Текст книги "Возьмите меня с собою (Рассказы)"

Автор книги: Константин Паустовский

Соавторы: Михаил Пришвин,Анатолий Алексин,Альберт Лиханов,Валерий Воскобойников,Лев Кузьмин,Евгений Пермяк,Николай Никонов,Леонид Фролов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Константин Паустовский
Старый чёлн

Поезд остановился. Стало слышно, как гудит шмель, запутавшийся в оконной занавеске.

– Какая станция? – спросил из купе сонный голос.

– Стоим в пути, – ответил проводник.

Он торопливо шёл через вагон и вытирал паклей руки.

Наташа высунулась из окна. От высокой насыпи до самого горизонта тянулся лес. Над ним, закрывая половину неба, стояла глухая туча. Стаи белых птиц метались перед ней, как хлопья одуванчика.

Гром громыхнул за краем земли и неуклюже покатился над лесом. Гром ворчал так долго; что казалось, он обегает кругом всю огромную землю. Он затихал, когда запутывался в чаще, но, выбравшись на просеки и поляны, гремел ещё угрюмее, чем раньше.

– Какая гроза! – сказал кто-то за спиной у Наташи.

Она оглянулась: в дверях купе стоял её попутчик – молодой режиссёр.

– Какая гроза! Как здорово сделано! – повторил он, всматриваясь в грозовое небо с таким видом, будто оно было театральной постановкой. – Вы не знаете, что это за птицы?

– Не знаю, – ответила Наташа.

– Это дикие голуби, – сказал пожилой лесничий в роговых очках и улыбнулся Наташе. – Как же вы не знаете! А ещё десятиклассница!

– Я горожанка, – ответила Наташа и смутилась.

Поезд вздрогнул и пополз назад. Сразу стемнело. Внезапно ветер рванул занавески и опрокинул стакан с цветами на столике. На пол звонко полилась вода.

Вдоль окон блеснула молния. Тотчас в лесу что-то страшно и сухо треснуло, будто сломалась большая сосна.

– Что случилось? – спросила плачущим голосом сухая маленькая женщина в лиловой пижаме. Её щебечущая красота исчезла с первым же раскатом грома.

Пассажиры торопливо подымали окна, смотрели на тучу. Молнии открывали в ней зловещие пещеры, воронки вихрей, мутные космы дождя. Огромные материки из чёрного пепла и седой золы валились на землю, наглухо затягивали небо. В страшной черноте всё вспыхивала и вспыхивала в блеске молний одна и та же белая сухая берёза. Было непонятно, почему этот беглый свет вырывает из темноты только эту берёзу, когда вокруг неё шумят под ветром тысячи других деревьев.

– Проводник, что же, наконец, случилось? – крикнула женщина в лиловой пижаме. – Почему мы идём назад?

– Путь впереди размыло, – угрюмо ответил проводник. – Видите, какая гроза! Подают на Синезёрки. Там будем стоять, пока не починят.

– Безобразие! – сказала маленькая женщина, испуганно зажмурила глаза и захлопнула дверь в купе.

Мёртвый лес вздрогнул от мутного блеска и оказался живым: ветки, похожие на чёрные рваные рукава, дрожали от ветра и были вытянуты в одну сторону – к последнему просвету под низким пологом туч. Деревья будто цеплялись за уходящее чистое небо и звали на помощь.

По крыше вагона тяжело зашумел проливной дождь.

– «Молньи стремителен бег, и разит она тяжким ударом», – неожиданно сказал лесничий.

Режиссёр усмехнулся одними глазами.

– Откуда это? – спросила Наташа.

– Из Лукреция, – ответил лесничий и покраснел.

По всему было видно, что лесничий и счастлив и смущён.

Он был счастлив потому, что ехал в отпуск в Крым, где не был с детства. В памяти остались обрывистые мысы, заросшие колючками, и плывущий к их подножию откуда-то, из страшной дали, никогда не затихающий плеск воды.

