Текст книги "К последнему городу"

Автор книги: Колин Таброн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Но Роберт почувствовал, что Луи презирает окружавший их пейзаж. Он сказал:

– Я пока делаю записи и пометки.

Ему вдруг очень захотелось остаться одному и – да – завладеть этим местом при помощи слов. Здесь полно уединенных мест. И у него еще есть время.

Но Луи продолжал:

– По мне, так гений инков проявился не в том, что они создали, а в том, что они отказались создать. Колесо! Только подумайте, сколько несчастий нам принесло колесо! И письмо. У них ведь не было письма, правда? Какая величайшая из трагедий – алфавит!

Роберт взял фляжку, которую ему предложил Луи, и обнаружил в ней крепкий коньяк. По его венам заструилась огненная лава. Может быть, все дело в высоте, подумал он, но то ли коньяк, то ли целебный воздух помогли ему подавить в себе раздражение и ответить Луи его же беспечным тоном:

– Действительно, кому нужно было изобретать письмо? Как журналист я это знаю. Это была всего лишь ошибка. – Он сделал еще глоток – призрачный тост за горы – и передал фляжку Луи. – За кипу!

Луи пробормотал:

– Салют! – Приподнял фляжку, потом надвинул шляпу на глаза и заснул.

Роберт поднялся по лестнице, которая, как это ни странно, никуда не привела. У него постоянно болела стертая ступня. Из рощи, в которой он оказался, открывался чудесный вид на реку, ущелье и скелет города под ним – больше ему ничего и не было нужно. Важно было пробудить все это на бумаге. Для инков, он это знал, эта земля представала не скалами и джунглями, а живой картой, на которую была нанесена тонкая паутина святынь. От центрального инкского храма Солнца в Куско по всей стране, к окраинам империи, расходились веером невидимые лучи, которые высвечивали цепи священных горных вершин, реки, огромные, уединенные скалы. Таким образом, всю эту землю можно было читать, как читают Священное Писание.

Он расчистил себе место и сел, прислонившись спиной к дереву. Прежде чем начать писать, он поднял голову и увидел, как над его головой в ветвях дерева порхает колибри. Роберт воспринял это как знак судьбы. Ветер стих, и вокруг воцарилась абсолютная, напряженная тишина. Он открыл свой блокнот и начал писать.

По мере того как образы приходили в его голову, он писал все быстрее и быстрее, короткими рваными предложениями, как будто боялся, что время здесь, на высоте, бежит быстрее. У него не было никакого плана. Роберт просто знал, что ему необходимо описать это место именно сейчас, пока завтрашний переход не ослабит его желания сделать это и не вычеркнет эти картины из его памяти. Он знал также, что пишет сейчас со злым вызовом, вызовом времени, Луи, своим собственным страхам. И он писал и писал – не краткие заметки о собственных впечатлениях, а законченные параграфы (как ему тогда казалось) исторгались из туманных низин под ним, из инкских камней, из тишины реки. Пейзаж вокруг него был таким громадным и таким сложным, что тут требовалось как общее описание, так и особенное внимание к деталям. Роберт осознавал и всю важность этого момента – эти записи были лакмусовой бумажкой для его будущего. Если бы он на секунду оторвался от своего блокнота, его бы тут же охватила паника, что всю свою оставшуюся жизнь ему предречено остаться сидеть здесь, под деревом, среди всеми забытых руин. Так свободно, так неистово он не писал со времен своей юности. Он чувствовал, как заученные им за долгие годы фразы улетают прочь. В первый раз за долгое время он писал не для читателя, а для себя.

Он писал в какой-то пугающей эйфории. Лучи заходящего солнца стали пробиваться сквозь листву на ветках и слепить его. В конце концов он в изнеможении откинулся назад, не в состоянии осознать, что он только что сделал. Вокруг по-прежнему царила тишина. Он закрыл глаза. Он чувствовал, как блокнот пульсирует в его пальцах, но не стал перечитывать.

