Текст книги "Спасительный 1937-й. Как закалялся СССР"

Автор книги: Константин Романенко

Константин Константинович Романенко
Спасительный 1937-й
Как закалялся СССР

«И грянул…» гимн. Эффект бабочки[1]1
  Эффект бабочки – термин в естественных науках, обозначающий свойство, когда незначительное влияние на систему может иметь большие и непредсказуемые эффекты где-нибудь в другом месте и в другое время


[Закрыть] (Записки репрессированного сталиниста)

Одной из особенностей человеческого самосознания являются убеждения, которые неотделимы от социально-политических, национальных, идеологических и религиозных конфликтов своего времени. Как отметил еще Энгельс: «Жить в обществе и быть свободным от общества – нельзя». И если в обстановке «холодной войны», стремясь добиться мирового господства, Запад вел борьбу против СССР на мировоззрении антисоветизма, то пятая колонна внутри страны выбрала эмоциональной пружиной фразеологию антисталинизма с логикой, позаимствованной из наследия Троцкого.

В одном из рассказов Рэя Брэдбери «И грянул гром» описывается история, когда гибель бабочки в далеком прошлом изменяет мир будущего. Но для того, чтобы изменить «завтрашний день», совершенно необязательно совершать путешествие в прошлое на машине времени. Используя «эффект бабочки», извращая и «затаптывая» историю нашей страны и фактически зомбируя население, антисталинисты десятилетиями воздействовали на сознание людей. И потомки граждан великой державы, с победного 1943 года убежденно певших гимн со словами «Нас вырастил Сталин – на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил!», поверили подлецам, подло и лживо клеветавшим на вождя, под руководством которого советский народ освободил мир от фашизма.

А результатом распространения низкой и злобной лжи и стало разрушение государства, созданного Сталиным, и Россия встала перед угрозой нравственного разложения. Когда жалкая и ничтожная прослойка общества из соображений своей выгоды превращает человека в духовного пигмея, жаждущего, как наркотик, получить лишь примитивное наслаждение. Однако не все по-идиотски простодушно приняли на веру ложь «оттепели». Именно в те 60-е, когда «дети Арбата» под балалайку Окуджавы, с томиками «певца» ГУЛАГа уже строились в новую пятую колонну, в стране были другие люди, понимавшие опасность антисталинизма.

И я тоже принадлежу к тем, кто вовремя осознал, что философия десталинизации враждебна большинству народа, а лживая критика советского вождя является инструментом негодяев и шарлатанов, жаждущих самоутверждения. Демонстрируя рабски извращенную психологию интеллигенции, которая, вопреки логике, стремясь в своем мелочном тщеславии выглядеть солидно и выражая солидарность с родственниками врагов народа, самозабвенно и подло врет, клевеща на наше прошлое. И, поскольку из-за собственных убеждений я был репрессирован, а позже и лишен Родины, приведу некоторые эпизоды биографии, подтверждающие «эффект бабочки».

Я родился 16 декабря 1946 года в семье офицера Красной Армии, на Дальнем Востоке, в районе Приморского края, где позже возник город и порт Находка. Мой отец Константин Захарович происходил из крестьянской семьи, переселившейся из Центральной России на Урал еще в годы столыпинской реформы. На военную службу отца призвали уже в 1939 году. В армии служили все мои родственники по мужской линии. Дед, Захар Васильевич, был участником Первой мировой. Во время Великой Отечественной пропал без вести на фронте старший брат отца Иван, а младший – Петр, женившийся после войны на литовке, продолжал воевать в войсках МГБ с укрывавшимися в лесах Литвы националистами. В одном из боев он был ранен, и до конца жизни его лоб пересекал глубокий шрам.

