Текст книги "Кубок орла"

Автор книги: Константин Шильдкрет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

11. СТРАННИЧЕК БОЖИЙ

Нежданно-негаданно в Безобразовку прискакали царёвы люди, никого не предупредив, переписали всех лошадей. Случись такая беда к Покрову, ещё бы туда-сюда. Но на дворе стояла весна, люди готовились к пахоте, и кони нужны были в поле, как руки.

Дыня взвыл:

– Грабёж! Чистый грабёж!

Он бросился к офицеру, но тот не пожелал с ним разговаривать. В городе челобитную не приняли, а гонец, поскакавший в Москву к Безобразову, тоже вернулся ни с чем.

– Брань есть брань, – утешал батюшка Дмитрия Никитича. – Она, яко смерть, невозбранно шествует…

Вскоре во всей вотчине осталось не больше двух десятков коней, да и то таких, что едва на ногах держались от старости. Село точно вымерло. Красная горка стала похожа на Страстную седмицу. Даже забулдыжные пьянчуги приумолкли и не вылезали из своих берлог.

– Как быть? – рвал и метал приказчик. – Разор! Чистый разор!

Ни до чего не додумавшись, он созвал к себе на двор крестьян и, забыв про спесь, жалостливо, словно не приказчик, а какой-нибудь челобитчик, стал просить помощи:

– Ты, Григорий, старик хозяйственный… присоветуй, будь ласков… А ты, Егор, чего голосу не подаёшь? Весна на дворе ведь! Пахать-то надо…

– Так мы што? – разводили руками люди. – Нешто мы насупротив? Весна, она пахоту любит.

– Божья воля и государева, Митрий Никитич…

Убедившись, что старики ничего не могут посоветовать, Дыня вскипел, набросился на них с кулаками:

– Смутьянить? Дармоеды!

Он ни с чем вернулся домой и, едва переступив порог, заорал на хворавшую второй месяц жену:

– Прохлаждаешься, боярыня?

– Ноги не ходят, – простонала она.

– Перечить? – задохнулся от гнева приказчик. – А я говорю – врёшь! Ходят! Врёшь!

Выместив злобу на ни в чём не повинной женщине, он послал за священником и Лукой Лукичом.

До вечера, не прикасаясь к вину и закуске, думали все трое, чем помочь горю, – и наконец придумали. Через несколько минут село разбудил набат. Крестьяне бросились к церковной площади.

Дыня уже стоял подле паперти, как всегда величественный и недоступный. Когда все собрались, он с расстановкою обронил:

– Утресь, до зари, и стар и млад выходи в поле.

Ранним утром, в подрясничке и в ветхой, непомерно великой скуфейке, беспрестанно сползавшей на глаза, Памфильев выбрался из лесу на безобразовское поле.

Над Тверцой клубился туман. Чуть озарённая низким солнцем трава розовела и блистала росой. В небе неподвижным пятном застыл коршун. Где-то далеко у колодца скрипел журавль.

Памфильев приложил к бровям ладонь.

– Что за притча? – пожал он плечами. – Никак очами стал слаб? Словно бы народ копошится, а коней не вижу.

Он остановился и прислушался. До него доносились крики, злобная брань.

– Никак в толк не возьму… Будто пашут, а будто и нет.

Он прошёл ещё с десяток шагов и вдруг оторопел: «Наваждение!» Но сомнения не оставалось: в сохи были запряжены люди.

Несмотря на утренний холодок, согбенные спины густо дымились паром. То и дело из грудей вырывались надрывные хрипы. Женщины через каждые два-три шага падали в грязь и жутко выли.

Атаман едва сдержался, чтобы не броситься им на помощь.

«Эх, станичников бы сюда моих на малый часок!»

Быстро, точно спасаясь от соблазна, он направился к землянке жены, негромко позвал:

– Даша! А Даша!

Никто не ответил. Фома сунулся в провал. Его обдало запахом цвёлой земли и гниющего дерева. В землянке никого не было.