Через некоторое время на лестнице, ведущей сюда, послышались голоса. Они принадлежали Луи и Жозиан. Роберт подумал о том, как они разговаривают друг с другом, когда остаются одни, как она смотрит на него. Потом он услышал ее голос – легкий, дразнящий:

– Tu es simplement envieux, Lou-Lou. Toi, qui ait du talent mais qui manques de volonte[11]11
  Ты просто ему завидуешь, Лу-Лу. Ты очень талантлив, но у тебя совсем нет желания что-нибудь сделать (фр.).


[Закрыть].

Смех Луи раскатился над горами и заглушил ее слова.

Роберт подождал, пока снова не восстановится тишина, и взял в руки блокнот, чтобы прочитать то, что он написал.

Сначала он не мог в это поверить. Он подумал, что, может быть, просто первые предложения вышли не очень хорошо. Поэтому стал читать быстрее, ожидая, когда наконец в предложениях поселится огонь, в тех предложениях, которые он все еще помнил. Но его взгляд повсюду натыкался лишь на безжизненные слова. Они не могли оторваться от страниц. Какой-то тусклый язык, состоящий целиком из затертых, избитых фраз. Только несколько крохотных пузырьков его намерений поднимались там, где, по замыслу, должно было всплыть нечто оригинальное.

Роберт почувствовал горькое удивление. Может, он исписался, онемел? Казалось, он читает манускрипт, не поддающийся дешифровке.

Он прочитал еще раз, медленнее, попробовал что-то исправить и сдался. Хуже всего было то, что эти предложения были ему до боли, почти до отчаяния знакомы. Они были полны энергии, пригодны к печати, его обычные фразы, привычный стиль письма. Но они не могли обновить мир. Они не могли пробудить к жизни этот горный поток и крутой обрыв. Они были окутаны банальным облаком всего, что он когда-либо написал, сказал, подумал – всего, что когда-то писали другие. Роберт подумал: «Я заперт в этих фразах, в этом ритме. Мне никогда отсюда не вырваться».

Но он знал, что попробует снова. И снова. Он опять откинулся назад, чтобы еще раз оглядеть этот пейзаж. Все равно должен быть какой-то способ описать это: как река прорубает себе путь в высоких скалах, как облака изменяют горы. Должны быть даже четкие определения всего этого. Он попытался осторожно и спокойно перенести это на бумагу. Он попытался проанализировать облака, окутавшие склон напротив, как по-новому предстают перед нами хребты, когда эти облака начинают двигаться.

Но они оставались недостижимыми. Он видел, как они медленно выскальзывают из его слов. Он подумал: «Наш лексикон слишком ограничен». Слов для описания этого пейзажа просто не существует. Он не мог смотреть на эти горы без странного трепета, но, когда он читал то, что написал, его начинало сжигать разочарование. Казалось, будто какой-то туман заслоняет вещи от их наименований, делает мутными их детали, заставляет их становиться безжизненными.

На вершине холма напротив он заметил фигуру Камиллы. Она казалась крошечной на фоне глубокого ущелья. Он не мог разобрать, что она делает. Свет в руинах начал меркнуть. Роберт убрал блокнот, и напряжение во всем теле тут же спало. Он заметил на небе первые звезды. Вот, подумал он, об этом спокойствии он совсем забыл. Он пообещал себе обратить на него внимание. Пусть пейзаж сам заговорит о себе. Нужно просто слушать. Он нагнулся и лениво, почти капризно посмотрел на темнеющий Апуримак, на его сложные изгибы вокруг скал, в ожидании простых предложений для его описания. Он подумал: «Это должно произойти совершенно безболезненно и просто. Это не имеет никакого отношения к оригинальности. Это, скорее, похоже на перевод. Просто слушай».

Но, слушая, он чувствовал полную беспомощность. Он уже очень устал, и к нему ничего не приходило. Даже когда он думал об инкских руинах, к нему в голову лезло только самое очевидное: повторение одного и того же архитектурного мотива, обожествление природы. Может быть, он слишком привык иметь дело с фактами, поэтому в этом забытом городе он видел только их. Его воображение умерло. Зачеркивая описания в своем блокноте, Роберт обратил внимание на свои руки, усеянные красными точками от укусов москитов: как напрягаются его вены, как застывают сухожилия в кожаных мешочках. Они вдруг показались ему слишком старыми, чтобы начинать заново.

