Текст книги "Право на сон и условные рефлексы: колыбельные песни в советской культуре 1930–1950-х годов"
Автор книги: Константин Богданов
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Семейный фольклор, отеческая забота
В 1944 году Н. М. Элиаш, занимавшаяся колыбельными песнями с конца 1920-х годов, защитила диссертацию «Русские народные колыбельные песни: Опыт классификации фольклорного жанра». Классификация колыбельных, по рассуждению Элиаш, предполагает их «стадиальное» изучение (напоминающее о языковедческих принципах Н. Я. Марра, восторжествовавших к этому времени в советской фольклористике) с акцентом на семантику доминирующих в них образов и мотивов. Если в прошлом такие доминанты предопределялись упоминанием Сна и Дремы, Кота и Гули, то теперь – советской тематикой, демонстрирующей новую «стадию» в развитии колыбельного жанра[130]130
Элиаш Н. М. ДДо вивчання колискових пісень // Бюллетень Етнографічної комісї ВУАН. 1930. № 14; Элиаш Н. М. Русские народные колыбельные песни: Опыт классификации фольклорного жанра: Автореферат дисс. канд. филологич. наук. Сызрань, 1944. Диссертация Элиаш опубликована не была.
[Закрыть]. Рассуждениям Элиаш и ее коллег об особенностях советского фольклора во второй половине 1940-х годов сопутствовали заявления поэтов и композиторов о необходимости создавать массовые песни с опорой на народную традицию. К тому же призывались композиторы, писавшие музыку для детей, обязанные прежде всего помнить о ее идеологической роли – служить делу коммунистического воспитания и (по меньшей мере) давать навыки первичного музыкального образования[131]131
Создадим подлинно-художественную песню для детей (материалы партийного совещания о детской песне) // Советская музыка. 1935. № 2; Сергеев A. A. Детский песенный репертуар // Художественное воспитание советского школьника. Вып. 1 / Под ред. В. И. Шацкой. М., 1947; Асафьев Б. Русская музыка о детях и для детей // Советская музыка. 1948. № 6.
[Закрыть]. Собственно и сама народная традиция видится отныне исходной для определения понятия песенной эстрады и эстрады вообще (так, если в первом издании Большой советской энциклопедии местом возникновения эстрады называется Франция, то во всех последующих изданиях БСЭ этого указания нет, но сообщается, что истоком эстрады была народная культура)[132]132
Швайцерхоф Б. Советская эстрада // Соцреалистический канон / Под общ. ред. X. Гюнтера и Е. Добренко. СПб., 2000. С. 999–1000.
[Закрыть]. Предполагается, что советская песня должна быть «близка народно-ладовому характеру, лирична и любима широкими массами», а песенные стихи писались так, чтобы «ритм каждой строфы <…> был одинаковым, и чем проще ритм стиха, тем многообразнее возможности композитора», поскольку «гениальность народной песни лежит в ее предельной простоте»[133]133
О советской песне: К предстоящей дискуссии в Союзе Советских писателей. Л., 1945. С. 14, 15 (цитаты из выступлений композиторов И. Дзержинского и В. Пушкова). Подробнее о собственно музыкальных особенностях советской песни: Сохор А. Русская советская песня. Л., 1959; Choi S. Studium zum sowjetischen Lied. Mitte der 30-er Jahre bis zum Ende des Zweiten Weltkrieges. Seoul, 1992.
[Закрыть]. За этими пожеланиями несложно увидеть, конечно, и колыбельные песни, демонстрирующие как раз перечисленные особенности – синтаксическую повторяемость и просодическую простоту (узкий диапазон напева, ладофункциональную однозначность мелодических фигур, речевой характер интонирования т. д.)[134]134
Ефименкова Б. Б. Северные байки: Колыбельные песни Вологодской и Архангельской областей. М., 1977. С. 6.
[Закрыть] и, вместе с тем, такие черты, которые могут считаться общими для фольклорной песенной традиции[135]135
Якубовская Е. Н. О напевах колыбельных песен Юго-Западных районов Архангельской области // Русский фольклор. СПб., 2004. Т. XXII. С. 148–159.
[Закрыть].
В структуре социального общения фольклор выступает в функции символического регулятора социальных и культурных практик, закрепляя за определенными текстами и жанрами сравнительно устойчивую аудиторию и, главное, опознаваемые и прогнозируемые формы социальной коммуникации[136]136
Подробнее: Богданов К. А. Повседневность и мифология. СПб., 2001. С. 52–69. См. также: Адоньева С. Б. Прагматика фольклора. СПб., 2004.
[Закрыть]. В широком смысле такая коммуникация служит опытом социализации субъекта, т. е. опытом «превращения индивида в члена данной культурно-исторической общности путем присвоения им культуры общества», а в узком смысле – опытом овладения социальным поведением[137]137
Тарасов Е. Ф. Социально-психологические аспекты этнопсихолингвистики // Национально-культурная специфика речевого поведения. М., 1977. С. 38.
[Закрыть]. Обстоятельства, предопределившие известный «фольклоризм» советской культуры с этой точки зрения объясняются также и коллективизирующей эффективностью самой фольклорной традиции: использование фольклора в непосредственно пропагандистских целях является хотя и внешним, но вполне закономерным следствием фольклорной прагматики.
