Текст книги "Российский колокол №3-4 2021"

Автор книги: Коллектив авторов

Российский колокол № 3–4 2021
Ежеквартальный журнал художественной литературы

© Интернациональный Союз писателей, 2021

СЛОВО РЕДАКТОРА

Андрей Ложкин

шеф-редактор журнала «Российский колокол»

Литература, как и иные виды творчества, одновременно средство и цель. С помощью Слова можно проникнуть не только в прошлое или будущее, но и в человеческую душу, в которой, как в лабиринте, легко заплутаться и можно иногда столкнуться с тем, с чем лучше бы не знакомиться и не встречаться, но от чего в то же время опасно оберегать себя, потому что покой неведения от него не защитит.

Слово, сказанное точно и прямо, может напомнить, насколько зыбки философские построения, все человеческие правила и планы – и как в то же время неизменны наши вопросы, которыми мы задаемся на протяжении столетий и все никак не найдем точных ответов, все больше сомневаясь, что ответы вообще есть.

А бывает и наоборот – Слово ловит одно из малых, мгновенных проявлений жизни, выделяет его, словно наводя крупный план, и приказывает человеку – всмотрись! Ты ведь раньше этого не замечал, не придавал значения, а что ты скажешь теперь? К каким мыслям придешь? Может быть, они окажутся не совсем приятны – как и то, что их породило? Или наоборот – обнадеживающи?

Либо мысль, облеченная в Слово, оказывается брошена на весы – одновременно с другой, совершенно противоположной. И автор не стремится пояснить, которую из них он сам считает истинной, оставляя читателю возможность выбора и словно намеренно заставляя весы мудрости замереть в равновесии.

Иногда рождается Слово второго порядка – о Слове, сказанном другими, когда автор ставит перед собой задачу, требующую двойной ответственности – перед собой и тем, о ком пишет.

Но Слово – это не только оболочка для поисков и размышлений. Оно само по себе дорого и привлекательно для человека. И необходимость сказать напрямую о пугающем и недобром не отнимает у автора права делиться подмеченной красотой и своими чувствами. Равно как и ждать, что этот дар примут с охотой, поймут и отзовутся, что для кого-то Слово станет не просто красивой комбинацией слов и созвучий, но неким важным посланием, предназначенным именно для него.

Читайте новый выпуск «Российского колокола» – и вы найдете все это и многое другое.

Современная поэзия

Сергей Ивкин

Родился в 1979 году. Получил художественное образование. Работает оформителем. Выпустил десять книг стихотворений. Лауреат премии MyPrize (2018) и конкурса переводчиков «Военный дневник» (2020). Член жюри Литературной премии им. П. П. Бажова. Живет в Екатеринбурге.

 
Сложилось так, что жизнь не удалась.
И можно дальше не ловить удачи.
Спасибо, рыбка. Оставляю снасть
на берегу. Я не могу иначе.
Отложенное с детства на потом
в конце концов мне перестало сниться.
Я ухожу, не запирая дом.
Не все ль равно куда? Спасибо, птица.
 

 
Допустим, есть рельеф, и мягкая стена
сдвигается, показывая рядом
ступени вниз и колоннаду вверх.
Как отличить, чего тебе не надо?
Все, что ни сделай, вызывает смех.
 
 
Нет будущего? Есть густой туман,
в котором, если руки простирал,
не видно пальцев, холодок за ворот.
Вернувшийся в Итаку ветеран
не обнаружил им любимый город.
 
 
Вокруг пасутся мирные стада,
руины живописные, селенья
смеющихся на новом языке.
Как объяснить сержанту в отделенье
подвешенность на тонком волоске?
 

 
Ты ничему не удивлялась,
а я ходил, разинув пасть,
впадая то в глухую ярость,
то в утомительную страсть.
Я этот мир хотел потрогать,
лизнуть, щетиной осязать,
подставиться под каждый коготь,
перемахнуть через «нельзя».
Ты терпеливо отводила
меня за шкирку от перил.
Влюбленный даже в крокодила,
я прыгал, точно гамадрил.
Мгновенье – все растает в дымке:
и ты, и правила, и тот
лениво спящий на ботинке
у памятника серый кот.
Я – первоклассник в зоопарке,
которому назад невмочь.
Постой со мной у этой арки.
Есть пять секунд. И снова ночь.
 