«Должно, и Дашу впрягли, – догадался он. – Не инако так».

Он долго бродил по межам, тщетно высматривая жену. Вдруг он услышал свист бича и чей-то сдержанный плач. Она!

На миг потеряв рассудок, Фома выхватил нож. Но благоразумие взяло верх. Он спрятал нож и тихими шагами подошёл к пахарям.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Дыня поморщился.

– Аминь, странничек Божий, – буркнул он и нетерпеливо затопал ногами на приостановившихся людей: – А вы чего рты поразинули! Нно, пшли!

Утёршись рукавом, Даша взглянула на Фому и, как стояла, рухнула в грязь.

– Вот! – чуть не плача от злости, пожаловался приказчик, не рискуя при «Божьем странничке» ударить женщину. – Все они такие!.. Как на себя робить, откуда токмо силы берутся, а для володетеля – нету их.

Атаман сочувственно покачал головой:

– Баба, она, вестимо… Куды ей разуметь? Одно слово – баба. – И неожиданно метнул земной поклон Дыне: – Христа для, добрый человек, дозволь порадеть, замест сей бабы запречься.

К вечеру заданный Дыней урок был выполнен.

Чисто вымытая, в стареньком заплатанном сарафане, Даша встретила мужа у околицы. Окружённый людьми, Фома проникновенным голосом рассказывал на ходу какие-то тут же придуманные небылицы про святые места. Чуть поодаль, прислушиваясь к каждому его слову, двигался приказчик. Атаман был начеку, ничего лишнего не говорил, и успокоенный Дыня наконец отстал.

Даша поклонилась мужу:

– Для Бога, покажи милость, странничек Божий, пожалуй ко мне щец отведать сиротских.

12. ПОД ЛИЧИНОЙ МОЛИТВЕННИКА

Пришла беда – растворяй ворота.

Не успели ещё крестьяне хорошенько отдохнуть после пахоты, как пронёсся слух, будто в Безобразовку идёт крестьянишка Сердюков забирать убогих на царёво дело.

Имя Сердюкова хорошо было знакомо во всем Тверском крае. Многие своими глазами видели, как сам государь ходил с ним по глухомани, тщательно изучая и занося на карту попадавшиеся на пути озёра и реки.

– Эк, – злорадно перешёптывались враги всяких новшеств, – до чего довело его якшание с басурманами! Ум за разум зашёл. Со смердом связался и реки разыскивает.

Но Пётр не из прихоти отважился на опасное странствие.

– Покель не найдём водной дороги к Санкт-Питербурху, – не раз говорил он ближним и купчинам, – не быть крепкой нашей новой столице. Ни тебе провианту, ни пушек не доставить болотами в срок. Добро так сотворить, чтобы сесть в ладью на Москве-реке, а высадиться на Неве.

Как только нужные места были исхожены и обследованы, началась спешная работа. Двадцать тысяч людей были собраны с дальних и ближних сторон для рытья канала, чтобы связать приток Волги – Тверцу с рекой Цной.

В число работных попали и безобразовцы. Царёвы люди отобрали всех, кто был крепче и помоложе.

Больше месяца работные не подавали о себе никакой весточки. Потом их стали отпускать на побывку. Крестьян было трудно узнать – до того измучили их непосильная работа, голод и лихорадка. Но на все расспросы они отвечали с большой осторожностью, а то и вовсе отмалчивались. Начальники предупредили, что разорят их дома и угонят в острог жён и детей, если кто-либо посмеет «хулить царёво дело».

Всегда выходило так, что шедшие на побывку в село крестьяне встречались у околицы с Памфильевым.

Атаман низко кланялся всем, благословлял крестом и приглашал к себе. Крестьяне охотно шли к нему – знали, что у него найдётся не только доброе слово, но и котелок жирных щей, ломоть ржаного хлеба, просяная лепёшка.

