него полицейский? Предводитель дворянства дурак и обжора, архиепископ простой бабник. А прочие, прочие! Вон Трубецкой-пустослов, его не иначе как «тарара» кличут. Вон «алмазное видение» Голицын, ему только бы бриллианты носить. Вон «зефир» Раевский, его ветер, как бумагу, носит… Ах, батенька! У меня триста полицейских офицеров в Москве, из них стоящий один Фальковский. В Петербурге то же самое, а по всей России еще хуже!

– Что же вы хотите? – спросил я.

– Чего я хочу? Ах, дорогой… Для себя ничего, ровным счетом ничего! Я хочу сильной России, России, которая свернет шею этому Бонапарту!

– Но и другие того же хотят. Разве государь…

– Он слишком мягок, – перебил меня Ростопчин. – Он слишком добр.

– Но может быть, народ одолеет французов?

– Народ? Это будет ужасно. Народ – это бунт. Топоры, вилы, косы. Мы все будем болтаться в петле вместе с Бонапартом.

– Уж не хотите ли вы сами оказаться победителем?

– А почему бы и нет? – Ростопчин пожал плечами. – Превратить Москву в цитадель, встать во главе народного гнева.

– Вы же сами боитесь бунта.

– Бунт – это стихия. Если взять его в руки – это уже народная война.

– И вы во главе?

– А почему бы и нет? – Ростопчин снова пожал плечами. – Опрокинуть неприятеля, гнать за границу, освободить Европу. Разве плохие помыслы?

– А как посмотрит на это государь?

– Он будет аплодировать мне из Петербурга.

Шутит он или говорит серьезно, трудно было понять. Или он прекрасный актер или действительно сумасшедший.

– Чем же я могу вам помочь? – спросил я.

– Не вы один. Вы станете членом моего легиона. Одно ваше появление указывает, что такие люди есть. Я разыщу их и создам когорту стремительных и неотразимых. Они сметут передо мной все преграды! Дорогой мой, – он заговорил торопливо, – у меня есть кое-кто на примете, но это так, кулаки, а мне нужно умов.

– Вы полагаете, я соглашусь?

– Подумайте. Вы человек без биографии, без прошлого. Вы странствующий талант, созданный для действия и пропадающий втуне. Со мной вы обретете цель и свернете горы. Таких много, но они рассеяны по свету. Я найду и соберу их, я дам им девиз: per aspera ad astra – через тернии к звездам!

«Это похоже на заговор», – подумал я и сказал:

– Ваши слова можно понять как приглашение на службу?

– Не службу, дорогой мой! Приглашение к сотовариществу!

– Отвечать надо сейчас?

– Подумайте, но я не сомневаюсь, что вы согласитесь.

– А если нет?

– Не говорите так, не говорите. Вы первый человек, подходящий для легиона, о котором давно мечтаю.

– А штабс-капитан Фальковский?

– Что вы все о Фальковском! Сначала пусть он объявится.

– Я все еще под условным арестом?

– Какая чепуха! Вы вольны, но вы придете ко мне, я знаю! Или ты приставишь ко мне агента, подумал я. Скорее всего так и будет. И несдобровать мне, если стану уклоняться от продолжения разговора.

– Простите, – сказал Ростопчин. – Наша беседа уже интригует столпов общества. Я вас покидаю, но жду с надеждой. В любое время в моем особняке.

– Если все это не шутки, – сказал я.

– А хоть бы и шутки. – Ростопчин улыбнулся и вскинул брови. – Отчего же не пошутить с замечательным человеком? Но я вас жду, как условились. Там уже серьезно поговорим.

Он отошел. На нас действительно уже поглядывали. Я направился к выходу.

Маленькая собачонка белым комом влетела в зал и понеслась с лаем кругами. Никто не обращал на нее внимания. Собачка подскочила к лакею, который стоял около стариков с подносом, запрыгала, завертелась, запуталась у него в ногах.

Поднос в руках лакея дрогнул, звякнули и сдвинулись бокалы.

– Что это ты трясешься, любезный? – строго сказал один из «столпов».

– Да уж Фиделька больно кусает, ваше сиятельство.

Белый пушистый Фиделька хватал лакея за ноги в своей собачьей игре, взвизгивал, грозно рычал.