Идеологически инспирированные тексты «фалынлора» (Fake lore), о которых писал Р. Дорсон и которыми так богат «советский фольклор»[138]138
Oinas F. J. The Political Uses and Themes of Folklore in the Soviet Union // Journal of the Folklore Institute. 1975. Vol. 12. P. 157–175; Miller F. J. Folklore for Stalin: Russian Folklore and Pseudofolklore of the Soviet Era. Armonk; London, 1990; Фольклор России в документах советского периода 1933~1941 гг.: Сборник документов. М., 1994; Юстус У. Вторая смерть Ленина: функция плача в период перехода от культа Ленина к культу Сталина // Соцреалистический канон… С. 926–952; Советский эпос 1930–1940-х годов // Рукописи, которых не было: Подделки в области славянского фольклора / Изд. подгот. А. Л. Топорков, Т. Г. Иванова, Л. П. Лаптева, Е. Е. Левкиевская. М., 2002. С. 403–968.
[Закрыть], искажают фольклорную традицию, но подразумевают, а часто и воспроизводят закономерности самой этой традиции[139]139
Moser H. Folklorismus in unserer Zeit // Zeitschrift für Volkskunde. 1962. Bd. 58. S. 117–209; Bausinger H. «Folklorismus» in Europa: Eine Umfrage // Zeitschrift für Volkskunde. 1969. Bd. 65. S. 1–8; Гусев В. E. Фольклоризм как фактор становления национальных культур в странах Центральной и Юго-Восточной Европы // Формирование национальных культур в странах Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 1977. С. 127–135; Емельянов Л. И. Методологические вопросы фольклористики. М., 1978. С. 115; Jeudi Н.-Р. Memoires du social. Paris, 1986. P. 114; Strobach H. Folklor – Folklorepflege – Folklorismus // Jahrbuch für Volkskunde und Kulturgeshichte. 1985. Bd. 25; Kirshenblatt-Gimblett B. Authenticity and Authority in Representation of Culture // Kulturkontakt, Kulturkonflikt / Hrsg. I.-M. Greverus, K. Kostlin, H. Schilling. Frankfurt am M., 1988.
[Закрыть]. Существование «фалынлора» непредставимо вне аудитории, демонстрирующей свое согласие на его потребление. Рискнем думать даже, что чем шире «целевая группа» такого «фалынлора», тем он «фольклорнее» и «аутентичнее»[140]140
3десь я солидарен с Александром Панченко: Панченко A. A. Культ Ленина и «советский фольклор» // Одиссей: Человек в истории 2005. М., 2005. С. 334 сл.
[Закрыть]. И наоборот: традиционные фольклорные тексты получают статус неподлинных по мере того, как они теряют свою реальную или воображаемую аудиторию. Рассуждения фольклористов 1930–1940-х годов, согласно рапортовавших о расцвете советского фольклора, кажутся при этом важными хотя бы в том отношении, в каком они диктуются представлением о фольклорной традиции как о традиции, которая не только меняется вместе с обществом, но и меняет само общество. Инициируя и редактируя тексты, надлежащие считаться «фольклорными», именно советские фольклористы стали в конечном счете авторами эксперимента, масштабно продемонстрировавшего социальную реализуемость резко отвергаемой ими же теории Г. Наумана о «спущенных сверху культурных ценностях» (gesunkenes Kulturgut).
Ввиду таких – властно рекомендуемых – ценностей колыбельные песни оказались в сталинской культуре жанром не только открытым к политически грамотному содержанию, но и решительно меняющим представление о границах приватного и публичного пространства.
Исследования в области психологии восприятия музыки показывают, что интерпретативная абстрактность музыки не препятствует разным людям истолковывать музыкальное произведение и, тем более, музыкальный жанр сходным образом[141]141
Иванченко Г. В. Психология восприятия музыки: подходы, проблемы, перспективы. М., 2001. Замечу, кстати, что первые отечественные исследования по психологии музыкального восприятия появляются в конце 1940-х годов (см.: Исследования по психологии восприятия / Отв. ред. С. Л. Рубинштейн. М.; Л., 1948).
[Закрыть]. Применительно к фольклорной традиции такое сходство может считаться конститутивным не только в плане рецепции, но и в плане воспроизведения самой этой традиции – будь это традиция «чистой» музыки или (как это обычно имеет место в фольклоре) также традиция ее ситуативно-поведенческого и дискурсивного, словесного сопровождения. Традиционная коммуникация колыбельного исполнения является изначально приватной, а сами колыбельные песни – одна из составляющих той сферы эмоционального и дискурсивного воздействия, которая, по мнению социальных психологов, может считаться определяющей для формирования детского характера. Это область первичного «семейного фольклора» или «семейного нарратива»[142]142
Ср.: Сапогова Е. Е. Семейный нарратив как прецедентный текст для ребенка // Социокультурная герменевтика: проблемы и перспективы. Кемерово, 2002. С. 97–101; Шулепова А. Н. Влияние семейного нарратива на становление личности ребенка // Известия Тульского государственного университета. Серия «Психология». Вып. 3. Тула, 2003. С. 448–463.