Но дольше всех – 32 года – носил военную форму самый младший, Александр. Стремясь попасть на фронт, в 1944 году он приписал себе год. На передовую он не попал, но после окончания в 1951 году Горьковского Краснознаменного военно-политического училища оказался в Северной Корее, где в должности командира зенитной батареи авиаистребительного корпуса воевал уже против американцев и был награжден двумя орденами. Окончив еще два факультета (исторический и иностранных языков) Иркутского госуниверситета, он преподавал в Гореловском военно-политическом училище Ленинградского военного округа. Он защитил кандидатскую диссертацию, а уйдя в запас, работал доцентом в ряде ленинградских вузов. В 1988 году он создал в Ленинграде историко-философский семинар «Патриот», а на его базе – движение «Отечество» и позже получил звание академика. Травля Александра Захаровича началась после публикации его монографии «О классовой сущности сионизма», вызвавшей интерес патриотов и ненависть врагов. И редактор моей первой книги «Борьба и победы Иосифа Сталина» Л. Бобров отметил: «Ваш дядя был смелым человеком».

В 1947 году, после демобилизации отца, наша семья переехала в Литву. Мы жили в Кеданяе, затем в Паневежисе, но в 1953 году уехали на Урал, там, в городе Ирбите Свердловской области, и прошли мои школьные годы. Уже с детства я занимал активную жизненную позицию. Много читал, занимался в драматическом кружке и ансамбле Дома пионеров, а в год полета Юрия Гагарина провел лето в «Артеке», где меня избрали председателем совета 3-го отряда лагеря «Горный». Кроме ребят из Советских республик в нашем отряде были школьники из Западного Берлина. Мы вместе пели у костра пионерские песни и встречали в Ялте теплоход с приехавшими для учебы в советских вузах и техникумах 500 молодыми кубинцами.

Уважение к Сталину я унаследовал от отца. Отец быстро понял, что «разоблачение культа» было продиктовано исключительно карьеристскими соображениями Хрущева и основывалось на фальсификации исторических фактов, лжи и извращении логики событий. В кругу сверстников я не скрывал своих симпатий к Сталину и ненависти к Хрущеву, и в 1963 году у меня появились единомышленники. Мы читали историческую и политическую литературу, участвовали в диспутах и демонстративно носили значки с портретом вождя, а в год смещения Хрущева меня избрали секретарем комсомольской организации школы № 1 имени Горького.

После издания нашумевшей книги Солженицына реабилитированные «зэки» вошли в моду, и горком комсомола организовал в драмтеатре встречу школьников с уральским поэтом, отсидевшим в лагере. На состоявшемся диспуте я доказывал, что все репрессии были обоснованны, и, когда мы с одноклассниками расходились по домам, один из них вступил со мной в спор. Анатолий Г. был сыном корейца, работавшего директором мебельной фабрики, и признался, что его отец тоже был репрессирован. Видимо, он рассказал о диспуте отцу, поскольку, войдя в класс на следующее утро, он сразу направился ко мне и потребовал: «Возьми свои слова назад!»

Речь шла о моих аргументах. И, когда я отказался, он схватил меня за ворот пиджака и со словами «Пойдем выйдем» стал вытаскивать из-за парты. Драться я не умел. Я не мог ожесточенно бить противника в лицо – и поэтому обычно били меня. Победить в драке шансов у меня не было. Анатолий был выше, сильнее и занимался в спортивной школе, но и терпеть позор на глазах одноклассниц мне было стыдно. И, чтобы сохранить достоинство, я нанес удар почти инстинктивно. К моему удивлению, мой противник не только рухнул, вытянувшись во весь рост, но и лежал не шевелясь в проходе. Это был классический нокдаун, и я до сих пор горжусь этим ударом.

От показательной «порки» меня спасло то, что, имея более длинные руки, он не дал мне дотянуться до подбородка, и я, видимо, попал в солнечную артерию. Правда, несколько дней спустя, меня все же «наказали» его приятели, тоже предложившие «прогуляться» на задний двор школы. Идти на разборку в одиночку против троих было глупо, но я пошел: честь – черт ее побери! Впрочем, до настоящей драки дело не дошло. Едва мы вышли на крыльцо, как один из них спустил меня на пять ступенек ниже. И, когда, поднявшись с земли, я спросил: «За что?» – мне «вежливо» объяснили: «За Сталина…». Это было уже не так обидно – на войне как на войне.

