Текст книги "Сокол Спарты"

Автор книги: Конн Иггульден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Ты говоришь, с казнью тех преступников насилие прекратилось? – спросил Сократ почти шепотом.

Ксенофонт с унынием покачал головой.

Мальчики замерли, перестав даже есть.

– Если бы. День ото дня, месяц от месяца становилось все хуже. Мы думали, что со смертью главарей остальные угомонятся и внимут букве закона, но все пошло наоборот. Сначала подняли головы сродники главарей, а там их число начало отрастать, словно головы у Гидры. На каждой улице, словно из ниоткуда, возникали незнакомые крикуны, ратующие перед толпами. Мы приказывали всем разойтись и особо не церемонились. Ввели в кварталах города запрет на ночные гуляния, а число казненных неуклонно росло.

– Но наступил ли в итоге мир? – веско спросил Сократ.

– Нет. Они восстали, с факелами и железом. На всех улицах, приканчивая правителей прямо в постелях, убивая, разграбляя и…

Он передернул плечами, стряхивая с себя тяжелые воспоминания.

– Но с той поры они простили тебя? Ведь минул, кажется, уже год с лишним? Те темные дни, казалось бы, должны были остаться позади? Несомненно, они восстановили стены, разрушенные спартанцами для того, чтобы обнажить нашу покорность перед глазами всей Эллады?

Ксенофонт огляделся, видя перед собой женщину с суровым лицом и ее троих сыновей, зачарованно смотрящих на рассказчика (что не мешало им елозить пальцами по пустым чашкам – вдруг да пристанет какая-нибудь крошка). Он покачал головой:

– Стены обратились в щебень, а камни растащили на строительство новых жилищ. Я же по-прежнему хожу в немилости. Кое-кто из нынешних ораторов призывает к новым карам для тех, кто содействовал Тридцати, и чтобы все помилования были отменены. А то что-то мы чересчур к ним снисходительны.

Нависло молчание, которое никто не прерывал, пока Ксенофонт не заговорил снова:

– Что мне делать, я не знаю. Бежать не могу, а если остаться, то, думаю, добром это не кончится.

– У тебя нет ни жены, ни детей. Твоя жизнь всецело принадлежит тебе. Сколько тебе лет, тридцать?

– Двадцать шесть! – воскликнул Ксенофонт горестно.

Сократ усмешливо вздохнул.

– Когда-нибудь, друг мой, мы побеседуем с тобою о тщеславии. А пока взгляни на свою жизнь такой, какая она есть. Что ты думаешь делать? Будешь жить, как жил? На какие изменения ты способен?

Ксенофонт распрямил спину, принимая еще одну чашу с вином, хотя в голове от выпитого начинало плыть. Сделав глоток, он попробовал отрешиться от себя и окинуть свою жизнь взглядом незнакомца.

Вино воздействовало именно так, как внушал Сократ, и великие откровения посещали тех, у кого доставало духа рассуждать честно.

– Я должен покинуть Афины, – проговорил он, как сквозь дымку. – Пускай это мой дом, но я должен его навсегда оставить.

Сократ улыбнулся и через стол крепко ухватил его за руку.

– Не навсегда, друг мой. Даже афиняне в конечном итоге склонны забывать и прощать. Ты молод, Ксенофонт, и топчешься на месте с бременем беспокойства и страха на плечах. Так сбрось же его! Повидай мир. А со временем ты возвратишься. Уверяю тебя, к той поре все потрясения улягутся и их позабудут. Таков заведенный порядок вещей. Шагай вдаль, смотри вширь, постигай и достигай. А домой придешь с историями, коими развлечешь мою любимую жену.

Ксенофонт встал и обнял своего пожилого собеседника.

– Научиться быть в ладу с собой и через это прийти к благоденствию – это все, что я когда-либо испрашивал у судьбы! – задрожал он губами от чувства. – Ты всегда знал то, что мне приоткрывалось лишь мельком. Вот кого нужно поставить во главе Афин – тебя, Сократ! Тогда бы наш город достиг подлинного величия!