– Эка невидаль – Фиделька кусает! – сказал «столп». – У меня полк под ядрами смирно стоял, а ты собачонки трясешься.

– Виноват-с, – сказал лакей с несчастным, дергающимся лицом.

Фиделька с рычанием, уже остервенело рвал его белые чулки.

Я вышел из зала и чуть не столкнулся с девушкой, со смехом бежавшей из боковой комнаты. За ней, поскользнувшись на паркете, выскочил юноша. Он еле удержался на ногах, тряхнул рыжеватой растрепанной головой, блеснул очками, улыбнулся и побежал дальше, оставив впечатление чего-то знакомого. В зеленой гостиной стояли хохот и крик.

– Этот фант Вяземского! Где Вяземский?

– Вяземский исчез!

– Он с Жюли, у них давно вышел фант целоваться!

– Целоваться! У него жена в Калуге!

– А это Александр Македонский! – закричали на меня.

– Македонский, хотите вина?

– Так где же ваш меч?

– Давайте ему фант!

– Надоело в фанты! Никто не исполняет!

Разгоряченные лица, улыбки, смех. Атмосфера бесшабашного, чуть ли не лихорадочного веселья. Всегда ли у них так?

– Друзья! – закричал адъютант Ванечка. – Давайте играть в скромные желания!

– Это как? Объясните!

– Вы называете скромное желание, пишете на фантах. Потом мешаем и тащим фанты. Кто вытащил свое желание, тому и сбудется. Кто нет, записывает снова свое желание рядом с другим, опять мешаем и тащим!

– А потом?

– Сначала надо записать желания! У кого карандаш?

– У Салтыкова почерк хороший, пускай записывает!

– А желание обязательно скромное?

– Какое угодно, только лучше пишите скромное, а то никогда не сбудется!

– Налейте Македонскому вина, штрафную!

Меня заставили выпить большой бокал крепкого сладкого вина. Голова пошла кругом.

– Кто там первый? Начинаем! Ванечка, твое желание! Говори быстрее!

– Мое скромное желание стать флигель-адъютантом, – сказал Ванечка.

– Неплохо! Куда хватил! – закричали все.

– Записываю. Следующий!

– Мое скромное желание дожить до ста лет, – сказал улан.

– И это недурно. Дальше.

– Мое скромное желание получить Георгия, – сказал приятель улана.

– А Андрея Первозванного не хочешь?

– Что скажет воспитанник альма матер?

Студент слегка покраснел:

– Да что ж, мне бы хоть доучиться.

– Вот это скромно! – закричали все. – Это уж скромно!

– А у тебя, Анетте?

– Пусть Миша мой вернется с войны с руками и ногами.

– Сибаев? Да у него такие ручищи, такие ножищи, что никакое ядро не отшибет! Что ж тут загадывать? Остальные говорите!

– Мне бы теткино наследство получить!

– Мне в картах удачи!

– У меня секретное! Сама напишу!

– А у меня нету желаний, ей-богу нету! Только нескромные!

– Да подождите вы! Не успеваю писать!

Поднялся гомон. Что-то неладное творилось у меня с головой. Я вышел в соседнюю комнату и прилег на диван. Неужели от вина? Вместе с каким-то скольжением пространства голова была ясна, но странно ясна. Сознание тянуло не то в даль, не то в полудрему.

Шум, смех за стеной. Внезапно внутреннее зрение как бы раздвинулось, все стихло, и передо мной появился адъютант Ванечка. Он был в том же мундире, но с серьезным, осунувшимся лицом.

– Мне не удастся стать флигель-адъютантом, – сказал он.

– Почему? – спросил я, не разжимая губ.

– Я буду убит через три дня в Бородинском бою. Сначала пуля попадет вот сюда, – он показал на плечо, – а потом картечью в грудь. Меня даже не подберут. Три дня осталось жить.

За ним появились улан со своим приятелем.

– Мне оторвет ногу, – сказал улан, – и я буду жить еще несколько лет на иждивении своей сестры воспоминаниями о двенадцатом годе.

– А он, – улан показал на приятеля, – он получил бы Георгия, ну, может, не Георгия, так Владимира. Ведь он отобьет знамя у дивизии Компана, но когда пойдет с этим знаменем на батарею, пуля догонит прямо в затылок. Наповал.

