Текст книги "Литургия красоты. Стихийные гимны"

Автор книги: Константин Бальмонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

ВОЙНА, НЕ ВРАЖДА

1

Мне странно подумать, что трезвые люди

    Способны затеять войну.

Я весь – в созерцательном радостном чуде,

    У ласковой мысли в плену.

Мне странно подумать, что люди враждуют,

    Я каждому рад уступить.

Мечты мне смеются, любовно колдуют,

    И ткут золотистую нить.

Настолько исполнен я их ароматом,

    Настолько чужда мне вражда,

Что, если б в сражении был я солдатом,

    Спокойно б стрелял я тогда.

Стрелял бы я метко, из честности бранной,

    Но верил бы в жизнь глубоко.

Без гнева, без страха, без злобы обманной,

    Убил бы и умер легко.

И знал бы, убивши, легко умирая,

    Что все же мы браться сейчас,

Что это ошибка, ошибка чужая

    На миг затуманила нас.

2

Да, я наверно жил не годы, а столетья,

Затем что в смене лет встречая—и врагов,

На них, как на друзей, не в силах не глядеть я,

На вражеских руках я не хочу оков.

Нет, нет, мне кажется порою, что с друзьями

Мне легче жестким быть, безжалостным подчас:—

Я знаю, что для нас за тягостными днями

Настанет добрый день, с улыбкой нежных глаз.

За миг небрежности мой друг врагом не станет,

Сам зная слабости, меня простит легко.

А темного врага вражда, как тьма, обманет,

И упадет он вниз, в овраги, глубоко.

Он не узнает сам, как слаб он в гневе

                                      сильном,

О, величаются упавшие, всегда:—

Бродячие огни над сумраком могильным

Считает звездами проклятая Вражда.

Я знаю, Ненависть имеет взор блестящий,

И искры сыплются в свидании клинков.

Но мысль в сто крат светлей в минутности

                                      летящей,

Я помню много битв, и множество веков.

Великий Архимед, с своими чертежами,

Прекрасней, чем солдат, зарезавший его.

Но жалче тот солдат, с безумными глазами,

И с беспощадной тьмой влеченья своего.

Мне жаль, что атом я, что я не мир—два мира!—

Безумцам отдал бы я все свои тела,—

Чтоб, утомясь игрой убийственного пира,

Слепая их душа свой тайный свет зажгла.

И, изумленные минутой заблужденья,

Они бы вдруг в себе открыли новый лик,-

И, души с душами, сплелись бы мы как звенья,

И стали б звездами, блистая каждый миг!

ТРОЙСТВЕННОСТЬ ДВУХ

ВОЗРОЖДЕНИЕ

Возвращение к жизни, и первый сознательный взгляд.

– «Мистер Хайд, или Джикиль?» два голоса мне

                                          говорят.

Почему ж это «Или»? я их вопрошаю в ответ.

Разве места обоим в душе зачарованной нет?

Где есть день, там и ночь. Где есть мрак, там

                                и свет есть всегда.

Если двое есть в Мире, есть в Мире любовь и вражда.

И любовь ли вражду победила, вражда ли царит,

Победителю скучно, и новое солнце горит.

Догорит, и погаснет, поборется с тьмою—и ночь.

Тут уж что же мне делать, могу ли я Миру помочь.

Ничего, Доктор Джикиль, ты мудрый, ты добрый

                                        ты врач,

Потерпи, раз ты Доктор, что есть Мистер Хайд,

                                     и не плачь.

Да и ты, Мистер Хайд, если в прятки играешь,

                                          играй,

А уж раз проигрался, прощай – или вновь начинай.

И довольно мне слов. Уходите. Я с вами молчу.

– О, начало, о, жизнь, неизвестность, тебя я хочу!

МИРОВОЕ ПРИЧАСТИЕ

«L'idé e pure, l'infini, j'y aspire, il m'attire»…

О, искавший Флобер, ты предчувствовал нас.

Мы и ночи и дни устремляемся в Мир,

Мы в Бездонности ждем отвечающих глаз.

В наших жилах течет ненасытная кровь,

Мы безмерны в любви, безграничны вдвоем.

Но, любя как никто, не обманемся вновь,

И влюбленность души не телам отдаем.

В океанах мечты восколеблена гладь,

Мы воздушны в любви, как воздушен туман.

Но Елены опять мы не будем искать,

И войной не пойдем на безумных Троян.