Фому уважали на селе все: и убогие, и люди средние, и даже приказчик с Лукой Лукичом. Дыня довольно потирал руки:

– Сущий клад сей странничек Божий! И кроток, и велелюбив, и поущать убогих к смирению дар премудрый имеет…

– Смиренный, смиренный, – подшучивал целовальник, – а к Дашке липнет! Знает, где солодко.

– Он и не хаживает в землянку, – вступился Дмитрий за странника. – Весь тут под небом. А что милостив к ней, то не в хулу, потому как первую её тогда у сохи пожалел. Ну и прилепился душой.

Памфильев и в самом деле заходил в землянку лишь изредка. Большую часть времени он проводил за селом, на опушке леса, в душеспасительных беседах. Для всех он находил ласковое слово, с каждым приходящим делился трапезой. Но всё же выходило так, что на первом месте были у него работные. Их он особенно привечал и относился к ним, как к малым детям. Часами, полный участия, слушал он их безрадостные повествования, а когда смолкали голоса, опускался на колени и, помолясь, приступал к «утешительному глаголу».

Он строго держался Святого Писания, ничего от себя не прибавлял. И только под конец исподволь переводил разговор на станичников. Он уличал их в неправедной жизни, в озорстве и «непотребствах», чуть ли не предавал анафеме. Но странно: слушая его, крестьяне каждый раз испытывали какое-то незнакомое чувство. Он так вдохновенно воспевал лесные трущобы, удалые набеги, развесёлую долю бесшабашных людей, их пиры и потехи, что у работных сжималось сердце от зависти.

– Не пo-Божьи жительствуют! – гремел атаман. – Нету у них ни отца с матерью, ни володетеля, ни царёва дьяка. Сами по себе, как звери лесные. Нешто по-христиански в нощи обоз купецкий ограбить, а погодя, всё поделив меж собой, пиры пировать непробудные?

Глаза слушателей жадно поблескивали.

– Все, сказываешь, за одного?

– Все! – обличающе подтверждал Фома. – Все за одного!

– И пища вобче?

– И казна одна?

Даша обычно сидела в сторонке – смирнёхонько слушала. С тех пор как Фома объявился в Безобразовке, ей ни разу ещё не привелось поговорить с ним по душам. Речи его и какая-то покорность судьбе, чуждая в былые годы, приводили её вначале в умиление. Хотелось верить, что муж «одумался», вернулся к ней навсегда. «Да и куда уж ему лесная жизнь! – думала она. – Весь измаялся. И спина согнулась, словно бы и впрямь старец. И седой-то…» Она мечтала, что уйдут они как-нибудь ночью втроём с Васькой далеко-далеко, хоть в студёные земли, хоть к персидским краям, где они по-новому заживут, и никто никогда больше не тронет Фому. «Сподоби, Господи!.. Заступись, Царица Небесная, заступница-матушка, – заламывала она руки в безмолвной мольбе. – Верни мне, Христос, мужа мово».

Но проходили дни, и с ними надежды таяли. Вскоре Даша поняла, что атаман нисколько не переменился. Только вместо гордых и дерзостных призывов к возмущению произносил он не менее бунтарские слова под личиной молитвенника. У Даши осталось последнее средство образумить мужа.

Выследив как-то Ваську, бежавшего из «хоромин» в кружало, она увела его за околицу. Мальчик рассеянно глядел по сторонам и не проявлял никакого любопытства к поведению матери.

– Задаст мне дядинька, прознавши, что я от дела убег, – вдруг спохватился он.

Его хмурое скуластое личико, синие дуги под глазами, изогнутые, словно коготки хищной птицы, пальцы, нетерпеливо загребавшие воздух, показались Даше совсем чужими. Она уставилась на сына – будто только теперь впервые по-настоящему разглядела его. Ничего, что напоминало бы в нём Фому, – ни одной общей чёрточки! «Чужой… как есть чужой, – смахнула Даша слезу. – Как такому открыться?»