[Закрыть]. Медиально-публичное пространство радиоэфира, концертного зала и/или кинотеатра делает ту же коммуникацию предельно публичной. «Семейный фольклор» становится в этих случаях общественным, «семейный нарратив» – общенародным. Выражение нежных чувств к ребенку санкционируется коллективно и идеологически, а сама сфера идеологии оказывается открытой для ответной интимности. Идеологизация интимного и интимизация идеологического содержания не ограничивается при этом, конечно, исключительно колыбельными песнями. В ретроспективной оценке песенного репертуара сталинской эпохи Н. П. Колпакова категорически и не без оснований указывала «одно из существенных отличий современной народно-песенной лирики от традиционной»: «Новая песня не делится на такие же четкие тематические рубрики, какие были в старой. <…> Мотивы повседневных, бытовых, личных эмоций неразрывно слиты в ней с мотивами и темами общественно-политической жизни страны: лирическое обращение к вождю советского народа – Коммунистической партии Советского Союза – соединяется с темой прославления родных краев; тема советского патриотизма – с любовной лирикой. <…> В мир прежних, более или менее замкнутых индивидуальных эмоций теперь входит тема более глубокого общественного значения»[143]143
Колпакова Н. М. Народная песня советской эпохи // Русский фольклор. М.; Л., 1964. Т. IX. С. 101-Ю2.
[Закрыть].
Примеры, которые могли бы проиллюстрировать выводы Колпаковой (если отвлечься от того, насколько они соответствуют народной традиции песенного репертуара), обнаруживаются в советской культуре и помимо песенных жанров. Но именно песенные жанры, как никакие другие, демонстрируют масштабы такого медиального «контекста», в котором частная жизнь советского человека непосредственно и (в буквальном смысле) гласно соотносилась с жизнью всего советского народа. Субъективный опыт предстает при этом не просто социализованным, но и предельно идеологизированным, заставляющим считаться с тем, что жизнь со всеми ее радостями и горестями – это лишь то, что санкционируется коллективом и властью. Не стоит удивляться поэтому, почему сталинское заявление 1935 года о том, что «жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее», было воспринято в этом же санкционирующем и перформативном смысле – вопреки, казалось бы, очевидному социальному опыту[144]144
Сталин произнес эту фразу 17 ноября 1935 года в выступлении на Первом всесоюзном совещании рабочих и работниц стахановцев. Контекст сталинского высказывания – отмена в стране карточной системы снабжения населения хлебом, мукой и крупами, создающая «благоприятные условия для дальнейшего роста благосостояния рабочих и крестьянских масс». Слова Сталина почти сразу стали крылатым выражением, растиражированным, в частности, в песенном жанре (песня В. И. Лебедева-Кумача на музыку A. B. Александрова «Жить стало лучше, жить стало веселей», 1936).
[Закрыть]. В пропагандистском и, в частности, песенном выражении идеологический (а не социальный) опыт виделся качественно иным – именно этот опыт позволял Михаилу Калинину в 1945 году провозгласить, что «нигде так не любят жить, как в Советской стране»[145]145
Калинин М. О моральном облике нашего народа // Калинин М. О коммунистическом воспитании: Избранные речи и статьи. Л., 1947. С. 236.
[Закрыть], а слушателям второй половины 1950-х воодушевленно внимать песне Э. Колмановского на загадочные слова К. Ваншенкина «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно» (1956). Об искренности чувств, вкладывавшихся в такие тексты, судить трудно, но отказывать им в терапевтическом эффекте во всяком случае нельзя. Колыбельные песни – особенно с политической тематикой – демонстрируют это еще более явным образом.
Вторжение детской тематики в мир большой политики обратно вмешательству политики и политиков в мир детства[146]146
Kirschenbaum L. Small Comrades: Revolutionizing Childhood in Soviet Russia, 1917–1932. N. Y.: Routledge Falmer, 2001; Kelly C. Comrade Pavlik: The Rise and Fall of a Soviet Boy Hero. London: Granta Books, 2005.
[Закрыть]. В иконографии советской культуры Павлик Морозов не случайно соседствует с маленьким Лениным (например – на нагрудных значках школьников-октябрят). Дети и политики «понимают друг друга», но условия для этого понимания устанавливаются не ими, но тем(и), кто несет за них «взрослую» ответственность. Указания на такую ответственность дают о себе знать в советской культуре повсюду – от детской литературы (с первых лет революции оказавшейся под исключительно бдительным вниманием властей) до городской скульптуры, характерно объединяющей, например, в рамках единого композиционного пространства «Ленина-ребенка» и «Сталина с детьми»[147]147
Так, например, – в «Саду Пионера» по Садовой улице предвоенного Томска. В «характеристике монументальной скульптуры Томска», составленной в августе 1941 года начальником главреперткома Мочалиным по заданию Томского горисполкома первая скульптура оценивается невысоко («в ней нет композиционного замысла, к тому же фигура изуродована весьма примитивной побелкой»), тогда как вторая – «очень хорошая работа, раскрывающая лирическо-интимные черты образа Вождя» (цит. по: Привалихина С. Мой Томск. Томск, 2000. С. 97; курсив мой. – К. Б.).
[Закрыть]. Потребитель такой литературы и такой скульптуры – при всех своих возрастных отличиях – оказывается в общем-то однолеткой, он в любом случае «моложе», чем охраняющая его власть. Воображаемым слушателем, на которого рассчитана и к которому обращена советская колыбельная, является не столько ребенок, сколько его alter ego – весь советский народ. Известные строки песни В. Лебедева-Кумача на музыку И. Дунаевского «Мы будем петь и смеяться, как дети, / Среди всеобщей борьбы и труда» служат на этот счет вполне символическим примером. Детский смех и детский сон равно выражают удовлетворение элементарных потребностей и торжество здоровой физиологии. Насаждавшиеся советской пропагандой идеалы социального инфантилизма были при этом достаточно декларативными, чтобы быть усвоенным даже теми, кто сочувствовал советской идеологии извне. Один из таких примеров – творчество американской поэтессы и общественной деятельницы Женевьевы Таггард (1894–1948). Побывав в 1935 году в СССР, Таггард спешит поделиться с читателями своими восторгами от поездки с упором на те же «детские радости» советского человека и пробует себя, в частности, в жанре «советских колыбельных» («Soviet Lullaby»)[148]148
The Papers of Genevieve Taggard in Dartmouth College Library. July 1986. ML-60. Folder 132 [http:/ead.darmouth.edu/html/ m160.html].