Нет, иное светло ослепило наш взор,

Мы коснулись всего, растворились во Всем.

Глубину с высотой сочетали в узор,

С Мировым в мировом мы причастия ждем.

Больше медлить нельзя возле старых могил,

Что прошло, то прошло, что мертво, то мертво,

Мы в стозвучном живем, в Литургии Светил,

В откровеньи Стихий, в воскресеньи Всего.

«PAX HOMINIBUS BONAE VOLUNTATIS»

Мир на Земле, мир людям доброй воли.

Мир людям воли злой желаю я.

Мир тем, кто ослеплен на бранном поле,

Мир тем, в чьих темных снах живет Змея.

О, слава Солнцу пламенному в вышних,

О, слава Небу, звездам, и Луне.

Но для меня нет в Мире больше лишних,

С высот зову – и тех, кто там, на дне.

Все – в Небесах, все – равны в разной доле,

Я счастлив так, что всех зову с собой.

Идите в Жизнь, мир людям доброй воли,

Идите в Жизнь, мир людям воли злой.

ГОРОД ЗОЛОТЫХ ВОРОТ

Сон волшебный. Мне приснился древний Город Вод,

Что иначе звался – Город Золотых Ворот.

В незапамятное время, далеко от нас,

Люди Утра в нем явили свой пурпурный час.

Люди Утра, Дети Солнца, Духи Страсти, в нем

Обвенчали Деву-Воду с золотым Огнем.

Деву-Воду, что, зачавши от лучей Огня,

Остается вечно-светлой, девственность храня.

Дети Страсти это знали, строя Город Вод,

Воздвигая стройный Город Золотых Ворот.

Яркость красок, мощность зданий, вал, над валом

                                           вал,

Блеск цветов, глядящих в Воду, в эту глубь

                                        зеркал.

Город-Сказка. С ним в сравненьи людный

                                       Вавилон

Был не так похож на пышный предрассветный

                                           сон.

С ним в сравнении Афины, Бенарес и Рим

Взор души не поражают обликом своим.

Это – сказки лет позднейших, отрезвленных дней,

Лет, когда душа бледнеет, делаясь умней.

В них не чувствуешь нежданных очертаний сна,

Уж не сердце в них, а разум, лето, не весна.

В них не чувствуешь безумья утренней мечты,

Властелинской, исполинской, первой красоты.

В тех, в забытых созиданьях, царствовала

                                         Страсть,

Ей, желанной, предается, вольно, все во власть.

Оттого-то Дети Солнца, в торжестве своем,

Башней гордою венчали каждый храм и дом.

Оттого само их имя – золото и сталь,

Имя гордое Атланта – Тольтек, Рмоагаль.

В будни жизнь не превращая, мир любя, они

Яркой краской, жарким чувством наполняли дни.

До монет не унижая золото, они

Из него ковали входы в царственные дни.

Вход Огнем обозначался в древний Город Вод,

Что иначе звался – Город Золотых Ворот.

ГВОЗДИКИ

Когда расцветают гвоздики в лесах,

Последние летние дни истекают.

В гвоздиках июльские дни замыкают

Ту юную кровь, что алеет в лучах.

И больше не вспыхнут, до нового года,

Такие рубины, такая свобода.

НА ЧЕРНОМ ФОНЕ

На черном фоне белый свет

Меня мучительно пленяет.

И бьется ум. Дрожит. Не знает,

Не скрыт ли страшный здесь ответ.

Боясь принять ответ жестокий.

Вопрос я тайный хороню.

И вновь молюсь. Молюсь – Огню,

В тени Стремнины звездоокой!

ФАТА МОРГАНА

Фата Моргана,

Замки, узоры, цветы и цвета,

Сказка, где каждая краска, черта

С каждой секундой – не та,

Фата Моргана

Явственно светит лишь тем, кто, внимательный,

                                        рано,

Утром, едва только Солнце взойдет,

Глянет с высокого камня на Море,

К солнцу спиной над безгранностью вод,

С блеском во взоре,

К Солнцу спиной,

Правда ль тут будет, неправда ль обмана,

Только роскошной цветной пеленой

Быстро возникнет пред ним над волной

Фата Моргана.

КРАСНЫЙ

Кораллы, рубины, гранаты,

Вы странным внушеньем богаты:—

На вас поглядишь – и живешь,

Как будто кого обнимаешь,—

На вас поглядев, понимаешь,

Что красная краска не ложь.

