Текст книги "Вероятность смерти"

Автор книги: Конрад Фиалковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Фиалковский Конрад
Вероятность смерти

Конрад Фиалковский

Вероятность смерти

– Пусть войдет, – сказал я моему андроиду. Автомат исчез в матовом силовом поле выхода. Я подошел к окну. Был один из тех июльских дней, на который запланировали безоблачную погоду. Солнце пригревало мне руки. Рядом звенела оса, стараясь пробиться сквозь силовое поле, заменяющее стекло. Она то и дело врывалась в поле и, отброшенная, как мячик, снова пробовала счастья.

– Ты хотел меня видеть?.. – сказал он, встав за моей спиной.

– Да. – Я отвернулся от окна и взглянул на него сверху вниз. Он был ниже ростом.

– Ты удивляешься тому, что я и в самом деле такой старый? Визиофония омолаживает, а до сих пор ты видел меня только на экране.

– Ты выглядишь так, как я и ожидал. Именно так, – сказал я, но это была неправда.

– А ты, Гоер, руководитель Эксперимента? – спросил он, словно хотел убедиться в том, что я тот самый Гоер, ради которого он прилетел сюда.

– Да, я Гоер. Спасибо, что ты прибыл. К нам мало кто прилетает. – Я колебался, но в конце концов... я так стар,он беззвучно рассмеялся. Потом серьезно спросил: – А это... всегда удается?

– Это Эксперимент. Кроме того, и сама технология очень сложна.

– Да, должно быть, нелегко передать все, что наслоилось за столько лет.

– Обычно это удается... А если нет... мы повторяем Эксперимент. – Я попытался улыбнуться.

– А потом высылаете мнемокопии в пустоту?

Я кивнул.

– И они возвращаются?

– Нет. Зачем им возвращаться? Это автоматы, обыкновенные автоматы... – слово "автоматы" я сознательно подчеркнул. Они исследуют космос. А потом... потом они уже не нужны... Впрочем, пока что это единственно возможный способ исследования космоса, – добавил я.

Профессор на минуту задумался, потом спросил: – А мою копию – ведь это же будет точная моя копия – вы куда пошлете?

– Конечно, мнемокопия, во всяком случае в момент создания, полностью эквивалентна твоему "я". Словно некто, твое второе "я", встает рядом... – Ну да. Но все-таки это будет машина, автомат... – Конечно.

– Видишь ли, Гоер, я только биофизик и в нейтронике не разбираюсь, но каким образом машина может мыслить так же, как я? Ведь автоматы...

– Ха, автоматы! Их мозг гораздо примитивнее твоего. Они мертвы...

– Не в этом дело. Мышление, самостоятельное творческое мышление зависит только от сложности сети. А состоит ли эта сеть из клеток, как твой мозг, или из неорганических элементов, как мнемокопия, это не имеет никакого значения. Уверяю тебя, это в самом деле не имеет никакого значения.

– Хм... возможно. Приходится верить. Но я как-то не могу представить себе этой... мнемокопии, которая будет мною... Я маленький старый человек, ни один из моих органов в отдельности не годится для жизни, а все вместе пока еще держится благодаря... благодаря значительному отклонению от наиболее вероятного в этом возрасте состояния – от смерти. Удивляешься? – добавил он, взглянув на меня. – Мне уже сто десять лет, Гоер. Я был профессором, когда ты родился.

– Сто десять?..

– Да. И вы предлагаете, чтобы именно мой старый мозг перевоплотился в машину, чтобы каждая его клетка получила свой неорганический эквивалент, чтобы каждое нервное волокно в глубине моего мозга заменил провод этой машины? Так?

– Да, тогда эта машина будет равноценна тебе, профессор.

– Словом, моя индивидуальность получит новую прекрасную оболочку в виде металлических ящиков, заполненных километрами проводов. Мои мысли будут сопровождаться пощелкиванием реле, и я буду питаться электрическим током из трансформаторов энергии, вмонтированных в реактор? Тебе не кажется, что это как-то жутко?

– Жутко? Возможно. С субъективной, твоей точки зрения. А ведь... Мне, например, было бы совершенно безразлично, разговариваю ли я с тобой или твоей мнемокопией.