Сын репрессированного и я не разговаривали год. Однако случилось так, что после окончания 11-го класса, летом 1965 года, мы оба поступили на механический факультет Пермского высшего командно-инженерного училища. Это было единственное высшее учебное, готовившее специалистов для Ракетных войск стратегического назначения после школьной скамьи, и по его завершении, чтобы дослужиться до генеральского звания, не нужно было учиться в академии. И, поскольку из соображений секретности курсанты носили голубые погоны с желтой каймой и эмблемами ВВС, нас принимали за летчиков.

Но в принципе мне была уготована судьба нести боевое дежурство на отдаленной точке, где в глубоких шахтах в ожидании часа «икс» томятся огромные тела баллистических ракет, составлявших и меч, и щит нашей страны. Как поется в песне: «У Олекмы у реки, где живут одни буряты и стоят ракетные полки…». Помимо общих и профессиональных дисциплин: высшая математика, физика, термодинамика, аэродинамика и прочее – мы изучали в объеме университетского курса историю, философию и политэкономию, по ним у меня были только отличные оценки.

Конфликт с Анатолием Г. забылся, и три года жизни на казарменном положении наши кровати стояли рядом. Мой одноклассник получил звание сержанта и стал кандидатом в члены партии. Поскольку я был заместителем секретаря комсомольской организации курса, то замполит факультета предложил вступить в партию и мне. Однако, сославшись на свою неподготовленность, я это предложение отклонил, но не потому, что не понимал значимости членства в КПСС как некоего катализатора для будущего продвижения по службе. Я считал, что, формально декларируя приверженность ленинизму и прикрываясь марксистскими фразами, в партийной идеологии осуществляется ревизионистская политика, уже с хрущевской «десталинизации» обозначившая усиление господства партийной и государственной бюрократии и «среднего класса», состоявшего из работников торговли, сфер обслуживания и «гуманитарной» интеллигенции, фактически превращавшихся в слой советской буржуазии.

Такое перерождение системы закончилось открытым ренегатством самого руководства партии и развалом государства. Но первая попытка контрреволюции была предпринята не в СССР, а в Чехословакии, когда 27 июня 1968 года в чехословацких газетах был опубликован манифест «Две тысячи слов…» за подписями «либералов». Контрреволюция «интеллектуалов» закончилась в ночь на 21 августа вводом в Чехословакию войск стран Варшавского договора, а 25-го, в состоянии экзальтации, семь московских диссидентов провели у собора Василия Блаженного так называемую сидячую демонстрацию. По роковому стечению обстоятельств именно из-за этих посиделок я попал в неприятную историю.

Из летнего отпуска мы вернулись в училище спустя десять дней после начала «ликвидации» в Праге. На 4-м курсе нас вывели на свободный режим, и в общежитии я поселился в одной комнате со своим командиром группы Анатолием и старшиной курса. До получения лейтенантских погон осталось лишь два года, но уже осенью провидение обозначило мне другую линию жизни, когда после ноябрьского праздника меня вызвали в кабинет заместителя начальника училища по политической части полковника Гущина. Разговор начался с вопросов о моих родителях и службе, но затем, достав из-под листа бумаги фотографию, полковник спросил: «Откуда у вас антисоветская листовка?» На фото была не листовка, а уменьшенная копия письма школьного товарища, учившегося в УРГУ на факультете журналистики.

Но его письмо не было антисоветским. Пожалуй, его можно было назвать антипартийным. Речь шла о перерождении партии, социальной справедливости и демократии. Так, в частности, в нем говорилось, что если депутат-директор (речь шла о местных Советах) может что-то сделать для народа как руководитель предприятия, то депутат-рабочий лишен такой возможности. Письмо почти полгода пролежало в моем словаре немецкого языка, и я уже забыл о нем, а теперь, увидев копию, не знал, как объяснить его происхождение.