О, кровь, много таинств ты знаешь!

Когда по равнине пустынной-седой

Скользишь утомленно чуть зрячей мечтой,

Лишь встретишь ты красный какой лоскуток,—

Вмиг в сердце – рождение строк,

Как будто бы что-то толкнуло мечту,

И любишь опять горячо Красоту

И красочный ловишь намек.

О, кровь, я намеков твоих не сочту!

Когда, как безгласно-цветочные крики,

Увижу я вдруг на июльских лугах

Капли крови в гвоздике,

Внутри, в лепестках,

Капли алые крови живой,

Юной, страстной, желающий ласк, и деления

               чуждой на «мой» или «твой»,—

Мне понятно, о чем так гвоздика мечтает,

Почему лепестки опьяненному Солнцу она

                              подставляет:—

Вижу, вижу, вливается золото в алую кровь,

И теряется в ней, возрождается вновь,

Взор глядит – и не знает, где именно Солнце,

Где отливы и блеск золотого червонца,

Где гвоздики девически-нежной любовь.

О, кровь, как ты странно-пленительна, кровь!

Вот, словно во сне,

Почудились мне

Столепестковые розы,

В оттенках, в несчетности их лепестков

Вновь вижу, как девственны, женственны грезы,

Но знаю, что страстность доходит почти до угрозы,

Знаю я, как бесконечно богаты уста,

Поцелуи, сближенье, альков,

Как первозданно богаты два рта,

В красноречьи без слов.

Я гляжу, и теряюсь, робею,

Я хочу, и не смею

Сорвать эту розу, сорвать, и познать упоенье, любовь.

О, кровь, сколько таинств и счастии скрываешь ты,

                                               кровь!

РОЗОВЫЙ

Румянец яблока, на фоне Сентября,

С его травой-листвой воздушно-золотой,

Румянец девушки, когда горит заря,

Румянец девушки, идущей за водою,

Меж тем как в серебре и в зеркале реки

Мелькают, зыбкие, и пляшут огоньки.

Румянец сладостно-стыдливого незнанья,

Когда услышит вдруг она

Ее смутившее признанье,

И он, сдержав свое дыханье,

Безмолвно чувствует, что радость – суждена.

И наконец еще, румянец тот, предельный,

Когда они вдвоем сливаются в одно,

И чашей полной, чашей цельной

Пьют сладко-пьяное вино,

И в этой неге беспредельной,

В предвестьи сказки колыбельной,

Разбиться чаше суждено.

ПРЕДРАССВЕТНО-ЛЕПЕСТКОВЫЙ

Неназываемый цветок,

Который нежен и прелестен,

И каждой девушке известен,

Как всем певцам рожденье строк.

Неназываемый цветок,

Что только раз один алеет,

И повторяться не умеет,

Но все вложил в один намек.

Неназываемый цветок.

ГОРИЦВЕТНЫЙ

Лепестки горицвета, оранжево-огненно-красные,

При основании – с черным пятном.

Не сокрыты ли здесь указанья, хотя и неясные,—

Как и в сосуде с пурпурным вином?

Веселимся, пьянимся мы, любимся, жаркие, страстные,—

Темный отстой неразлучен со дном.

ЖЕЛТЫЙ

Спрошу ли ум, в чем желтый цвет,

Душа сейчас поет ответ,

Я вижу круг, сиянье, сферу,

Не золото, не блеск его,

Не эту тяжкую химеру,

Что ныне стала – вещество

Для униженья моего,

О, нет, иное торжество:—

Подсолнечник, цветок из Перу,

Где знали, как лазурь очей

Нежна от солнечных лучей.

КРАСНЫЙ И ЖЕЛТЫЙ

Камень и камень, бездушная груда

Камни и камни, их глыба темна.

Все же, в них скрытое, явится чудо,

Только им быстрая встреча нужна.

Камень о камень ударить случайно,

Желтые, красные искры летят,

В темной бесцветности – яркая тайна,

Искры чаруют нежданностью взгляд.

В камне скрываются искры живые.—

Сколько же в нас неоткрытых цветов!

Дайте увидеть цветы золотые,

Быстрая встреча нужна для умов!

КРАСНЫЙ И ГОЛУБОЙ

Красный цвет – горячий цвет,

Голубой – холодный.

Оба шлют глазам привет,

Но мечтой несродной.

Говорит один – люблю,

Все сожгу любовью,

Камни в лаву растоплю,

Небо вспыхнет кровью.