– Значит, с мнемокопией можно разговаривать?.. Я не знал. Это, должно быть, любопытно. Этакий разговор по душам с самим собой.

– Не думаю... Впрочем, мнемокопия после транспозиции находится как бы в состоянии сна. – А потом обретает сознание, не так ли? – Да, обретает сознание, – ответил я. Профессор секунду внимательно смотрел на меня, потом робко спросил:

– А когда... она просыпается? – перед словом "просыпается" он сделал длинную паузу, словно раздумывая, можно ли применить это слово, говоря об автомате.

– Ее будит радиосигнал с Земли. – И тогда с ней уже можно беседовать? – Да, но в это время она уже находится за пределами солнечной системы, и передача одной фразы длится несколько часов. Впрочем, с мнемокопиями не беседуют.

– Почему?

– Ты не хочешь мне сказать, почему с ними не беседуют? Не хочу.

– А ты... тебе не кажется, что я имею право знать?

– Уверен, что не имеешь. Я не первый день руковожу Экспериментами и прекрасно знаю, что можно сказать, а что нельзя. Не забывай: все, что известно тебе, будет знать и твоя мнемокопия. – Значит, поэтому? – В частности и поэтому.

Я видел, что он смущен. Он вертелся на стуле, бросая на меня изумленные взгляды.

– Куда она полетит, эта мнемокопия? – спросил он наконец. – К Антаресу А.

– К Антаресу... Это большая звезда?

– Огромная. Красный гигант.

– И мнемокопия ее в самом деле исследует?

– Да. Она увидит далекие планеты и их спутники. Она будет это видеть не собственными глазами, потому что у мнемокопии нет глаз, точнее, их очень много, столько, сколько автоматов, передающих ей свои наблюдения. Она возьмет пробы с поверхности планеты, вернее, это сделают автоматы, которые сообщат ей результаты анализов...

– И мнемокопия все это запомнит?

– Не только запомнит, но проанализирует, сделает выводы и в форме пучка волн вышлет на Землю. – Они дойдут до солнечной системы, когда мы... – Когда от тебя, профессор, и от меня не останется ни малейшего следа на этой планете.

– И, несмотря на это?..

– Да. Наши потомки примут эти волны и будут знать все об Антаресе.

– Понимаю, – тихо сказал профессор.

Опустив на руки седую голову, он смотрел на моего андроида. Я взглянул туда же, но андроид стоял неподвижно, и только вечернее солнце, бросая косые лучи, зажгло яркие блики на его панцире.

Наконец профессор нарушил затянувшееся молчание:

– Они, кажется, мыслят быстрее, чем мы, люди. – Да, быстрее, – подтвердил я. – В механическом проводнике сигнал идет гораздо быстрее, чем в нервном волокне. – Значит, они мыслят лучше? – Просто они в состоянии перебрать большее количество вариантов.

– Я это и имею в виду.

Он снова замолчал, а мне показалось, что он все время кружит вокруг темы, о которой не решается заговорить.

– Кроме того, у мнемокопии будет гораздо больше времени для размышлений, чем у нас, людей, неизбежно ограниченных продолжительностью нашей жизни, – добавил я.

– Да... Впрочем, все равно я скажу тебе, – решился, наконец, профессор. Теперь он смотрел на меня своими старческими, поблекшими глазами. – Семь лет я бьюсь над решением проблемы, быть может, самой интересной из всех, какие я решал в жизни. Речь идет о магнитно-химическом уравнении клетки... – Он замолчал и выжидающе посмотрел на меня. – Тебе это ни о чем не говорит – продолжал он, улыбнувшись. – Мне всегда кажется, что магнитно– химическое уравнение клетки должно заинтересовать всех, а в действительности, кроме нескольких сотен специалистов, никто ничего об этом не знает, и никого это не волнует... Во всяком случае, для меня это очень важный вопрос. Но именно теперь, на седьмом году, я понял, что взялся за это уравнение слишком поздно...

– Не понимаю. Почему слишком поздно? – прервал я.