– Да ты не печалься, Алеша. – Он повернулся к приятелю. – Думаешь, доживать, как я, лучше?

– Я не печалюсь, – сказал приятель. – Мать только жалко.

Возник студент с малиновым воротником.

– А он всего только хотел доучиться, – сказал улан. – И то не выйдет. Легкое будет прострелено. Только и станет, что болеть да кашлять. Высохнет совсем… Тебя-то зачем в Бородино потянуло? – спросил он студента.

– Многие из университета пошли, – ответил тот, снова краснея. – Мы раненых выносили.

– Учились бы лучше, чем воевать, – буркнул улан.

– А остальные? – спросил я.

– Что остальные! Вот Анетте загадала, чтоб Миша Сибаев вернулся неискалеченный. Так его уж и на свете нет. Он вчера в арьергардном бою под саблю попал. Только известие еще не дошло… Кому-то, может, и повезет. Только, я думаю, во многих семьях этот год метку оставит…

– Берестов! – кричали за стеной. – Македонский! Куда подевался? Один не сказал скромного желания!

Я вскочил с мокрым холодным лбом. Что это было? Галлюцинация или прозрение?

– Македонский! – кричали из гостиной. – Идите сюда, хватит спать!

Я вошел. Такое же веселье и смех. Адъютант Ванечка картинно отставил руку с бокалом.

– Ваше скромное желание, поручик!

«Ему осталось жить три дня, – стремительно пронеслось в голове. – И тому, и этому тоже».

– Так что же, какое у вас желание?

– Мое скромное желание, – сказал я, – увидеть всех вас еще раз в добром здравии и хорошем настроении.

– Браво! – закричали они. – Самое скромное!

Я вышел из дома. Какая драма, какая драма надвигается на страну!

4

Я несколько раз споткнулся в темноте. Сколько сейчас времени, часов десять-одиннадцать? Всего два-три фонаря тускло освещали Пречистенку. У одного я чуть не столкнулся с вынырнувшим из темноты человеком. Он коротко взглянул на меня и, пряча лицо, боком прошел дальше.

Но я узнал его. Черные усы, насупленные брови.

– Федор! – окликнул я. – Федор!

Это был тот солдат, который правил дрожками Фальковского. Он не остановился, а только ускорил шаг. Я догнал его:

– Федор! Постой, Федор!

Он застыл, не оборачиваясь.

– Федор, – сказал я, – ведь это ты?

– Так точно, – ответил он глухо.

Зачем догнал его, я и сам не знал. Быть может, в это мгновение показалось, что именно он избавил меня от Фальковского во дворе Листовых. Но сначала я в замешательстве молчал. Он первый начал:

– Не ходите туда, ваше благородие.

– Куда?

– В дом тот. Нехорошо там сейчас.

– Что нехорошо, что? – Я направлялся как раз к дому Листова.

– Я вам сказал, дело ваше. – Он пошел в темноту.

Я снова догнал его:

– Федор, спасибо, раз предупреждаешь… Но в чем дело? Хозяева там?

– Не знаю, – ответил он. – Видали, как я его?

– Кого?

– Штабс-капитана.

– Я ничего не видел.

– Прибил я его маленько.

– Зачем?

– А… – сказал Федор, – все равно жизнь кончена.

– А для чего ты, Федор…

– Для чего, того не добился. Прощайте, ваше благородие.

– Постой, Федор! Вот ты сказал, что мне в дом идти нельзя. Тогда мне идти некуда. Да и тебе, вижу, не сладко. Давай посидим, потолкуем. Может, придумаем что, может, все и устроится.

– Нечего мне придумывать, – сказал Федор. – Бог за меня все придумал. Нету мне милости.

– Федор, да ты постой! Подожди! Расскажи, в чем дело. Что с тобой приключилось?

– Со мной? Да не со мной. Об себе не жалуюсь. Сестренку не уберег.

– Погоди. Давай присядем, вон там бревно. Ты расскажи мне, Федор.

– Чего рассказывать…

Он сел рядом со мной, большой и угрюмый, вздрагивал, запахивал на себе армяк.

– Да ты дрожишь. Заболел?

