Текст книги "Войнаровский"

Автор книги: Кондратий Рылеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Кондратий Федорович РылеевПоэма

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ МАЗЕПЫ

А. Корнилович

А. Бестужев

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

*

Кондратий Федорович Рылеев

Войнаровский

Поэма

…Nessun maggior dolore

Che ricordarsi del tempo felice

Nella miseria…

Dante {*}

(* Нет большего горя, чем вспоминать о счастливом времени в несчастье… Данте (ит.).}

А. А. Бестужеву

Как странник грустный, одинокий,

В степях Аравии пустой,

Из края в край с тоской глубокой

Бродил я в мире сиротой.

Уж к людям холод ненавистный

Приметно в душу проникал,

И я в безумии дерзал

Не верить дружбе бескорыстной.

Незапно ты явился мне:

Повязка с глаз моих упала;

Я разуверился вполне,

И вновь в небесной вышине

Звезда надежды засияла.

Прими ж плоды трудов моих,

Плоды беспечного досуга;

Я знаю, друг, ты примешь их

Со всей заботливостью друга.

Как Аполлонов строгий сын,

Ты не увидишь в них искусства:

Зато найдешь живые чувства, -

Я не Поэт, а Гражданин.

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ МАЗЕПЫ

Мазепа принадлежит к числу замечательнейших лиц в российской истории XVIII столетия. Место рождения и первые годы его жизни покрыты мраком неизвестности. Достоверно только, что он провел молодость свою при варшавском дворе, находился пажем у короля Иоанна Казимира и там образовался среди отборного польского юношества. Несчастные обстоятельства, до сих пор еще не объясненные, заставили его бежать из Польши. История представляет нам его в первый раз в 1674 году главным советником Дорошенки, который, под покровительством Польши, правил землями, лежавшими по правой стороне Днепра. Московский двор решился присоединить в то время сии страны к своей державе. Мазепа, попавшись в плен при самом начале войны с Дорошенком, советами против бывшего своего начальника много способствовал успеху сего предприятия и остался в службе у Самойловича, гетмана малороссийской Украины. Самойлович, заметив в нем хитрый ум и пронырство, увлеченный его красноречием, употреблял его в переговорах с царем Феодором Алексеевичем, с крымским ханом и с поляками. В Москве Мазепа вошел в связи с первыми боярами царского двора и после неудачного похода любимца Сосрии князя Василья Васильевича Голицына в Крым в 1687 году, чтоб отклонить ответственность от сего вельможи, он приписал неуспех сей войны благодетелю своему Самойловичу; отправил о сем донос к царям Иоанну и Петру и в награду за сей поступок был, по проискам Голицына, возведен в звание гетмана обеих Украин.

Между тем война с крымцами не уставала: поход 1688 года был еще неудачнее прошлогоднего; здесь в то время произошла перемена в правлении. Владычество Софии и ее любимца кончилось, и власть перешла в руки Петра. Мазепа, опасаясь разделить несчастную участь с вельможею, которому он обязан был своим возвышением, решился объявить себя на стороне юного государя, обвинил Голицына в лихоимстве и остался гетманом.

Утвержденный в сем достоинстве, Мазепа всячески старался снискать благоволение российского монарха. Он участвовал в азовском походе; во время путешествия Петра по чужим краям счастливо воевал с крымцами и один из первых советовал разорвать мир с шведами. В словах и поступках он казался самым ревностным поборником выгод России, изъявлял совершенное покорство воле Петра, предупреждал его желания, и в 1701 году, когда буджацкие и белгородские татары просили его о принятии их в покровительство, согласно с древними обычаями Козаков, “прежние козацкие обыкновения миновались, – отвечал он депутатам, – гетманы ничего не делают без повеления государя”. В письмах к царю Мазепа говорил про себя, что он один и что все окружающие его недоброжелательствуют России; просил, чтоб доставили ему случай показать свою верность, позволив участвовать в войне против шведов, и в 1704 году, после похода в Галицию, жаловался, что король Август держал его в бездействии, не дал ему способов к оказанию важных услуг русскому царю. Петр, плененный его умом, познаниями и довольный его службою, благоволил к гетману особенным образом. Он имел к нему неограниченную доверенность, осыпал его милостями, сообщал ему самые важные тайны, слушал его советов. Случалось ли, что недовольные, жалуясь на гетмана, обвиняли его в измене, государь велел отсылать их в Малороссию и судить как ябедников, осмелившихся поносить достойного повелителя Козаков. Еще в конце 1705 года Мазепа писал к Головкину: “Никогда не отторгнусь от службы премилостивейшего моего государя”. В начале 1706 года был он уже изменник.