– Он велик и без того, друг мой. Хорошо бы тебе это узреть. Если ты доверяешь моим суждениям, то глас народа тебе подобает ставить несколько выше. Таким был и Критий. Завтра получать мою науку придет юноша, по мнению которого человек нуждается в опекунах так же, как стадо в пастухе. Ну почему получается так, что все мои лучшие ученики упорно отказываются видеть ценность наших афинских диспутов; того, как в спорах и сомнениях рождается истина? В целом свете ступить некуда от обилия указчиков и опекунов. Тиранов, царей и правителей расплодилось не меньше, чем жалящих пчел. И только здесь, в Афинах, даруется право голоса молодым, малоимущим и тем, кто умен. Дается оно и таким нерадивцам, как я, без состояния и богатых покровителей. Мальчик мой, то, что мы здесь имеем, подобно цветку под полуденным солнцем! Оно уязвимей бабочки, более хрупко, чем стекло!

– Советы и правила нам дают боги, – мрачно заметил Ксенофонт. – Подобно тому, как отец наставляет своих сыновей. Цари и вожди не более чем природа человека, изустно повторяющего этот наказ. Или бы ты доверил власть тем, кто кричит громче других? И позволил бы им всем своим множеством зашикать мудрых и праведных?

– Прежде мне уже доводилось своей дерзостью вызывать немилость богов, – сказал Сократ. – Они…

Жена потянулась через мужа, чтобы собрать миски, и скрыла его от Ксенофонта. До слуха донеслось скрытное шипение слов, которыми обменялись супруги; пришлось сделать вид, что он не слышит. Кое-что здесь было не для детских ушей, как и не для ревнителей общественных нравов. Не все в Афинах могли оценить тягу Сократа к спорам и сомнению во всем, даже в перспективе собственной гибели. Мысль была странной, но заняться ею Ксенофонт не успел: ему оказалась поднесена очередная чаша с вином, а на столе появилась доска с сырами, нарезанным хлебом и виноградной гроздью. Мальчики попросились выйти из-за стола и умчались, как только им разрешили.

– Сократ – ты был наставником Крития, который примкнул к Тридцати и правил в Афинах, пока за ним не пришла толпа. Как так получается, что меня преследуют по улицам и угрожают за некогда содеянное, но никто совсем не трогает тебя?

– Меня слишком любят, – ответил Сократ. Его жена в очередной раз фыркнула, вытирая миски, а он поглядел на нее с ласково-вопросительной улыбкой. – На самом деле они чувствуют мою к ним любовь. Они не видят, чтобы я ставил себя выше обычных людей. Это было бы просто безумием! Я житель Афин. Я эллин, каменщик, солдат и любитель ставить вопросы. Я хожу среди них босой, и они видят, как вокруг собираются юноши, чтобы меня послушать. Во мне нет для них угрозы.

– Тебя называют мудрейшим человеком в Афинах, – заметил Ксенофонт сухо.

– Что я сделал такого, что имело б цену хотя бы чаши доброго вина? Когда я тесал камень, на свет появлялось что-то новое. Когда я с товарищами стоял в фаланге, превозмогая кровь и боль, меня страшились враги отечества. Ну а нынче я разглагольствую на рыночной площади.

– Алкивиад сказал, что благодаря тебе он постиг всю рабскую тщету своей жизни, – тихо сказал Ксенофонт. – Хотя есть такие, кому подобные прозрения не по вкусу.

– Он великий человек. Я рад, что спас ему жизнь, даже если бы он более не ходил в военные походы. Что же до остального, то вот я прожил на свете почти семьдесят лет. По рынкам я расхаживаю с пастушьим посохом и в залатанном хитоне. Никто меня не страшится. Но ты, Ксенофонт. Когда ты в духе своего отца возводишь бровь, то те, кто ставит себя выше других, вероятно, полагают, что ты не заслуживаешь их благосклонности.