Он не пощадил ничего, что сегодня написал. Под всем этим он со злостью написал: «Значит, я ни к черту не гожусь».

Этой ночью он услышал, как Камилла что-то поет во сне. Это был приглушенный, скрипящий звук, но он уловил ритм и смог разобрать несколько слов. Эта песня была для них счастливым символом, они оба помнили ее. Она отметила их счастливое воссоединение в поезде лондонского метро. В темноте палатки он видел мешки у нее под глазами, в то время как ее губы двигались в такт мелодии.

Он сразу же заметил эту женщину. Она была очень молодой. На ней было летнее платье без рукавов. Она стояла в переполненном вагоне, держась одной рукой за поручень, и из проймы платья выглядывала ее небольшая грудь. Навязчивая идея, что она ему знакома, сильно отдавала обычным желанием.

Ее серые глаза на фоне смуглой кожи были очень похожи на его собственные. В ее глазах был мягкий блеск. Вы запомните их даже тогда, когда весь ее образ уже сотрется из вашей памяти. Но она все еще не обращала на него внимания. Позже он подумал, что именно эти глаза – глубокие и немного печальные – привязали его к ней. В шумной суете, среди его коллег она была островком спокойствия, чье обычное, дразнящее «Ты думаешь, это действительно так?» много лет защищало его.

Девушка была полностью погружена в свои мысли. Только в переполненной подземке, думал он, вы можете оказаться в футе от подмышки прекрасной незнакомки. Но мысль о том, что это была не совсем незнакомка, все еще не оставляла его. В конце концов, в его памяти всплыли ее руки – у нее была родинка между большим и указательным пальцами. В последний раз он видел ее шесть лет назад, когда детство еще не покинуло ее лицо и тело. Потом ее родители переехали из его района в Кенте, и он забыл о ней.

И все-таки даже сейчас он не был полностью уверен в своей догадке, поэтому он спокойно встал рядом с ней и стал напевать глупую песенку из детства:

 
Кто-то сожрал солнце,
Кто-то поджег луну…
 

Она удивленно повернулась к нему и подозрительно посмотрела на него своими взрослыми серыми глазами.

Он сказал:

– Камилла?

– Стивен?

– Вообще-то Роберт.

– О господи. Простите, Роберт.

– А кто это – Стивен?

– Да… никто. – И она рассмеялась. Этот смех он запомнил на всю жизнь.

За этим последовал обычный обмен поцелуями, потом новостями – он проехал лишние четыре станции – и обмен номерами телефонов, стараясь перекричать шум в метро. Когда ее силуэт за стеклом вагонных дверей унесся к станции Марбл Арч, он представил, как она бросает ему спасательный трос. Он презирал себя за то, что хочет схватиться за нее. Но всего четыре месяца назад у него умерла мама, и отец стал постепенно угасать. Разбитый, растоптанный, Роберт с головой окунулся в работу. Его бешеные поиски, страсти, борьба с предрассудками грозили выйти из-под контроля. Сейчас, двадцать лет спустя, он все еще был одержим мыслями о том, что время уходит, что все разнообразие мира никак невозможно уместить в крут одной жизни. Если его отец умер в возрасте пятидесяти пяти лет, тогда как долго?..

Но Роберт чувствовал, что с Камиллой он обрел наконец стабильность и даже свое прошлое. Он любил ее – много лет назад – высокой, всеобъемлющей любовью. С помощью нее он остановил время.

Но когда Камилла проснулась, она так и не смогла вспомнить, что заставило ее петь во сне.

Глава третья

Весь следующий день они пробирались через окутанный туманом лес, огибая гору с отвесными склонами и оставляя реку далеко позади. Мокрые ветви деревьев цеплялись за поклажу, которую везли мулы, а длинные бороды лишайника и плюща хлестали по лицу всадников, так что в конце концов им пришлось слезть с лошадей и пойти пешком – Жозиан сделала это тихо и непринужденно, Луи – ворча и путаясь в стременах.