Смущали его попутчики. Смущала их подчёркнутая вежливость с ним, пижамы, разговоры о курортной жизни. Они вели их друг с другом, никогда не обращаясь к нему. Когда они небрежно говорили о гостиницах, портье и ресторанах, он чувствовал, что до него, лесничего, надевшего в дорогу новый серый костюм, им нет никакого дела. Они были проницательны, эти попутчики, и, казалось, знали, что костюм у него единственный и сшит посредственным портным из Костромы. Он берёг его и завидовал режиссёру. Развалясь на диване, засунув бледные руки в карманы тончайших брюк, режиссёр курил папиросы «Элит» и ничуть не заботился о том, что его расстёгнутый пиджак мнётся, а табачный пепел осыпает завязанный вольным узлом ослепительный галстук.

Единственным попутчиком, не смущавшим лесничего, была Наташа – застенчивая худенькая девушка. У неё всё время от ветра из окон растрёпывались волосы и по нескольку раз в день попадали в глаза песчинки.

Однажды лесничий помог ей вынуть песчинку из глаза, но тоже смутился, когда Наташа протянула ему для этого прозрачный, слабо надушенный носовой платок.

«Лесовик! – подумал о себе лесничий. – Чёртов провинциал!»

– Какое славное название – Синезёрки… – пробормотал режиссёр. – Синезёрки! Синезёрки! Синие озёра. Это надо запомнить.

– Здесь много озёр, в этих лесах, – сказал лесничий.

– А вы знаете эти места?

– Да так, немного… Лет пятнадцать назад я здесь работал: сажал лес.

– А-а, это интересно! – протянул режиссёр, но по его лицу лесничий понял, что это никому не интересно. – Нам чертовски не везёт. Что стоило грозе разразиться здесь не сегодня, а завтра!

– Да, действительно досадно, – согласился лесничий.

Он думал, что вот уже давно собирается съездить в Синезёрки, на старые места, но всё никак не соберётся. Вот и теперь поезд простоит в Синезёрках час-два, пока не починят путь, и, кроме знакомой пустынной станции, где по платформе бродят занятые своим делом куры, он ничего не увидит.

– Да, жаль! – вздохнул лесничий.

Наташа тоже волновалась. В Крыму она ещё не была. Он казался ей синим, туманным, пахнущим гвоздикой. Хотелось поскорее увидеть море. Говорили, что оно открывается неожиданно и похоже на высокую тучу.

В Синезёрках было безлюдно. В окне у дежурного горела керосиновая лампа. Трудно было понять, наступил ли уже вечер или темнота пришла от дождя.

Дождь стих. Из леса пахло сырыми опилками.

Дед Василий перетряхивал в телеге мокрое сено и поглядывал на поезд: «Куда это только шастают люди взад-вперёд, взад-вперёд!»

Лошадёнка его засунула голову по самые уши в торбу с овсом, торопливо жевала и прислушивалась к бормотанью деда, ждала привычного окрика: «Н-но, дьявол! Заелся на казённых харчах!» После такого окрика оставалось только тяжело вздохнуть и понуро тащить телегу по песчаной дороге обратно на озеро.

Но дед Василий неожиданно бросил вожжи и заторопился к поезду. Он подошёл к освещённому окну мягкого вагона и постучал кнутовищем в стекло.

– Пётр Матвев! – крикнул он слабым, срывающимся голосом. – А Пётр Матвев!

За окном в коридоре стоял лесничий и разговаривал с Наташей. Лесничий всмотрелся в старика и открыл окно.

– Не признаёшь? – спросил дед и тонко засмеялся. – А я тебя признал издаля, от телеги. Как привёл бог встретиться, скажи на милость!

– Василий! – крикнул лесничий, быстро вышел на площадку, соскочил на песок и обнял старика. – Живёшь?