 
Мне казалось: способен на шаг.
Но сегодня дотумкал: я – шар,
словно гелием, полон большой
мандельштамовской нищетой.
 
 
Весь в картофельных свечках опят,
командир мой в гондоле остыл.
Облака громче сосен скрипят.
Надо поверху бросить настил.
 
 
Потащили под локти ветра.
Нужен клапан, чтоб выпустить газ.
Обещали: там будет дыра —
что угодно спрессует в алмаз.
 

 
Еще чуть-чуть, еще в пуху зарыться,
кошачий бок поднять, собачий нос уткнуть
и заварить свой рай на кукурузных рыльцах,
цедить сквозь полотно, смотреть сквозь эту муть.
Торжественная взвесь, застывшая, как блестки,
не воздух, а волна заходит в чистый сад.
Сейчас вот-вот проснусь проекцией на плоскость
и соскользну назад.
 
 
Здесь хорошо, в белесом теплом дыме,
под пеною мостов и руки распластав.
Пока из глубины нас небо не подымет,
обметаны халвой счастливые уста.
Кошмар и благодать сопутствуют свет свету.
Деревья – это тушь, минуты – это ртуть.
Сейчас я перейду на два деленья лета
и плотность обрету.
 
 
Еще продлись на три четвертых ноты,
пока меня волна подносит к потолку…
Один огромный вдох, один глоток зевоты
на систоле, а там… Наружу… Не могу.
Не поднимай меня, ну потерпи немного,
не отдавай другим, переключив режим.
Сейчас я обниму зареванного Бога,
пока еще лежим.
 

Светлана Пикта

Родилась в городе Камышине Волгоградской области, детство провела в Донецке, впоследствии переехала в Киев, откуда вынуждена была бежать в 2018 году из-за громкого дела – травли со стороны неонацистов из-за отказа сдавать вещи на АТО и за попытки вернуть русский язык в программу школы, где учился ее старший сын.

Поэзией начала заниматься в 19 лет, испытала различные влияния от верлибристов Айги и Джангирова, поэтического языка Андрея Платонова до поэтов русского рока и церковнославянской литургической поэзии.

Сейчас проживает в городе Ярославле, занимается журналистикой.

 
Гвозди сидят в заборе тихо, как партизаны,
Звезды пылятся в небе молча и одиноко,
Где-то в селе Париже – нищие парижане,
Плачет над ними месяц тучно и сребророго.
 
 
Папа ведет машину. Тащится «запорожец»
По задонецким дырам, шолоховским станицам.
Словно зверьем, с дороги содрана сажа-кожа,
Крепким питьем и солнцем разворотило лица:
 
 
«Кто у вас у Парижу? Да, кругаля вы дали
Знатного. Вам на Вёшку? Вот же она, дорога!
Это мои внучата. Это мои медали.
Сколько на наши дали за вашего носорога?»
 
 
Фары просветят насквозь травы кривых обочин,
Пыльной полыни кости как на рентгене видно,
Сонное в травах царство жаворонков и прочих
Охнет, вспорхнет и гаснет, сыпясь метеоритно.
 
 
Звезды засели в небе крепко, как партизаны,
Русские звезды знают, только сказать не могут:
Ждут парижан хиджабы, тихие рамазаны…
И полумесяц плачет тучно и сребророго.
 

 
Над пустынным полустанком серый ветер
в синий парус, вечереет, холодает, трепыхается, болит;
Скоро будет стук железный, и телеги, и копыта,
а пока на полустанке только я да инвалид.
 
 
У него глаза как блесны и крючков зрачки острее,
в бороде насмешки, крошки, папироска на губе.
Разве он похож на брата? У него под лавкой голубь,
в спину серый ветер-гопник все наглее, все грубей.
 
 
Я не жалобная книга – негоревшее полено,
умирающее поле, неприкаянный мешок,
Благородные порывы, перепуганные рыла,
переломанные копья, замечательный стишок.
 