Если бы полковник поставил вопрос о существе изложенного, то я мог легко объяснить свою позицию. На подобные темы я открыто говорил с преподавателями на занятиях по политэкономии и философии. Но посиделки диссидентов на Лобном месте, видимо, заставили начальника политотдела смотреть на содержание иными глазами. Особенно крамольным выглядело сочетание «капээсэсовский режим». Наверное, Леня выловил ее в своей студенческой среде и поэтому отпечатал текст на машинке, но именно печатный шрифт заставил полковника считать письмо «антисоветской листовкой».

И это меняло всю логику. Назвав имя товарища, я поступил бы как предатель. Поэтому первой моей мыслью было: «признаться», что отпечатал текст сам, но у меня не было доступа к пишущей машинке. И я не придумал ничего лучшего, как сказать, будто бы во время отпуска на выходе из кинотеатра этот листок мне вручил неизвестный. Однако Гущин мне не поверил: «Мы знаем, что вам знаком человек, давший эту листовку», – сказал он. Я это отрицал, и по ходу разговора он задал вопрос: хочу ли я учиться в училище? И когда я ответил утвердительно, он дал «слово коммуниста», что в случае моего признания продолжу обучение. Такой компромисс был заманчив, но я уже не мог отступить от придуманной версии, ибо в этом случае мое поведение выглядело бы не только предательством, но и трусостью, поэтому то же самое позже я изложил и в особом отделе.

Продолжая ходить на лекции, я робко надеялся, что неприятная история как-то утрясется. Однако она не утряслась. В один из зимних дней меня снова вызвали в особый отдел. Кроме майора Цилина там присутствовал подполковник-особист из округа. Теперь мне предстоял настоящий допрос, и, когда я повторил прежнюю версию, подполковник стал кричать, чтобы мне «показали, где в Перми расстреливают». Впрочем, особисты не теряли времени: они уже выявили автора. Мне предъявили другие письма Леонида, среди которых были и те, которых я не получал, а затем особисты стали выяснять, была ли у нас организация. С какой «революцией» поздравляли меня накануне 7 ноября и был ли у нас устав? Позже я узнал, что моих товарищей Леонида Макушина и Николая Наумова сотрудники КГБ допрашивали в свердловской гостинице «Большой Урал». Их водили в ресторан в разное время, поэтому они не подозревали, что жили в соседних номерах.

В заключение допроса мне предложили написать объяснение. Конечно, я не стал признаваться в своих политических расхождениях с властью, но чистосердечно изложил свою позицию в отношении антисталинской пропаганды, которая, по моему мнению, подрывала устои нашего общества, вредя гражданскому самосознанию. Спустя годы об этом же я написал и в своих книгах, но тогда, прочитав мое объяснение, подполковник хмыкнул и заявил, что при Сталине меня бы уже расстреляли. Это было нелогично, но, когда он посетовал: «Если бы об этом узнал Леонид Ильич!» – я едва скрыл улыбку.

Конечно, Брежнев не читал моих рассуждений, но спустя два года антисталинская истерия стала стихать. Журналы «Октябрь», «Наука и жизнь» начали публиковать воспоминания о Сталине, Солженицыну в первый раз предложили уехать из страны, а водители выставляли портреты Генералиссимуса на стеклах автомобилей.

Но в принципе, как и «певец ГУЛАГа», мы попались на неосторожной переписке, и вскоре после допроса от имени начальника училища мне объявили 15 суток ареста – большего срока не мог дать даже генерал.

Гарнизонная гауптвахта находилась на окраине города, и я, как чешский солдат Швейк, отправился туда пешком, под конвоем Анатолия. Спустившись с берега Камы по Комсомольскому проспекту, прежде носившему имя Сталина, нам предстояло пройти более километра по центральной части города. Было пасмурно и слякотно. Мой бывший одноклассник, вооруженный автоматом, шел шагах в трех позади. Поэтому прохожие сразу стали останавливаться, провожая взглядом нашу подозрительную процессию, и я предложил своему конвоиру пойти рядом, дав честное слово, что не совершу побега.