Несколько раз уже Станислав Лещинский подсылал к Мазепе поверенных своих с пышными обещаниями и убеждениями преклониться на его сторону, но последний отсылал всегда сии предложения Петру. Замыслив измену, повелитель Малороссии почувствовал необходимость притворства. Ненавидя россиян в душе, он вдруг начал обходиться с ними самым приветливым образом; в письмах своих к государю уверял он более чем когда-нибудь в своей преданности, а между тем потаенными средствами раздувал между козаками неудовольствие против России. Под предлогом, что козаки ропщут на тягости, понесенные ими в прошлогодних походах и в крепостных работах, он распустил войско, вывел из крепостей гарнизоны и стал укреплять Батурин; сам Мазепа притворился больным, слег в постель, окружил себя докторами, не вставал с одра по нескольку дней сряду, не мог ни ходить, ни стоять, и в то время, как все полагали его близким ко гробу, он приводил в действие свои намерения: переписывался с Карлом XII и Лещинским, вел по ночам переговоры с присланным от Станислава иезуитом Зеленским о том, на каких основаниях сдать Малороссию полякам, и отправлял тайных агентов к запорожцам с разглашениями, что Петр намерен истребить Сечу и чтоб они готовились к сопротивлению. Гетман еще более начал притворяться по вступлении Карла в Россию. В 1708 году болезнь его усилилась. Тайные пересылки с шведским королем и письма к Петру сделались чаще. Карла умолял он о скорейшем прибытии в Малороссию и избавлении его от ига русских, и в то же время писал к графу Гавриле Ивановичу Головкину, что никакие прелести не могут отторгнуть его от высокодержавной руки царя русского и поколебать недвижимой его верности. Между тем шведы были разбиты при Добром и Лесном, и Карл обратился в Украину. Петр повелел гетману следовать к Киеву и с той стороны напасть на неприятельский обоз; но Мазепа не двигался из Борзны; притворные страдания его час от часу усиливались; 22 октября 1708 г. писал он еще к графу Головкину, что он не может ворочаться без пособия своих слуг, более 10 дней не употребляет пищи, лишен сна и, готовясь умереть, уже соборовался маслом, а 29, явившись в Горках с 5000 Козаков, положил к стопам Карла XII булаву и бунчук, в знак подданства и верности.

Что побудило Мазепу к измене? Ненависть ли его к русским, полученная им еще в детстве, во время его пребывания при польском дворе? Любовная ли связь с одною из родственниц Станислава Легцинского, которая принудила его перейти на сторону сего короля? Или, как некоторые полагают, любовь к отечеству, внушившая ему неуместное опасение, что Малороссия, оставшись под владычеством русского царя, лишится прав своих? Но в современных актах ее не вижу в поступке гетмана Малороссии сего возвышенного чувства, предполагающего отвержение от личных выгод и пожертвование собою пользе сограждан. Мазепа в универсалах и письмах своих к козакам клялся самыми священными именами, что действует для их блага; но в тайном договоре с Станиславом отдавал Польше Малороссию и Смоленск с тем, чтоб его признали владетельным князем полоцким и витебским. Низкое, мелочное честолюбие привело его к измене. Благо козаков служило ему средством к умножению числа своих соумышленников и предлогом для сокрытия своего вероломства, и мог ли он, воспитанный в чужбине, уже два раза опятнавший себя предательством двигаться благородным чувством любви к родине?

Генеральный судья Василий Кочубей был давно уже в несогласии с Мазепою. Ненависть его к гетману усилилась с 1704 года, после того как сей последний, во зло употребляя власть свою, обольстил дочь Кочубея и, смеясь над жалобами родителей, продолжал с нею виновную связь. Кочубей поклялся отомстить Мазепе; узнав о преступных его замыслах, может быть, движимый усердием к царю, решился открыть их Петру. Согласившись с полтавским полковником Искрою, они отправили донос свой в Москву, а вскоре потом и сами туда явились; но двадцатилетняя верность Мазепы и шестьдесят четыре года жизни отдаляли от него всякое подозрение. Петр, приписывая поступок Кочубея и Искры личной ненависти на гетмана, велел отослать их в Малороссию, где сии несчастные, показав под пыткою, что их показания ложны, были казнены 14 июля 1708 года в Борщаговке, в 8 милях от Белой Церкви.

