Текст книги "Земляк Ломоносова. Повесть о Федоте Шубине"

Автор книги: Константин Коничев

Он вопросительно посмотрел на Шубина и, прикрывая ладонями заплаты на штанах, притих.

– Что ж, – вздохнул Федот, – такие головастые люди, как ты, для Пугачева – хорошая находка… – Но после длительного раздумья сказал: – Были и раньше – Болотников Ивашка и Разин Степан, да случилось так, что оба казнены. И третий не устоит перед войсками…

– Что же делать: строить господу храмы, а господам строить хоромы и подставлять под плеть свою спину, так, что ли?

– Строить и строить на века! – резко и утвердительно произнес Шубин. – Строить и думать, что в будущем за творения наши скажут спасибо нам свободные потомки.

– Пожалуй, и Пугачева одолеют, – помолчав, согласился Дикушин. – И все-таки этим еще не кончится…

В комнату вошла Вера Филипповна.

– Я вам не помешала? – спросила она и пригласила обоих к столу.

Потом вместе с Дикушиным Шубины вышли прогуляться до Академии Наук, посмотреть там во дворе над прудом чудо кулибинской техники – висячий мост.

Для Дикушина модель не была новостью. Он внимательно осматривал ее несколько раз, изучил и осмыслил все особенности и подробности моста. Со стороны Шубина и Веры Филипповны кулибинская модель моста вызвала возгласы восхищения.

– Я так и знал, что удивитесь, – заметил Дикушин. – Вот вам и нижегородский мужичок!..

Модель была в десять раз меньше предполагаемого моста через Неву. Но это был настоящий, четырнадцати сажен длины горбатый мост, перекинутый над прудом. Мост охранял отставной солдат. Он вышел из будки и, опираясь на алебарду, повел Шубиных и Дикушина вокруг пруда. Видимо, не раз слыхавший пояснения самого Кулибина, он подробно рассказывал им о модели.

– Четыре годика Иван Петрович трудился над этой махиной. Вся модель, видите, что те кружево сплетена из клеток стоячих и лежачих. Деревянных брусьев тут тринадцать тысяч! Винтов железных пятьдесят тысяч без трехсот штук! Да еще немало всякого прикладу. Тяжеленный, а весь держится на береговых опорах. Такой, только в десять раз больше, и через Неву может служить, а грузу выдержит пятьдесят пять тысяч пудов…

Кулибин все взвесил и высчитал. Середина моста на Неве должна быть на двенадцать сажен над водой, чтоб корабли, парусники и фрегаты под него проходили, не задевая мачтами. И чтобы горб моста был не слишком крут, въезд на мост предусмотрел Кулибин с улицы за девяносто сажен от невского берега…

– Да! Это не только талантливо, но и необычайно смело!.. – восхищался Шубин.

– Хорошо еще, что их сиятельства его сумасшедшим не признают, а пока за чудака-простачка принимают, – возразил Дикушин. – А то еще я слышал от добрых людей, нашелся один смышлёный человек по фамилии Торгованов, предложил он вместо моста подкоп под Неву сделать, чтобы пешим и конным передвигаться можно было. Над тем человеком посмеялись, выпроводили из верхних канцелярий и сказали: «не глупи, дуралей, а упражняйся в промыслах, состоянию твоему свойственных». Так-то, Федот Иванович!..

– Да, помех в добрых делах не мало есть. Но придет время: и мосты висячие над Невой, и ходы подземные для общего пользования – всё будет! Ведь мысль человеческая быстрей всего на свете, она, забегая вперед, угадывает заранее, что в будущем должно быть…

Дикушин и Шубин, осмотрев модель Кулибина, расстались друзьями.

Вскоре после этой встречи Дикушин вместе с другими крепостными мастерами графа Шереметева отправился из Петербурга в Москву. Там, в пригороде, он строил особняк, который известен под названием Останкинского.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Заказов Шубину на бюсты и барельефы было много. Как и прежде, заказы поступали не через Академию художеств, а исходили из «канцелярии ее величества». Каждому знатному вельможе хотелось иметь бюст или барельеф шубинской работы. За эти годы были высечены из мрамора бюсты графа Чернышева, генерал-фельдмаршала Румянцева-Задунайского, адмирала Чичагова, князя Потемкина-Таврического, полицмейстера Чулкова, представителя нарождавшегося торгово-промышленного класса Барышникова и многих других.