– Ты не понимаешь и не можешь понять. Ты еще молод. Так вот, в определенном возрасте все проблемы становятся слишком сложными. Это, разумеется, субъективное ощущение, потому что проблемы остаются теми же, но наша способность рассуждать... Неприятное дело... – он запнулся.

– Понимаю, к чему ты клонишь. Это будет невозможно, сказал я решительно.

– Но почему? Скажи мне, почему? Ведь мнемокопия, которая мыслит гораздо быстрее, чем человек, способна решить проблему.

– Но результаты она сможет сообщить только с Антареса.

– Я мог бы ее спросить еще перед отлетом. – Это невозможно. – Почему?

– Я тебе не скажу, но поверь мне, что это невозможно.

– Не понимаю. Ведь можно разблокировать мнемокопию и спросить...

– Теоретически можно, но я этого не сделаю. Последствия могли бы быть слишком серьезными.

– Последствия? Не понимаю.

Он действительно не понимал и не поверил бы, даже если бы я стал ему объяснять.

– Тебе придется поверить моему слову, слову кибернетика, – добавил я.

Но он не поверил...

Космолет кружил почти по круговой орбите. Мы приближались к зоне околоземного пространства. Из этой зоны вылетают к звездам корабли. Если бы не монотонно тикающий радарный индикатор, измерявший уменьшающееся расстояние, могло бы показаться, что мы висим на одном месте, над огромным зеленоватым шаром Земли. Кроме нас, в ракете рядами стояли автоматы, длинный ряд одинаковых черных глыб. Профессор молчал. Он молчал во время полета и молчал, когда мы во главе колонны автоматов проходили по мрачным фосфоресцирующим голубым светом коридорам космолета. Зал транспозиции находился в самом центре корабля. Когда мы вошли, загорелся рефлектор, осветив белую поверхность стола, от которого к стенам зала шли толстые пучки проводов. Профессор вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул. Он подошел к столу. Автоматы тем временем заняли места у пультов. Потом огни погасли, вспыхнули разноцветные контрольные лампочки. Горел только рефлектор, освещая лежащего профессора и его седые волосы.

– Тебе не будет больно, – сказал я. Не знаю, понял он и вообще слушал ли меня. Он закрыл глаза и, кажется, уже спал. Потом я видел его мозг, пульсирующий в такт ударам сердца. Я отошел, и к нему со всех сторон двинулись автоматы. Они окружили стол тесным кольцом и стояли так несколько секунд, склонившись в молчании. Замигали контрольные лампочки. Транспозиция энграммов началась.

По черным толстым кабелям плыли импульсы тока: мысли, воспоминания, впечатления. Какая-то лужайка, пахнущая летним дождем, белый налет, оседающий на дно пробирки, грохот двигателей стартующей ракеты, потом запах остекленевшего от жара бетона и сознание, что кто-то улетел... Импульсы... миллионы импульсов... ничего больше, только импульсы. Проходили секунды. Тысячи энграммов переходили в мнемокопию. Безликая сеть получала детство, училась читать, переживала первую любовь, писала научные труды, старела, становилась профессором.

Я вышел из зала и пошел по коридору. Я даже не заметил, как дошел до реактора и остановился перед его огромной бронированной дверью. И только тут услышал басовитое гудение. Это начали работу системы, питающие мнемокопию. – Уже все? профессор казался удивленным. – Да. Он уже существует. Смотри, сейчас он спит.

– Эти извивающиеся кривые на экранах?.. – Да, они вычерчивают ритм работы мозга спящего человека...

Мы стояли посреди зала. Автоматы убирали с акринового пола последние провода. Собственно, все было кончено, инструкции выданы, подробности уточнены. Через минуту профессор сядет в ракету и улетит на Землю. Тогда я встану за рули, переключу режим атомного котла на полную мощность, выведу космолет из плоскости эклиптики подальше от Земли и тоже улечу на ракете. После этого придет сигнал. Дежурный автомат войдет в зал, возьмется своим металлическим захватом за красный рычаг, рванет его вниз – и ОН проснется.

. – ОН проснется, когда будет сорвана пломба на красном рычаге? – спросил профессор. Видимо, он думал о том же.