А. Корнилович

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ВОЙНАРОВСКОГО

Андрей Войнаровский был сын родной сестры Мазепы, но об его отце и детстве нет никаких верных сведений. Знаем только, что бездетный гетман, провидя в племяннике своем дарования, объявил его своим наследником и послал учиться в Германию наукам и языкам иностранным. Объехав Европу, он возвратился домой, обогатив разум познанием людей и вещей. В 1705 году Войнаровский послан был на службу царскую. Мазепа поручил его тогда особому покровительству графа Головкина; а в 1707 году мы уже встречаем его атаманом пятитысячного отряда, посланного Мазепою под Люблин в усиление Меншикова, откуда и возвратился он осенью того же года. Участник тайных замыслов своего дяди, Войнаровский в решительную минуту впадения Карла XII в Украину отправился к Меншикову, чтобы извинить медленность гетмана и заслонить его поведение. Но Меншиков уже был разочарован: сомнения об измене Мазепы превращались в вероятия, и вероятия склонились к достоверности – рассказы Войнаровского остались втуне. Видя, что каждый час умножается опасность его положения, не принося никакой пользы его стороне, он тайно отъехал к войску. Мазепа еще притворствовал: показал вид, будто разгневался на племянника, и, чтобы удалить от себя тягостного нажидателя, – полковника Протасова, упросил его исходатайствовать лично у Меншикова прощение Войнаровскому за то, что тот уехал не простясь. Протасов дался в обман и оставил гетмана, казалось, – умирающего. Явная измена Мазепы и прилучение части козацкого войска к Карлу XII последовали за сим немедленно, и от сих пор судьба Войнаровского была нераздельна с судьбою сего славного изменника и венценосного рыцаря, который не раз посылал его из Бендер к хану крымскому и турецкому двору, чтобы восстановить их противу России. Станислав Лещинский нарек Войнаровского коронным воеводою Царства Польского, а Карл дал ему чин полковника шведских войск и по смерти Мазепы назначил гетманом обеих сторон Днепра. Однако ж Войнаровский потерял блестящую и верную надежду быть гетманом всей Малороссии, ибо намерение дяди и желание его друзей призывали его в преемники сего достоинства, отклонил от себя безземельное гетманство, на которое осудили его одни беглецы, и даже откупился от оного, придав Орлику 3000 червонных к имени гетмана и заплатив кошевому 200 червонцев за склонение Козаков на сей выбор. Наследовав после дяди знатное количество денег и драгоценных каменьев, Войнаровский приехал из Турции и стал очень роскошно жить в Вене, в Бреславле и Гамбурге. Его образованность и богатство ввели его в самый блестящий круг дворов германских, и его ловкость, любезность доставили ему знакомство (кажется, весьма двусмысленное) с славною графинею Кенигсмарк, любовницею противника его, короля Августа, матерью графа Морица де Сакс. Между тем как счастие ласкало так Войнаровского забавами и дарами, судьба готовила для него свои перуны. Намереваясь отправиться в Швецию для получения с Карла занятых им у Мазепы 240 000 талеров, он приехал в 1716 году в Гамбург, где и был схвачен на улице магистратом по требованию российского резидента Беттахера. Однако ж, вследствие протестации венского двора, по правам неутралитета, отправление его из Гамбурга длилось долго, и лишь собственная решимость Войнаровского отдаться милости Петра I предала его во власть русских. Он представился государю в день именин императрицы, и ее заступление спасло его от казни. Войнаровский был сослан со всем семейством в Якутск, где и кончил жизнь свою, но когда и как, неизвестно. Миллер, в бытность свою в Сибири в 1736 и 1737 годах, видел его в Якутске, но уже одичавшего и почти забывшего иностранные языки и светское обхождение.