Какое-то время Ксенофонт молчал, тиская под столом свои пальцы. Как-то незаметно в ход пошла уже вторая амфора вина. В конце концов молодой человек кивнул.

– Я обдумаю сказанное тобой. Пойду, наверное, на рыночную площадь, где сидят вербовщики. И пускай мой путь определят боги.

– Ты прекрасен, достойный сын Афин, – одобрил его замысел Сократ. – Будь я столь же юным, вновь проживающим свои года, я бы отправился с тобой. – Он оглянулся туда, где чутко замерла Ксантиппа. – Но юность моя прошла, я теперь при жене и детях, так что мое время теперь не совсем мое. А потому желаю тебе удачи.

Они еще раз обнялись, и Ксенофонт на не вполне твердых ногах вышел за дверь, глядя перед собой затуманенным взором. Возвратясь к столу, под перевернутой чашкой Сократ обнаружил мешочек с серебряными монетами. Какое-то время он в задумчивости бряцал им на ладони, а затем пожал плечами и послал жену за добавкой вина отметить нежданный прибыток.

6

Город Сарды лежал на западной оконечности державы, к югу от Византия. В Сардах люди считали, что далекие Сузы и есть персидская столица. Город Персеполь, для строительства которого была срезана террасами гора, здесь не воспринимался даже как миф.

По рынкам Сард разгуливали богатые греки со своими охранниками, отбирая товары и специи для своих рынков или же для собственного удовольствия. В городе по непомерным ценам шли белокурые рабы из Галлии и шелка из Китая, хотя истинное богатство было не для пошлого взгляда торгашей. Высокие стены скрывали владения вельмож и сатрапов, чтобы никто из проходящих не знал, что их сады по ту сторону столь же огромны, как и на западе державы.

В центре города в полной готовности содержался царский дворец с прилегающими угодьями, хотя никто из высочайшего семейства не показывался здесь уже с десяток лет. Но армия слуг и рабов все так же исправно подметала, красила и обихаживала его покои и живые изгороди. При этом прислуга держалась на почтительном расстоянии от царевича и его троих спутников, которые вроде бы прогуливались по безлюдным садам. Как и многое другое, уединение здесь было не более чем видимостью.

На Кире в жару были легкие одежды, а у бедра висел изогнутый клинок с рукояткой, уснащенной рубинами. Левую руку царевича украшал золотой перстень – единственный знак богатства и власти. Рядом с Киром шагал Клеарх в красном плаще, морщинящемся под ветерком; спартанец шел босиком и слушал.

– Мне казалось, я знаю ту часть Анатолии, – сказал один из идущих.

Военачальник Проксен не уличил особу царской крови во лжи, но на его тяжелом лице проглянуло сомнение. Все эллины были подтянуты и загорелы под стать своему воинскому поприщу. Лицо беотийца[22]22
  Беотия – историческая область в Центральной Греции, между Пелопоннесом и Эгейским морем.


[Закрыть] Проксена было словно выточено из кости: лоб нависал над глазами, а клювообразный нос рассекал воздух, как корабль волны. Спартанцу Проксен нравился, хотя он понимал, что присутствует при лукавой игре стратегов, где открытость может погубить тебя раньше, чем ты начнешь представлять собой угрозу.

– Ты же не можешь знать каждое горное племя? – спросил Кир, хлопнув Проксена по спине. – Вся Анатолия является частью державы моего брата, даже мятежный юг. А я командую его воинством. Может, мне двинуть на те горы несколько тысяч восточных персов? Тех, кто никогда не ходил по этим землям раньше? Впрочем, нет. Думаю, мне для этой работы понадобятся греческие солдаты. Клеарх порекомендовал мне тебя, да я и сам слышал о тебе как о прекрасном военачальнике.