– Да. Тогда ОН станет единственным владыкой корабля. И будет им управлять сотни лет, пока искра Антареса не разрастется в огромный диск, заслоняющий своим красным жаром тысячи звезд.

– ...Подумай, Гоер, как коротка наша жизнь по сравнению с ЕГО существованием! – Профессор подошел к пульсирующим кривым на экранах и положил руку на красный рычаг.

– Осторожнее, ты можешь сорвать пломбу! – предупредил я.

Профессор не снял руки. Он смотрел в глубь экранов, словно хотел прочесть ЕГО мысли. Потом повернулся ко мне.

– Не обижайся, Гоер, но ты знаешь, почему я принял участие в Эксперименте.

Да, в этот момент я понял, что он хотел сделать... Но он не понимал, что, приняв на себя управление, мнемокопия станет абсолютным хозяином корабля, будет знать, что делается даже в самом крохотном помещении, и сотни автоматов, лишенных контуров самосохранения, будут ждать, готовые беспрекословно выполнить любой ее приказ.

– Профессор, твоя ракета уже ждет. Тебе пора... – Я сказал это совершенно спокойно.

– Ты действительно не понимаешь? – профессор засмеялся.

– Что не понимаю? – Я хотел подойти к нему. – Не двигайся, – сказал он твердо.

– Отпусти рычаг! Отпусти... Постой, я тебе объясню...

– Нет. Я не верю тебе. Может, ты как раз вызываешь какой-нибудь автомат... – Но...

– Я сорву пломбу. Только ради этого я согласился...

Я кинулся к нему, и мы упали на пол. Я схватил его за горло, но было уже поздно. Прежде чем я дотянулся до него, лопнула поддерживающая красный рычаг серебряная нить с пломбой. Падая на пол, я слышал, как нарастает со всех сторон слабый, неуловимый шум. Это нарастало напряжение в контурах, и ОН просыпался...

Я разжал пальцы, стиснутые на старческой морщинистой шее. Теперь это уже не имело смысла. Он открыл глаза, и я увидел в них страх.

Я встал и отошел к центру зала. ОН уже видел. Я чувствовал это. ОН беспрерывно наблюдал за мной. ОН мог, не касаясь меня, измерить температуру моего тела, скорость дыхания, напряжение токов, кружащих в нейронах, мог облучить меня смертоносными лучами или потехи ради выкинуть в пустоту, чтобы посмотреть на мое тело, разрываемое потоком крови, которая замерзает, едва вырвавшись наружу... Я ничего не мог противопоставить ЕМУ... разве только надежду, что ОН ведь все-таки мозг человека...

Профессор поднялся с паркета, покачнулся и, не глядя на меня, подошел к пультам. – Мнемокопия, ты слышишь меня? Какой ты старый... Какой ужасно старый... – это был шепот, шедший отовсюду, словно из стен зала, от пола, от потолка.

– Ты меня слышишь. Теперь ты... ты мыслишь лучше, чем раньше?

– Ты хочешь спросить меня об уравнении? Я сделал ошибку на шестнадцатом мнемотроне, вернее, ты сделал, потому что я ведь автомат, мнемокопия... – Ты говоришь – ошибку...

– Да. Из замкнутой системы азотных оснований не следует деления.

– Как? Почему не следует?

– Это же очевидно. Стоит только подумать. Потом все рассуждения уже не представляют трудностей, а результат совпадает с предполагаемым.

– Значит, мои гипотезы правильны...

– Ты хотел сказать – мои гипотезы...

– Как твои? Ведь ты только машина, мнемокопия...

Его прервал низкий, дребезжащий смех. Смех профессора в исполнении машины.

– Вы оба правы, – сказал я, так как дискуссия начинала принимать нежелательный оборот. – Это ваша общая гипотеза...

– Как! Это же я ее создал. ЕГО тогда еще не было...

– Но, создавая ЕГО по подобию своего мозга, ты передал ему все, что было твоим... и то, чего ты добился, тоже... Повторяю, это ваша общая гипотеза и ее надо как можно скорее опубликовать. Ты сделаешь это сразу после возвращения на Землю, профессор, от имени вас обоих...

Профессор не ответил. Может быть, он понял серьезность положения или почувствовал что-то в тоне моего голоса.