– Живу, – ответил дед, утирая рукавом лицо. – Живу, стараюсь. Смерть около топчется, а в сторожку ко мне ей зайти невдомёк… Забыл ты нас, Пётр Матвев, истинное слово забыл! А без тебя жизнь наша, прямо скажу, никудышная.

– Чего так? Что у вас неладного?

– Будто ты и не знаешь? – недоверчиво спросил дед. – Будто газет сроду не читал, Пётр Матвев?

– А что? Ты говори, не оглядывайся.

– Мне оглядываться не на кого. В нашей-то районной газете сколько раз печатали, – сказал со вздохом дед. – Печатали, печатали, а на поверку выходит – зря старались. Оно и видать – одной письменностью дела не сдвинешь, лес не оборонишь.

– Да ты о чём? – спросил лесничий. – Ты не крути, ты говори прямо.

Дед снял шапку и бросил её на чёрный от нефти песок:

– Эх, Пётр Матвев, Пётр Матвев! Лес твой молоденький приказал долго жить.

– Сгорел? – испуганно спросил лесничий.

– Зачем сгорел! Пожару у нас, храни бог, не было. А с этой весны ест его гусеница, ест как по наряду. И сейчас, почитай, уже половину съела, проклятая. Новый лесовод никак не управится. Всё ему, видишь ли, ходу не дают, яду не дают, а он бумажки сюда пишет, туда пишет, и как ни придёшь, одни у него слова: «Нет ответу». Так вот и сидим, порты протираем: «Нет ответу да нет ответу». А лес! – громко сказал дед и всхлипнул. – Лес мы с тобой, Пётр Матвев, какой насадили! Сосна к сосне, как красавицы сёстры. Ей-богу, верь не верь, а я как войду в него, шапку скину и стою, как беспамятный: до чего хорош лес!

Дед поднял шапку, осмотрел её и нахлобучил на свалявшиеся седые волосы.

– Что же поделаешь, Василий! – сказал лесничий и оглянулся.

На ступеньках вагона стояла Наташа и, наморщив лоб, слушала жалобы деда.

– Когда отец детей кинет без помощи, – сказал горестно дед, – так совесть его корит, а к тому же и судят его народным судом. А дерево что? Дерево безгласное. Дерево кому будет жаловаться? Одному мне, дураку, лесному объездчику.

– Что же делать, Василий? – растерянно спросил лесничий.

– Опыление, – пробормотал дед, не слушая лесничего. – Нынче весной созрела пыльца, задул ветер – и понесло её по-над озером золотым дымом. В жизни я такой пыльцы не видал.

Дед помолчал.

– Пётр Матвее, – сказал он умоляюще и взял лесничего за рукав, – уважь старика: поедем на озеро, поглядим. Ты мне только скажи, чем его спасать, лес-то, и поезжай себе с богом, а я как-нибудь сам управлюсь.

– Чудак! – сказал лесничий. – Да ведь поезд через два-три часа уйдёт. Что ты, в самом деле, придумал!

– Не уйдё-ёт! – уверенно сказал дед. – Некуда ему идти. Путь на два километра размытый. Завтра в обед уйдёт, не ране.

Лесничий снова оглянулся на Наташу. Она всё так же, наморщив лоб, смотрела на деда.

– Пойдём к дежурному, – сказал решительно дед. – И ежели есть у него малейшая совесть, он тебе подтвердит. Ну, пойдём!

– Что мне с тобой делать! – рассердился лесничий. – Запутал ты меня своими разговорами.

– Поезжайте, Пётр Матвеич, – сказала неожиданно Наташа. – Успеете.

– Вы думаете, успею? – спросил лесничий, засмеялся и повторил: – Вы думаете, успею?

– А можно и мне поехать с вами? – спросила Наташа.

– Эх, барышня-красавица, товарищ дорогой! – сказал дед и низко поклонился Наташе. – Как же тебя не взять за такое верное слово! Поедем. Пока мы по лесу туда-сюда будем шастать, ты у озера поживи. Озеро у нас с серебряной водой. Нету такого во всём Советском Союзе.