Такова была жизнь Войнаровского, и нрав его виден в делах. Он был отважен, ибо Мазепа не вверил бы ему многочисленного отряда людей независимых, у коих одни личные достоинства могли скреплять власть; красноречив, что доказывают поручения от Карла XII и Мазепы; решителен и неуклончив, как это видно из размолвки его с Меншиковым; наконец, ловок и обходителен, ибо тщеславие не нарекло бы его в Вене графом {В Вене называли его графом. (Прим. Рылеева.)}, если бы любезный дикарь сей не имел тонкости светской; одним словом, Войнаровский принадлежал к числу тех немногих людей; которых Великий Петр почтил именем опасных врагов. Без сомнения, Войнаровский, одаренный сильным характером, которому случай дал развернуться в такую славную эпоху, принадлежит к числу любопытнейших лиц прошлого века – лиц, равно присвоенных истории и поэзии, ибо превратность судьбы его предупредила все вымыслы романтика.

А. Бестужев

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В стране метелей и снегов,

На берегу широкой Лены,

Чернеет длинный ряд домов

И юрт {1*} бревенчатые стены.

Кругом сосновый частокол

Поднялся из снегов глубоких,

И с гордостью на дикий дол

Глядят верхи церквей высоких;

Вдали шумит дремучий бор,

Белеют снежные равнины,

И тянутся кремнистых гор

Разнообразные вершины…

{* Цифры в поэме отсылают к примечаниям, приложенным Рылеевым к первой части поэмы (см. стр. 145. – Ред.)}

Всегда сурова и дика

Сих стран угрюмая природа;

Ревет сердитая река,

Бушует часто непогода,

И часто мрачны облака…

Никто страны сей безотрадной,

Обширной узников тюрьмы,

Не посетит, боясь зимы

И продолжительной и хладной.

Однообразно дни ведет

Якутска житель одичалый;

Лишь раз иль дважды в круглый год,

С толпой преступников усталой,

Дружина воинов придет;

Иль за якутскими мехами,

Из ближних и далеких стран,

Приходит с русскими купцами

В забытый город караван.

На миг в то время оживится

Якутск унылый и глухой;

Все зашумит, засуетится,

Народы разные толпой:

Якут и юкагир пустынный,

Неся богатый свой ясак {2},

Лесной тунгуз и с пикой длинной

Сибирский строевой козак.

Тогда зима на миг единый

От мест угрюмых отлетит,

Безмолвный лес заговорит,

И чрез зеленые долины

По камням Лена зашумит.

Так посещает в подземелье

Почти убитого тоской

Страдальца-узника порой

Души минутное веселье

Так в душу мрачную влетит

Подчас спокойствие ошибкой

И принужденною улыбкой

Чело злодея прояснит…

Но кто украдкою из дому

В тумане раннею порой

Идет по берегу крутому

С винтовкой длинной за спиной;

В полукафтанье, в шапке черной

И перетянут кушаком,

Как стран Днепра козак проворный

В своем наряде боевом?

Взор беспокойный и угрюмый,

В чертах суровость и тоска,

И на челе его слегка

Тревожные рисует думы

Судьбы враждующей рука.

Вот к западу простер он руки;

В глазах вдруг пламень засверкал,

И с видом нестерпимой муки,

В волненье сильном он сказал:

“О край родной! Поля родные!

Мне вас уж боле не видать;

Вас, гробы праотцев святые,

Изгнаннику не обнимать.

Горит напрасно пламень пылкий,

Я не могу полезным быть:

Средь дальней и позорной ссылки

Мне суждено в тоске изныть.

О край родной! Поля родные!

Мне вас уж боле не видать;

Вас, гробы праотцев святые,

Изгнаннику не обнимать”.

Сказал; пошел по косогору;

Едва приметною тропой

Поворотил к сырому бору

И вот исчез в глуши лесной.

Кто ссыльный сей, никто не знает;

Давно в страну изгнанья он,

Молва народная вещает,

В кибитке крытой привезен.

Улыбки не видать приветной

На незнакомце никогда,

И поседели уж приметно

Его и ус и борода.

Он не варнак; смотри: не видно

Печати роковой на нем,

Для человечества постыдной,

В чело вклейменной палачом.

Но вид его суровей вдвое,

Чем дикий вид чела с клеймом;

Покоен он – но так в покое

Байкал {4} пред бурей мрачным днем,

Как в час глухой и мрачной ночи,

Когда за тучей месяц спит,

Могильный огонек горит, -

Так незнакомца блещут очи.

Всегда дичится и молчит,

Один, как отчужденный, бродит,

Ни с кем знакомства не заводит,

На всех сурово он глядит…

В стране той хладной и дубравной

В то время жил наш Миллер {5} славный:

В укромном домике, в тиши,

Работал для веков в глуши,

С судьбой боролся своенравной

И жажду утолял души.