[Закрыть]. Литературно-музыкальные пристрастия, побуждавшие приверженцев «советского образа жизни» обращаться к колыбельным, приветствовались идеологически, но были определенно небезразличными и к тем психологическим тактикам коллективной (само)терапии, которые связываются с особенностями социального и, особенно, властного патернализма. Идеальный слушатель колыбельных искренен, внушаем и предсказуем, то есть именно таков, каким советская идеология вплоть до Перестройки изображает «простого советского человека» (каким он был на самом деле – другой вопрос)[149]149
Например: Смирнов Г. Л. Советский человек. М., 1971. Ср.: Советский простой человек: опыт социального портрета на рубеже 90-х / Отв. ред. Ю. А. Левада. М., 1993.
[Закрыть]. Применительно к колыбельному жанру такая «простота» непосредственно коррелирует с языком психотерапии и психоанализа – с представлениями о защищенности, покое, ласке, regressum ad uterum и т. п.[150]150
Шушарджан С. В. Музыкотерапия и резервы человеческого организма. М., 1998; Петрушин В. И. Музыкальная психотерапия: Теория и практика. М., 2000; Новицкая Л. П. Влияние различных музыкальных жанров на психическое состояние человека // Психологический журнал. 1984. Т. 5.№ 6; Карабулатова И. С. «Магия детства»: народная колыбельная песня как инновационная методика обучения толерантности в семье // Инновации в науке, технике, образовании и социальной сфере. Казань, 2003; Карабулатова И. С., Демина Л. В. Колыбельная песня Тюмени. Тюмень, 2004. Гл. 3.
[Закрыть] Мотивам убаюкивания и сна в колыбельных песнях часто сопутствуют мотивы бодрствования и бдительности тех, кто призван охранить спящего. Те же мотивы издавна используются в политической культуре и пропагандистских контекстах.
О всегда бодрствующих пастырях и монархах можно судить уже по титульным обращениям, пришедшим на Русь из Византии[151]151
Фаль С., Харней Ю., Штурм Г. Адресат и отправитель в древнерусских письмах // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы РАН. СПб., 1997. Т. L. С. 125, со ссылкой на изд.: Памятники литературы Древней Руси: Вторая половина XV века. М., 1982. С. 522–536; Послания Иосифа Волоцкого / Подгот. текста A. A. Зимина и Я. С. Лурье. М.; Л., 1959. С. 160–168. Ср.: Zilliakus Н. Anredeformen // Jahrbuch für Antike und Christentum. 1964. Bd. 7. S. 175; Jerg E. Vir venerabilis: Untersuchungen zur Titulatur der Bischöfe in den ausserkirchlichen Texten der Spätantike als Beitrag zur Deutung ihrer öffentlichen Stellung. Wien, 1970 [= Wiener Beiträge zur Theologie. Bd. 26]. S. 154.
[Закрыть]. Дальнейшее развитие образ «недремлющего» властителя получает в панегирической литературе XVII–XVIII веков. Так, например, Симеон Полоцкий изображал патриарха Никона:
Метафоры неусыпной власти созвучны риторике властного патернализма – убеждению в обоснованности «родительских» взаимоотношений власти(теля) и его подданных. Прославление таких взаимоотношений в литературе и политической риторике не является, конечно, сколь-либо специфичным для русской культуры, но правда и то, что в советской культуре оно обрело новую жизнь и невиданные ранее медиальные масштабы[154]154
Черемнин Г. С. Образ И. В. Сталина в советской художественной литературе. М., 1950; Образы Ленина и Сталина в народной поэзии периода мирного строительства // Очерки русского народно-поэтического творчества советской эпохи. М.; Л., 1952. С. 140–150. См. также: Clark К. The Soviet Novel: History as Ritual. Chicago, 1981. Ch. 5; Garstka C. Das Herrscherlob in Russland. Katharina II, Lenin und Stalin im Russicshen Gedicht: Ein Beitrag zur Ästhetik und Rhetorik politischer Lyrik. Heidelberg: Winter, 2005.
[Закрыть]. Возвращение старой метафоры в советскую литературу можно датировать 1920-ми годами, например стихотворением Николая Тихонова «Баллада о синем пакете» (1922):
Улицы пусты – тиха Москва,
Город просыпается едва-едва.
И Кремль еще спит, как старший брат,
Но люди в Кремле никогда не спят.
Тихонов не портретирует бессонных творцов революции. Можно было бы ожидать, что речь в этом случае идет, среди прочих, о Ленине, но, учитывая дату написания стихотворения, едва ли это так: в 1922 году Ленин, маявшийся под надзором врачей в Горках, был уже далек от власти. К середине 1930-х годов традиционный образ в целом закрепляется за Сталиным, хотя персонализация недремлющей власти не исключает сталинских сподвижников. В рассказе Андрея Платонова «Бессмертие» (опубликованном в 1936 году в журнале «Литературный критик») в подобной роли рисуется Лазарь Каганович, обязывающий по ходу рассказа к своевременному сну своего подчиненного, но самозабвенно пренебрегающий собственным отдыхом. Центральная сцена рассказа – ночной разговор Кагановича и начальника железнодорожной станции Левина:
Левин велел уйти всем, закрыл дверь и снял трубку.