– Люди не кирпичи, не все одинаковы, в каждом есть что-то свое, особенное, – говорил Шубин своим помощникам. – Особенности надо уловить и в скульптуре так подметить, чтобы человек был виден в изображении и с хорошей и дурной стороны…

У Шубина так и выходило…

Старый холостяк и неутомимый ловелас Безбородко много лет исполнял обязанности личного секретаря и ближайшего советника по иностранным делам при Екатерине. Царица находила его незаменимым. Она знала, что Безбородко содержит целый гарем любовниц и подчас сурово отчитывала его за это. Но тучный Безбородко, если случалось это наедине, только отшучивался.

Екатерина многое прощала ему, так как и сама была далеко не безгрешна. О поведении ее ходило немало достоверных нелестных слухов и дома и за границей. Маркиз де Парелло в своих мемуарах вещал на всю Европу, что русская государыня, имея фаворитов, которых роскошно содержит в императорском дворце, потворствует собственным примером распущенности нравов. Правда, против разгульной жизни Безбородко царица принимала некоторые меры. Однажды, узнав, что он за две ночи выбросил итальянской певице Давиа сорок тысяч рублей, она распорядилась немедленно выслать певицу за пределы России.

Безбородко отнесся к этому безразлично. Ему было не жаль ни певицы, ни денег, так как он уже увлекся актрисой Урановой, только что выпущенной из театрального училища. А у той было намерение выйти по любви замуж за актера Сандунова. Безбородко всячески старался опорочить молодую красавицу и расстроить этот союз. Уранова была из простолюдинок, пользовалась у зрителей успехом и состояла в дружбе с Верой Филипповной.

Однажды вечером, улучив свободную минуту, она пришла навестить Веру Филипповну. Разговорились. Еле скрывая слезы, Уранова рассказала своей подруге и ее мужу о наглых приставаниях Безбородко и просила у Федота Ивановича совета, стоит ли ей пожаловаться царице на старого развратника.

– Может, государыня подействует на нахала? – спросила она.

– Возможно, – согласился с ней Федот. – Кого-кого, а Безбородко она за такое не похвалит. Он к царице весьма близок…

– Советуете пожаловаться?

– Советую.

– Как это сделать, Федот Иванович? Научите меня! Вы бываете во дворце, вы знаете порядки…

– Нужен удобный случай. Лучше всего, пожалуй, сделать это в театре, – в раздумье сказал Шубин. – Напишите жалобу и храните ее при себе. А как представится случай, упадите к ногам царицы и, вручая бумагу, скажите: «Ваше императорское величество, я обижена вашим приближенным и не могу уведомить вас в другом месте по причине великой власти того человека, на коего написана сия жалоба».

Лиза Уранова, или Лизета, как называли ее в дворцовом театре, с помощью своего жениха составила жалобу на Безбородко. В жалобе говорилось о сводничестве со стороны двух директоров дворцового театра и прочих непотребных делах.

Случай вручить царице жалобу скоро представился. На сцене Эрмитажного театра шла опера «Федул с детьми». Уранова пела превосходно. Сама Екатерина, понимавшая толк в театральном искусстве, восхитилась игрой Лизеты и бросила ей букет цветов. Момент был подходящий. Уранова подняла букет, прижала его к своей груди, потом упала перед царицей на колени и, произнеся продиктованное Шубиным обращение, подала царице грамоту.

На другой же день оба директора Эрмитажного театра были уволены «за содействие к сближению Безбородко с бывшей воспитанницей театрального училища Урановой». О том, в каком тоне царица сделала выговор своему любимому царедворцу, история умалчивает. А Уранова на той же неделе стала Сандуновой.