К середине дня они вышли из леса и оказались напротив высокого восточного хребта, на тропе, по которой даже мулы ступали медленно и осторожно. В лощинах под ними клубились облака. Луи и Жозиан устало тащились за своими лошадьми, грязные, притихшие, а проводник все указывал на горы своей палкой, выкрикивая их инкские названия. Горизонт заслонили вершины Вилкабамбы, похожие на огромную, таинственную крепость. Казалось, в нее просто невозможно проникнуть. Тучи, спустившиеся на ближайшие хребты, напоминали дым от пушечных залпов или гигантские дымовые сигналы, которые уносились в неестественно голубое небо. Время от времени начинал моросить дождь. И только у самых высоких вершин с полосками снега облака и тучи собирались вместе и наконец застывали.

К вечеру они спустились к оврагу Рио-Бланко; два года назад большой оползень засыпал его камнями, и погонщики все еще опасались идти здесь, утверждая, что склоны очень неустойчивые и можно вызвать еще один камнепад. Поэтому они разбили лагерь высоко над оврагом, а весь следующий день пробивались сквозь густой лес к ущелью Майнас-Викториас. Этот путь оказался круче и длиннее, чем кто-либо из путешественников мог себе представить. Они не встретили ни ярда ровной поверхности. Радость, с которой они отправились в путь, постепенно улеглась и сменилась мрачным упорством. Время от времени путники с недоверием смотрели на высокие пики над головами. Они больше не восхищались природой и не шутили. От долгой ходьбы они начали задыхаться и совсем перестали разговаривать. Жозиан и Луи снова сели на лошадей, но у Луи сильно болел позвоночник, а бедра были не в состоянии сжать спину лошади.

Часто их заставали врасплох резкие перемены высоты. Днем они умирали от жары под прямыми лучами солнца, а вечером начинали дрожать от холода, мечтая о куртках и свитерах, упакованных в мешки с поклажей на спинах у мулов, которые ехали далеко впереди.

Они стали больше заботиться о себе. Стоит только подвернуть лодыжку или ушибить колено, и вам придется просидеть на лошади целую неделю, пока один из погонщиков не выведет вас из этих лесов. Каждый приступ боли или резкий спазм наполнял их дурными предчувствиями.

Несмотря на то, что они начинали приспосабливаться к трудностям путешествия, Роберт боялся, что они становятся все слабее и слабее. Он знал, что стал медлительным и вялым. Возможно, на это повлияла немота его разума. Теперь он все чаще отказывался смотреть на горы: их острые пики только мучили его. Их красота превращалась в избитые фразы. Его взгляд был прикован к ботинкам проводника, шедшего впереди. Его чувства, казалось, были обмотаны изолентой. Он не мог создать не только предложение, но даже простой образ. У него стало пульсировать и болеть одно колено – старая беда, – а после первого же дня спуска большие пальцы ног опухли, и ногти на них почернели. Но ему было все равно. Его разочарование вызвало тоскливое смятение у него в груди.

Женщины оказались значительно крепче мужчин. Снова забравшись на лошадь, Жозиан, казалось, парила над тропой; время от времени она останавливалась, чтобы сделать снимок, а пару раз даже открыла пудреницу и улыбнулась своему отражению в маленьком зеркальце. Камилла наблюдала за ней с возрастающим удивлением. Она подумала, что даже немного ей завидует: завидует ее чистой легкой молодости, ее фигуре, ее удивительным способностям к верховой езде. Но ее невинный голос раздражал Камиллу, возможно, он был просто слишком высоким. Фиолетовый цвет ее глаз, думала она, был, вероятно, всего лишь цветом ее контактных линз. Ей очень хотелось наконец определить для себя, кто такая Жозиан, но она никак не могла этого сделать. А Роберт уже приметил ее.