– Ну, пошли к дежурному! – сказал лесничий. – Запутал ты меня, старик, окончательно!

…Дежурный сказал, что путь не починят раньше завтрашнего полудня.

Лесничий, дед и Наташа уехали на озеро. Отъезд этот вызвал среди пассажиров неодобрительное недоумение.

Лошадёнка тащила телегу не торопясь, помаргивая ушами, – всё равно ночью больного леса не увидишь и ничего не придумаешь.

Колёса скрипели по заросшим травой тёмным дорогам. Тишина – она казалась Наташе глубокой, как ночная вода, – стояла в лесах. Только в сырых перелесках изредка кричали спросонок какие-то птицы.

К полуночи тучи ушли, и над вершинами сосен начало переливаться холодными огнями небо. Но Наташа не узнавала звёзд: созвездья запутались в ветвях деревьев и потеряли знакомые очертания.

Лесной край, загадочный и огромный, как океан, простирался вокруг в сумраке ночи, в запахе прели и мокрой листвы, в остром воздухе никем не потревоженных чащ, в непрерывном мерцании неба. Наташа говорила шёпотом, да и дед и лесничий тоже говорили вполголоса.

– Сторонушка наша заповедная, – бормотал, вздыхая, дед. – Леса эти завалились до самого края земли. Нету их лучше на свете.

– Спи-спи! – крикнула где-то над головой проснувшаяся птица. – Спи-спи!

«Я и так сплю», – подумала Наташа и засмеялась от неожиданного счастья. Ей даже стало холодно от радости и захотелось, чтобы эта ночь шла без конца, чтобы без конца неторопливо постукивала по корням телега, чтобы всё глуше, дремучей делался лес.

– Ну, кажись, приехали, – сказал дед.

Стало светлее. Наташа оглянулась и ничего не поняла: звёздное небо лежало у самой дороги и тихо плескалось, набегая на невидимый берег.

– Озеро, – сказал лесничий. – Звёзд сколько в нём – будто осенью!

Сипло залаяла собака. Телега остановилась около сторожки, под чёрными ивами. Где-то на насесте всполошились куры. Дед вошёл в сторожку, зажёг жестяную керосиновую лампу и посветил Наташе и лесничему.

Наташа вошла в избу. В ней сильно пахло печной золой, сухой мятой, теплом старого бревенчатого дома.

Наташа выпила молока и тотчас уснула на блестящей от старости широкой лавке. Дед положил ей под голову новый армяк.

Проснулась она очень рано. Белое солнце стояло над лесом. В избе никого не было, только чёрный пёс сидел под столом и, с любопытством поглядывая на Наташу, вычёсывал блох.

– Как бы не опоздать! – спохватилась Наташа, вскочила и поправила волосы.

Наташа вышла в прохладные сени.

Пёс шёл за ней и, заискивая, колотил хвостом по вёдрам, по сваленным на полу хомутам.

Никого не было. Наташа открыла дверь на крыльцо и только вздохнула. Круглое светлое озеро блестело тут же, рядом, за самым порогом, в едва приметном тумане. В озере отражались леса. Вода у белого прибрежного песка была такая чистая, что казалась лёгкой, невесомой. В ней спали, пошевеливая хвостами, маленькие серебряные рыбы.

На берег был вытащен серый от старости, рассохшийся чёлн. Наташа выкупалась в озере, оделась и подошла к челну. На нём ещё осталась скамейка. Наташа села на неё. Скамейка была тёплая от солнца.

В щелях челна проросли высокие цветы и травы. У самых ног Наташи стройным кустом расцвёл розовый кипрей. На носу, где чёлн был стянут ржавым железным стержнем, рос бессмертник, а сквозь песок на дне челна пробились кукушкины слёзы. Сильно и сладко пахло аиром и сосновыми стружками. Чёрный пёс лёг около челна и зевнул.