Вскоре после этого эпизода, выступая на сцене, она уже с откровенной смелостью смотрела на Безбородко и при полном зале, обращаясь к нему, небрежно потряхивая кошельком, пела:

 
Перестаньте льститься ложно,
И думать так безбожно,
В любовь к себе склонить…
Тут нужно не богатство,
Но младость и приятство,
Еще что-то такое,
За что можно любить…
 

Шубины, присутствовавшие на этом спектакле, были в восторге от выступления певицы. Все зрители знали о похождениях Безбородко и с затаенным смехом наблюдали, как он делал вид, что его это не касается, и громко смеялся, тряся отвисшим подбородком. Глаза его, как всегда, светились блудливым огоньком, влажные губы лоснились.

Вера Филипповна слегка толкнула локтем мужа и, кивнув в сторону Безбородко, тихонько заметила:

– Вот он весь тут, как на ладони. Кстати, он ведь тебе заказал бюст?

– Такого плута зажмуря глаза можно вылепить. Натура распахнута чересчур, – шепнул ей в ответ Шубин.

В тот вечер Лизета выступала в Петербурге последний раз. Она навсегда уезжала с мужем от греха подальше в Москву.

Неудачное ухаживание привело Безбородко в бешенство. Потом он заскучал, запьянствовал и даже распустил свой гарем. Лизета, которая была ему нужна как игрушка, ускользнула из рук. Не помогли ни его щедрость, ни уловки сводней. С этой поры он стал искать себе развлечений в петербургских притонах. Одевался запросто, брал на расходы по сто рублей в карман и, посвистывая, уходил туда, где нравы были еще распущеннее и разврат по цене доступней. Иногда перед утром его, мертвецки пьяного, приводили в чувство, поливая холодной водой, и отвозили во дворец вершить государственные дела…

Однажды он в закрытой карете подкатил к дому Шубина.

– Федота Ивановича нет, они в мастерской, – подобострастно кланяясь, доложил дворник. – Позвать или прикажете вас туда проводить?..

– Проводи, – буркнул гость.

В мастерской сановник и скульптор-академик вежливо раскланялись. Безбородко поглядел вокруг, спросил:

– Ну-с, а когда будет готов мой бюст?

– Не беспокойтесь, ваше сиятельство, в свое время поспеет, – отвечал Шубин.

– Да нельзя ли трошки поскорей, полтысячи карбованцев за поспешность прибавлю, – сказал Безбородко, который, будучи родом из Глухова, любил ввернуть в свою речь родные ему слова.

– Не в этом дело, ваше сиятельство. Мастерство скульптора не есть ремесло сапожника. Бюсты персон не делаются на одну колодку и в одни сутки… Прошу прощения, что вас провели сюда, – извинился Шубин и предложил пройти в дом.

Федот Иванович снял с себя запачканный глиной и гипсом фартук и начал мыть руки. Безбородко, вздрагивая, сказал, что он заехал на минутку, только справиться о своем бюсте, и отказался пойти в дом.

Шубин подал стул. Безбородко сел, развалясь и закинув ногу на ногу.

– Мне бы, знаете… У меня есть хороший портрет, так с него и высекайте… – сказал он.

Двое подмастерьев прекратили работу и не сводили глаз с полупьяного обрюзгшего посетителя. Они изучали его лицо – не раз слышали они от своего учителя, что уметь вникать в натуру, подмечать все тонкости и свойства характера – одно из необходимых условий успеха художника.

– Простите, ваше сиятельство, но к портретам художников я недоверчив, – предупредительно заговорил Шубин. – Я работаю по собственному усмотрению: или леплю с натуры, или зарисовываю сначала натуру, или же, вполне запечатлев физиономию персоны и зная насквозь его душу, леплю, руководствуясь своим смыслом. Вас я очень хорошо знаю, но, простите, не могу же в таком виде изобразить, в каком вы сегодня изволили меня посетить. Вам нужно отдохнуть и телом и духом…

Шубин снова надел на себя фартук и, присев на уголок обширного верстака, украдкой взглянул на Безбородко. Тот лениво потянулся и зевнул. Затем скульптор продолжил начатый разговор.