Что касается самой Камиллы, то она была очень рада, что идет пешком. Она полностью доверяла своему телу, которое выносило все тяготы без малейшей боли. Каждое утро она сгибала и выпрямляла ноги, ожидая, что они затекли от долгих переходов, но они все так же повиновались ей, как и раньше. Ей не составляло труда идти рядом с Франциско или даже с Робертом, который был погружен в какую-то собственную неразрешимую проблему. Она прекрасно знала, что он не станет с ней делиться своими мыслями. Поэтому, к своему собственному удивлению, Камилла отгородилась от всех и представила, как будто она сопровождает в этом путешествии своего сына. Он шел рядом с ней и был не подростком, а ребенком: тем, кого она вела за руку.

И она вдруг подумала: мне вовсе не обязательно любить то, что любит Роберт. Мне больше нравятся эти густые кустарники – трубчатые колокольчики, красные и фиолетовые, – чем суровые и унылые вершины гор впереди. И розовато-лиловые орхидеи повсюду. Кактусы, похожие на колючие ракетки для пинг-понга. Они просто ужасны. Люпин и львиный зев, будто мы гуляем по саду. Стайки длиннохвостых попугаев, порхающих и кричащих с вершин деревьев. Я не ожидала встретить здесь всего этого. Я уже и не помню, чего ожидала. Что бы ни описывал мне Роберт, я всегда представляю себе нечто суровое. Совсем не эти красивые мелочи в тропическом лесу. И не этот горный ветер, который помогает тебе расслабиться и освободиться от страхов, когда ты идешь по краю бездны. Впрочем, это, может быть, и не очень хорошо. Он освобождает вас от вас самих, от того, что годами накапливалось в вас и не хотело вас покидать – от годами накапливавшегося чувства ответственности. Но ненадолго. Просто ради эксперимента. Очень скоро вы станете бессердечными, а ваша любовь уйдет глубоко внутрь вас самих. (И вы сделаетесь сильнее.) И тогда начнет казаться, что вы ждали этого уже очень долго.

Когда они разбили лагерь недалеко от ущелья Майнас-Викториас, они заметили сланцевую пыль, блестящую у них под ногами. Земля казалась грубой и несчастной. В скалистых склонах чернели провалы заброшенных шахт. Здесь, сказал проводник, испанцы использовали инков как бесплатную рабочую силу. Он поднял с земли камень и разломил его пополам. Разлом блеснул при заходящем солнце: серебро. Один из погонщиков, проносивший мимо охапку хвороста для костра, поморщился и пробормотал что-то на своем языке. Проводник, не улыбнувшись, перевел:

– Он говорит: «Это очень плохое место. Испанцы хорошо нас здесь отымели».

У входа в палатку, служившую им столовой, повар развел костер, чтобы отпугнуть москитов. Обессилевшие путешественники сидели и вдыхали его дым, в то время как повар готовил индейский суп из мелко порезанного вяленого цыпленка и горной картошки. Алюминиевые стулья, стол, застеленный индейской тканью, свеча на нем и спасительное общество проводника (теперь они обращали гораздо больше внимания на его слова) превращали ужин в вымученное благословение, окрашенное долгожданным спокойствием вечера. Когда Франциско бормотал слова обеденной молитвы, они все стояли и ждали его. По столу пошли разные припрятанные от других предметы «роскоши». Луи поделился со всеми коньяком, и время от времени горы стали снова оглашаться его раскатистым смехом; Камилла с ироничной улыбкой раздала бельгийский шоколад; Франциско предложил ароматный лосьон, чтобы продезинфицировать руки. А когда повар раздал всем по ванильному йогурту с кусочками гуавы и бананов, они обрадовались, как будто, несмотря ни на что, смогли принести сюда плоды своей цивилизации.

Позже, не в силах больше выносить молчание Роберта, Камилла побродила одна по каменной осыпи. Ночь стояла безветренная и прохладная. Их палатки бросали на неровную землю полукруглые и треугольные пятна света. Луна еще не взошла, но по темному небу уже рассыпались звезды. Она посмотрела на них, на этот раз без любви и без отвращения. Ей показалось, что они к ней уже привыкли. При таком освещении стоило пнуть ногой землю, и в воздух взвивалось целое серебристое облачко. Она постояла немного, повернувшись спиной к склону, смотря в темноту. Ночной воздух холодил ей лицо.