 
Над пустынным полустанком серый ветер затихает,
синий парус, опускаясь, накрывает с головой
И меня, и инвалида. Приближающийся грохот.
«Ты, сестра, его не бойся, ты не бойся, Бог с тобой».
 

 
Дождись весны:
Весной так буйно заживают раны
Травой в оврагах,
Гнездами в траве.
 

 
Земля везде одна и та же – соленый пот, удушье слез.
Война и там и здесь вовеки, где человек родился, рос.
Бродила я в своих просторах, ты колесил, где только мог,
Мы видели одно и то же: сурепка, хмель, чертополох.
 
 
Местами общими, пустыми – обетованная земля,
Когда ты травами густыми все исходил, куда нельзя.
На дне, в аду – как под забором! – растет трава —
и хоть бы хны.
«Не веря воскресенья чуду, по кладбищу гуляли мы».
 
 
Ах, Эвридика, как могла ты, ведь я готов был сгинуть сам…
Так Осип целовал Марину в болота глаз, изгибы ран,
Так хорошо и так надсадно на кладбище гулялось с ней.
«Где ни была бы моя Ева…» – нет этой повести грустней.
 
 
Оставь, пожалуйста, хоть что-то: полвздоха, полуразговор!
Открой мне как-нибудь, намеком – к чему терпеть
весь этот вздор:
Бессонниц пытки, нищебродство и грязный суд
чужих людей,
Когда мне в ноги поклонились чертополох, сурепка, хмель.
 

2017–2020 гг.

 
Увидев чертей равнодушные рожи,
Ноябрь с ножом подошел, как Рогожин,
Он долго стоит, не дыша, в изголовье.
В нем волчья душонка и сердце коровье.
 
 
Ну что же ты медлишь? Какой еще муки
Ты ждешь от меня, очумевшей от скуки?
Ноябрь, ты – темень подъюбочных кружев,
Ты скучен, ноябрь, уйди, ты не нужен.
 
 
Вот князь мой на тройке, мой сахарный холод,
Он близок, но, Боже, как путь его долог.
Любви его чаша плеснется и минет:
Мой князь не меня, но убийцу обнимет.
 

 
А помнишь эти цепи на холме,
Где Исторического серые колонны?
Лаваш и сыр, бутылка каберне,
И нам с тобой плевать на все, что кроме
Верлибров ненаглядного Айги,
Тоски по Небу, блеска слов и песен…
И от Днепра хотелось нам к Оби,
Нам киевский простор казался тесен.
А помнишь ли березок молоко —
В бору сосновом роща, словно ферма?
Как хорошо, что наше рококо
Барочной не усугубилось скверной,
Что мы друг другу больше, чем никто,
Уже (о Боже!) двадцать лет, Сережа,
И этот жизни легкий завиток
Ни быт, ни брак, ни тлен не искорежат.
 

Егда славнии ученицы…

 
В тот самый день, в тот изумленный вечер,
В тот страшный миг при омовенье ног
Один из них тяжелые увечья
Понес, как будто вынести не смог
Его Любви, что так давно ловила
И так, и эдак, и из-за угла
И вот сошла внезапно, как лавина,
И вдруг вся разом под ноги легла…
Не знавший с детства ласкового слова
(Расчеты серебром предпочитал),
Что вдруг простят, полюбят – злого, злого! —
Не ожидал, никак не ожидал.
Ему Учитель ноги омывает,
Все тайны мира отдает за так,
А в нем душа от страха остывает,
Отстукивает сердце свой затакт.
 
 
Он встал, он побежал, он обезумел,
Он темноту неистово глотал,
Он не хотел. Но так привычно – умер.
Вернулся. Побледнел… Поцеловал.
 

 
Солнце еще не взошло, смотреть в глубину воды
Самое время, возьми ты меня с собой!
Я не нарушу рыбий немой разбой,
Буду снаружи, с краешку, ты возьми!
 
 
Мудрых лягушек золотоглазых дом.
Рядом на корточках – тень своего царя,
Мудрая, пятилетняя – это я;
Строгий, десятилетний, огромный – он.
 
 
Все в нем прекрасно: радость и хвастовство,
Мелочность, смелость, смех и насмешка – все!
Это Любви любезное торжество.
Это тоски любой золотое дно.
 