– Вас я изображу в мраморе с тем выражением лица, какое я однажды уловил…

– Когда именно? – спросил Безбородко и чуть-чуть оживился.

– Я прекрасно запомнил вас в момент выступления актрисы Урановой в театре Эрмитажа. Помните?.. Мне кажется, вы тогда были довольны и счастливы, – слукавил скульптор и улыбнулся.

Пьяный Безбородко не понял насмешки, но затронутый упоминанием фамилии актрисы, не мог усидеть на месте. Он поднялся и, прощаясь с Шубиным, сказал:

– Вы мастер своего дела, и не мне учить вас. Сделайте так, чтобы в фигуре моей чувствовался и государственный муж и… человек!

Работа над бюстом Безбородко была быстро закончена. Каждый, кто близко знал сановника и видел бюст шубинского мастерства, говорил, что между оригиналом и замечательно обработанным куском мрамора разница лишь в том, что шубинский Безбородко не может подписывать бумаг и ходить в непристойные места.

За бюстом к Шубину любимец Екатерины послал нарочного. Шубин, завернув в скатерть мраморный бюст, поехал вместе с нарочным. Скульптору было интересно знать мнение о своей работе самого Александра Андреевича Безбородко. Как никак, Безбородко умел разбираться в искусствах.

Богатый дом Безбородко находился на Ново-Исаакиевской улице и славился частыми пирами. Шубин ни разу не бывал здесь на пышных пирах, но он много слышал о богатой картинной галерее Безбородко, и ему хотелось посмотреть ее.

Пока хозяин не вернулся из дворца, Шубин, сопровождаемый Иваном Андреевичем, братом Безбородко, смотрел салоны. В залах были собраны римские вазы из мрамора, изящнейший, изумительного мастерства китайский фарфор, ценнейшие французские гобелены, мебель, когда-то служившая украшением королевских дворцов. Здесь было свыше трехсот картин, принадлежавших последнему польскому королю и герцогу Орлеанскому. Бегло осмотрев картины и мебель, Шубин с большим увлечением стал осматривать бронзовые статуи работы знаменитого Гудона. Тут же стоял «Амур» работы Фальконе.

– Как вам нравится наш домашний музей? – спросил Шубина Иван Андреевич.

– Превосходен! – отозвался Федот Иванович. – Вот я хожу, гляжу и думаю… Что я думаю?.. Богаты сановники у нашей царицы, если находят средства приобретать мировые произведения искусства… А второе я думаю – приятно было бы, если бы моя работа оказалась в соседстве с произведениями Фалькоке и Гудона…

– Смотря как это покажется брату, – заметил Иван Андреевич.

Безбородко скоро вернулся. Он был навеселе.

– Ну, як она, готовенька моя статуя?

– Готова, ваше сиятельство, но пока прикрыта, под спудом.

– Як святые мощи!? – раскатисто засмеялся Безбородко и, подойдя к бюсту, сдернул с него скатерть и обомлел.

Любимец Екатерины, покоритель множества слабых женских сердец в мраморе отнюдь не был обворожителен. Шевелюра его казалась львиной и весь облик, пожалуй, напоминал престарелого беззубого льва. Но так он выглядел на первый взгляд да и то издали. Стоило присмотреться ближе, как бюст постепенно начинал оживать. Из под львиной шевелюры выступало одутловатое, пресыщенное развратом дряблое лицо с глазами хищного плута, толстыми губами, ожиревшим крупным подбородком и рыхлыми складками вокруг рта. Даже небрежно распахнутая сорочка на груди и поблескивающее матовым оттенком тело подчеркивали физическое опустошение и старческую слабость оригинала.

– Где же я тебя бачил, старый холостяк, любитель жинок и горилки?.. – обратился Безбородко к бюсту. И, помолчав, при общей тишине присутствующих, сам себе ответил с прискорбием: «Неча пенять на глядильце,[30]30
  Глядильце – зеркало.


[Закрыть] коли рожа крива»…

Пачку невзрачных ассигнаций, отпечатанных на тонком полотне старых дворцовых скатертей и салфеток, Безбородко, не считая, вручил Шубину и в знак благодарности крепко пожал ему руку.