– Ты мне льстишь, великий, – скромно откликнулся беотиец.

– Не более, чем ты того заслуживаешь. Ну так что, Проксен, – найдешь мне две тысячи хороших гоплитов? Обученных, опытных людей, которые не дадут деру от диких племен?

– Отчего бы нет. Я знаю с десяток лохагов, у которых есть списки обученных ими людей. Некоторые, разумеется, сейчас в походе, иные в отставке. Но две тысячи – это не бесчисленное множество.

Греческий военачальник поглядел на царевича, затем на Клеарха. Что-то здесь было не так, хотя и не понять, что именно. Мастерство солдат-эллинов ценилось во всей ойкумене. Их брали в наем по самым высоким ценам. И тем не менее Проксен ощущал: что-то здесь не то. Какое-то внутренне чутье тянуло отказаться. Хотя, с другой стороны, царевич предложил целое состояние.

– Мои люди нужны тебе всего на год? Отправиться в горы и очистить их от племен?

– Как будто их никогда и не бывало, – с жаром кивнул Кир.

Клеарх обратил внимание, как царевич преувеличенно расширил глаза. Видимо, для убедительности, чтобы грек принял его сторону. Проксен, между тем, задумчиво поскреб щетину на своем квадратном подбородке.

– Мне, само собой, нужно будет часть заплатить вперед, для их вящей бодрости.

– Как пожелаешь, – пожал плечами Кир. – Я тебя сведу с моим помощником Парвизом. Он устроит первый платеж и все, что будет нужно. А уж ты, предводитель, подготовь своих людей. Отточи их навыки как бритву, чтобы сбривали волосы на лету. А я тебя за это отблагодарю.

– После этого мы двинемся на юг, против писидийцев[23]23
  Писидия – историческая область на юго-западе Малой Азии, или Анатолии.


[Закрыть]? – спросил Проксен.

– После этого ты доложишь мне, что вы готовы. Я захочу посмотреть на твоих молодцов, устроить им смотр, прежде чем они походом отправятся за три сотни парасангов.

– Понятно, великий. Твоим доверием ко мне я польщен. Как и добрыми словами Клеарха, хотя мы с ним не виделись десяток лет. Я не подведу ни его, ни тебя. С этой самой минуты я служу трону Персии.

– Ты служишь царевичу Киру, – поправил Клеарх.

Греческий военачальник приостановился, медля опускаться на одно колено.

– Разве это не одно и то же? – удивился он.

Кир рассмеялся, хотя в этот момент готов был спартанца задушить.

– На троне сидит мой брат! – сказал он. – А я на протяжении восьми лет добивался верной службы от каждого человека в его войске от Сард до Индии. Так что, конечно, это все одно и то же.

Грек перед ним приопустился на колено и снова встал, не дожидаясь, когда сын царя даст ему на это соизволение. Кир помрачнел. Эти чужеземцы никогда не выражают почтения должным образом, повергаясь ниц. Понятно, это не их обычай, но во дворцах Персии принято совсем другое. Кира кольнула досада.

Когда Проксен ушел, он повернулся к еще одному своему спутнику, который за все время прогулки не произнес ни слова, а только наблюдал.

– Что-то я утомился! – возгласил Кир.

Не успел он это произнести, как из-за кустов повысыпали слуги со столом, стульями и изящными лазоревыми кубками. Для утоления голода появились тарелки с кушаньями, и Кир, усаживаясь без оглядки на подставляемый сзади стул, потянулся к оливкам и жареному чесноку.

Стимфалец[24]24
  Стимфал – область на северо-востоке центральной части п-ва Пелопоннес.


[Закрыть] Софенет на всякий случай оглянулся: точно ли слуга приставляет стул и за ним? Ему в руку подали кубок, и он отхлебнул из него прохладного ароматного вина.