 
Не будем требовать любви…
Ногами в пропасть – сядь на круче!
Кто знал, что этой серой туче
Такою синью изойти?!
 
 
Звенит серебряным кольцом
От каждой новой капли море,
И с этим звоном – вскоре, вскоре! —
Нам встретиться к лицу лицом.
 
 
Наполнится пустой наш дом
Иным, торжественным, неспешным…
Терпи же, сердце, зной кромешный,
Жди приближающийся звон:
 
 
Се, Он грядет.
 

Ночи надежд посвящается

 
Брехня, мой друг, однажды рухнет,
Пугая слух, разбудит слог.
Хотите, я скажу по-русски?
(Избави и помилуй Бог!)
Пока присматривалась гордо
И говорила не о том,
Горел на горизонте город,
Чернела роща за окном.
Тьма искры, звезды извергая,
Шалела, веселила, жгла.
Ее оскала избегая,
Я околесицу несла.
Теперь скажу Вам напрямую
О том, что Вы… о том, что я…
О том, как славно – Аллилуйя! —
Зеленая звенит земля.
И будет день, и будет вечер,
Как будто заново, с нуля, —
Надежды, свечи, речи, встречи
Щенячьи! Счастливо скуля,
По-русски говорить свободно!
Дышать не только по среда́м!
Писать стихи, писать полотна!
И даже пить за милых дам…
Редела мгла, седела темень,
И пела Пелагея мне:
Мол, в это б золотое время
Неплохо б умереть во сне.
Ну вот пишу, чего же боле,
Что я могу еще сказать?!
Не умножай ужасной боли,
Не говори. Терпи, казак.
 

 
Ты непрост, мой друг, непрост, ах, совсем непрост!
Надо проще быть, проще (не бойся, никто не потянется!).
Впрочем, это как «радуйся!» пережившему Холокост,
Как «возьми себя в руки, не пей» горькому пьянице.
 
 
У тебя душа, мой друг, ах, поверь, хороша,
Даже больше тебе скажу: не душа, а красавица,
Но за темным за лесом твоим не видать ни шиша.
Метафизика леса! (Боюсь, мне с этим не справиться.)
 
 
Я пою тебя, друг мой, как видишь, тебя я пою,
Богословской помехой мне песенка эта аукнется…
Но однако же, как бы ни пелось, – наутро в строю,
И залетная рифма в висок не посмеет, не стукнется.
 
 
Терпелива, ровна, без оглядки к финалу – адью, —
Поплыву, милый друг, мы расстанемся – сталкеры-стаеры,
И другую княжну ты, возможно, посадишь в ладью,
И волна надлежащая ей, без сомненья, достанется.
 

 
Голос только, отголосок даже
Тихий-тихий, а срывает крышу.
Что же – нежность это или кража?
Не дыша я слушаю – и слышу!
Я не знаю слаще этой муки,
Мне тропы не нужно покороче,
Это повод поиграть со звуком,
Это повод позвонить в час ночи.
И впотьмах, по голосу, навстречу…
Но, поверь, не стоит нам встречаться.
Получив любовные увечья,
Разве станешь торопить несчастье?
 

 
Бабушка кашляет, рвется под мышкой ее ночнушка,
Белокочанная ночка висит над моей старушкой,
Бабушка кашляет, под кроватью сидят две тыквы,
Меткими спицами черный овечий клубок утыкан.
 
 
В горле застряли таблетки белые – целые нотки,
Мыши таскают таблетки белые в черные норки,
Тыква не станет каретой, не станут конями мыши,
Золушка на колесах, ей мыши платками машут.
 
 
Бабушка кашляет, легкие рвутся последние путы,
Утром наступит Девятое мая, напишет Путин;
Мир, словно ниточка, легкому нищему благодарен,
Мир словно облачко, крылышком машет веселый Гагарин.
 

 
За тонкой паутиной смерти
Все состоит из мелочей:
 
 
Стоит, качаясь, молочай,
Обочины герой, ничей,
А значит – мой цветок любимый!
 