«А как же поезд?» – подумала Наташа и удивилась: эта мысль не вызвала у неё никакой тревоги.

Так она просидела около часа. Она слышала, как на полянах за озером тихо переговаривались о чём-то своёмжуравли, потом отчаянно крякнула утка, и снова всё стихло.

Первым пришёл дед. Он ласково поздоровался с Наташей, сел на песок около челна и сказал:

– Ты насчёт поезда не опасайся. Дай вот я покурю, запрягу Мальчика и свезу тебя на станцию. Поклонюсь тебе вслед: езжай, живи на тёплых морях в городе Золотые Маковки, наживай счастье.

– А где же Пётр Матвеевич?

Дед усмехнулся:

– Сейчас придёт. Ему теперь всё нипочём.

– А что такое? – испугалась Наташа.

– Расскажет, – ответил дед, выколачивая треснувшую трубку о борт челна. – Ты слушай. Челну этому сколько годов? Не мене, чем мне. Мы с ним одногодки. Смотри, как зарос всяким цветом, всякой травой. Вот это называется по-нашему дрёма. – Дед показал на кукушкины слёзы: – Ты погляди на него, на цветок: днём дремлет, а как ночь – раскрывается, мёдом пахнет, и так до утра. Правду сказать, худой чёлн, своё отслужил. Лесовод намедни приезжал смеялся: «Ты бы, – говорит, – Василий, на нём картошку сварил, чего зря дрова валяются». А я думаю: нет, картошку на нём варить срок не вышел, с этим делом погодить надо.

– Жалко? – спросила Наташа.

– Известно, жалко. Ведь ты подумай: истлел вконец, а годится для жизни.

– Как это? – спросила Наташа. – Я не понимаю.

– А чего тут понимать! – рассердился дед. – Чёлн этот – одна труха, а в каждом пазу цветок тянется. Так вот погляжу на него да нет-нет и подумаю: «Может, и от меня, от старика, тоже для жизни какая-нибудь полезность случится». Вот и стараюсь. Ты седины не бойся. Главное, чтобы сердце у тебя было в исправности. Верное я слово сказал или нет?

– Верное, – ответила Наташа и засмеялась.

– Ну то-то! Ты моему слову верь!

Подошёл лесничий. Дед, кряхтя, встал и пошёл запрягать Мальчика. Лесничий был суров, смущён. Он спросил Наташу, как она спала, выпила ли утром молока, и замолчал.

– Мы не опоздаем? – спросила Наташа.

– Да нет, не думаю, – ответил лесничий, покраснел и добавил, не глядя на Наташу: – Дело в том, что я не поеду.

Наташа изумлённо молчала.

– Да, не поеду! – сказал, сердясь, лесничий. – Оказывается, тут такая история… Одним словом, без меня у них может ничего не выйти. Пропадёт лес. Сам сажал, знаете, жалко…

– Я-то понимаю, – сказала Наташа.

– В общем, мне здесь, признаться, будет лучше, чем в Крыму. Жаль только: пропала путёвка. Ну да что поделаешь! А к вам большая просьба: передайте мой чемодан деду, он привезёт.

– Ну что ж, – сказала Наташа и вздохнула. – Мне даже завидно.

– Но-о, дьявол! – хрипло закричал около сторожки дед. – Заелся на казённых харчах!

– Ну что ж, прощайте! – сказала Наташа и робко пожала руку лесничему.

Поезд пронёсся по плавному закруглению, и Наташа узнала: вот на этом месте его вчера застала гроза. Вагоны с лязгом пролетели над маленькой чистой рекой. Наташа успела прочесть на доске около моста запылённую надпись: «Река Мошка».

Широкая радуга стояла над лесами: там где-то, за озером, шёл небольшой дождь.

Радуга показалась Наташе входом в заповедные, таинственные края, где хозяйничают Пётр Матвеевич и дед и кричат на рассвете журавли.