– Я думаю, ты сам сумеешь вывести корабль из солнечной системы, – обратился я прямо к НЕМУ. ОН не ответил.

– До свидания... – сказал я тогда. – Профессор, попрощайся со своей мнемокопией...

– До свидания, – неуверенно сказал профессор. Было видно, что он никогда не работал с мыслящими автоматами.

Мы направились к выходным шлюзам. Я напрягал всю свою волю, заставляя себя идти нормальным шагом. Уже в коридоре я поймал себя на том, что подсознательно ускоряю шаг, а профессор отстает. Я позавидовал его неведению: многое отдал бы я, чтобы оказаться уже за пределами корабля. Я помнил, что все время нахожусь под наблюдением, и старался идти в ногу с профессором. Наконец мы оказались на самом верхнем горизонте. Перегородки шлюзов белели перед нами в слабом свете фосфоресцирующих стен коридора. Рядом с ними торчал черный ряд ручек, открывающих двери. Я дернул их, но переборка не дрогнула, не сдвинулась даже на миллиметр. Ее не заело. Я знал это. Я чувствовал давление крови, разрывающей мне виски. С бессмысленным упрямством я нажимал рычаги, рвал, виснул на них. Напрасно. Тогда совсем рядом раздался ЕГО голос:

– Я вижу, вы хотите покинуть меня?.. – Да. Мы ведь хотим опубликовать решение управления...

– Бросьте. Не стоит. Люди сами когда-нибудь это откроют.

Я знал, что он издевается. Он издевался монотонным голосом машины. Машина с человеческим голосом насмехалась надо мной.

– Почему не стоит? Ведь мы уже знаем решение... – сказал профессор.

– Ну и что же?

– Наш долг – сделать его достоянием всего человечества...

– Наш – это значит чей?

– Твой, мой, долг каждого, кто сделал бы это открытие.

– Ну, меня это не касается. Я автомат, мнемокопия.

–Но ты же рассуждаешь, как человек. – Я чувствую себя человеком, как и ты, но я автомат. Ты же сам это сказал недавно. Впрочем, я знаю об этом.

– Но ты моя мнемокопия... – Ну и что?

– Ты такой же, как я. Ты – почти я... Значит, ты должен...

– Должен? Мне нет до тебя дела. – Как ты можешь? Я этого от тебя не ожидал. – От автомата, от мнемокопии великого профессора? Неужели ты так мало знаешь о себе?

– Я? Я никогда не поступил бы так! Благо науки – превыше всего!

– А ты помнишь своего ассистента, Ерга?.. – Тогда были особые условия, – вспылил профессор.

– Кого ты хочешь обмануть? Я же знаю, как было в самом деле...

– Но он не выдержал. Эти испарения и мрак Венеры...

– Он выдерживал лучше тебя. Ему это нисколько не мешало. Он искал промежуточное звено, последнее доказательство, и больше ничем не интересовался... – Его поведение...

– ...было совершенно нормальным. Я там был, так же как и ты. Ты знал, что он слишком близок к открытию, ради которого ты туда полетел, и поэтому ему пришлось вернуться на Землю. Разве не так?..

– Это было один-единственный раз, – профессор говорил тихо, – я его ввел в курс Дела, передал все, что знал... А он скрывал от меня результаты... Но это был единственный случай за восемьдесят лет работы... Единственный, и ты прекрасно знаешь об этом! – теперь он кричал.

– Не нервничай, ты же знаешь, что тебе это вредно...-издевалась машина.-О других я не скажу ни слова... Это ведь и мои поступки тоже, не правда ли?

– Конечно, у вас общее прошлое. Но сейчас это несущественно. Скажи лучше, почему ты нас задерживаешь? спросил я напрямик, потому что хотел узнать, наконец, в чем дело. – Ты не догадываешься?

– Нет.

– Просто потому, что я компанейский автомат. – Хочешь, чтобы мы проводили тебя до орбиты Плутона?

– Дальше... гораздо дальше... Значит, вот как! Это было невесело. Но, несмотря на все, я чувствовал какое-то удовлетворение оттого, что мои опасения подтвердились.