Бюст вельможе не понравился. Он снова заказал несколько бюстов, но не Шубину, а французу Рашету и другим более осторожным и услужливым ваятелям.

Бюст же работы Шубина был выставлен напоказ только спустя годы, в день смерти Безбородко, в той самой комнате и на том самом месте, где он умер.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Семья Шубина увеличивалась. Вера Филипповна родила трех сыновей: первого назвала Александром, второго – Павлом, а третьего – Федотом. Понадобилось больше прислуги, расходы увеличивались, и скульптору приходилось с еще большим усердием работать. О пышных балах и веселых гуляньях не могло теперь быть и речи. Семья и труд отнимали у него все время. Лишь изредка в летнюю пору брал он на руки маленького Федота и вместе с Верой Филипповной уходил в сады подышать свежим воздухом и отдохнуть от городского шума.

Давний приказ царицы Елизаветы «о пропуске в сады» был в силе. Он гласил: «Не пускать в сады матросов, господских ливрейных лакеев и подлого народу, а также у кого волосы не убраны, платки на шее или кто в больших сапогах и в сером кафтане». Федот Шубин, разумеется, не подходил под этот приказ, он, «баловень судьбы», мог свободно разгуливать во всех дворцовых парках, но времени для этого не было. Чтобы не оторваться от живой, настоящей жизни, он, как и прежде, старался бывать почаще в тех местах, где проводили свое время простолюдины.

Работа над бюстами с высоких особ ему стала надоедать. Хотелось потрудиться над чем-либо более близким народу, чтобы народ видел труды его рук, видел себя в скульптурных изображениях искусного художника. Но кто бы мог заказать ему для широкого обозрения статуи и барельефы, в которых бы раскрывалась жизнь народа? Таких заказчиков не было.

Но подвернулся случай.

В эти годы на большой московской дороге, верстах всеми от Петербурга, у старой почтовой пристани, строился Чесменский дворец. Название «Чесменский» дворцу было присвоено в честь победоносного сражения, происшедшего в Эгейском море в 1770 году. Тогда турецкий флот был загнан в Чесменскую бухту и ночью сожжен русскими брандерами. Алексей Орлов, командовавший русским флотом, за эту операцию был награжден титулом графа Чесменского и осыпан щедротами царицы.

Для тронного зала Чесменского дворца архитектор предусмотрел пятьдесят восемь барельефов великих князей, царей и императоров российских. Заказ на барельефы поступил Федоту Шубину.

– Моделями для барельефов могут служить вот эти медали, – сказал Шубину архитектор дворца Юрий Матвеевич Фельтен и выложил перед скульптором пригоршню медных кругляков с изображениями великих князей и царей российских.

– Могут быть, но не все, – уклонился Шубин, небрежно и быстро перебирая звонкие медали.

– Почему?

– Не совершенны здесь образы.

– Дело ваше, – соглашаясь с Шубиным, проговорил архитектор. – Но тогда, с каких же моделей вы будете высекать этих бородатых людей исторической древности?

– Я их вижу повседневно живыми, – пояснил Шубин. – А в русских сказаниях – старинах, разве не виден образ этих людей? Разве я не слышал у себя в Денисовке от стариков про ласкова князя Володимира:

 
Он по горенке по светлой похаживал,
А сапог о сапог поколачивал.
А русыма-то кудрями да розмахивал…
 

А разве в народе нет песен и былин про других персон, вот про того ли:

 
Скопина князя Шуйского,
Правителя царства Московского,
Оберегателя мира крещеного…
Будто ясен сокол вылетывал,
Будто белый кречет выпархивал.
То выезжал воевода храбрый князь
Скопин Михайло Васильевич…
 

Когда дойдет черед высекать барельефы императоров и императриц – тогда другое дело. Личности их у многих в памяти сохранились. Образы же древнерусских князей и царей, зная их нравы и заслуги или пороки, – с пользой можно домыслить…

Фельтен с ним согласился. Шубин для выполнения этого заказа ходил в люди искать натурщиков – хитрых, себе на уме мужиков, годных обличием своим служить украшением стен Чесменского дворца. Искал он их на Невской набережной, где в то время в тяжелый гранит одевались берега Невы. Иногда по часу и больше со всех сторон высматривал Федот Иванович дюжего бородача и думал: «А ведь примыть, причесать да одеть в латы, накинуть сверху мантию, ну, чем он тогда не князь Симеон Гордый?»