– Великий, я к таким вещам непривычен, – признался он.

– Возможно, со временем попривыкнешь, – сказал ему Клеарх, – если будешь верно служить.

– Передо мной, я так понимаю, стратег. Нет? – осведомился Кир.

Гость склонил голову, безропотно снося фамильярность.

– Ты слышал, что я сказал Проксену, – продолжал царский сын. – Ты, должно быть, знаешь, что за минувшие месяцы мне приходилось сталкиваться со многими из них.

– Ты, должно быть, горишь к этим писидийцам лютой страстью? – рассудил Софенет.

Потягивая амброзию и наслаждаясь дыханием ветерка в просторах сада, он оглядел плавную холмистую даль. Клеарху, должно быть, от всего этого роскошества неуютно. Будучи спартанцем, он, небось, высматривает себе какую-нибудь делянку с крапивой и терновником для поддержки своего привычного аскетизма. Такой взгляд на вещи был стратегу чужд. Как можно добровольно подвергать себя лишениям в мире, где вершины холмов овевает легкий ветерок; где упруга и нежна плоть женщин, а глаза их неотразимо сверкают? За своими собеседниками он внимательно наблюдал, в особенности за царевичем. В городе шли разговоры, что Кир из-за своих трудов почти не знает сна; что в войско он стягивает всех, кого только можно, за тысячу стадиев со всех сторон. Золото у него, понятно, течет рекой, словно ничего для него не значит.

Софенет ждал ответа, но его не последовало. Спартанец одеревенел лицом, а его затяжелевшие глаза смотрели куда-то вдаль.

Стратег вздохнул.

– Великий, двадцать долгих лет я служил бок о бок со спартанцами и коринфянами[25]25
  Коринф – полис в западной части Коринфского перешейка, соединяющего п-ов Пелопоннес с Центральной Грецией.


[Закрыть], фиванцами[26]26
  Фивы – один из полисов Беотии.


[Закрыть] и афинянами. Вымостил себе путь к авторитету и доверию, так что люди смотрели на меня в ожидании приказов, жить им или умереть сию же минуту. Участвовал в трех крупных походах и сам возглавлял дюжину сражений помельче, пройдя через них без единой царапины или серьезной раны. А непосредственно в день моего сорокалетия мне на ногу наступил конь и сломал половину костей. Полгода я не мог выходить на поле битвы… ну, и понятно, поиздержался. Поэтому не скажу, что мысль о монетах для меня совсем уж не имеет значения, тем более по ставкам, которые сулишь ты. Ты покупаешь мою службу и мое послушание. Если скажешь: «Софенет, я не хочу обсуждать свои истинные цели», я безоговорочно пойму. У себя в Коринфе я знаю примерно тысячу двести человек, которые вскочат с брачного ложа и отправятся за достойную плату из дома прямиком в поход. Твое имя вызывает у людей уважение, и о тебе хорошо отзываются. Так что я могу собрать тысячу двести человек, каждый из которых равен любому спартанцу.

Клеарх спесиво фыркнул, а Софенет искоса на него посмотрел.

– Клеарха я знаю полжизни. Настолько, что скажу с уверенностью: он не из тех, кто лукавит или говорит полуправду. Полагаю, как и ты, великий. Видимо, у вас обоих есть цель, и я ее не оспариваю. Тем не менее мы люди бывалые, не так ли? И пускай больше не будет разговоров об опасных горных племенах, во всяком случае, между нами. – Он усмехнулся и отхлебнул фруктового вина. – В распоряжении Клеарха, я слышал, пара тысяч спартанцев. И пусть мне пить уксус вместо доброго вина, если в мире отыщется хоть одно дикое племя, которое способно доставить ему хлопот, как бы оно ни плодилось и на каких бы горах ни обитало.

Софенет бросил взгляд на царевича – увидеть, как восприняты его слова, – и озадаченно моргнул, обнаружив, что Кир смеется, а глаза его ярко блестят.