А другой не говорит,

Не грозит, не манит,

В нем спокойный вечный вид,

Вечность не обманет.

Красный все зовет на бой,

Жаждет вновь завязки.

Ум ласкает – голубой,

Правдой детской ласки.

Тяготясь самим собой,

Красный, вихрей полный,

Гонит птиц, зверей гурьбой,

Поднимает волны.

Но, закончен сам в себе,

Ум – покой вмещает.

О покорности Судьбе

Голубой вещает.

КРАСНЫЙ, ЖЕЛТЫЙ, ГОЛУБОЙ

Красный, желтый, голубой,

Троичность цветов,

Краски выдумки живой,

Явность трех основ.

Кислород, и углерод

Странные слова,

Но и их поэт возьмет,

В них душа жива.

Кислород, и углерод,

Водород – слова,

Но и в них есть желтый мед,

Вешняя трава.

Да, в напев поэт возьмет

Голубые сны,

Золотистый летний мед,

Алый блеск весны.

Красный, желтый, голубой —

Троичность основ

Оставаясь сам собой,

Мир наш – ими нов.

ГОЛУБОЙ, ЗЕЛЕНЫЙ, ЖЕЛТЫЙ, КРАСНЫЙ

Голубой, зеленый, желтый, ярко-красный,

Степени различной светлой теплоты.

Незабудка, стебель, лютик, арум страстный,

Это – возрастанье красочной мечты.

Голубые очи детства золотого,

Изумруды мая, лето, страсть, зима,

Душные теплицы, ночь – и снова, снова

Лампа, звезды, взоры, сказка, ласка, тьма.

ЗОЛОТИСТЫЙ

Лютик золотистый,

Греза влажных мест,

Луч, и шелк цветистый,

Светлый сон невест.

Пляска брызг огнистых

В пламени костров,

Между красно – мглистых

Быстрых огоньков.

Колос, отягченный

Числами зерна,

Вечер позлащенный,

Полная Луна.

ПРОЩАЛЬНО-ЗОЛОТИСТЫЙ

Тихий шелест Сентября,

И умильный свист синицы,

Улетающие птицы,

Пышный праздник янтаря.

Праздник Солнца золотого,

Углубленный небосклон,

На лазури – желтый клен,

Остров моря голубого.

Все оттенки желтизны,

Роскошь ярких угасании,

Трепет красочных прощаний,

Траур Лета и Весны.

ЗЕЛЕНЫЙ

На странных планетах, чье имя средь нас неизвестно,

Глядят с восхищеньем, в небесный простор, существа,

Их манит звезда, чье явленье для них – бестелесно,

Звезда, на которой сквозь Небо мерцает трава.

На алых планетах, на белых, и ласково-синих,

Где светят кораллом, горят бирюзою поля,

Влюбленные смотрят на остров в небесных пустынях,

В их снах изумрудно, те сны навевает – Земля.

ЗЕЛЕНЫЙ И ЧЕРНЫЙ

Подвижная сфера зрачков, в изумруде текучем сужаясь,

Расширяясь, сливает, безмолвно, привлеченную

                                       душу с душой.

В глубоких зрачках, искушенья, во влаге

                                     зеленой качаясь,

Как будто бы манят, внушают: «Приблизься,

                                    ты мне не чужой».

О, травянистый изумруд,

Глаза испанки светлокудрой!

Какой художник нежно-мудрый,

Утонченник, сказался тут?

Где все так жарко, чернооко,

Где всюду черный цвет волос,—

В сияньи белокурых грез,

Испанка-нимфа, одиноко,

Порой возникнет – и на вас

Струит огонь зеленых глаз.

Всего красивей черный цвет

В зрачках зеленых глаз.

Где водный свет? Его уж нет.

Лишь черный есть алмаз!

Зелено-бледная вода,

Русалочий затон,—

О, не одна здесь спит беда,

И чуток этот сон.

И каждый миг, и каждый час

Воздушный изумруд,

Воздушный цвет зеленых глаз

Поет мечте: «Я тут!»

Зрачек растет, и жадный свет

Зовет, берет, светясь.

Где целый мир? Его уж нет,

Лишь черный есть алмаз!

СИНИЙ

Пустынями эфирными, эфирными-сапфирными,

Скитается бесчисленность различно-светлых звезд.

Над этими пространствами, то бурными, то мирными,

Душою ощущается в Эдем ведущий мост.