Облюбовав подневольного человека, обремененного тяжким трудом, Шубин спрашивал его имя, фамилию, затем шел в контору строительства – и человека на несколько дней отпускали в его распоряжение.

Однажды, утомленный продолжительной работой над мраморными барельефами, Шубин вышел побродить по городу. Около Гостиного двора он заметил сапожника. Тот сидел на ящике и чинил обувь. Он был не стар и не молод. Русая борода, извиваясь, спускалась ему на грудь и прикрывала верхнюю часть сапожного фартука. Над светлыми быстрыми глазами свисали густые брови. Когда дело не клеилось, он хмурился и брови вплотную сходились на переносице. Длинные с проседью волосы почти закрывали круглое клеймо на лбу. На правой щеке у сапожника Шубин заметил второе клеймо – букву «в», на левой – «р», а все вместе означало – «вор». Около него на каменной глыбе сидел матрос. Сапожник прибивал подметку к его башмаку.

– Нельзя ли поскорей, я на корабль тороплюсь, к перекличке успеть надобно.

– Успеешь, служивый, успеешь, – отвечал сапожник. – А чтоб не тошно было ждать, я тебе сейчас за делом песенку спою. А ты слушай, разумей и скажи потом, про кого эта песня.

Шубин подошел ближе. Он заинтересовался внешностью уличного чеботаря и, глядя на его выразительную физиономию, подумал: «Какая чудная натура, вот кого надо лепить!»

Сапожник затянул песню, обнаружив приятный голос. Вокруг певца начали собираться прохожие. Через минуту он и матрос были окружены людской стеной. Шубина оттеснили. Через плечи и головы собравшихся он тянулся, чтобы видеть мастерового. А тот, поколачивая молотком по подошве, пел:

 
Приехал барин к кузнецу,
Силач он был не малый,
Любил он силою своей
Похвастаться бывало.
«А ну-ка, братец, под коня
Выкуй мне подковы,
Железо крепкое поставь,
За труд тебе – целковый».
Кузнец на барина взглянул,
Барин тароватый;
«Давай-ка, барин, услужу,
Не по работе плата».
Кипит работа, и одна
Подкова уж готова,
Рукой подкову барин сжал —
Треснула подкова.
«Мне эта будет не годна,
Куй, кузнец, другую». —
«Ну, что ж, давай еще скую,
Скую тебе стальную».
И эту барин в руки взял.
Напружинил жилы,
Но сталь упруга и крепка,
Сломать ее – нет силы.
«Вот эта будет хороша,
Куй по этой пробе.
Меня охотники уж ждут
Давно в лесной трущобе.
Теперь я смело на коне
Отправлюсь на охоту.
А на-ко, братец, получи
Целковый за работу»…
«Ах, барин, рубль ваш недобер
Хотя он и из новых».
Между пальцами, как стекло,
Сломал кузнец целковый.
Тут подал барин кузнецу
Вдобавок два целковых.
«Вот эти будут хороши,
Хотя и не из новых».
«Ах, барин, хрупок ваш металл,
Скажу я вам по чести»…
Кузнец и эти два рубля
Сломал, сложивши вместе…
 

Дальше в песне говорилось о том, что барину ничего неосталось делать, как покраснеть за свое бахвальство, восхититься силой кузнеца, подать ему червонец и сказать:

 
«На вот, пожалуйста, возьми
Деньгу другого сорта,
В жизни первый раз встречаю
Я такого черта!»
 