– Я тебя насмешил? – спросил Софенет.

– Вовсе нет, стратег, – ответил тот. – Клеарх сказал мне, что ты не купишься на рассказ, о котором мы с ним условились. Как ты верно заметил, войско я собираю по иным причинам. Но если они станут предметом пересудов на рынке, мне это будет не во благо. – Он пригубил свое вино, оценивая взглядом сидящего напротив собеседника.

– Я, конечно же, понимаю, – степенно кивнул стратег. – И уже сказал: твое золото покупает мои услуги. Я лишь покорное орудие. Топор не спрашивает у дровосека, какое дерево рубить.

Клеарх расхохотался так, что оба обернулись.

– Софенет – покорный? Великий, не принимай эти слова всерьез. Однако я никогда не слышал, чтобы он сплетничал.

Софенет натянуто улыбнулся.

– Возможно, этот скромный топор озаботится вопросом, будет ли он противостоять всадникам или пращникам. Или же будет он сражаться на суше или на море. Хотя выбор, великий, безусловно, за тобой.

Царевич внезапно обернулся с хваткой серьезности. Напряженно-пристальным взглядом он обвел сад, ища любопытные глаза, а может, уши слуг поблизости. По его повелительному жесту стимфалец подался вперед, пока губы Кира не оказались возле его уха. Клеарх, наоборот, откинулся на спинку стула, чтобы наблюдать за тем, как, вероятно, изменится выражение лица стратега.

Когда царевич снова отстранился, Софенет сумел почти ничего не выказать.

– Понятно. Значит, все же писидийцы. Я восхищаюсь человеком, способным так держать свои секреты.

Вместе они поднялись, и Кир хлопнул стимфальца по плечу непринужденно, как старого друга. По его взмаху слуги подошли проводить эллина к воротам, и Кир с Клеархом остались наедине.

– Ты ему сказал? – спросил Клеарх, не вполне уверенный в ответе.

– Сказал, – ответил царский сын. – Чтоб была хоть какая-то надежда, со мной должны стоять лучшие люди. И если есть у меня хотя бы один талант, то он в том, как таких людей находить.

– Ты оказываешь мне честь, великий, – молвил Клеарх, – и вместе с тем возвышаешь себя.

– Сказано правдиво, – величаво кивнул Кир.

* * *

Ксенофонт вздрогнул, заслышав позади на оживленной улице свое имя. Афины на протяжении веков были самым богатым городом Эллады. Бедняки исконно стекались сюда в поисках заработка. Одни чаяли поднажиться, уповая на удачу, другие тем временем обслуживали афинские триремы, а нажитое спускали в лавках и тавернах близ обширной пристани. Кое-кто предпочитал воровать, рискуя публичной поркой или изгнанием.

Глазу противно было видеть молодых людей, которые по здоровью вполне годились в отряды гоплитов-наемников, но, гляди-ка, проматывали свою жизнь в пьяных кутежах, не чураясь иной раз поднимать руку на тех, кто проходил мимо.

С некоторыми из них Ксенофонт познакомился, прогуливаясь с Сократом по улицам за беседой. Вид неказистого босяка в хитоне, латаном-перелатаном, как у нищего, что и говорить, привлекал к себе внимание. Ксенофонт, помнится, впервые задержался возле философа на агоре, когда Сократ подозвал к себе юношу по имени Геспий и попросил присесть рядом. Парень, судя по всему, был вожаком какой-то местной шайки. Он подошел нехотя, вразвалку, а его друзья ржали, что старый козел-де сейчас употребит его как женщину. Ксенофонта все это раздражало, а Сократ непринужденно принялся задавать Геспию вопрос за вопросом. Отбрасывая шелуху первых шуточек и грубых ответов, этот необыкновенный старик выщупывал истинную сущность молодого человека. И когда он это делал, что-то новое, иное пробуждалось в главаре этой банды. Один из его дружков подлез с какой-то скабрезностью и получил от Геспия удар такой силы, что, ушибленно взлаяв, отлетел и убрел прихрамывая.