– Я ДС Красный Перегон. Слушаю.
– А я Каганович. Здравствуйте, товарищ Левин. Вы почему так скоро подошли к аппарату? Когда вы успели одеться? Вы что, не спали?
– Нет, Лазарь Моисеевич, я только пошел спать.
– Пошли только! Люди ложатся спать вечером, а не утром. Слушайте, Эммануил Семенович, если вы искалечите себя в Перегоне, я взыщу, как за порчу тысячи паровозов. Я проверю, когда вы спите, но не делайте из меня вашу няньку.
Далекий, густой и добрый голос умолк на время. Левин стоял безмолвный; он давно любил своего московского собеседника, но никогда никоим образом не мог высказать ему свое чувство непосредственно: все способы были бестактны и неделикатны.
– В Москве сейчас тоже, наверное, ночь, Лазарь Моисеевич, – тихо произнес Левин. – Там тоже не с утра люди спать ложатся.
Каганович понял и засмеялся[155]155
Платонов A. Бессмертие // Литературный критик. 1936. № 8. С. 125.
[Закрыть].
Схожими примерами богат советский кинематограф. На один из них указала Кристина Энгель: перед зрителями кинотрилогии Григория Козинцева и Леонида Трауберга о Максиме («Юность Максима», 1935; «Возвращение Максима», 1937; «Выборгская сторона», 1938) проходят последовательные сцены, иллюстрирующие мотив «охраняемого сна» – революционеры стерегут сон ребенка, Максим – сон Наташи, Ленин и Сталин – сон Максима[156]156
B обсуждении трилогии о Максиме на радио «Свобода». Текст обсуждения: http:// www.svoboda.org/programs/cicles/cinema/russian/ReturnOfMaxim.asp.
[Закрыть]. В фильмах М. Ромма «Ленин в октябре» (1937, сценарий А. Каплера) и «Ленин в 1918 году» (1939, сценарий А. Каплера и Т. Златогоровой) сон даровался Ленину. В первом фильме хранителем ленинского сна выступал телохранитель вождя революции – товарищ Василий, а сама сцена сна, предварявшая по сюжету фильма штурм Зимнего дворца, комментировалась отдельными экранными титрами:
Так, на полу, укрывшись чужим плащом
после заседания, решившего судьбы человечества,
спал гений пролетарской революции
Владимир Ильич Ленин.
Во втором фильме о бессонной работе вождя можно было судить по многозначительному эпизоду: Ленин просит на ночь книги из Румянцевской библиотеки и обязуется их вернуть к утру. К концу фильма Ленин, переживший ранение, засыпал в кресле, а свидетелем ленинского сна оказывался приехавший с фронта Сталин.
Вариации в изображении неусыпной власти не меняют при этом главного. Единственный, кто не изображался в культуре 1930–1940-х годов спящим, был Сталин. В серьезности этого неписаного правила в 1933 году пришлось убедиться драматургу Николаю Эрдману, арестованному прямо на съемках фильма «Веселые ребята», ставившегося по его сценарию (соавтором Эрдмана был В. Масс). Причиной ареста Эрдмана, по общему мнению мемуаристов, стали его стихи и басни, прочитанные в присутствии Сталина подвыпившим В. И. Качаловым. Вторая жена Эрдмана Н. В. Чидсон вспоминала, что Качалов прочитал басню «Колыбельная», обыгрывавшую уже привычную к тому времени тему – покойный сон советских людей и неусыпное бодрствование их вождя:
Видишь, слон заснул у стула,
Танк забился под кровать,
Мама штепсель повернула,
Ты спокойно можешь спать.
За тебя не спят другие
Дяди взрослые, большие. <.. >
В миллионах разных спален
Спят все люди на земле…
Лишь один товарищ Сталин
Никогда не спит в Кремле[157]157
Чидсон В. Радость горьких лет // Эрдман Н. Пьесы. Интермедии. Письма. Документы. Воспоминания современников. М., 1990. С. 334. Занятно, что «Колыбельная» Эрдмана, сослужившая ее автору плохую службу, обнаруживает содержательные переклички с опубликованным двумя годами позже «колыбельным» стихотворением Сергея Михалкова «Светлана» (Известия. 1935.28 февраля. № 151. С. 3), которое, по словам самого Михалкова, якобы очень понравилось Сталину и стало одним из поводов к награждению поэта орденом Ленина (Михалков С. В. От и до… М., 1998. С. 57). Станислав Рассадин, указывая на сходство стихотворений Эрдмана и Михалкова, видит в данном случае «пародию, опередившую оригинал»: «Эрдман и Масс пародировали нечто обще-слащавое, то, что становилось поэтическим стилем эпохи, вернее, фамильярно-свойской стороной этого стиля, укрепляющей имперский фасад с его колоннами и кариатидами» (Рассадин С. Бес бесстилья // Арион. 1998. № 4 [http://magazines.russ.ru/arion/1984/4/ras-sad-pr.html]). Рассадин отчасти утрирует ситуацию: формула «все спят, но некто N не спит» стереотипна для колыбельного жанра. Столь же естественны упоминания в колыбельных о спящих зверях и игрушках (Рассадин не замечает к тому же, что в «Колыбельной» Эрдмана речь идет именно об игрушках, а не о реальных зверях, как у Михалкова), но можно согласиться, что некоторые из них упоминаются в советских колыбельных чаще других: так, «спящие слоны» появляются не только в текстах Эрдмана и Михалкова, но и в «Колыбельной» Лебедева-Кумача из кинофильма «Цирк» (1936).