Далеко среди зарослей блеснула светлая вода. Неужели озеро? Наташа высунулась из окна и долго смотрела на блеск воды среди листвы, на радугу, и у неё сжалось сердце: если бы можно остаться здесь до самой осени!

Паровоз прощально закричал, и леса начали перебрасывать его короткий крик, унесли в непролазные чащи и неожиданно вернули звонким, многоголосым эхом.

Анатолий Алексин
«Взрослый» вечер

Мне кажется, человека можно считать взрослым тогда, когда его вместо утренников начинают приглашать на вечера.

Однажды папа пригласил меня на праздничный вечер в больницу. То есть к себе на работу… Я согласился – и сразу почувствовал себя как-то уверенней и взрослее.

Прощаясь и внимательно оглядывая нас напоследок, мама и бабушка очень просили меня не говорить в больнице никаких глупостей и всё время помнить о том, что я уже в шестом классе. Но если бы даже я и хотел об этом забыть, мне бы в тот вечер не удалось, потому что каждый из папиных сослуживцев обязательно говорил:

– Ну, а в каком же мы классе?

– В шестом, – отвечал я.

– Не может быть! – Потом каждый обязательно обращался к папе и восклицал: – У вас уже такой большой сын? Трудно поверить… Хотя очень на вас похож. Очень!

Маме тоже всегда говорили, что я на неё похож. Поэтому я никак не мог составить о своей внешности какого-либо определённого мнения.

Мама была красивая, а о папе бабушка как-то сказала:

– Красавцем его, конечно, трудно назвать…

– И не называй, если тебе трудно! – ответил я, – Пожалуйста… Но его всё равно любят!

– Я с этим не спорю, – сказала бабушка. – Что ты разволновался?! Внешность для мужчин вообще не имеет большого значения.

«Действительно, не имеет», – думал я, видя, как все женщины, которые были в зале, по очереди подходили к папе и, стараясь сделать ему приятное, говорили, что я на него очень похож.

На меня в тот вечер тоже все обращали внимание. И не только потому, что я пришёл с папой… Учительница литературы часто просит, чтобы все мы, её ученики, были по возможности «яркими индивидуальностями». В том зале, украшенном плакатами и цветами, мне первый раз в жизни удалось быть таким, каким хотела меня видеть наша учительница: ни одного шестиклассника, кроме меня, в зале не было. И поэтому я чувствовал себя вполне яркой индивидуальностью.

Наконец все расселись… Я услышал свою фамилию и чуть было не вскочил, как на уроке. Но оказалось, что это папу избрали в президиум.

– Правильно! – сказала старушка, которая сидела рядом со мной. Лицо у неё было сердитое, глаза придирчивые. От таких людей особенно приятно бывает услышать какой-нибудь комплимент.

Другие, услышав нашу с папой фамилию, вслух ничего не высказали, но громко захлопали. И я понял, что они со старушкой вполне согласны.

«Как жаль, что мама и бабушка не видят всего этого! – думал я. – Конечно, я расскажу им… Но во-первых, папа обязательно будет мешать. И даже если я буду что-то преуменьшать, он скажет, что я сильно преувеличиваю. А во-вторых, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Это давно известно!»

Я первый раз в жизни слушал доклад! Он был коротким…

– Молодец! – с мрачным видом сказала старушка, сидевшая рядом. И кивнула в сторону трибуны, которую покидал докладчик. – Быстро управился.

А я бы мог слушать ещё!

– Сейчас мы поговорим о лучших людях нашей больницы! – сказал председатель.

Все в зале притихли и слегка напряглись. Я тоже заволновался. Не за себя, конечно… За папу.

– Мы пригласили сюда наших бывших больных, – продолжал председатель. – Пусть они скажут…

Я пристально огляделся, но не смог отличить бывших больных от просто здоровых.

– А кто тут… болел? – тихо спросил я у сердитой старушки.

– Ты что, не поймёшь?

– Не пойму.