После Ксенофонт наблюдал такое сотни раз. Вместе с тем Сократ отрицал, что вообще что-либо знает, а лишь ставит вопросы, пока людям не откроется сокрытая внутри них истина. Для некоторых она была откровением, подобным восходу солнца над холмами.

Для других это осознание оказывалось нестерпимым, и они вскипали ненавистью – чаще всего к человеку, который открыл, за кого они себя выдавали и кем были на самом деле.

Сейчас Ксенофонт оглянулся и сжал кулаки, углядев поверх колышущейся людской волны бритую голову Геспия. Этот юный повеса был еще и вором, а толпа как раз покидала театр Диониса. Люди шли и обсуждали увиденное; многие после пьесы пребывали в некотором оцепенении, что и способствовало таким, как Геспий, шныряя среди многолюдства, подрезать украшения и мешочки с монетами, которые будто сами просились в нечистые руки. Уличные банды охотились на тех, кто слаб и не может постоять за себя. Ксенофонт относился к ним с острой неприязнью.

Возможно, как раз эту антипатию Геспий в нем и чувствовал.

Хотя за Сократом эта уличная крыса ходила как телохранитель, но в его отсутствие Ксенофонт испытывал на себе всю злобность этого выродка. Ему едва исполнилось восемнадцать, и кости в нем весили больше, чем плоть; при этом он был не настолько глуп, чтобы бросать вызов Ксенофонту напрямую. Вместо этого Геспий, завидев ненавистного ему афинского аристократа, науськивал свою худосочную братию швырять в него камни, тухлые яйца и все, что попадется под руку.

Поначалу гнев Ксенофонта ощущался как панцирь; под его защитой он бросался на своих мучителей, когда те подходили слишком близко или когда что-нибудь мерзкое попадало ему в лицо или шею. Тогда они с глумливыми воплями рассеивались, успевая выкрикивать оскорбления. Если он шел с Сократом, они просто смотрели и ухмылялись, но в одиночестве брали свое, осмеивая «глистократа» и «всадника-задника» своими высокими ломкими голосами.

В этот день его поносили чисто по привычке: у воришек в толпе была добыча повидней. Ксенофонт шел, огибая глыбину городского театра, где каждый год тысячи горожан сходились на фестиваль драмы, окунаясь в феерическую атмосферу трагедий и комедий. Сократ был известен и здесь: над ним со сцены потешались сатирики, а сам их прототип так заливисто хохотал над актерской игрой, что, бывало, сводил на нет намеченный эффект.

Ксенофонт обнаружил, что ноги занесли его далеко от общественных конюшен, где его ждал конь. Родовое имение Ксенофонта располагалось за городом, но туда он нынче предпочитал наведываться как можно реже. Жены у него не было, как и кого-нибудь, кто в нем бы нуждался. Родители оставили ему денег достаточно, чтобы не утруждать себя работой, но годы тянулись как-то уныло, без радости о грядущем. Он оглядел прилавки рыночных вербовщиков – ряд разномастных навесов, в тени которых стояли кувшины с прохладной водой, а кое-где и с вином. Дельцы почувствовали его интерес, словно ястребы, и обернулись, живо оглядывая рослого молодого мужчину в расцвете сил.

Какое-то время он стоял в задумчивости, не откликаясь на их зазывные возгласы. Тем временем театральная толпа расходилась, увлекая с собой на какой-нибудь новый порок и грязную свору Геспия. Что ни говори, а в Афинах для Ксенофонта не оставалось ничего, во всяком случае, в этом году. Хотя когда-то он знал под собою силу, будучи одним из управленцев Тридцати. Тридцать тиранов, как их именовали тогда, хотя Ксенофонт знал их как порядочных людей, безжалостных разве что в своих требованиях. Уж при них уличные банды сидели бы тихо, а не орудовали вот так внаглую. Но каким-то образом публичные казни зажгли под городом огонь, который в одну памятную ночь взвился пламенными языками насилия. После этого жизнь Ксенофонта изменилась до неузнаваемости, и вновь обрести покой никак не получалось.