Из родины своей далекой

В сей край пустынный завлечен

К познаньям страстию высокой,

Здесь наблюдал природу он.

В часы суровой непогоды

Любил рассказы стариков

Про Ермака и Козаков,

Про их отважные походы

По царству хлада и снегов.

Как часто, вышедши из дому,

Бродил по целым он часам

По океану снеговому

Или по дебрям и горам.

Следил, как солнце, яркий пламень

Разлив по тверди голубой,

На миг за Кангалацкий камень

Уходит летнею порой.

Все для пришельца было ново:

Природы дикой красота,

Климат жестокий и суровый

И диких нравов простота.

Однажды он в мороз трескучий,

Оленя гнав с сибирским псом,

Вбежал на лыжах в лес дремучий-И мрак и тишина кругом!

Повсюду сосны вековые

Иль кедры в инее седом;

Сплелися ветви их густые

Непроницаемым шатром.

Не видно из лесу дороги…

Чрез хворост, кочки и снега

Олень несется быстроногий,

Закинув на спину рога,

Вдали меж; соснами мелькает.

Летит!.. Вдруг выстрел!.. Быстрый бег

Олень внезапно прерывает…

Вот зашатался – и на снег

Окровавленный упадает.

Смущенный Миллер робкий взор

Туда, где пал олень, бросает,

Сквозь чащу, ветви, дичь и бор,

И зрит: к оленю подбегает

С винтовкой длинною в руке,

Окутанный дохою {6} черной

И в длинношерстном чебаке {7},

Охотник ловкий и проворный…

То ссыльный был. Угрюмый взгляд,

Вооруженье и наряд

И незнакомца вид унылый -

Все душу странника страшило.

Но, трепеща в глуши лесной

Блуждать один, путей не зная,

Преодолел он ужас свой

И быстрой полетел стрелой,

Бег к незнакомцу направляя.

“Кто б ни был ты, – он так сказал, -

Будь мне вожатым, ради бога;

Гнав зверя, я с тропы сбежал

И в глушь нечаянно попал;

Скажи, где на Якутск дорога?”

– “Она осталась за тобой,

За час отсюда, в ближнем доле;

Кругом всё дичь и лес густой,

И вряд ли до ночи глухой

Успеешь выбраться ты в поле;

Уже вечерняя пора…

Но мы вблизи заимки {8} скудной:

Пойдем – там в юрте до утра

Ты отдохнешь с охоты трудной”.

Они пошли. Все глуше лес,

Все реже виден свод небес…

Погасло дневное светило;

Настала ночь… Вот месяц всплыл,

И одинокий и унылый,

Дремучий лес осеребрил

И юрту путникам открыл.

Пришли – и ссыльный, торопливо

Вошед в угрюмый свой приют,

Вдруг застучал кремнем в огниво,

И искры сыпались на трут,

Мрак освещая молчаливый,

И каждый в сталь удар кремня

В углу обители пустынной

То дуло озарял ружья,

То ратовище пальмы {9} длинной,

То саблю, то конец копья.

Глаз с незнакомца не спуская,

Близ двери Миллер перед ним,

В душе невольный страх скрывая,

Стоит и нем и недвижим…

Вот, вздув огонь, пришлец суровый

Проворно жирник {10} засветил,

Скамью придвинул, стол сосновый

Простою скатертью накрыл

И с лаской гостя посадил.

И вот за трапезою сытной,

В хозяина вперяя взор,

Заводит странник любопытный

С ним о Сибири разговор.

В какое ж Миллер удивленье

Был незнакомцем приведен, -

И кто бы не был поражен:

Стран европейских просвещенье

В лесах сибирских встретил он!

Покинув родину, с тоскою

Два года Миллер, как чужой,

Бродил бездомным сиротою

В стране забытой и глухой,

Но тут, в пустыне отдаленной,

Он неожиданно, в глуши,

Впервые мог тоску души

Отвесть беседой просвещенной.

При строгой важности лица,

Слова, высоких мыслей полны,

Из уст седого пришлеца

В избытке чувств текли, как волны.

В беседе долгой и живой

Глаза у обоих сверкали;

Они друг друга понимали

И, как друзья, в глуши лесной

Взаимно души открывали.