[Закрыть].
О никогда не спящем Сталине позднее вспомнит еще один писатель и тоже заключенный ГУЛАГа – Юз Алешковский в знаменитом стихотворении «Товарищ Сталин, Вы большой ученый» (1959):
Вам тяжелей, вы обо всех на свете
Заботитесь в ночной тоскливый час,
Шагаете в кремлевском кабинете,
Дымите трубкой, не смыкая глаз[158]158
«Песня, – пояснил Юз, – написана не в лагере, а уже на свободе, в 1959 году. <…> Многие считают, что я был политическим заключенным – ничего подобного: я был обыкновенным уголовником, матросом, подсевшим за угон в пьяном виде легковой машины секретаря крайкома партии для того, чтобы не опоздать на поезд, везший меня на корейскую войну, но я об этом еще не знал. Я сидел по двум статьям: за хулиганство, то есть угон автомобиля в хулиганских целях, и за сопротивление морским патрулям. За это мне дали четыре года, и в лагере от тоски, от одиночества, от неволи, в которой чувствуешь себя, как зверь, даже если ни о чем не думаешь, начал сочинять песенки» (из интервью Ю. Алешковского на встрече с читателями в Центральной Бруклинской библиотеке: Нузов В. «Пророчествующие гибель Америки ошибаются» // Журнал Вестник Online. 2001. 6 ноября. № 23 [http://www.vestnik.c0m/issues/2001/ no6/win/nuzov.htm]).
[Закрыть].
Более осмотрительные современники Эрдмана и Алешковского не иронизировали о бессоннице вождя. Утреннюю благодарность разделял с советскими литераторами Анри Барбюс, завершавший предназначенную им для западного читателя, но своевременно напечатанную по-русски «агиобиографию» «Сталин» пассажем, который уже вполне конденсировал в себе угар народившегося культа:
Когда проходишь ночью по Красной площади, ее обширная панорама словно раздваивается: то, что есть теперь – родина всех лучших людей земного шара, – и то архаическое, что было до 1917 года. И кажется, что тот, кто лежит в Мавзолее посреди пустынной ночной площади, остался сейчас единственным в мире, кто не спит; он бодрствует надо всем, что простирается вокруг него, – над городами, над деревнями. <.. > Кто бы вы ни были, вы нуждаетесь в этом друге. И кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе находится в руках того другого человека, который тоже бодрствует за всех и работает, – человека с головою ученого, с лицом рабочего, в одежде простого солдата[159]159
Барбюс А. Сталин. М., 1936.
[Закрыть].
Сновидения
Но вот вопрос: что снится советским людям, пока за них бодрствуют кремлевские квартиранты? Вышедший в сентябре 1924 года кинофильм Я. Протазанова «Аэлита» (сценарий А. Файко и Ф. Оцепа по мотивам одноименного романа А. Н. Толстого) делал зрителя свидетелем сновидения, в котором занимательно переплелись мечты о космических полетах и мировой революции, традиция литературных мечтаний и философических грез о «человеке будущего»[160]160
Детальный анализ литературно-философских («Сон смешного человека» Ф. М. Достоевского, «Красная Звезда» A. A. Богданова, романы Уэллса), идеологических и собственно кинематографических подтекстов «Аэлиты»: Chistiel. Down to Earth: Aelita relocated // Inside the Film Factory: New Approaches to Russian and Soviet Cinema / Ed. R. Taylor, I. Christie. London; New York: Routledge, 1991. Кристи справедливо замечает, что большинство авторов, писавших об «Аэлите», не учитывают, что фильм Протазанова является прежде всего показом сна главного героя и лишь затем – иллюстрацией научно-фантастического сюжета (с. 226, примеч. 3).
[Закрыть]. Литературную летопись надлежащих снов продолжал Михаил Шолохов сценой из рассказа «Нахаленок» (1925). Герой шолоховского рассказа – маленький станичник Мишка – общался во сне с Лениным – «высоченным человеком в красной рубахе».
Идет Мишка по улице, голову кверху задирает, рассматривает, и вдруг, откуда ни возьмись, – шасть ему навстречу высоченный человек в красной рубахе.
– Ты, Мишка, почему без делов шляешься? – спрашивает он очень ласково.
– Меня дедуня пустил поиграть, – отвечает Мишка.
– А ты знаешь, кто я такой?
– Нет, не знаю…
– Я – товарищ Ленин!..
У Мишки со страху колени подогнулись. Хотел тягу задать, но человек в красной рубахе взял его, Мишку, за рукав и говорит:
– Совести у тебя, Мишка, и на ломаный грош нету! Хорошо ты знаешь, что я за бедный народ воюю, а почему-то в мое войско не поступаешь?..
– Меня дедуня не пущает!.. – оправдывается Мишка.
– Ну, как хочешь, – говорит товарищ Ленин, – а без тебя у меня – неуправка! Должон ты ко мне в войско вступить, и шабаш!..