– То-то и оно! – сказала она. Помолчала… А потом губы её немного разжались: так она. наверное, улыбалась.

К трибуне зашагал огромный мужчина. Мне показалось, что здоровее его в зале не было ни одного человека.

– Это Андрюша, – сказала старушка. И опять по-своему улыбнулась.

В разных концах зала тоже зашептали:

– Андрюша… Андрюша…

– Его тут все знают? – спросил я старушку.

– А как же! Он был совсем слабый. Совсем…

Я тоже знал об этом бывшем папином пациенте.

«Если бы удалось поставить его на ноги! – говорил папа. – Если бы мне удалось!..»

Ему удалось. Бывший больной стоял на ногах!

Трибуна была Андрюше по пояс. Он схватил её обеими руками, словно хотел поднять и подбросить вверх.

– Я работаю! – заявил с трибуны Андрюша. – Я играю в хоккей! А потому, что есть на свете такие люди… Есть такой человек…

Я посмотрел в президиум и понял, о ком идёт речь: папы не было видно. Он и раньше-то сидел там, на сцене, в самом последнем ряду, а теперь уж совсем пригнулся и скрылся за чьей-то спиной.

И ещё двое бывших больных сказали, что с помощью папы они «второй раз родились». Я понимал, что им бы не хотелось больше рождаться с папиной помощью… Но все они смотрели на папу так, будто с ним были связаны какие-то очень хорошие, радостные воспоминания. А ведь он, между прочим, их оперировал…

Я сидел и делал разные фантастические предположения: «Вот если бы я учился на одни только пятёрки (чего на самом деле никогда в жизни не будет) и меня бы стали вдруг хвалить на школьном собрании, многим ребятам это бы не понравилось. Я уверен… А тут все врачи, медсёстры и нянечки так улыбались, словно их самих за что-то благодарили. Почему? – думал я. – Должно быть, потому, что они любят папу… И правильно делают. Разве можно его не любить?»

А потом был концерт. А потом были танцы… И снова к папе подходили женщины: они приглашали его танцевать. И я опять ужасно страдал оттого, что мама и бабушка не видят всего этого.

– Я не умею танцевать… – извинялся папа. – Пригласите лучше Андрюшу!

– К нему не пробьёшься! – ответила папе молодая женщина в белом халате, которая в тот вечер, наверное, дежурила и забежала в зал на минутку.

К Андрюше и правда было трудно пробиться. Он больше всех танцевал, громче всех смеялся и разговаривал. Словно хотел доказать самому себе, что может всё это…

Папа не стал унижать меня: он ни разу не взглянул на часы, не сказал, что уже пора домой, потому что мне надо спать или делать уроки. Мы пошли в гардероб вместе со всеми.

Когда мы спустились вниз и папа уже протянул номерок, к нему вдруг подбежал запыхавшийся мужчина в белом халате и что-то шепнул на ухо.

– Проводите, пожалуйста, моего сына, – попросил папа не то Андрюшу, не то сердитую старушку, не то кого-то ещё.

Все согласились меня провожать.

– Я останусь здесь… ненадолго, – проговорил папа.

И побежал вслед за мужчиной в белом халате.

– Зачем он… остался? – спросил я.

– Для своего дела, – ответила старушка с придирчивыми глазами.

– Для какого дела?

– Спасать кого-нибудь будет…

Я шёл по улицам, которые были совсем уже готовы к празднику, хотя до него оставалось ещё целых три дня. Бывший папин больной Андрюша шёл рядом. Он так радовался разноцветным огням, словно было время, когда он уже не надеялся их увидеть.

Подходя к нашему дому, Андрюша тоже не удержался и сказал:

– А ты похож на отца! Честное слово… Похож!

Сказал так, будто наградил меня.

А я в ту минуту подумал, что, наверное, похож на папу только с виду. Или, как говорится, внешне… «А чтобы быть на него похожим по-настоящему, – думал я, – мне ещё надо… Ведь это не так легко – делать других счастливыми!»