– А ежели денег тебе, – догадался вдруг испуганно Васька, – ей-ей, мамка, нету!

– Мне, касатик, твоих денег не надо.

Мальчик сразу подобрел, прижался тонкими губами к материнской руке. Это умилило Дашу:

– Злая я, Васенька… потому и зло о тебе подумала. Прости, касатик. – И, трепеща от внутренней дрожи, она пролепетала: – Васенька… странничек Божий – родитель твой.

Разинув рот, Васька несколько мгновений стоял не шевелясь, потом пронзительно заверещал:

– Ро-ди-и-тель?

– Свят, свят… Да ты в своём ли уме? Замолчи! Люди услышат.

Мальчик воззрился на мать:

– Давно он?

– Чего?

– Родитель давно он мне будет?

– Экий несмышлёныш, – улыбнулась Даша. – Как прородил тебя, так и родителем стал.

– Ишь ты!

Неожиданно Ваське захотелось сделать отцу что-нибудь приятное.

– А у меня, скажи родителю, уже двадцать алтын да два гроша денег своих.

– Слава богу! Береги их, сынок.

– А я родителю дам…

Он вдруг замолчал и побледнел. Созревшее было решение порадовать отца «гостинчиком» – двумя алтынами – представилось глупым и каким-то обидным.

– Я родителю, мамка, чего-нибудь дам, – забормотал он. – После… когда большой буду.

Даше стало страшно. Бессмысленная Васькина улыбочка, пустые глаза, ощеренный рот – всё это напомнило ей «порченого», которого она видела когда-то в церкви.

– А я тебе набрехал, – угрюмо отвернулся от неё Васька. – Денег-то нету.

Даша, сгорбившись и не сказав больше ни слова, пошла прочь. Последняя надежда её развеялась. Не удержать Ваське подле неё Фому! Да ему и не нужен отец. Чужой. Подменённый…

Памфильев ждал Дашу у околицы. Против него сидел на корточках приземистый паренёк, работный с канала. С явным смущением он слушал слова атамана.

– Так, сказываешь, знавал Черемного? – спросил он, на всякий случай озираясь по сторонам.

Фома кивнул головой и вдруг улыбнулся:

– Об заклад биться готов, что ты родич близкий тому упокойнику-атаману, стрельцу беглому Черемному!

Парень вскочил, готовый пуститься наутёк. Но ласковый взгляд Фомы удержал его на месте.

– Да, родич! – против воли вырвалось признание. – Отцом моим он был, царство ему небесное.

– Отцом?.. Так ты… Постой! Как же так? Неужто ты и есть Кузька тот самый?

Фома привлёк к себе Кузьму и крепко обнял его. «Эк, ведь привёл Господь брата сродного встретить!» – чуть не выболтал он вслух и сказал:

– Вот оно дело какое… Знавал я твоего отца-то, знавал! Как же…

13. ПОКЛОН ОТ ФОМЫ-АТАМАНА

Простоволосой, хмельной, распутной вдовицей шлялась осень по улицам и несусветным дорогам российским. Рытье канала Тверца – Цна подходило к концу. День и ночь, теряя последние силы, стучали кайлами, мотыгами и топорами работные люди.

А надсмотрщики неистовствовали:

– Не одолеть царёва дела, ежели подлые людишки не перестанут измываться над нами, – жаловались они. – Ведано ли?.. Что ни день, то новые нетчики. Мор пошёл на них. Хоть вой.

Пришлось заковать людей в цепи, учинить по всем дорогам рогатки. Из Твери и Новгорода на помощь крестьянам пригнали колодников.

– Канал? – в один голос взревели их коноводы. – Да пропади он пропадом! Пускай нам ноздри ране приделают вырванные, тогда мы и канал будем рыть.

За бунтарские слова их тут же жестоко выпороли. Но и это не заставило их молчать.

– Мы привычны, – хладнокровно говорили они. – Мы и дыбу видывали, и с самим князем-кесарем дружбу вели.