Первые пять дней на «губе» я провел в одиночной камере. Было холодно, и ночами, прикрывшись шинелью, я размышлял о жизни, а с утра, когда деревянные нары пристегивались к стене, считал шагами секунды: шесть шагов к двери – шесть к стене с маленьким окошечком у потолка. И мучился мыслями. Мне было давно понятно, что злополучное письмо в политотдел передал мой бывший одноклассник. Но почему он так поступил? Исключение было неизбежно. Однако мучило не это, а тяжесть удара для родителей и туманность будущего.

Минуты текли, как часы, и, когда за мной пришли два офицера, оказавшись между ними на заднем сиденье автомобиля, я был почти счастлив, согреваясь теплом, идущим из радиатора. На вопрос, куда мы едем, они не ответили. Несмотря на вечернее время, в приемной начальника училища томилось несколько подполковников, но меня сразу ввели в кабинет. Генерал-майор Стаценко сидел за столом, а на стульях вдоль стены расположились все мои «знакомцы»: полковник Гущин, подполковник-особист из округа и начальник особого отдела майор Цилин. После краткого вступления начальник училища объявил, что судить меня не будут, но, продолжил он, мы приняли решение о вашем отчислении.

Когда он встал, поднялись и остальные. Они стояли как по ранжиру, и количество звезд на погонах соответствовало росту. Резюме генерала прозвучало как приговор: «Вы виновны в том, что когда вам предложили рассказать, от кого получили «антисоветскую листовку», то стали лгать и должны понести наказание. Вас следует наказать и для того, чтобы другим было неповадно. Однако мы не станем портить вам жизнь – идите в рабочий класс, и он вас научит». Неким добрым жестом было обещание, что мне дадут возможность сдать экзамены зимней сессии за 4-й курс. В заключение генерал посоветовал: «Молодой человек, не нужно обобщать недостатки».

По возвращении на гауптвахту меня поместили в общую камеру, где среди солдат находился и курсант 3-го курса. Саша Гонтаренко был высок и плечист и оказался сыном генерала – командира части, в которой наш начальник училища прежде был заместителем его отца. На мой недоуменный вопрос «Как же при таких «связях» ты попал под арест, да еще на десять суток?», – Саша расплылся в широкой улыбке и похвалился, что может выпить бутылку водки из горлышка, но отец позвонил Ста– ценко, чтобы на почте его сыну деньги не выдавали. Поэтому он сдавал кровь и во время демонстрации своих гусарских способностей на площадке детского сада попал на глаза патруля. На следующий день нас перевели в сержантскую камеру, и, когда мы с сыном генерала таскали снег от одного забора к другому и обратно, маленькие дети военных язвительно кричали: «Будущие офицеры на каторге!». Грамотные были ребятишки.

Мне действительно дали возможность сдать экзамены за 7-й семестр. Последний, геодезию, я сдавал самому генералу, но после этого меня исключили из комсомола. Правда, лишь со второй попытки. На комсомольском собрании за меня заступились бывшие суворовцы, и курс проголосовал против исключения. Поэтому из рядов ВЛКСМ меня «удалила» партийная комиссия. Предлагалась формулировка: «за хранение и распространение антисоветской листовки». Однако единственный майор, находившийся среди офицеров с большими звездами, возразил: «Зачем портить парню жизнь?». И причиной определили: «по низким политическим качествам»; позже эта же запись оказалась и в академической карте. Но я благодарен всем людям, которые в эти сложные дни поддержали меня. Причем за мной не было никакой вины, кроме личных убеждений и попытки скрыть имя автора письма, но, по сути всего случившегося, я оказался «жертвой» политических репрессий. И не один – Николая исключили с 3-го курса Ленинградского мореходного училища дальнего плавания, а некоторых товарищей по школе, проходивших срочную службу, перевели в другие части. Правда, сам автор письма продолжил учебу на журфаке и позже стал профессором.