Внезапно, в тишине, ей показалось, что она слышит какой-то звук. Он отражался от скал, но все же был очень нечетким, как удары в далекий гонг. Похоже, он исходил откуда-то из горы. Сначала она прогнала эту мысль, но вскоре снова услышала этот звук. Да: внутри горы отдавалось эхо. Камилла повернулась. За ее спиной, в скале, виднелся узкий вход в шахту. Она подумала о том, нет ли в шахте летучих мышей. Недалеко от Куско она видела лошадей, чьи загривки искусали летучие мыши. Но, прислушавшись еще раз, она ничего не услышала. Камилла нерешительно подошла к входу в шахту. Он был сделан в виде узкой арки, вырубленной в скале, чуть выше ее роста. Вокруг буйно разрослись папоротник и серая трава, похожая на седые волосы.

И тут она снова услышала этот звук. Он был теперь дальше от нее или глубже: странный звук человеческого голоса. Она застыла на месте. Под каменной аркой исчезал последний свет звезд. Камилла поколебалась немного, не зная, стоит ли звать Роберта. Но потом подумала: должно быть, там, внутри, разговаривают погонщики. Может быть, они пытаются добыть немного серебра. А может, там живут бродяги.

Но она знала, что здесь нет бродяг. Эти земли необитаемы. Шахты покинули много лет назад, и, судя по всему, этим туннелем уже давно никто не пользовался. Камилла уставилась в темноту. Где-то внутри капала вода, разнося повсюду тихое металлическое эхо. Здесь было холоднее, и она задрожала. Потом, в приступе беспокойства, она заметила вдалеке слабый отблеск огня. Его источник был невидим, но стены заволокла оранжевая дымка. Снова послышался все тот же одинокий, меланхоличный голос. На этот раз она узнала его. Он принадлежал Франциско.

Ей показалось, что он выслушивает покаяния. Проводник, несмотря ни на что, должен быть христианином, да и погонщики тоже. С кем еще он может разговаривать? С Жозиан? А может, он сошел с ума?

Ей незачем быть здесь, она это знала; но что, если ему плохо? Теперь, когда ее глаза привыкли к темноте, она пошла по коридору, освещенному янтарным светом: коридору, проложенному сквозь живую скалу, с влажными, блестящими стенами. Ее вытянутые в стороны руки прикасались к неровному камню. Она поминутно задевала головой о потолок – рассчитанный на инков, он был слишком низким для Камиллы. В шахте ничего не осталось, кроме специальных впадин для опор и щелей для балок. Она остановилась перед кругом света. Теперь слова звучали отчетливо, и из этого потока испанских фраз и предложений она поняла вполне достаточно.

– …Господи, прости нас… пусть души умерших найдут здесь покой… Прости нас…

Он стоял на коленях в том месте, где соединялись три туннеля. На земле неподалеку мерцала свеча. В ее неярком свете фигура Франциско отбрасывала ужасную, темную тень на каменную стену. Он не слышал, как она подошла. Он был одет в черную свободную куртку и мешковатые брюки, и на миг ей показалось, будто он стоит на коленях в сутане. Внезапно ей стало стыдно, и она подалась назад. Ее ноги зацепились за камень, и он откатился в сторону, но Франциско этого не слышал. Его собственные слова сотрясали его тело. Его руки, сцепленные в замок, колыхались возле живота, все его тело дрожало, даже его тень дрожала на стене.

К собственному ужасу, Камилла вдруг воскликнула:

– Франциско!

Он замолчал. Но не встал и не оглянулся, а просто спокойно спросил:

– Кто это?

– Камилла.

Его голова была все еще склонена.

– Камилла. – Казалось, он пробует звук на вкус.

– С вами все в порядке?