Крестьяне с благоговением слушали. А безобразовцы каждый раз вспоминали почему-то Фому.

– Ишь ведь! И про пищу вобче, и про казну едину колодники говорят… Ну как есть глаголы странничка Божьего!

Как умудрялись люди уходить в нети, никто не понимал. Крутом рогатки. У леса – конные, на дорогах – костры. Где тут бежать! И всё же работные разбегались. Не могли удержать их ни цепи, ни зоркие служилые очи. Чтобы окончить работу в срок, пришлось взяться за женщин.

Не позабыли и Безобразовку.

Покуражившись ночку в «хороминах», офицеры забрали всех девушек, заковали их в наручники и за крепким караулом угнали на канал.

В тот же день, поздно вечером, беглый безобразовец Кузьма Черемной, прозванный Кисетом, встретился на условленном месте с Фомой.

– Не починать ли? – задал Кузька обычный свой вопрос. Как всегда, атаман посоветовал не спешить.

– Вы так поведите, чтобы девки из послушания вышли. Знаю, – вздохнул он, – за сие сечь будут. Зато к лучшему обернётся. Озвереют бабы, тогда и почнём.

Однако атаман ошибся. Начать пришлось раньше, чем он рассчитывал.

Случилось так, что в Безобразовке остановилась большая сила торговых гостей. Люди были все именитые – таких Лука Лукич и Дыня дожидались месяцами.

– Как же быть? – схватился за голову целовальник. – Где девок найти?

Дыня знал всех мужчин и женщин Безобразовки по именам и в лицо. Но как ни старался он, больше десятка девушек и молодушек собрать было неоткуда.

– А мы вот каково сотворим, – придумал Лука Лукич, – гожих веди сей минут, а которые будут с изъянцем либо постарше, тех погодя сунь. Как в кружале – попервости даю я вино доброе, а погодя, как захмелеют, чего хошь подсовываю.

Ночью к Даше примчался сын.

– Мамка! Велено тебе в хоромины идти. Сам Дыня наказал.

Даша судорожно вцепилась руками в плечо мужа.

– Быть не может того!

– Ан может, – почти спокойно, с едва уловимым зловещим оттенком в голосе вымолвил Фома.

– Он может! – подтвердил Васька. – Он, мамка, всё у нас может! Вон давеча…

И мальчик, захлёбываясь от гордости, начал рассказывать о разных пустяках.

– А и богатеи же! – умилился он под конец, вспомнив о торговых гостях. – Меня один алтыном пожаловал. «Ты, говорит, выпей духом единым косушку, а я тебе алтын». А мне что. Я – как велят…

Но родители не слушали его. Памфильев что-то мучительно соображал. Он хмурился, ерошил бороду, глухо покашливал.

– Пойдёшь?

– Нет!

– А послушание воле господарской и многотерпение куда же упрячешь? Иль бунтарить задумала с беспутным мужем своим?

– Не смейся, Фома.

– Не смеюсь. Плачу, Дашенька, а не смеюсь. Единый путь у нас, у горемычных, – в лес.

Он отстранил жену и быстрой поступью направился к дому Дыни.

Приказчик сидел у себя в горнице, что-то прикидывая на сливяных косточках. Посредине стола возвышался бронзовый, украшенный херувимчиками подсвечник, гостинец самого Безобразова.

Фома тронул сенную дверь.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

– Аминь… Эвон кто пожаловал! – обрадовался Дмитрий, увидев гостя.

– Бодрствуешь, раб Божий?

– Труждаюсь, молитвенничек, для Господа и володетеля своего.

Обводя долгим взглядом горницу, атаман задержался на прибитой к стене карте Вышневолоцкой судоходной системы:

– А сие тоже для Бога иль для мамоны?

– И для Бога, и для возвеличенья торгу, – наставительно разъяснил Дыня. Он не без кичливости ткнул пальцем в точку, обозначавшую Москву: – Тут государь наш Пётр Алексеевич умыслил в ладью сесть и… – Палец скользнул по извивам Москвы-реки и перекинулся к Волге. – Волга обильна река, да гнуса в ей много…

– Черти, что ль, водятся?