Мы не были «изменниками Родины», как люди, впоследствии разрушившие нашу страну, наоборот, мы были патриотами. Но мы представляли для власти опасность, поэтому нас репрессировали закономерно. К слову сказать, спустя несколько лет, 9 ноября 1975 года, капитан 3 ранга Валерий Саблин, желавший выступить по Центральному телевидению с обращением к Брежневу, поднял восстание на противолодочном крейсере «Сторожевой». В докладе комиссии по расследованию указывалось, что Саблин, собрав офицеров и мичманов в «кают-компании, изложил вынашиваемые с 1963 года мысли об имеющихся, по его мнению, нарушениях законности и справедливости в советском обществе. При этом он демагогически использовал общеизвестные недостатки, о которых сообщается в советской печати (отдельные факты злоупотреблений в торговле, нехватка некоторых товаров, нарушения правил приема в вузы, случаи очковтирательства и приписок, бюрократизма и использования служебного положения в личных целях и др.). Саблин преподносил все это как проявление отхода партии и правительства от ленинских положений в строительстве социализма…».

Обращу внимание, что в докладе фактически говорится то же, что сказал и мой генерал: «Не надо обобщать недостатки». И, рассуждая гипотетически, если бы я с баллистической ракетой, несущей ядерный боезаряд, присоединился к подобному «восстанию», то, возможно, нас бы и «выслушали». Конечно, такое желание было наивным, но если бы к нашей максималистской точке зрения прислушались, то сохранился бы как держава и Советский Союз.

В «ссылку» – дослуживать – меня направили в Чебаркуль. Прибыв 6 марта 1969 года в штаб дивизии, я получил направление в танковый полк, где ждали «дембеля» солдаты, участвовавшие в походе на «пражскую революцию». Нас демобилизовали в последний день июня. Я носил военную форму четыре года, и теперь мне предстояло начать совершенно новую жизнь. Однако мои попытки перевестись на какой-либо факультет свердловских вузов оказались безуспешными. В деканатах меня встречали доброжелательно, но, увидев запись «в академической справке», сразу отказывали. Фактически она стала «волчьим билетом». Только через год я продолжил учебу в Тюменском индустриальном институте и, завершив еще три курса, в 1973 году получил диплом инженера-механика.

Жизнь вошла в свою колею. Еще до этого меня вновь приняли в комсомол; правда, с перевесом в один голос, но затем я четыре года был членом этого же бюро горкома ВЛКСМ. С 1974 года я работал начальником различных цехов, затем главным инженером предприятия в Ирбите, а в 1979 году министерство Туркмении предложило мне должность главного инженера комбината в Ашхабаде. В кругу моих знакомых туркменов оказались работники киностудии, писатели и поэты, и я даже перевел стихи одного из них. Меня приглашали на телевидение, а в «угаре» перестройки даже предложили выступить с лекцией о Сталине перед офицерами Министерства внутренних дел. В 1993 году я ездил на учебу в Америку, а по возвращении смотрел по телевизору, как Ельцин и его камарилья расстреливали в Москве Верховный Совет.

Еще одной подлостью кумира москвичей стало то, что меня и еще 60 миллионов соотечественников лишили гражданства – фактически репрессировали. И в 1995 году растерянное русскоговорящее население Туркмении стало организовывать очереди, чтобы получить штамп с белогвардейским орлом в паспорте. Эта процедура стоила 100 манат, но они не могли выехать в Россию, поскольку там для них не было жилья. Я «купил Родину» последним из ашхабадцев, когда цена поднялась до 1000 – и очереди не стало. По возвращении в Ирбит я работал заместителем директора по перспективному развитию производства и в период переизбрания Ельцина на второй срок помогал в агитационной кампании коммунистам, размножая их листовки. Одну из них – сатирическую поэму – даже написал сам. Она начиналась строфой: «На Урале жил Борис, там без всяких правил он в кругу больших подлиз лишь обкомом правил, а в Москве сидел другой проходимец – Миша. Миша правил всей страной, и зарплата выше». Моя агитка пользовалась популярностью, но ирбитчане все-таки проголосовали за Ельцина.