– Лихорадка чего-то бить с-стала. – Он вытащил из-за пазухи смутно блеснувшее и глотнул, дохнуло сивушным запахом. – Ладно, чего там, – пробормотал он. – Вот так-то она, жизнь…

– Расскажи мне толком. Вдруг можно помочь?

– Э, ваше благородие! Вы не помощник. Вам самому впору бежать подале. Чего ж у того немца в доме не остались? Хоронились бы дальше… А немец, видать, хороший. Как он в вашем мундире за ворота скакнул. Провел капитана, ей-богу провел!

– Ты это видел?

– А как же. Я у забора сидел. Как вы в сарае спрятались, видел.

– И не сказал?

– Не мое дело. Только радовался, что моему начальнику нос укусили. Только зря вы потом не схоронились, ей-богу, зря.

– А где ж он? Ты его сильно ударил?

– Ударил-то мало. Больше бы надо.

– А за что? Он сестру обидел?

– Обидел… – медленно проговорил Федор. – Эх, ваше благородие! Он в Девятку ее засадил.

– Что за Девятка?

– Девятка-то? Приют на железных запорах, для слабых умом.

– Больница?

– Больница… – Федор мрачно усмехнулся. – Кому больница, а кому хуже тюрьмы. Три раза в день ледяной водой поливают. А Настя у меня слабая. Сказывали, кашляет уже, помрет скоро…

– Да почему ж так вышло? Как она попала туда?

– Спасибо штабс-капитану, – сказал Федор.

– А он-то при чем?

– Приказ, говорит, такой. Всех, кто сказал чего лишнего, в Девяткин приют и ледяной водой поливать. Только она и не скажет, она кроткая. Все из-за шара проклятого!

– Того, что в Воронцове?

– Его. Настя у господ Репниных служила, а когда дом под шар отдали, одна там во флигеле осталась за господским хозяйством. Княжна раза три всего приезжала…

– Постой-постой! Настя, ты говоришь, ее зовут? Не Наташа?

– Наташа – то ее подружка.

– Подружка? Тоже у Репниных служила?

– Э нет, кажись, не у Репниных. Она погостить к Настеньке наезжала.

– Федор, послушай. Да знаешь ли ты, что Наташу за тот же шар схватили?

– Знаю, – сказал Федор. – С ней и Настенька пострадала. Когда штабс-капитан Наташу выспрашивать стал, Настя будто заступилась. Уж не знаю, чего она говорила, только велел он ее увезти. Не знал я тогда еще, что в Девятку.

– Да почему туда?

– Приказ такой, – глухо сказал Федор.

– Может, тебе стоило попросить капитана? Сказать, что Настя тебе сестра. Может, и отпустил бы?

– Да он истукан, идол каменный! Измену кругом видит. Он бы и меня в Сибирь тогда упек.

– Ну и что же ты решил?

– Да ничего не решил. Сначала просто хотел Настю из приюта украсть. Только там охрана, все нашего полка, и меня хорошо знают. Потом капитану думал в ноги повалиться, да только вспомню глаза его пустые и знаю: зря все это. Так вот и вышло, что вроде так и не по своей воле бухнул его рукоятью и повез на Рогожинское кладбище. Раскольник там есть у меня знакомый, за деньги кого хочешь спрячет. Там связал и говорю: пишите, господин штабс-капитан, бумагу об освобождении Настасьи Гореловой.

– Так он и не знал, что она твоя сестра?

– Тогда и узнал. Пишите, говорю, бумагу. Думал я с той бумагой в приют ехать. Вызволил бы тогда Настю. Там капитана каждая собака страшится. Только не согласился… – Федор ударил себя по колену. – Не согласился, собака такая! Я уж и палаш над ним заносил. Сейчас, говорю, кончать буду, не доводи до греха! А он только вверх глаза уставит и отвечает: «Не могу закон преступить. Не мой приказ, и выпускать дело не мое». Да чтоб ему такую малость сделать? Скажи, ваше благородие? Или почуял, что не стану его прибивать?

– Где он сейчас?

– Все там же, на Рогожинском. Только мне теперь все равно. Он связанный лежит, пусть выпутывается как хочет. Какие-нибудь смертные пройдут, развяжут.