 
Обочина… У самых ног
Вспорхнет, как охнет, птичья стая,
Пух тополиный вдохновляя
Немного поиграть у ног, —
 
 
Всего лишь миг! Такая мелочь
Летит – и лечит на лету!
За тонкой паутиной лени
Звенит, зовет Господне Лето
Пчелой дрожать и красоту
 
 
Собрать в густых, тяжелых каплях,
Бояться не успеть: до кашля,
Дрожа от счастья, пить и знать!
И сердце я в себе ношу —
Речной далекий легкий воздух,
Росой умытый чистый слух.
 
 
Здесь только князи, только знать —
Обителей у Бога много.
Откуда эта благодать —
Вдруг у обочины убогой
Такую высоту обнять?!
 
 
О, это счастье – наполнять
Церковного устава соты!
О нежные мои высоты,
Хранящие живой росток!
 
 
Источник Жизни бесконечный!
Я, молочай и воробьи,
Мы беззаветно – все – Твои,
 
 
И в сердце легком лишь одно:
Эфхаристо! Эфхаристо!
 

 
О, эта горечь! Эта мгла!
Голодная, как смерть, обида
Между тобой и мной легла.
И вся она – порог обитый,
 
 
Истоптанный паркетный пол,
Заплеванный наждак асфальтный.
Исхожена обида вдоль,
Заезжена тяжелой фальшью…
 
 
Глаза – смертельнее свинца!
Чадра моя – все глуше, глуше…
И нет печальнее конца,
Чем в пасть бросать обиде душу.
 
 
Я замолкаю. Правота
Не утешает, только тешит.
Глубокой складкою у рта
Лежит избитая надежда.
 

Как по улицам Киева-Вия…

 
О мой Киев! Чудесный, чудовищный Киев!
Здесь Царицын Покров черной копотью нынче покрыт…
Бесконечный ноябрь коронует проклятого Вия,
И сгущается чернь у отравленных Вием корыт.
 
 
О мой Киев! Давно ли взахлеб обнималась
С каждой липой твоей у великих Ворот Золотых!
Малороссия, мама, осталась нам самая малость:
Мы упали за край, у краев наплясавшись кривых.
 
 
Эй, девчушка курносая, горе мое, Украина,
Ты по-взрослому стонешь, как будто большая, горишь.
Отмерять не старалась, себя по живому кроила,
Мягко амам стелила – сама теперь жестко поспишь…
 
 
И от липовых лиц вдоль исписанных матами улиц,
И от липовых «храмов», зажмурясь и сгорбясь, бегу.
Не смотрю я на Вия: хоть узники мы, да из умниц —
Прежний образ твой, Киев, под веками я берегу.
 

 
На тебя одного царским венчем вину возлагаю,
Короную тебя, короную, и ветер шумит,
Как толпа за составом моим, уносящим из рая,
От короны твоей, заслонившей меня, словно щит.
 
 
На тебе вся вина – эти брызги серебряных точек,
Восклицательный дождь, бесконечная лига часов,
Дней, ночей, полуснов, полуслов, междустрочий…
И в сторонке валяется ржавый негодный засов.
 
 
Не колеса железные страшно стучат – это сердце,
Закусив удила, клеть грудную на скалы несет…
Mea culpa! На что же теперь опереться?!
Опериться бы, выпорхнуть легкой – на горний на лед…
 
 
Дорогие, любезные, нежные, светлые травы,
Снова в ноги упасть, открывая вам раны и рвы…
Красноглазый двойник, приготовивший эту отраву,
Исчезает, как дым, если тише и ниже травы —
 
 
Колокольным всем ростом! – смириться в любимую землю,
Смехом вспомнить, как бросилась всех обвинять…
Тише трав, ниже вод, неподъемную радость объемля,
Мне тогда станет легче тебя, человече, обнять.
 

 
Трава прошлогодней степи вперемешку с тюльпанами,
Весна, выходящая по́том из пор и парящая;
Я мальчик, я грязен и весел, я радуюсь, радуюсь,
Как будто я радуга и космонавт одновре́менно.
 
 
Трава прошлогодней степи вперемешку с тюльпанами,
Бельишко исподнее грязное с красными пятнами;
Я бабка, я тихо заплачу отъезду чеченистых,
Как будто заплакать для бабки – такая диковинка!
 