Это стало последней каплей в чаше моего разочарования соотечественниками. Я не хотел, чтобы мои дети жили в стране, где властью распоряжается самодовольный, налившийся алкоголем упырь, разрушивший мою Родину, и работали на «новых русских». И в декабре 1997 года вместе с семьей уехал в Германию. Решение оказалось предусмотрительным. Через полгода после очередного сердечного приступа немецкие врачи спасли мне жизнь, сделав операцию, какую в России сделали только Ельцину. И в этом совершенно частном событии оказалось почти мистическое продолжение.

В предисловии к книге «Последние годы Сталина…» я уже рассказывал о том, что, прочитав в русскоязычной газете о создании комиссии по подготовке Гимна Российской Федерации, в конце ноября 1999 года направил свой вариант текста на имя В. В. Путина. Желая вернуть мелодию Гимна Советского Союза, я рассчитывал, что мой текст попадет в руки Сергея Михалкова, и мы станем соавторами. Я не ошибся в своих предположениях. Мои идеи действительно были востребованы. Однако, изложив «историю гимна» читателю, я не знал некоторых подробностей. Первый вариант, предложенный С. В. Михалковым, содержал следующие строки:

 
Могучие крылья расправив над нами,
Российский орел совершает полет.
И символ Отчизны – трехцветное знамя —
Народы России к победе ведет!
 
 
Пр.: Славься, Отечество наше свободное —
Братских народов союз вековой!
Предками данная мудрость народная!
Родина, славься! Господь над тобой!
 
 
Суровой дорогой лихих испытаний
В борьбе за свободу пришлось нам пройти.
С надеждой и верой вперед, россияне!
И пусть нас Господь сохраняет в пути!
 

Сергей Владимирович не понимал, что гимн должен прославлять страну, а не ее символы, «притянув» к орлу и знамени белогвардейской ориентации еще и Господа в подражание «Боже, царя храни…». Видимо, текст не устроил и президента. Во всяком случае, за три дня до озвучивания гимна слов еще не было. 28 декабря 1999 года заместитель генерального директора Капеллы Раиса Андрейкина рассказывала «Известиям»: «Именно мы, скорее всего, будем записывать новый вариант, утвержденный президентом. Однако пока что мы не получили из Кремля его текст. Как только будут слова – начнем репетировать… Участники рабочей группы по рассмотрению проекта текста Государственного гимна России подтвердили, что рекомендовали президенту текст, написанный Сергеем Михалковым. Они в один голос заявляют, что приняли не тот вариант, который был опубликован в прессе. Депутат Госдумы Николай Овчинников заявил «Известиям», что текст, скорее всего, устроит все слои населения». Какой же текст мог устроить «все слои»? Дело в том, что накануне в Кремль пришло мое письмо, в котором были и такие строки:

 
Веками упрочена наша держава —
Свободных и гордых народов страна.
Былых поколений бессмертная слава
Не меркнет и крепнет во все времена!
 
 
Пр.: Славься, Отечество наше свободное, —
Дружбы народов надежный оплот!
Гордость священная и благородная
В наших сердцах неизменно живет.
 
 
Богатством тебя одарила природа:
Широкие реки, леса и поля.
Живи, процветая на благо народа,
Любимая наша родная земля.
 

Не могу сказать, что этот текст идеален, но согласись, читатель, что в отличие от варианта Михалкова он предлагал совсем другие идеи: прославление державного величия страны, ее славы, «нашей» любви и гордости за неё, широты страны и ее природу. Но после получения моего варианта в Сергее Владимировиче проснулся не поэт, а редактор, желавший приспособить мои слова к своему творению. Поэтому из моих двух куплетов он взял за основу «скелет» из рифм: «наша держава – слава», «страна – все времена» и «леса и поля – родная земля».