– Что теперь думаешь делать?

– Что делать? Я вот целый вечер у приюта крутился. Думал, силой Настю возьму. Пистолет у меня есть и палаш. Лошадей тут недалеко оставил, у Никольского моста. Переоделся, чтоб свои не узнали. Только опять жеузнают. Что же мне, Горелову, со своими, какие они ни на есть, биться? Да и не одолеть…

– Послушай, Федор, а почему мне к Листову нельзя?

– В тот дом-то? Там сейчас охрана. Я сейчас от приюта шел, решил завернуть, потянуло. Так еще издали услышал голоса Цыбикова и Шестопятова. Это фельдфебели наши. Самые псы цепные.

– А днем там никого не было, даже хозяев.

– Да, видать, служба в харчевню пошла. Цыбиков сивалдай любит. А что охрану кинули, так это им просто. Но ежели бы вас увидали, вцепились бы, как пиявки.

– Да почему ты думаешь, что за мной все гоняются?

– А я не думаю ничего…

Он помолчал, потом заговорил тихо:

– Одна она у меня осталась. Отец, мать померли, пошли мы по России милостыню просить. Дошли до Москвы. Москва, она не пожалеет, слезам сиротским не верит. Как уж тут голодали, не сразу расскажешь. Потом Настю в сиротский дом взяли, а я в подмастерьях руки в кровь обдирал. Дождался, в солдаты пошел, деньги ей посылал… Ингерманландского мы полка, драгунского. Нас тут целый батальон к полиции причислен.

– Сколько тебе лет, Федор?

– А!.. – Он махнул рукой. – Видать, последний. Не уберег я Настю.

– Вставай, – сказал я неожиданно. – Пойдем.

– Куда? – пробормотал он. – Куда идти-то?

– Вставай, Федор. Настю твою пойдем выручать! Он вскочил:

– И то правда, ваше благородие, и то правда! Выручать надо, помрет совсем. Ваше благородие, выручать надо!

– Пойдем, Федор, пойдем! Показывай мне дорогу.

5

К домам для душевнобольных Ростопчин питал особое расположение. Это я знал из прочитанного. Он нередко наезжал туда, разговаривал с больными, а при желании мог упечь туда и здорового.

К тюрьмам и ссылке Ростопчин относился пренебрежительно и даже называл это наказание безнравственным. При этом он мог устроить расправу без суда и следствия, как в случае с сыном купца Верещагина, или издать приказ, по которому распускавших неугодные слухи заключали в «долгаузы» – дома и палаты для безумных, как жарким летом двенадцатого года.

Если дело Верещагина современники обсуждали бурно, и никто не мог простить Ростопчину, что он на глазах у толпы приказал драгунам рубить ни в чем не повинного человека, то о распоряжении насчет «долгаузов» я встречал два-три невнятных упоминания.

Теперь мне самому предстояло увидеть один из таких «долгаузов», Девяткин приют, или Девятку, как его коротко называли.

Дрожки Федора стояли в конце Остоженки на постоялом дворе. Дело подвигалось к полуночи. Я пока не знал, как действовать, но после разговора с Ростопчиным чувствовал в себе силу. Кроме того, ночной визит офицера мог оказаться неожиданным.

Мы подъехали. Я сказал Федору, чтоб он дожидался, а сам поднял грохот в тяжелую, железом окованную дверь. Несколько окошек в приземистом здании еще светились.

– По приказу главнокомандующего! – кричал я. – Открывайте!

Высунулся испуганный солдат. Я протиснулся в дверь.

– Где старший? – спросил я. – Все заснули?

– Никак нет, – бормотал солдат. – Господа фельдфебель только изволили уложиться.

– Подними.

– Слушаюсь.

В тусклой каморке охраны горела всего одна свечка. Запыхавшись, застегивая пуговицы, вбежал сонный фельдфебель.

– Его сиятельство генерал-губернатор приказал провести инспекцию, – сказал я хмуро. – Москву очищаем. Что тут у вас, сколько больных?

– Больных так что нет! – отчеканил фельдфебель. – Третьего дня последних на барке в Нижний отправили!

– А чего здесь околачиваетесь?

– Так что приказ! Охраняем, проводим лечение-с!