Дыня вздрогнул:

– Не поминай ты их к ночи! Разбойные водятся. Одолели, треклятые.

Ноготь Дыни остановился у кружочка, обозначавшего Тверь.

– Отсель Тверца зачинается. И доселева вот. Тут-то и роют. Тысяч с двадцать народишку перемерло! – Он спохватился, что сказал лишнее, и опасливо поглядел на гостя. – Страсть, сколь перемерло их от болезней… А как сию яму пророют, каналом речённую, упадёт Тверца в Цну, и пойдёт вода Цною до самого до озера Ильменя, из Ильменя ж по Волхову. Эдак вот до самой до Ладоги. А тут тебе, околь Ладоги, и Санкт-Питербурх… Ловко?

– Чего уж ловчее!

– То ж и высокородные и купчины так понимают. Товары ль возить аль войско из наших краёв туды перекинуть, токмо знай поспевай. Умучились конным и пешим хождением по болотам.

– Да, – усмехнулся Памфильев, – тщится государь на пользу высокородным и именитым…

– Как, как? Что-то новые я слышу глаголы!

Дыня вдруг засуетился и взялся за шапку:

– Заболтались, а у меня ещё делов куча…

– И то! Ждут тебя, поди, не дождутся и девки и бабы. И Даша…

Дмитрий сразу преобразился: «Так вот он чего баламутится!» И дружески хлопнул гостя по плечу:

– С того и почал бы. Нешто я не уважу для доброго человека? Ладно уж, пользуйся чужим караваем.

Памфильев отстранил его руку:

– А может, и не чужой? Не слыхал ли ты, Митрий Никитич, про стрельца беглого, про Фому-атамана?

– Ты смеёшься?

– До смеху ли! Я тебе низкий поклон от него принёс…

Дыня в ужасе попятился к двери:

– Ты кто же будешь такой?

Памфильев не ответил. Он выхватил из-за пазухи нож и с такой быстротой вонзил его в сердце приказчика, что тот испустил дух прежде, чем догадался о смертельной опасности.

Ночь дрогнула от пронзительного разбойного свиста. В темноте забегали какие-то тени. В зловещем молчании двинулась от леса к селу огромная толпа людей.

В хороминах стояли такой гам и пляс, что никто не заметил, как ворвались беглые и окружили гостей.

   – Ложись! – рявкнул Памфильев.

Ватага, исподволь за долгие месяцы сколоченная им, быстро и ловко связывала отбрыкивавшихся гостей. Женщины чем попало затыкали рты недавним своим истязателям. Ничего не понимавший Васька вцепился в золотушного Проньку и во весь голос выл.

Вдруг на пол со звоном просыпались деньги.

Васька сразу пришёл в себя, ринулся подбирать монеты. Один из ватажников схватил его за ворот, но сидельчик, отчаянно дрыгая ногами и отбиваясь, вырвался из его рук и как безумный снова пополз выискивать закатившееся в углы серебро.

Отобрав у гостей всю казну, ватага вывела женщин и подожгла хоромины.

Едва очутившись на улице, Васька спрятал на груди собранную мелочь и скачками понёсся за огороды.

В тщетных поисках мальчика прошло больше часу.

   – Пора, – уже несколько раз напоминал Фома жене.

Ошалевшая Даша не слушалась и продолжала метаться по селу. Только перед самым рассветом, когда дольше ждать уже было нельзя, её насильно уволокли в лес.

Ватага под началом Памфильева двинулась по бездорожью.

В лесу на привале атаман подошёл к Кисету:

   – Ну, время пришло и открыться. Теперь не страшусь. Наш ты теперь... Здравствуй же, братец мой сродный!

   – То ись как братец?

   – А так. Потому я есть племянник Кузьмы Черемного...