А из припева слово «священная» перенес в первую строку: «Россия – священная наша держава». Также он переместил в первый куплет фразу «любимая наша». Смысл фразы «богатством тебя одарила» трансформировал в понятие «твое достоянье», а «широкие реки» – превратил в «широкий простор». В собственном варианте, убрав строку «Родина, славься! Господь над тобой!», «моё» существительное «гордость» он вставил в строку: «Мы гордимся тобой!» А мысль «веками упрочена» передал фразой «так было, так есть и так будет всегда».

То есть, приняв мои рифмы, образы и философию, де-факто Михалков добавил к ним лишь упоминание о Боге. Поэтому газета «Известия» была введена в заблуждение, когда сообщала: «Председатель комитета Совета Федерации по культуре Валерий Сударенков уточнил, что за основу был взят все-таки опубликованный текст Михалкова, который претерпел серьезную авторскую правку. Из текста вычеркнули все упоминания о Боге и российском орле, а лейтмотивом стали понятия – священность Державы и верность Отчизне. Правил текст сам Михалков». В действительности он «правил» мой текст, что очевидно уже при сравнении рифмического ряда приведенных выше двух стихотворений с утвержденным:

 
Россия – священная наша держава!
Россия – любимая наша страна!
Могучая воля, великая слава —
Твое достоянье на все времена.
 
 
Пр.: Славься, Отечество наше свободное —
Братских народов союз вековой!
Предками данная мудрость народная.
Славься, страна! Мы гордимся тобой!
 
 
От южных морей до полярного края
Раскинулись наши леса и поля.
Одна ты на свете! Одна ты такая!
Хранимая Богом родная земля.
 
 
Широкий простор для мечты и для жизни
Грядущие нам открывают года.
Нам силу дает наша верность Отчизне.
Так было, так есть и так будет всегда!
 

О форме такого использования моего авторского стихотворения я посылал «жалобу» В. В. Путину, но ответа из канцелярии Кремля не получил, а из Госдумы мне ответили отпиской. В обращении я писал и по поводу строк, некорректно заставлявших атеистов и людей разных вероисповеданий «петь» о Боге. Ибо считал это насилием над убеждениями, фактически нарушением пресловутых прав человека. Не нравилась мне и фраза с нелепым утверждением: «Одна ты на свете! Одна ты такая! Хранимая Богом…». Выходит, что на другие страны Божья «охрана» не распространяется? Не лучше ли строфу куплета представить в следующем виде:

 
От южных морей до полярного края
Раскинулись наши леса и поля.
Для счастья народов живи, процветая,
Прекрасная наша родная земля.
 

Я не против религии как таковой. Каждый человек имеет право на свои убеждения, подразумевающие «презумпцию моральной вменяемости», но мне не понятно демонстративное заигрывание государства с Церковью, облачаемое в формы банального фарисейства. И все-таки я доволен, что Михалков использовал именно мой текст. Тем самым я «переиграл» ненавистников Сталина, злобу которых вызвало само сохранение мелодии советского гимна. Газета «Известия» сообщала, что представители творческой интеллигенции обратились к президенту Владимиру Путину с открытым письмом, в котором писали:

«Затея возвратить в государственный обиход музыку бывшего советского гимна вызывает у нас отвращение и протест… Никакой новый текст не сможет стереть намертво приставшие к музыке Александрова слова, прославляющие Ленина и Сталина». Миллионы сограждан «никогда не станут уважать гимн, попирающий их убеждения и оскорбляющий память». Трудно поверить, что горстка людей, подписавших это письмо, имела какие-то «убеждения», кроме антисоветской злобы. И символично, что основой текста патриотической песни России стали слова, предложенные именно сталинистом. И если «либералы» не нашли других – лучших слов, значит, мои убеждения, как и взгляды других авторов-патриотов, пишущих «в сталинском ключе», отвечают интересам России и нам есть что сказать своим соотечественникам.