– Какое лечение? Ты же сказал, что нет больных?

– Больных нет! Однако приболевшие!

– Черт возьми, говори мне толком! Завтра графу докладываю.

– Приказ, вашбродие! Не могу знать!

– Черт знает что. Веди меня, показывай. Сколько их… приболевших?

– Двое женского и пять мужского пола.

– И что ты с ними делаешь?

– Приказано поливать холодной водой. Однако вопят, не всегда удается.

– Ладно, показывай. Разгоню вашу богадельню, а вас в полк. Пора службы справлять, нечего на боку валяться.

– Так точно! Только невозможно!

– Что невозможно?

– Показать. Не имею права.

– Как? Разве не ты старший?

– Никак нет.

– А кто же?

– Господин Блохин.

– Что еще за Блохин? Звать сюда.

– Слушаюсь! Никифоров, кликни господина Блохина, они еще не почивают.

Никифоров убежал.

– Что же, однако, за Блохин? – спросил я лениво.

– Не могу знать! – гаркнул фельдфебель и вдруг прошептал доверительно: – Вернейший человек их сиятельства грахва. Можно сказать, дружок. Железной руки человек, не смотри, что хилый. Трещалу знали?..

– Ах, да откуда мне знать Блоху, Трещалу… – пробормотал я, как бы задумавшись.

Блохин, Блоха, Трещала… Ужасно знакомо… Откуда бы это? Блоха, Трещала… Вспомнил! Ростопчин и кулачные бои! Среди тогдашних бойцов были две знаменитости, фабричный Трещала, огромного роста детина, который кулаком выбивал изразцы из печи, и мещанин Блохин, по прозвищу Блоха, совсем не богатырского сложения, но обладавший каким-то страшным ударом.

Блохин и Трещала никогда не дрались между собой. Считалось все-таки, что Блохин Трещале не пара. Но однажды, играя на бильярде, они поссорились. Трещала легонько стукнул Блоху кием по голове, а тот мгновенным ударом в висок убил Трещалу наповал.

Блохина собирались судить, но спас его Ростопчин. Блохин был любимцем графа, даже учил его кулачным приемам. Что было с Блохиным дальше, неизвестно.

Он стоял передо мной в темно-синей поддевке и сапогах. Невысокого роста, но плотный, с быстрыми глазами. Стоял широко расставив ноги.

– Блохин?

– Он самый.

Он не сказал «так точно», не добавил «ваше благородие» и смотрел на меня скорей небрежно, чем уважительно.

– Меня генерал-губернатор послал провести инспекцию. Говорят, ключи у вас. Покажите мне пациентов.

– Какую инспекцию? – Глаза смотрели твердо. – Я не имею распоряжения допускать к больным.

– Распоряжение?..

Я лихорадочно соображал. Нет, этот орешек твердый, криком его не возьмешь. «Вернейший человек их сиятельства грахва. Можно сказать, дружок». Вдруг передо мной возникло лицо Ростопчина и память воспроизвела слова: «У меня есть на примете люди, но это так, первая линия, кулаки, а мне нужно умов… Когорта стремительных и неотразимых… Ваш девиз будет per aspera ad astra – через тернии к звездам!»

– Значит, нет распоряжения? – протянул я, все еще обдумывая. – А ну-ка, Блохин, per aspera ad astra, неси мне ключи!

Я сказал это в слабой надежде, что пылкий Ростопчин мог развернуть перед любимцем часть своих планов. Первая линия, «кулаки», ведь это о таких, как Блохин.

Результат оказался неожиданным. Блохин сразу подобрался, даже вытянулся. Он вынул из кармана ключи и сказал:

– Пожалуйте.

Он взял фонарь, и мы пошли по мрачному коридору.

– Семеро здесь у вас?

– Семеро.

– Лекаря остались?

– Нет, лекаря с больными в Нижний отправлены.

– А почему всем занимаются солдаты?

– Приют причислен к военному госпиталю.

– Что вы делаете с этими… – я не мог подобрать слова, – больными, заключенными?

– Купаем в холодной воде.

– Только и всего?

– Вода со льдом из подвалов. Так что ощутительно.

– Граф приказал гнать всех взашей, кроме опасных. Есть здесь опасные?

Блохин пожал плечами.