Ксенофонт подошел к первому вербовщику, по одежде спартанцу. Тот оглядел его и удовлетворенно кивнул. Это выражение Ксенофонт встречал на лицах людей множество раз.

– Поставь свою метку, юноша, – сказал вербовщик. – А взамен мы сделаем из тебя мужчину. Когда ты вернешься домой, мать не узнает тебя, а девушки при виде тебя будут украшать волосы цветами. Ох, они любят солдат.

– Очень хорошо, – ответил Ксенофонт.

На лице вербовщика мелькнуло удивление, когда вместо одной буквы или приложенного пальца Ксенофонт написал на дощечке свое имя.

– У тебя есть еще какие-то навыки, юноша? Кроме письма?

– Лошади, – сказал Ксенофонт. Он чувствовал себя на удивление отстраненно, как будто не собой. – Умею обращаться с лошадьми.

Спартанец приподнял кустоватые брови.

– Ты, я вижу, благородный афинянин? Скрываешься от отца? Или долги припекли?

– Я… Я служил Тридцати, – промолвил Ксенофонт нехотя. – Мне нужно в жизни новое начало.

Лицо вербовщика прояснилось, в глазах появилось что-то похожее на сочувствие. Как спартанец, о негодовании афинян он знал несколько больше других.

– Ах вот как, – понимающе качнул он головой. – Тогда я должен поблагодарить тебя за службу, сын отечества. Афины склонны забывать, что мы трижды предлагали им замириться. Всякий раз они отказывались, и мы вынуждены были снести их стены.

– Я высказывал то же самое, – признался Ксенофонт.

Мысли прояснялись, и обнаружилось, что при обдумывании будущего старые тревоги как-то отходят.

– Куда меня отправят? – спросил он.

– Народ обычно сначала спрашивает о жалованье. Но уж коли ты из благородных, то я тебе скажу. Мы отправляемся в южную Анатолию. Сражаться с писидийцами. Мерзкие, жестокие ублюдки с дротиками. Мы покажем им, чего они стоят против эллинской выучки, привезем назад несколько свирепых голов, обойдемся по-свойски с их женщинами и вернемся к следующей весне домой. Ты привезешь парочку шрамов для своих возлюбленных и несколько занятных историй для своих сыновей. Честно говоря, плату за это должен взимать не ты, а скорее я.

Он с подмигиванием протянул Ксенофонту каменный знак и указал вдоль ряда на стол, за которым сидел писец, а вокруг стояло с полдюжины человек.

– Видишь вон того, со стилосом? Он внесет твое имя и все что положено. Оплата тебе идет с сегодняшнего дня, хотя набор у нас еще идет.

– Скоро ли выходим? – спросил Ксенофонт.

– Вот это дух. Настоящий, эллинский, – сдержанно похвалил вербовщик. – Думаю, через день-два, не раньше. Кораблем отплываем на восток, а собираемся у Сард. Ты сделал верный выбор, сын отчизны. Уходишь юношей, а возвратишься мужем, ручаюсь тебе в этом.

Под навес зашел очередной желающий, и внимание спартанца переключилось на него. Ксенофонт не мог поверить в то, что сейчас сделал, но чувствовал, что поступил правильно. Он умеет обращаться с лошадьми и знает людей. Навыки, которых пока недостает, непременно можно добрать в дороге к Сардам. В город – туда, где оставил в конюшне коня, – он возвращался с более легким сердцем. В целом решение принято верное. Хотя, может, в оставшееся время взять несколько уроков мечевого боя?