Хотя имя барина ни разу не было названо, Шубин представил себе по этой песне образ сильного и доступного Петра Первого. Кстати, он тут же вспомнил рассказы денисовских старожилов о том, как Петр приезжал в Холмогоры, как был в гостях на Вавчуге у корабельного строителя Баженина и, выпивши, хвастаясь своей силой, хотел остановить колесо водяной пильной мельницы. Испуганный Баженин успел предупредить несчастье. Он послал людей спустить у мельницы воду. И когда Петр подошел к колесу, оно еле-еле вращалось. И слово царское было сдержано, и от опасности Петр избавился. Протрезвясь, Петр поблагодарил Баженина…

Между тем, пока Шубин вспоминал это, песня была допета до конца и подметка к башмаку прибита.

– Сколько за труд? – спросил матрос.

– Надо бы три копейки, но если отгадал, про кого я пел, ни гроша не возьму.

– Еще бы! – обрадовался матрос. – Не в песнях, так в сказках я слышал такое же про Петра.

– Молодец! – похвалил сапожник, сбрасывая себе под ноги мусор с фартука. – Не надо мне твоих грошей, носи счастливо, не отпорется. Да приверни в кабак, выпей за мое здоровье… Ну?! У кого работа есть! Чего встали? Я песнями не торгую, мне работенка нужна…

Толпа стала нехотя расходиться. Шубин осмотрел свои башмаки и подошел к сапожнику. Ему хотелось с ним познакомиться ближе и сделать с него барельеф.

– Мне бы вот чуточку каблук поправить, – обратился он к сапожнику.

– Добро пожаловать, разувайтесь, барин.

– Барин-то я барин, только мозоли с рук у меня не сходят, – ответил Федот.

– Барин с мозолями!? – удивился сапожник, глядя на Шубина и, встретив добродушный взгляд, усмехаясь, добавил: – Это не часто бывает. А вы по какой части?

– Да вроде бы живописной, – охотно ответил Шубин, – я скульптор…

– Ох, и не люблю я живописания. Худо, барин, когда по живым-то людям пишут. Глянь, как меня исписали, – сапожник показал Шубину клеймёные щеки и лоб.

– Я это уже приметил. Где же тебя так разукрасили? И за что? – спросил Федот, подавая сапожнику башмак и присаживаясь на то место, где сидел матрос.

– В остроге, понятно, барин. А за что, сам посуди: у себя там, в Вологодчине, на Кубенском озере, рыбку половил, а озеро-то монастырское, так меня за это и отметили…

– Ну, что ж, и в остроге, наверно, хорошие люди были?

– Да, барин, были. Получше, нежели на воле. Такие головастые – на все руки…

Сапожник сорвал клещами с каблука изношенную, стоптанную набойку, посмотрел, на зуб взял и отложил в сторону:

– Где, барин, такой крепкий товар брали?

– У француза покупал.

– То-то я вижу товар хороший, а работенка неважнецкая, так себе – одна видимость…

Пока сапожник прибивал к башмаку набойку, Федот расспросил его обо всем: об остроге, о заработке, о семье и о том, где он такую песню слышал.

– В остроге, барин, всего наслушаешься, всему обучишься. Посидел бы там с годик впроголодь, покормил бы вошек досыта да послушал, что поет народ про Степана Разина, удалого молодца, да про Пугача Емельку! Тех песен здесь не споешь, а споешь – в клетку сядешь. Их только в остроге и услышишь.

– Бывалый ты человек, я смотрю, а не придешь ли ко мне на дом поработать? – обратился к нему Шубин.

– Невыгодно, – ответил сапожник, не глядя на Шубина. – Здесь-то, на улице, я больше выколочу.

– А я тебе вдвойне заплачу.

– Что за работа у вас? Может, французская женская обутка для барыни, то я нипочем не возьмусь. Канитель одна.

Шубин пояснил тогда сапожнику, что он нужен ему, как натурщик для мраморного портрета князя Мстислава Удалого. Сапожник был не из глупых, быстро сообразил, о чем идет речь, и согласился.

– А может, барин, из меня и Александр Невский получится? Заодно уж давай. Смелый мастер и из псаря может сделать царя…

– Александр Невский из тебя не получится, – усмехнулся Шубин. – Этот князь к лику святых причислен, а в твоем лике никакой святости. Разве Святополка Окаянного можно с тебя еще вылепить? – прикинул в уме скульптор.