 
Трава лбом о землю – и Доном запахнет порывисто,
На дне преисподней Руси оклемается пьяница,
И вербы под руки поднимут, проводят до хутора,
Замрут, где попало, попавшись на очи тверезому.
 

 
Цикличны дни, но циклопичность ночи
Бельмом луны оповещает степи,
Что Одиссей удрал без наказанья.
 
 
И мучает бессонница до корчей,
Повешенным бельем заря отпета.
От трепета рассвета лес казался
 
 
Потусторонним; поступью коровьей
Деревья наступают на деревню,
На волосы ее – на огороды.
 
 
В платке зеленом ранняя воровка,
От холода почти деревенея,
Гребет чужой навоз в колесный гробик.
 
 
На ней три живота и морда козья.
Кто б видел, как вчера дрова колола!
(У ней недавно помер муж-калека.)
 
 
Кто загодя наказан – безнаказан.
Топчу тропинку: баня – дом – колодец —
Соседка – огород – сарай – собака.
 
 
Пока циклопы заняты героем,
Воруем, сеем, кормим, воем, роем.
 

 
Там, где ночь интереснее сна,
Там, где свет интереснее тьмы,
В космах ивы сияет звезда,
В колтунах ее – соловьи.
 
 
Темный сом по водице хлыстом
Испугает воздушную тварь,
Прошлогодним прозрачным листом
Нам помашет лесной календарь.
 
 
Сон мой стал как святой водомер:
Наяву сторожу тишину,
По канату своих полумер,
Как по берегу речки, – хожу.
 
 
Пар Медведицы – сонной реки —
Спеленает своих малышей,
И пока в колтунах соловьи,
Мы исчезнем из мира вещей:
 
 
Я устала от пения звезд,
Сладкой пыткой – сияние птиц —
Отражение ангельских слез,
Ускользание ангельских лиц.
 

 
Дом стоит под луной
Луна бередит окно
И никто не стучит в дверь
 
 
Дом стоит под луной
Одинокий дом и на крыше снег
В снегу миллиарды звезд
Но внутри не горит свет
 
 
Эй, кто там живет или жил скажи
Мы тенями длинными от луны
Наползаем на стену и на стекло
Но внутри ничего нет не горит свет но
 
 
Я запомню клянусь одинокий дом
И на крыше его снег
И каждую в нем звезду
Потому что в районе где я живу
Ничего больше нет
 

 
«Я поведу тебя в музей!» —
сказала мне сестра…
 

С. Я. Маршак

 
Я взяла тебя за руку и повела в Калиновку.
Там золой мощеные улицы, сонные пьяницы
По дороге в седьмую школу, колонки, калиточки.
Это было дней пять назад, на Страстную пятницу.
 
 
На певучем велосипеде каталась девочка,
И скрипела под ней зола. Багровые веточки
Разрывались над головой. Замарались колготочки,
Из подъеденной молью кофты торчали ниточки.
 
 
Ты, Калиновка, в честь Калинина, кажется, названа:
«На Калиновку» выезжают лишать невинности,
И живучие женщины смотрят сквозь окна грязные,
Как еще одна, возвращаясь, творится невидимой
 
 
И свободной! Как эта ведьма летит над городом,
Где Калиновка вся в малинах, бомжах и пьяницах,
Остановится где-то в Киеве, станет роботом
И ни разу не вспомнит эту Страстную пятницу.
 

 
Пронизывая и вникая, гнездятся звезды:
Ночью – в глухих деревьях, днем – везде.
Таким, как звезды, может быть только воздух
В глухих деревнях по крыши в глубокой весне.
 
 
Но чище воздуха – слух, свободный от слухов:
Сегодня утром ты слышал, как тает сугроб,
Как туго пришлось зиме, как во рту стало сухо,
Как что-то в земле прорастает, а что-то гниет.
 
 
Пронзительно прорастали во взрослое зерна:
Золото – в зелень – в золото – в зерна – в прах;
Творились и растворялись, вместе и порознь
Плясали и падали, словно на первых порах,
 
 
Огромные звезды, огромные русские звезды:
Когда бы не эти звезды во мне и вовне —
На дне мне лежать и не знать, что есть где-то воздух
В глухих деревнях по крыши в глубокой весне.