Усталый странник позабыл

И поздний час, и сон отрадный,

И, слушать незнакомца жадный,

Казалось, весь вниманье был.

“Ты знать желаешь, добрый странник,

Кто я и как сюда попал? -

Так незнакомец продолжал: -

Того до сей поры изгнанник

Здесь никому не поверял.

Иных здесь чувств и мнений люди:

Они не поняли б меня,

И повесть мрачная моя

Не взволновала бы их груди.

Тебе же тайну вверю я

И чувства сердца обнаружу, -

Ты в родине, как должно мужу,

Наукой просветил себя.

Ты все поймешь, ты все оценишь

И несчастливцу не изменишь…

Дивись нее, странник молодой,

Как гонит смертных рок свирепый:

В одежде дикой и простой,

Узнай, сидит перед тобой

И друг и родственник Мазепы! {11}

Я Войнаровский. Обо мне

И о судьбе моей жестокой

Ты, может быть, в родной стране

Слыхал не раз, с тоской глубокой…

Ты видишь: дик я и угрюм,

Брожу, как остов, очи впали,

И на челе бразды печали,

Как отпечаток тяжких дум,

Страдальцу вид суровый дали.

Между лесов и грозных скал,

Как вечный узник, безотраден,

Я одряхлел, я одичал,

И, как климат сибирский, стал

В своей душе жесток и хладен.

Ничто меня не веселит,

Любовь и дружество мне чужды,

Печаль свинцом в душе лежит,

Ни до чего нет сердцу нужды.

Бегу, как недруг, от людей;

Я не могу снести их вида:

Их жалость о судьбе моей

Мне нестерпимая обида.

Кто брошен в дальние снега

За дело чести и отчизны,

Тому сноснее укоризны,

Чем сожаление врага.

…

И ты печально не гляди,

Не изъявляй мне сожаленье,

И так жестоко не буди

В моей измученной груди

Тоски, уснувшей на мгновенье.

Признаться ль, странник: я б желал,

Чтоб люди узника чуждались,

Чтоб взгляд мой душу их смущал,

Чтобы меня средь этих скал,

Как привидения, пугались.

Ах! может быть, тогда покой

Сдружился бы с моей душой…

Но знал и я когда-то радость,

И от души людей любил,

И полной чашею испил

Любви и тихой дружбы сладость.

Среди родной моей земли,

На лоне счастья и свободы,

Мои младенческие годы

Ручьем игривым протекли;

Как легкий сон, как привиденье,

За ними радость на мгновенье,

А вместе с нею суеты,

Война, любовь, печаль, волненье

И пылкой юности мечты.

Враг хищных крымцев, враг поляков,

Я часто за Палеем {12} вслед,

С ватагой {13} храбрых гайдамаков {14},

Искал иль смерти, иль побед.

Бывало, кони быстроноги

В степях и диких и глухих,

Где нет жилья, где нет дороги,

Мчат вихрем всадников лихих.

Дыша любовью к дикой воле,

Бодры и веселы без сна,

Мы воздухом питались в поле

И малой горстью толокна {15}.

В неотразимые наезды

Нам путь указывали звезды,

Иль шумный ветер, иль курган;

И мы, как туча громовая,

Внезапно и от разных стран,

Пустыню воплем оглашая,

На вражий наезжали стан,

Дружины грозные громили,

Селения и грады в прах,

И в земли чуждые вносили

Опустошение и страх.

Враги везде от нас бежали

И, трепеща постыдных уз,

Постыдной данью покупали

У нас сомнительный союз.

Однажды, увлечен отвагой,

Я, с малочисленной ватагой

Неустрашимых удальцов,

Ударил на толпы врагов.

Бой длился до ночи. Поляки

Уже смешалися в рядах

И, строясь дале, на холмах,

Нам уступали поле драки.

Вдруг слышим крымцев дикий глас…

Поля и стонут и трясутся…

Глядим – со всех сторон на нас

Толпы враждебные несутся…

В одно мгновенье тучи стрел

В дружину нашу засвистали;

Вотще я устоять хотел, -

Враги все боле нас стесняли,

И, наконец, покинув бой,

Мы степью дикой и. пустой

Рассыпались и побежали…

Погоню слыша за собой,

И раненый и изнуренный,

Я на коне летел стрелой,

Страшася в плен попасть презренный.

Уж Крыма хищные сыны

За мною гнаться перестали;

За рубежом родной страны

Уж хутора {16} вдали мелькали.