И тут он повернулся и уставился на нее. Глаза казались неестественно большими на его худом, хрупком лице. Возможно, он плакал. Он продолжал смотреть на нее. Ей вдруг пришло в голову, что он просит прощения и у нее тоже.

– В порядке? Да…

К собственному удивлению, она сказала:

– Ты не можешь отвечать за чужие грехи, Франциско.

Смутившись, он продолжал смотреть ей в глаза. Казалось, он одновременно принимает и отвергает ее. Он ответил ей очень тихо:

– Они не были вашим народом. Я – испанец. Это мы сотворили все это. Вы – американка. Ваш народ этого не делал.

Она мягко поправила его:

– Я англичанка.

Почему-то эта фраза прозвучала как вступление к чему-то более важному.

– Да, конечно, вы – англичанка. Но ваш народ все равно не делал этого.

– Мы сделали много другого.

Казалось, он ее не слушал. Он по-прежнему стоял на коленях, смотря на нее снизу вверх. Ей хотелось, чтобы он поднялся на ноги, но он не поднимался. Он сказал:

– Вы можете себе представить, что творилось в таких местах, как это? Вы даже не знаете, сколько людей здесь поумирало, сколько христиан. Инки ведь были обращены в христианскую веру. Но кто знает, кем они были? Они были человеческими душами. – Казалось, его глаза подернулись слезами. – Вы слышали о шахтах Потоси? Это было самым ужасным местом. Целый город рабов, больше, чем ваш Лондон, где серебро получали в обмен на человеческие жизни. Мы делали такое повсюду.

Он стал читать наизусть отрывок из какой-то книги:

– «Чтобы укрепить мнение о том, что эта земля навсегда проклята, здесь нашли вход в преисподнюю, куда ежегодно сгонялись огромные массы людей и где они потом приносились в жертву».

Слова его разнеслись по всем галереям.

– Это сделали люди из моей страны. Они построили на этом свою славу. Все свое детство я слышал об этом. Как великолепны и славны были сыны Трухильо. Как конкистадоры создали империю и при помощи своего серебра сделали богатой всю Испанию! Но мы никогда не спрашивали, чье это серебро.

– Но все это было давным-давно. Почти пять сотен лет назад, – сказала Камилла.

– Это продолжалось веками. Серебро и ртуть…

Он встал и разжал руки. Казалось, он наконец-то превратился в мужчину. И все же он был таким худым, так дрожал, что ей вдруг очень захотелось прикоснуться к нему.

– Вы видели коллекции серебра в Лайме, того самого серебра, что добыли здесь? – спросил он.

– Да, видела.

– И что вы об этом думаете?

– Мне кажутся уродливыми все эти вещи.

– Вот именно! Уродливыми! – Он торжествовал.

И она поняла его. Как и он, она понимала, какими отвратительными они были: фантастические серебряные украшения для стола, столовые приборы, массивные канделябры. Или другие, еще более страшные вещи: церковные кресты и ларцы для мощей, дароносицы и кадила. Серебряные короны для Богоматери. Алтари и столы для церковной утвари, отделанные серебром. А священники – такие же, каким хочет стать он сам, – пили кровь Спасителя из серебряных потиров. Отпущение грехов из греха, жизнь из смерти. Должно быть, Христос оставил их.

Франциско нагнулся, чтобы поднять с земли свечу, но почему-то поставил ее на прежнее место. Он перекрестился, он посвятил это мертвым: шахтерам, которые работали в невыносимом зловонии и сумраке, который не мог разогнать свет от сальных свечей, и все это лишь для того, чтобы в конце концов упасть с прогнивших лестниц и разбиться; тем, кто умер, кашляя кровью и ртутью, или мучимый воспалением легких, работая в холоде на поверхности.

И тут он подумал, как она красива при свете свечи, ее суровые глаза полны сочувствия: в них кроется какая-то тайна. Он понял, что она говорила о шахтах:

– В те дни такие же шахты были по всей Европе. – Она говорила наугад и очень бы хотела, чтобы рядом оказался Роберт.

Но Франциско уже чувствовал, что она не может освободить его от грехов. Ему этого не хотелось. Ему нужно было ее понимание и ее осуждение.