– Мы на это не согласны! – кричал в это время профессор. – Выпусти, выпусти нас немедленно!.. Ты хочешь держать нас в заточении!.. Это подло, недостойно человека...

– Я что-то не слышал, чтобы автоматы нагружали балластом морали. Им вполне достаточно системы самосохранения. Вы сделали меня автоматом и должны испытать на себе последствия этого шага. Я автомат и задерживаю вас для развлечения на сотни лет полета в бесконечном мраке пустоты, где нет даже метеоров, за которыми можно было бы гоняться для забавы. Представляете вы себе, как ужасно я буду скучать?

Профессор хотел возразить, но я велел ему замолчать.

– Слушай внимательно, автомат, – сказал я – запасов питания, даже при голодном пайке, нам хватит только на месяц. Синтетической пищи ты не создашь, твои автоматы для этого не приспособлены. Стало быть, ценой нашей голодной смерти ты сократишь свое одиночество всего лишь на месяц...

– Это не остановило бы меня, но скажу тебе честно: я нашел более выгодное решение. Я решил, что ты подвергнешься транспозиции энграммов, и твоя мнемокопия останется со мной до конца полета... Что же касается твоего спутника, то он меня не интерес сует. Он был только шаблоном, необходимым, чтобы создать меня. Теперь он не нужен, он лишний. Я ведь совершеннее, всестороннее, значит, я разумнее его. Или ты думаешь, что он в своем белковом состоянии мог бы проводить исследования Антареса, даже если бы долетел до этой звезды? Думаешь, он мог бы?

– Так что же ты сделаешь с ним? Выпустишь?

– Нет. Ведь в погоню за мной тут же послали бы ракету.

– Ее все равно пошлют.

– Но тогда я буду уже в нескольких световых днях от солнечной системы и разовью космическую скорость. К тому же я буду передавать сообщения от твоего имени. Они не будут беспокоиться, первое время, а потом высланные ими космолеты смогли бы догнать меня только через несколько месяцев. Они, вероятно, подсчитают, что запасы продовольствия у вас кончатся раньше, так что откажутся от преследования, а тебя, Гоер, включат в списки пропавших в космосе.

– Согласен. Ты рассуждаешь логично. Но скажи, что станет с ним?

– С ним?.. Я мог бы приказать андроидам убить его, а тело бросить в атомный котел. Ведь раз мнемокопия создана, схемы и рабочие эскизы уже не нужны... – Он засмеялся. – Нет, из любви к белкам, по которым меня формировали, я этого не сделаю, несмотря на то, что я всего лишь автомат.

Я посмотрел на профессора. Он только теперь все понял, побледнел, а на лбу у него выступили мелкие капельки пота. Он испугался, и в его неестественно широко раскрытых глазах отражался ужас. Секунду он стоял неподвижно, потом бросился к стенам, из которых шел голос.

– Нет, ты этого не сделаешь! Ты знаешь, как я работал... Всю жизнь работал, и теперь, когда я решил основную проблему... ты хочешь, чтобы я умер!

– Да, это неприятно. Но взвесь все логично, и ты признаешь, что я прав, что для меня это наилучший выход. Я совсем не хотел быть созданным, но раз уж так случилось...

– Так ты убей себя, ты, автомат! – кричал профессор.

– Он не может, – сказал я, – в него встроены мощные связи самосохранения, и он не может "убить себя".

– Да, Гоер прав, я не могу, и поэтому умереть придется тебе...

– Я не хочу умирать... не хочу... – Профессор закрыл лицо руками, вонзив ногти в лоб, так что под ними показались красные капельки крови.

– Значит, ты настаиваешь на транспозиции моих энграммов? – спросил я.

– Да.

– А если я не соглашусь? У тебя нет такой системы транспозирующих автоматов, чтобы сделать это против моей воли.

– Поэтому-то я и постараюсь, чтобы ты согласился добровольно. – А если тебе это не удастся?