Уж в куренях {17} я зрел огонь,

Уже я думал – вот примчался!

Как вдруг мой изнуренный конь

Остановился, зашатался

И близ границ страны родной

На землю грянулся со мной…

Один, вблизи степной могилы {18},

С конем издохнувшим своим,

Под сводом неба голубым

Лежал я мрачный и унылый.

Катился градом пот с чела,

Из раны кровь ручьем текла…

Напрасно, помощь призывай,

Я слабый голос подавал;

В степи пустынной исчезая,

Едва родясь, он умирал.

Все было тихо… Лишь могила

Уныло с ветром говорила.

И одинока и бледна,

Плыла двурогая луна

И озаряла сумрак ночи.

Я без движения лежал;

Уж я, казалось, замирал;

Уже, заглядывая в очи,

Над мною хищный вран летал…

Вдруг слышу шорох за курганом

И зрю: покрытая серпяном,

Козачка юная стоит,

Склоняясь робко надо мною,

И на меня с немой тоскою

И нежной жалостью глядит.

О незабвенное мгновенье!

Воспоминанье о тебе,

Назло враждующей судьбе,

И здесь страдальцу упоенье!

Я не забыл его с тех пор:

Я помню сладость первой встречи,

Я помню ласковые речи

И полный состраданья взор.

Я помню радость девы неясной,

Когда страдалец безнадежный

Был под хранительную сень

Снесен к отцу ее в курень.

С какой заботою ходила

Она за страждущим больным;

С каким участием живым

Мои желания ловила.

Я все утехи находил

В моей козачке черноокой;

В ее словах я негу пил

И облегчал недуг жестокий.

В часы бессонницы моей

Она, приникнув к изголовью,

Сидела с тихою любовью

И не сводя с меня очей.

В час моего успокоенья

Она ходила собирать.

Степные травы и коренья,

Чтоб ими друга врачевать.

Как часто неясно и приветно

На мне прекрасный взор бродил,

И я козачку неприметно

Душою пылкой полюбил.

В своей невинности сначала

Она меня не понимала;

Я тосковал, кипела кровь!

Но скоро пылкая любовь

И в милой деве запылала…

Настала счастия пора!

Подругой юной исцеленный,

С душой, любовью упоенной,

Я обновленный встал с одра.

Недолго мы любовь таили,

Мы скоро жар сердец своих

Ее родителям открыли

И на союз сердец просили

Благословения у них.

Три года молнией промчались

Под кровом хижины простой;

С моей подругой молодой

Ни разу мы не разлучались.

Среди пустынь, среди степей,

В кругу резвящихся детей,

На мирном лоне сладострастья,

С козачкой милою моей

Вполне узнал я цену счастья.

Угрюмый гетман нас любил,

Как дед, дарил малюток милых

И, наконец, из мест унылых

В Батурин нас переманил.

Все шло обычной чередой.

Я счастлив был; но вдруг покой

И счастие мое сокрылось:

Нагрянул Карл на Русь войной -

Все на Украине ополчилось,

С весельем все летят на бой;

Лишь только мраком и тоской

Чело Мазепы обложилось.

Из-под бровей нависших стал

Сверкать какой-то пламень дикий;

Угрюмый с нами, он молчал

И равнодушнее внимал

Полков приветственные клики.

Вину таинственной тоски

Вотще я разгадать старался, -

Мазепа ото всех скрывался,

Молчал – и собирал полки.

Однажды позднею порою

Он в свой дворец меня призвал.

Вхожу – и слышу: “Я желал

Давно беседовать с тобою;

Давно хотел открыться я

И важную поверить тайну;

Но наперед заверь меня,

Что ты, при случае, себя

Не пожалеешь за Украину”.

“Готов все жертвы я принесть, -

Воскликнул я, – стране родимой;

Отдам детей с женой любимой;

Себе одну оставлю честь”.

Глаза Мазепы засверкали,

Как пред рассветом ночи мгла,

С его угрюмого чела

Сбежало облако печали.

Сжав руку мне, он продолжал:

“Я зрю в тебе Украины сына;

Давно прямого гражданина

Я в Войнаровском угадал.

Я не люблю сердец холодных:

Они враги родной стране,

Враги священной старине, -

Ничто им бремя бед народных.

Им чувств высоких не дано,

В них нет огня душевной силы,

От колыбели до могилы

Им пресмыкаться суждено.