– А я могу, барин, рожу скорчить и под Святополка. Платите хорошо да кормите досыта… Ну, вот и башмак вам готов… С барина только двугривенный…

Сапожник весело тряхнул головой и буква «О» на его широком лбу обозначилась явственно, как кокарда…

В другой раз, для барельефа Ивана Грозного, Шубии облюбовал одного старца на паперти Самсониевской церкви. Там было много нищих-попрошаек, но из всех выделялся один высокий, сухощавый, с орлиным взором и слегка приплюснутым длинным носом. Волосы у него были по самые плечи, не причесанные, подвязанные узким ремешком. Говорил он звучным голосом, протяжно.

Федот положил ему на широкую шершавую ладонь медный увесистый пятак с вензелем Екатерины. Подачка показалась приличной, старец, воздев очи в потолок, стал размашисто креститься и благодарить… Шубин отошел в сторону и в профиль посмотрел на старца.

«Подойдет, – решил он, – как раз Иван Четвертый… Однако, видать, подлец и дармоед. Такого, пожалуй, не скоро уговоришь позировать. Божьим именем не плохо кормится и, судя по носу, до винного зелья охоч»…

За бутылку водки и рублевую ассигнацию, а больше всего из любопытства, старец пошел за Шубиным на два дня в натурщики к нему в мастерскую. Старец оказался разговорчивым попом-расстригой.

– За что же тебя, батюшка, сана лишили, за что же тебя по миру пустили? – любопытствуя, спрашивал Шубин случайного натурщика, стараясь быстрее уловить характерное выражение его лица.

– Да как сказать вам, добрый человек? Попишка я был доморощенный, однако часослов и псалтырь смолоду знал назубок. И вот прихожане отправили меня в Питер, в Невскую лавру, церковные науки превзойти. Заверительную грамоту в напутствие дали, дескать, я и не пьяница, и не прелюбодей, не клеветник, не убийца, в воровстве-мотовстве не замешан и пастырское дело без учения постиг. Все справедливо. Такой я и был у себя в приходе за Олонцом. А как Питера коснулся, нечистый будто вожжу мне под хвост сунул. И бражничать стал, и в прочих грехах увяз, а у одной вдовицы питерской шубу на лисьем меху взял и в кабак отнес. С шубы началось, а кончилось батогами на Конной площади… Может, я, грешный, и не подхожу для царственного лика грозного царя?.. Может, другого поищете и обрящете?[31]31
  Обрящете – найдете.


[Закрыть]

– Нет, нет, – возразил Шубин, – грехи твои тут ни при чем, моего дела они не касаются. Сиди спокойно, чувствуй достойно, воображай себя грозным царем Иваном Васильевичем. Потом, когда понадобится, я, пожалуй, из тебя пророка Моисея для Троицкого собора сделаю. Есть такой заказец… Ну, и как же потом жизнь твоя пошла, каким путем да каковы батоги на Конной площади?

– Ох, крепки! При всем-то честном народе да на позорной колеснице прикатили меня, раба божия, поутру. Привязали руки-ноги ко скамейке и давай лупцевать. Как хлестнут – так и искры из глаз. На что я крепок – не помню как пятьдесят ударов выдержал. Три ребрышка переломили. Вот вам, господин хороший, и Моисей и Иван Грозный… А не ходить бы мне в Питер, не было бы соблазна житейского, была бы у меня и попадейка и детоньки малые, как у вас, Эх, жизнь наша тяжкая… А по-моему, для моисеева лика мне надобно бороды вершка два-три прибавить и внизу этак вьюном свернуть…

– Совершенно верно. И скрижали с заповедями понадобятся. Тогда я тебя сниму в полной натуре и в два человеческих роста…

– Ого! Вы так меня с неделю промурыжите. Прибавить придется! За эту цифру я не работник…

– Прибавим, батюшка, прибавим. Мы за деньгой не постоим и винцом угостим, – успокоил Шубин старца…

Так подбирал и так пользовался скульптор натурой. Творческие наклонности и замыслы его требовали изображения жизненной правды.