Зовется ли он Радугой, навек тысячецветною,

Зовется ли иначе как, значения в том нет.

Но синий цвет – небесный цвет, и грезою ответною

Просящему сознанию дает он ряд примет.

Примет лазурно-радостных нам в буднях много светится,

И пусть, как Море синее, дороги далеки,

«Дойдешь», тебе вещает лен, там в Небе все отметится,

«Дойдешь», твердят глаза детей, и шепчут васильки.

НЕЖНО-ЛИЛОВЫЙ

Колокольчик на опушке леса,

С звонами, что внятны слуху фей,

Бархатисто-пышная завеса,

Возле лиловатых орхидей.

В лепете романса – цвет сирени,

Сад мечты, и в нем упавший лист,

В красочном контрасте – свет и тени,

На руке лилейной – аметист.

ФИОЛЕТОВЫЙ

Мне снилось множество цветов,

Багряных, алых, золотистых,

Сапфирно-синих лепестков,

И снов, застывших в аметистах.

Но между всех цветочных сил,

Я видел, в призрачной картине,

Что красный цвет внизу застыл,

А цвет зеленый – посредине.

Но выше – выше, в синеву,

Восходит множество фиалок,

И в сновиденьи наяву

Я вижу белый храм Весталок.

Их не встревожит зов ничей,

Им Ночь  моления внушает,

И взор фиалковых очей

В себе бездонность отражает.

И быстро, быстро, быстро – я

Несусь мечтою к ним, предельным,

В лесной пустыне Бытия

Забвенье пью фиалом цельным.

ХРУСТАЛЬНО-СЕРЕБРИСТЫЙ

Звуки лютни в свете лунном,

Словно сказка, неживые,

В сновиденьи многострунном

Слезы флейты звуковые.

Лики сонных белых лилий

В озерной зеркальной влаге,

Призрак ангелов, их крылий,

Сон царевны в лунной саге.

ОПАЛОВО-ЗИМНИЙ

Легкий слой чуть выпавшего снегa,

Серп Луны в лазури бледно-синей,

Сеть ветвей, узорная их нега,

Кружевом на всем – воздушный иней.

Духов серебристых замок стройный,

Сонмы фей в сплетеньях менуэта,

Танец блесток, матово-спокойный,

Бал снежинок, вымышленность света.

ГОЛУБОВАТО-БЕЛЫЙ И КРАСНОВАТО-СЕРЫЙ

Голубовато-белый и красновато-серый,

В дворце людского мозга два цвета-вещества.

Без них мы не имели б ни знания, ни веры,

Лишь с ними область чувства и наша мысль жива.

Чрез них нам ярко светят душевные эфиры,

Напевность ощущений слагается в узор.

В дворце людского мозгa играют скрипки, лиры,

И чудо-панорама струит просвет во взор

Во внутренних чертогах сокровища без меры,

Цветут, пьянят, чаруют – не день, не час, века —

Голубовато-белый и красновато-серый

В дворце людского мозга два странные цветка.

БЕЛЫЙ

Нарцисс, восторг самовлюбленности,

До боли сладостные сны,

Любовь – до смерти, до бездонности,

Всевластность чистой Белизны.

Нарцисс, забвенье жизни, жалости,

Желанье, страстность – до того,

Что в белом – в белом!– вспышка алости,

Забвенье лика своего.

Нарцисс, туман самовнушения,

Любовь к любви, вопрос-ответ,

Загадка Жизни, отражение,

Венчальный саван, белый цвет.

ЧЕРНЫЙ

Как ни странно это слышать, все же истина верна:—

Свет противник, мрак помощник прорастанию зерна.

Под землею призрак жизни должен выждать нужный срок,

Чтобы колос золотистый из него родиться мог.

В черной тьме биенье жизни, зелень бледная, росток,

Лишь за этим стебель, колос, пышность зерен,

                                         желтый сок.

Мировой цветок, который назван Солнцем меж людей,

Утомясь, уходит в горы, или в глубь ночных морей.

Но, побывши в сонном мраке, в час рассвета,

                                         после грез,

Он горит пышнее, чем маки, ярче самых пышных роз.

Черный уголь – символ жизни, а не смерти для меня:—

Был Огонь здесь, говорю я, будет вновь напев Огня,

И не черный ли нам уголь, чтоб украсить светлый час,

Из себя произрождает ярко-праздничный алмаз.

Все цвета в одном согласны входят все они —

                                             в цветы.