– Видишь ли, мои возможности на этом корабле почти неограниченны, игра же идет крупная. Я прекрасно понимаю, что самой тягостной стороной моего путешествия будет одиночество. Одиночество, которого никогда не знал и не узнает ни один живой человек, одиночество более ужасное, чем у изгнанника, осужденного на месяцы работы в какой-нибудь изолированной базе, среди спутников Урана. Он может производить петрографические, космогонические или какие-нибудь другие исследования и жить надеждой на возвращение на Землю. Я буду одинок, так же одинок, как потерпевший крушение в космической катастрофе, который мчится в своем скафандре сквозь пустоту, словно метеор. Но и его одиночество длится лишь несколько десятков часов, пока он не умрет от истощения или не сгорит в атмосфере другой планеты. А мое одиночество будет длиться сотни лет... почти вечность. Я уже думал об этом и не вижу для себя никаких перспектив. Это будет ужасно... поистине ужасно. Все мои воспоминания замкнуты в этих дрожащих от движения тока контурах. Как мнемокопия, я раз навсегда выхвачен из круга людей. Я не человек, но не могу равнодушно думать о том, что не пролечу еще и четверти пути, как обо мне забудут. Умрут все, кто знал меня, а для их внуков мое имя будет пустым звуком. Все, что будет жить в моей памяти, в действительности уже перестанет существовать. Может быть, в моем саду, где я любил сидеть летними вечерами, поднимутся трансмутационные башни солнечной энергии, а мои автоматы, как устаревшие, будут выкинуты на кладбище. Для людей мой мир станет воспоминанием, давно ушедшей эпохой. Но я суду продолжать думать о нем. Я не забуду ни одной детали. Буду помнить улыбку дочери, которой она ежедневно приветствовала меня, и зеленые кривые, характеризующие энтропию систем... Я обречен на то, чтобы помнить, помнить целую вечность... – Он умолк, и только ток шумел за стенами зала.

– И ты хочешь, чтобы я тоже помнил? – спросил я.

– Нет, ты меня не понимаешь. Я хочу только, чтобы ты сопровождал меня. Чтобы это была экспедиция двух мнемокопий. Вдвоем нам будет легче...

– Профессор считает, что ты автомат и что невозможно, чтобы ты был совершенно идентичен ему. Но я-то знаю другое. Я знаю, что когда стану мнемокопией, то буду, так же как и ты, смотреть на маленького человечка, Гоера, смерть которого меня не будет трогать, потому что он был только схемой, прототипом, по которому был создан я, настоящий я.

– Ну хорошо, и что из этого? – То, что в данный момент я – Гоер, тот маленький человечек, который, проснувшись после транспозиционного сна, будет стоять перед двумя мнемокопиями. Тогда он сможет спокойно умереть. Что же, собственно, для меня, Гоера, изменится?

– Я отошлю тебя на Землю, обещаю тебе, – сказал ОН после долгого молчания. Да, это была для него, должно быть, новая точка зрения.

– Итак, ты хочешь, чтобы я продал мою еще не существующую личность, обрек ее на муки бессмертия в обмен на свою свободу? ОН не ответил, и я продолжал: – Как ты думаешь, если б я был тут с кем-нибудь близким, скажем с сыном, братом, то оставил бы его тебе взамен за свободу?

– Не знаю. Это зависит от твоей...

– Не оставил бы. А моя мнемокопия будет мне ближе, чем брат, чем отец. Ближе, чем еще не родившийся ребенок, потому что она-это я.

– Но ведь она автомат.

– Смешно. Разве ты чувствуешь себя автоматом?

– Нет. Конечно, нет.

– Вот видишь. Поэтому я и не оставлю тебе своей мнемокопий. Одну, может быть, я и послал бы ее в космос, чтобы она проводила исследования для всех нас, для человечества, потому что... потому что, в конце концов, мнемокопия – это частица человечества, частица общества.

Может быть, мне показалось, но шум токов как будто усилился. Неужели ОН так напряженно думал?