– Начнем с женщин, – сказал я.

Загремели ключи. Фонарь озарил довольно большую комнату с несколькими топчанами. На одном из них, закутавшись во что-то серое, испуганно привстала худенькая девушка. На другом кто-то лежал, не поднимаясь.

– Здесь кто? – спросил я.

– Настасья Горелова, служанка, доставлена из Воронцова. Разглашает государственную тайну. А та, старуха, даже имени не сказала. Кричала на площади, что Бонапарт сын Екатерины.

Я подошел к девушке:

– Жалобы есть?

Она, не отвечая, смотрела на меня.

– Не будет говорить, – сказал Блохин. – Как привезли, так молчит. Даже купаем, не кричит, как остальные.

Старуха на дальнем топчане не вставала.

– Что с ней? – спросил я.

– Спит, – сказал Блохин. – Она всегда спит.

– Неужели и ее в ледяной воде купаете?

– Иногда, – замявшись, сказал Блохин.

– А остальных?

– В день трижды.

– Отпирайте мужскую камеру, – сказал я. – А я здесь закончу.

– Извольте, – сказал Блохин. – Следующая дверь.

Он вышел.

– Настя, – сказал я. – Слушай внимательно. Сейчас тебя выпустят. У дверей тебя ждет Федор, твой брат.

Она вздрогнула.

– Отъезжайте в конец улицы, там меня ждите. Ты поняла?

Она кивнула головой. Живая слюда ее глаз вспыхнула дрожью. Я вышел.

В мужской камере по углам прятались темные фигуры.

– Жалобы есть? – громко спросил я.

Молчание.

– Два дня не кормят, – сказал кто-то неуверенно.

– Не кормите? – Я обернулся к Блохину.

– Крупа кончилась, да и хлеб плохо подвозят, – ответил тот.

– Еще жалобы есть?

Никто из них и не думал сказать, что вот он здоровый, а посажен в «долгауз». Впрочем, быть может, они говорили. Быть может, сам Ростопчин приезжал сюда и с улыбкой выслушивал жалобы. Глухая стена между правдой и неправдой.

– Христос не жаловался, когда распинали, и нам грех, – сказал голос из самого угла.

– Вот, – оживился Блохин. – Этот, пожалуй, опасный. А остальные так, на кого донос, кто сболтнул чего.

– Тогда гнать всех отсюда, – сказал я. – А с этим поговорю.

– Гулько, Никифоров! – крикнул Блохин. Прибежал фельдфебель.

– Всех гнать взашей.

Камера опустела. Как тени скользнули мимо меня люди с измученными, серыми лицами.

– Прощай, дедушка Архип, – тихо бросил кто-то.

– Свидимся еще, – сказал голос из угла.

Я подошел. Прямо на полу у стены сидел седобородый старик и прямо смотрел на меня.

– Опасные слова говорит, – сказал Блохин. – Будто Москву французы захватят и сгорит она дотла.

Я обратился к старику:

– Говорил?

– Сгорит Москва-матушка, сгорит, – торжественным голосом сказал тот.

– А ты сам-то московский?

– Бородинский я, – ответил старик. – Из сельца Бородина, что господ Давыдовых.

Я присвистнул:

– Из Бородина? А сюда чего пришел?

– Москву-матушку спасать. И семя принес цветка несгораемого. Где семя то посадить, там на версту кругом пожар не коснется. Так нет же, отняли все, душегубы!

Я повернулся к Блохину:

– Что за семена?

Он махнул рукой:

– Сумасшедший.

– Что за цветок такой, дедушка? – спросил я.

– Неопалимый, – ответил тот. – Горит он, да не сгорает. На святой земле бородинской растет.

– Отпустите его, – сказал я Блохину. – Безобидный старик. Сколько их бродит по русской земле.

– Слушаю, – сказал Блохин.

Мы прошли мимо женской камеры. Свет фонаря выхватил все так же лежащую на топчане фигуру. Блохин подошел.

– Бабка, вставай! Воля тебе выходит.

Она не ответила. Блохин толкнул ее, наклонился.

– Мертва. – Он перекрестился.

– Уморили старуху, – сказал я, – молодцы-воины.

Блохин только мрачно посмотрел на меня.