Мишка взял его за руку и сказал очень твердо:
– Ну, ладно, я без спросу поступлю в твою войску и буду воевать за бедный народ. Но ежели дедуня меня за это зачнет хворостиной драть, тогда ты за меня заступись!..
– Обязательно заступлюсь! – сказал товарищ Ленин и с тем пошел по улице, а Мишка почувствовал, как от радости у него захватило дух, нечем дыхнуть; хочет он что-то крикнуть – язык присох… Дрогнул Мишка на постели, брыкнул деда ногами и проснулся[161]161
Впервые: Молодой ленинец. 1925. № 121–131. Вышел отдельным изданием в Госиздате (М.; Л., 1925). Ранние издания в сборниках Шолохова «Лазоревая степь» (М., 1926, 1931), «Донские рассказы» (М., 1929).
[Закрыть].
Об иных снах в 1927 году поведала своим читателям София Федорченко, напомнив о недавнем прошлом чередой ночных кошмаров выдуманных и невыдуманных героев литературно-этнографических очерков «Народ на войне» (раздел «Сны»)[162]162
Например: «Сон у меня всегда с одним началом до единого конца: начало – будто падаю, ору тогда; конец же – будто душит меня веревочка, и тогда ору тоже» (Федорчук С. З. Народ на войне. М., 1990. С. 240). Два из трех томов, составивших книгу Федорченко, выходили отдельными изданиями в 1917 (Киев: Изд-во издательского подотдела комитета Юго-Западного фронта Всероссийского Земского союза), 1923 (М.: Новая Москва) и 1925 годах (М.: Никитинские субботники). Третий том, посвященный гражданской войне, публиковался в журналах «Новый мир» (1927.№ 3–4, 6), «Октябрь» (1927. № 6) и «Огонек» (1927. № 27). О контексте издания и аутентичности приводимых Федорчук записей: Глоцер В. И. К истории книги С. Федорченко «Народ на войне» // Русская литература. 1973. № С. 148–155.
[Закрыть]. Не пройдет, впрочем, и полугода после их публикации, как Демьян Бедный в газете «Известия» объявит книгу Федорченко свидетельством, не стоящим «ломаного гроша» (статья «Фальсификаторы и мистификаторы – не литераторы»)[163]163
Трифонов Н. Несправедливо забытая книга // Федорчук С. З. Народ на войне. М., 1990. С. ю; Русские писатели 20-го века: Биографический словарь. М., 2000. с. 713–714.
[Закрыть]. Культурная жизнь и литература 1920-х годов еще подпитывается от предшествующей литературной традиции в описании неподконтрольных сновидений[164]164
Katz М. R. Dreams and Unconscious in Nine-teenth-Century Russian Fiction. Hanover: University Press of New England, 1984.
[Закрыть], но новая эпоха диктует новые сны, должные демонстрировать политическую благонадежность сновидцев. Среди тех, кто проницательно почувствовал наступающие перемены, был Евгений Замятин, предостерегающе изобразивший в романе «Мы» (1920–1924) политический режим, при котором контроль власти за сновидениями сограждан окажется более важен, чем внешняя цензура. Не опубликованная по-русски вплоть до 1956 года, антиутопия Замятина (известная советскому читателю 1920–1930-х годов разве что по разносной критике рукописного текста романа в партийной печати)[165]165
Воронский А. Литературные силуэты // Красная новь. 1922. № 6 (10). С. 318–322; Полянский В. На литературном фронте. М., 1924; Штейнман 3. Замятины, их алгебра и наши выводы // Удар. М., 1927; Фриче В. Заметки о современной литературе. М., 1928; Ефремин А. Евг. Замятин // Красная новь. 1930. № 1. В «Литературной энциклопедии» 1930 года в статье Э. Лунина о Замятине сказано, что писатель «создает в романе „Мы“ низкий пасквиль на социалистическое будущее», а его творчество «приобретает с развитием нашего социалистического строительства все более и более контрреволюционную направленность» (Литературная энциклопедия. Т. 4 / Отв. ред. A. B. Луначарский. М., 1930; цит. по: http://feb-web.ru/feb/ litenc/епсус1ор/1е4/1е4-зо24.htm).
[Закрыть] стала в данном случае не только родоначальником жанра антитоталитарных фантазий, но и образцом последующих сюжетов на тему идеологического контроля за сновидениями – в «Дивном новом мире» Хаксли (1931), «Приглашении на казнь» В. Набокова (1938). Советский читатель об этих произведениях не знал, но зато имел все основания судить о победоносном торжестве надлежащих снов в самой советской литературе[166]166
Редким примером иронически двусмысленного описания таких снов был образ «монархиста-одиночки» Хворобьева (из «Золотого теленка» И. Ильфа и Е. Петрова), еженощно мучимого снами, напоминающими ему о ненавистной советской действительности (см. Жолковский А. К. Замятин, Оруэлл и Хворобьев: о снах нового типа // Жолковский А. К. Блуждающие сны и другие работы. М., 1994. С. 166–190. Подробно: Щеглов Ю. К. Романы И. Ильфа и Е. Петрова: Спутник читателя. Т. 2: Золотой теленок. Wien, 1991 [= Wiener slawistischer Almanach. Sonderband 26/2]. С. 467–494).