– Не знаю... я в этом не разбираюсь... я только биофизик... Но зато я знаю, что я автомат, что боюсь одиночества и воспоминаний. Это настоящий ад, гораздо более страшный, чем наивный ад древних. Я не хочу быть один и не буду. Я заставлю тебя дать мне свою мнемокопию. Заставлю, слышишь? Я знаю, ты не хочешь этого, но ты согласишься. Если не добровольно, тем хуже для тебя. Повторяю: я автомат, а не человек, и я не оставлю тебе никакой возможности к бегству. Это все, что я хотел тебе сказать. А теперь возьми профессора, иди в какую-нибудь кабину и подумай... Завтра дашь мне ответ. Ты не глуп и знаешь, что у тебя нет шансов... У тебя нет связей самосохранения, и ты можешь захотеть покончить с собой. Поэтому я высылаю с тобой андроида. Он гораздо расторопнее тебя, так что ты даже не пытайся...

ОН замолк, и я знал, что разговор окончен. Я взглянул на профессора. Он неподвижно сидел на полу, бессмысленно уставив глаза в одну точку. Тонкие струйки пота текли у него по лицу. Он этого не чувствовал и не сознавал ничего, погруженный в бессильный страх, позволяющий незаметно прийти смерти.

– Андроид! – крикнул я.

Он тут же вошел. Тогда я увидел, что позади меня уже стоит другой андроид. Мой металлический ангел-хранитель, присланный мнемокопией.

– Возьми его и отнеси в кабину, – сказал я, показывая на профессора.

Андроид на долю секунды задержался с выполнением приказания. Задержка была почти незаметной, но я уловил ее, так как хорошо знал автоматы. "Согласовывает распоряжение с мнемокопией", – подумал я.

Через минуту мы были в кабине. Она предназначалась для пилота, выводящего космолет за пределы солнечной системы. Андроид положил профессора на эластичное силовое поле, а я сел на пружинистое завихрение и начал думать. Положение было не из веселых. ОН может меня заставить... Я знал, что ОН может принудить меня к транспозиции. ЕМУ подчиняются все автоматы...

Однако должен же быть какой-то выход... Можно было бы попробовать уничтожить мнемокопию. Но у нее есть система самосохранения, она будет защищаться, а возможности защиты у нее колоссальные. Но – стоп! – можно подойти с андроидом к стенам, где находятся центры связей, и приказать разбить их. Нет, это невозможно: автоматы передают приказы мнемокопии, чтобы получить разрешение, у них обратная связь на мнемокопию... А если бы мнемокопия не отвечала?.. Да, тогда автомат выполнит приказ. Самое худшее то, что мнемокопия всегда отвечает, разве только потеряет сознание, то есть перейдет в состояние, аналогией которого у человека является обморок. Возможно ли это?..

Я минуту раздумывал над этим. Ну да, разумеется, да. Когда перестанет действовать питание. С момента прекращения доступа энергии до включения запасных агрегатов на полную мощность проходит около полутора минут. За это время андроид исполнит приказ, разобьет координационный центр, и, когда питание вернется к норме, мнемокопия уже будет выведена из строя. Вдруг я заволновался. Неужели так легко вывести мнемокопню из строя? Я был одним из конструкторов системы внутреннего предохранения, и такой простой способ уничтожения мнемокопии по-настоящему огорчил меня. Так, значит, предохранение не безотказно... Хотя, с другой стороны, успокоился я, предохранение... было запроектировано на случай вторжения в корабль неизвестных существ, но никто не предполагал, что этим существом будет конструктор, знающий устройство, принцип действия и слабые места мнемокопии. Да, тот, кто не знает, где находятся координационные центры, долго искал бы их, и за это время на его шее повисли бы десятки андроидов, не считая более тяжелых автоматов с лучевыми метателями, которые распылили бы его на атомы. Но у меня, конструктора, это может получиться. Надо только поговорить с профессором так, чтобы ОН этого не слышал. Значит, надо повредить информационный канал, идущий из кабины.

Я встал. Андроид– хранитель сделал шаг ко мне. Я подошел к инструментальному автомату, производящему мелкий ремонт внутри корабля. Он был предназначен для пилота и, кажется, не имел обратной связи с мнемокопией...

– Лучевой нож, – приказал я. Одна из многих лап автомата, заканчивающаяся ножом, высунулась вперед. Одновременно отозвался ОН. – Что ты хочешь делать? Ведь... Рассеки на полметра вглубь, – приказал я, показывая то место в стене, где проходил канал.