Черной тьме привет мой светлый мой светлый,

                                  в Литургии Красоты!

ЗАРЕВО МГНОВЕНИЙ

В закатном зареве мгновений, твоих или моих,

Я вижу, как сгорает гений, как возникает стих,

В закатном зареве мгновений докучный шум затих.

Воспламененное Светило ушло за грань морей,

И в тучах краски доживают всей роскошью своей,

Чего в них больше – аметистов, рубинов, янтарей?

К чему свой взор случайно склонишь, то даст тебе ответ,

В одном увидишь пламя счастья, в другом

                                        услышишь «Нет».

Но все, на что свой взгляд уронишь, восхвалит

                                          поздний свет.

Прозрачность, нежность, и чрезмерность, все слито

                                             в забытьи,

В последний раз мы их коснемся в предсмертном бытии,

И мы поймем, что эти краски —твои или мои

И мы поймем, как полнозвучно поет волна морей,

Когда дневное отшумело, и Ночь, во сне, бодрей,

И все ночное, незаметно, идет скорей, скорей.

Вот, все воздушней аметисты, рубины, янтари,

Все, что во внешнем – еле слышно, все ярко – что внутри,

Мгновенье пышного Заката – последнее – гори!

ОГОНЬ

Не устану тебя восхвалять,

О, внезапный о страшный, о вкрадчивый,

На тебе расплавляют металлы,

Близ тебя создают и куют.

Будем как Солнце

ОГОНЬ

1

Огнепоклонником я прежде был когда-то,

Огнепоклонником останусь я всегда

Мое индийское мышление богато

Разнообразием рассвета и заката,

Я между смертными – падучая звезда.

Средь человеческих бесцветных привидений,

Меж этих будничных безжизненных теней,

Я вспышка яркая, блаженство исступлении,

Игрою красочной светло венчанный гений,

Я праздник радости, расцвета, и огней.

Как обольстительна в провалах тьмы комета!

Она пугает мысль и радует мечту.

На всем моем пути есть светлая примета,

Мой взор – блестящий круг, за мною – вихри света,

Из тьмы и пламени узоры я плету.

При разрешенности стихийного мечтанья,

В начальном Хаосе, еще не знавшем дня,

Не гномом роющим я был средь Мирозданья,

И не ундиною морского трепетанья,

А саламандрою творящего Огня.

Под Гималаями, чьи выси – в блесках Рая,

Я понял яркость дум, среди долинной мглы,

Горела в темноте моя душа живая,

И людям я светил, костры им зажигая,

И Агни светлому слагал свои хвалы.

С тех пор, как миг один, прошли тысячелетья,

Смешались языки, содвинулись моря

Но все еще на Свет не в силах не глядеть я,

И знаю явственно, пройдут еще столетья,

Я буду все светить, сжигая и горя.

О, да, мне нравится, что бело так и ало

Горенье вечное земных и горних стран

Молиться Пламени сознанье не устало,

И для блестящего мне служат ритуала

Уста горячие, и Солнце, и вулкан.

Как убедительна лучей растущих чара,

Когда нам Солнце вновь бросает жаркий взгляд,

Неисчерпаемость блистательного дара!

И в красном зареве победного пожара

Как убедителен, в оправе тьмы, закат!

И в страшных кратерах – молитвенные взрывы:

Качаясь в пропастях, рождаются на дне

Колосья пламени, чудовищно-красивы,

И вдруг взметаются пылающие нивы,

Устав скрывать свой блеск в могучей глубине.

Бегут колосья ввысь из творческого горна,

И шелестенья их слагаются в напев,

И стебли жгучие сплетаются узорно,

И с свистом падают пурпуровые зерна,

Для сна отдельности в той слитности созрев.

Не то же ль творчество, не то же ли горенье,

Не те же ль ужасы, и та же красота

Кидают любящих в безумные сплетенья,

И заставляют их кричать от наслажденья,

И замыкают им безмолвием уста

В порыве бешенства в себя принявши Вечность,

В блаженстве сладостном истомной слепоты,

Они вдруг чувствуют, как дышит Бесконечность,

И в их сокрытостях, сквозь ласковую млечность,

Молниеносные рождаются цветы.

Огнепоклонником Судьба мне быгь велела,

Мечте молитвенной ни в чем преграды нет.

Единым пламенем горят душа и тело,

Глядим в бездонность мы в узорностях предела,

На вечный праздник снов зовет безбрежный

                                        Свет.