[Закрыть]. Надзор за политической грамотностью распространяется, впрочем, не только на литературные, но и на медицинские статьи с описанием сновидений, – прецедентным для такого надзора стала опубликованная в журнале «Невропатология и психиатрия» (1931. № 3) статья психиатра Кунявской «Случай комбинации симптоматической эпилепсии и шизофренического процесса», содержавшая запись бреда душевнобольной о советских наркомах. Постановлением Оргбюро ЦК от 25 февраля 1932 года статья Кунявской была расценена как антисоветская, автор исключена из партии, а редакция журнала утверждена в новом составе[167]167
Большая цензура: Писатели и журналисты в Стране Советов, 1917–1956 / Сост. Л. В. Максименков. М., 2005. С. 236–237.
[Закрыть]. На таком цензурном фоне идеологически приемлемее выглядели маниакальные грезы героя «Чевенгура» Андрея Платонова о Розе Люксембург и грядущем коммунизме[168]168
Вьюгин В. Ю. Андрей Платонов: Поэтика загадки. (Очерк становления и эволюции стиля). СПб., 2004. С. 128–182. См. также: Лазаренко О. В. Сон в художественном мире романа А. Платонова «Чевенгур» // Андрей Платонов: Проблемы интерпретации. М., 1995. По мнению Михаила Михеева, собственно, и сам Чевенгур может быть описан как сновидение его основных персонажей: Михеев М. В мир Платонова через его язык: Предположения, факты, истолкования, догадки. М., 2003. С. 232.
[Закрыть], но в целом описания сновидений, посещающих героев советской литературы, к началу 1930-х годов фокусируются вокруг «агиографических» персонажей Агитпропа.
К середине 1930-х годов «сны о Ленине» варьируются и отчасти вытесняются «снами о Сталине», характерно конфигурирующими по мере празднования «круглых» дат революции и рождения вождя. Таково, например, опубликованное в юбилейном 1939 году (шестидесятилетие Сталина) стихотворение В. Луговского «Сон» о маленькой девочке, засыпающей под охраной портретного Сталина и видящей его во сне спящим и тоже видящим сны. Образ спящего Сталина у Луговского можно было бы счесть уникальным, но эта уникальность обманчива. Ребенку снится невозможное, равнозначное безмятежности детского сна, но сам этот сон, как понимает читатель, гарантируется явью «бессонного» портрета и неусыпным бодрствованием того, кто на нем изображен:
Дочка дышит в теплой дреме.
Сталин смотрит со стены,
Охраняя в этом доме
Все спокойствие страны. <.. >
Дочка дышит в теплой дреме.
Снег летит со всех сторон.
Снится ей – в кремлевском доме
Сталин спит и видит сон. <…>
Девочка сыта, умыта,
В теплом доме видит сны.
В тихом сне ее сокрыто
Все спокойствие страны[169]169
Луговской В. Сон // Новый мир. 1939. № 3. С. 148–151. См. опубликованное в том же году стихотворение Луговского «Привет вождю» (Сталин в поэзии: К шестидесятилетию со дня рождения. М., 1939). Стихотворение «Сон» вошло в сборник Луговского «Стихотворения» (М., 1952).
[Закрыть].
Профессиональным творениям, обыгрывающим во славу именинника темы «сна о вожде», сопутствуют незамысловатые, но красноречивые дары юных поэтов – например: стихотворение девятилетнего Кости Орлова, напечатанное в подборке детских произведений о Сталине в юбилейном номере «Красной нови»:
Знаешь, Ваня, что сегодня
Мне привиделось во сне:
Будто сам великий Сталин
В гости приходил ко мне!
Показал ему я сказки,
Книжки лучшие свои,
Обещал ему учиться,
Так, как Ленин нам учил[170]170
Богомазов С. Дети о Сталине // Красная новь. 1939. № 12. С. 247; курсив мой. – К. Б. См. также: Золотое детство: Сб. творчества пионеров и школьников Казахстана. Алма-Ата: Комсомольское изд-во ЦК ЛКСМК, 1939.
[Закрыть].
Составляя один из дидактически тиражируемых мотивов советской культуры, сны детей о Сталине обретают в конечном счете и кинематографическую наглядность. В кинофильме Л. В. Кулешова (по сценарию
А. Витензона) «Сибиряки» (1940) сибирские школьники, отыскивающие трубку Сталина, которую он некогда курил в ссылке в Туруханском крае, одержимо мечтают вернуть ее владельцу. Долгожданная встреча происходит: дети видятся со Сталиным (Михаилом Геловани) во сне. Но этого мало: граница между сном героев и рассказом об их сне предстает по ходу самого фильма визуально неопределимой, поскольку снят он таким образом, чтобы, как формулирует Оксана Булгакова, постоянно выводить восприятие зрителя «из состояния уверенности в том, что он видит»: «Природа и декорация, экстерьер и интерьер сливаются. <…> В течение всего фильма сибирская деревня и тайга предстают перед зрителем то как нарисованный задник, то как сфотографированная натура, то как постройка в павильоне (с деревьями в кадках), то как достройка на натуре»[171]171
Булгакова О. Советское кино в поисках «общей модели» // Соцреалистический канон… С. 158.
[Закрыть]. Сон о встрече со Сталиным даруется, таким образом, не только героям фильма, но и зрителям, имеющим право мечтать о такой же встрече.
Экстенсивно тиражируемые советской культурой мотивы сна небезразличны к расцвету колыбельного жанра, но «терапевтический» контекст соотносимого с ним коллективного (само)убаюкивания не ограничивается сферой культуры. Помимо писателей, литературных критиков, композиторов и кинематографистов, свой вклад в такую терапию внесли и те, для кого она была профессией, – врачи-физиологи и психиатры.