Он сказал:

– Если бы я был настоящим священником, я бы провел службу за упокой их душ. То, что мы сделали здесь, – даже Господь не простил нас за это.

Она неуверенно нахмурилась. Он выглядел слишком молодым, чтобы знать, кого Господь простил, а кого нет. Его кожа была гладкой, как слоновая кость. Она осторожно спросила:

– Ты поэтому отправился в это путешествие, Франциско? Это что-то вроде епитимьи?

– Мне стало нехорошо. Я уже должен был бы сделаться священником. Но я заболел. – Он сделал шаг ей навстречу.

Она машинально отступила назад и почувствовала твердый камень у себя за спиной.

Она просто сказала:

– Я понимаю.

Он умоляюще посмотрел на нее. Зачем он рассказывает ей об этом? Он не знал.

– Мой исповедник сказал, что мне нужно излечиться. Что-то вроде очищения.

Она мягко спросила:

– А сейчас с тобой все в порядке?

Она вовсе не испытывала к нему отвращения. В нем не было угрозы. Он даже был по-своему красив.

– Ректор сказал мне, что я могу вернуться в семинарию, когда буду снова чувствовать себя хорошо. Но это не так-то просто определить. Совсем непросто.

Он казался таким ранимым, таким маленьким, не старше ее сына. Его гладкие волосы закрывали уши.

– Может быть, тебе следует поискать помощи.

– У меня уже есть помощь. – Он дотронулся до своего кармана, и она решила, что в нем лежит крест.

– Конечно, – но она вдруг осознала, что совсем не понимает его.

Дело было в чем-то другом, не только в его проблемах в семинарии или его колониальной совести; но чем бы оно ни было, оно ускользало от ее понимания. Он шел по лабиринту, по которому она идти не могла. Она спросила:

– Откуда ты столько знаешь про инков?

– Ты, бедный сельский мальчик, – вы это имеете в виду? – В нем вспыхнул гнев. Но как только он сказал это, его гнев тут же угас. – Моя мать не из семьи фермеров. Она работала учительницей в колледже. У нее до сих пор сохранилась огромная библиотека. – Он вытянул руки. – Сейчас она, как и я, больна, но только телом. У нее эмфизема. Я отправился в это путешествие на ее деньги. Как странно…

– Что странно?

– Она не христианка. Она вообще ни во что не верит. Я узнал это совсем недавно. Она видит во всем этом просто историю.

Он обернулся, как будто боясь, что кто-то может их подслушать. Но в туннеле не было слышно ни звука, кроме капающей где-то далеко воды.

Камилла смутно подумала о том, чем сейчас занят Роберт, и не вернуться ли ей обратно. Каждый раз, когда пламя свечи Франциско начинало колебаться, по стенам плясали их тени. И он снова смотрел на нее с этим беспокойным удивлением.

Наконец он спросил:

– А вы? Почему вы здесь? Вы никак не связаны с этой страной.

– Я здесь из-за своего мужа. Он собирается написать книгу.

– Какую книгу?

– Хочет написать что-нибудь новое, чего до него никто не делал.

– Зачем?

Его вопрос удивил ее.

– Ну, просто ему этого хочется.

Франциско постарался не думать о Роберте. Он не мог представить ее в чьих-либо объятиях. Она все еще стояла, прислонившись спиной к каменной стене. В ее серых глазах светился слабый огонь. Пламя свечи озаряло высокие, точеные скулы. Возможно, ее послал ему Бог. Он думал о том, что, может быть, его любовь к ней – а он уже называл свое чувство любовью – это и есть та самая чистая любовь, которую он представлял себе, еще учась в семинарии: любовь, полностью свободная от всякой гордости, эротизма, себялюбия. Если бы только ему удалось очистить ее до невинности, растворить ее темные стороны – тогда бы пред ним предстало нечто чистое, святое. Все это можно найти в этой прекрасной женщине. Прямо сейчас, за время этого путешествия. Он сказал:

– Так, значит, вы не хотели отправляться в это путешествие.