Ты не таков, я это вижу;

Но чувств твоих я не унижу,

Сказав, что родину мою

Я более, чем ты, люблю.

Как должно юному герою,

Любя страну своих отцов,

Женой, детями и собою

Ты ей пожертвовать готов…

Но я, но я, пылая местью,

Ее спасая от оков,

Я жертвовать готов ей честью.

Но к тайне приступить пора.

Я чту Великого Петра;

Но – покорялся судьбине,

Узнай: я враг ему отныне!..

Шаг этот дерзок, знаю я;

От случая всему решенье,

Успех не верен, – и меня

Иль слава ждет, иль поношенье!

Но я решился: пусть судьба

Грозит стране родной злосчастьем, -

Уж близок час, близка борьба,

Борьба свободы с самовластьем!”

Началом бед моих была

Сия беседа роковая!

С тех пор пора утех пропила,

С тех пор, о родина святая,

Лишь ты всю душу заняла!

Мазепе предался я слепо,

И, друг отчизны, друг добра,

Я поклялся враждой свирепой

Против Великого Петра.

Ах, может, был я в заблужденье,

Кипящей ревностью горя;

Но я в слепом ожесточенье

Тираном почитал царя…

Быть может, увлеченный страстью,

Не мог я цену дать ему

И относил то к самовластью,

Что свет отнес к его уму.

Судьбе враждующей послушен,

Переношу я жребий свой,

Но, ах! вдали страны родной,

Могу ль всегда быть равнодушен?

Рожденный с пылкою душой,

Полезным быть родному краю,

С надеждой славиться войной,

Я бесполезно изнываю

В стране пустынной и чужой.

Как тень, везде тоска за мною,

Уж гаснет огнь моих очей.

И таю я, как лед весною

От распаляющих лучей.

Душе честолюбивой бремя

Вести с бездействием борьбу;

Но как ужасно знать до время

Свою ужасную судьбу!

Судьбу – всю жизнь влача в кручине,

Тая тоску в душе своей,

Зреть гроб в безбрежной сей пустыне,

Далёко от родных степей…

Почто, почто в битве кровавой,

Летая гордо на коне,

Не встретил смерти под Полтавой?

Почто с бесславием иль славой

Я не погиб в родной стране?

Увы! умру в сем царстве ночи!

Мне так сулил жестокий рок;

Умру я – и чужой песок

Изгнанника засыплет очи!”

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Уж было ясно и светло,

Мороз стрелял в глуши дубравы,

По небу серому текло

Светило дня, как шар кровавый.

Но в юрту день не проникал;

Скользя сквозь ветви древ густые,

Едва на окна ледяные

Луч одинокий ударял.

Знакомцы новые сидели

Уже давно пред очагом;

Дрова сосновые дотлели,

Лишь угли красные блестели

Порою синим огоньком.

Недвижно добрый странник внемлет

Страдальца горестный рассказ,

И часто гнев его объемлет

Иль слезы падают из глаз…

“Видал ли ты, когда весной,

Освобожденная из плена,

В брегах крутых несется Лена,

Когда, гоня волну волной

И разрушая все преграды,

Ломает льдистые громады

Иль, поднимая дикий вой,

Клубится и бугры вздымает,

Утесы с ревом отторгает

И их уносит за собой,

Шумя, в неведомые степи?

Так мы, свои разрушив цепи,

На глас отчизны и вождей,

Ниспровергая все препоны,

Помчались защищать законы

Среди отеческих степей.

Летая за гремящей славой,

Я жизни юной не щадил,

Я степи кровью обагрил

И свой булат в войне кровавой

О кости русских притупил.

Мазепа с северным героем

Давал в Украине бой за боем.

Дымились кровию поля,

Тела разбросанные гнили,

Их псы и волки теребили;

Казалась трупом вся земля!

Но все усилья тщетны были:

Их ум Петров преодолел;

Час битвы роковой приспел -

И мы отчизну погубили!

Полтавский гром загрохотал…

Но в грозной битве Карл свирепый

Против Петра не устоял!

Разбит, впервые он бежал;

Вослед ему – и мы с Мазепой.

Почти без отдыха пять дней

Бежали мы среди степей,

Бояся вражеской погони;

Уже измученные кони

Служить отказывались нам.

Дрожа от стужи по ночам,

Изнемогая в день от зноя,