Текст книги "Поющие в терновнике"
Автор книги: Колин Маккалоу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
– Что ж, ладно, Мэгги, оставим и каурую, только смотри, чтоб они у тебя ходили под седлом поровну, не застаивались, зажиревшие лошади мне в Дрохеде не нужны, понятно?
Прежде ей совсем не хотелось садиться на лошадь отца Ральфа, но с этого дня она ездила то на одной, то на другой – пускай обе честным трудом зарабатывают свой овес.
Да, вышло очень удачно, что близнецов без памяти полюбили миссис Смит, Минни и Кэт, – Мэгги разъезжала по выгонам, Фиа долгие часы проводила у себя в гостиной за письменным столом, а Джимсу и Пэтси жилось превесело. Бойкие, неугомонные, они у всех путались под ногами, но были оба такие жизнерадостные и приветливые, что ни у кого не хватало духу долго на них сердиться. По вечерам у себя в домике миссис Смит, которая давно уже перешла в католичество, на коленях изливала благодарность, переполнявшую ее сердце. Пока жив был ее Роб, не дано ей было радости иметь своих детей, и долгие годы не слышалось детских голосов в Большом доме – тем, кто его обслуживал, запрещалось водить дружбу с семьями овчаров, что жили в домиках на берегу реки. Но приехало семейство Клири, родня Мэри Карсон, и наконец-то появились дети. А теперь – теперь Джимс и Пэтси окончательно поселились в Большом доме.
Зима прошла без дождей, не принесло дождей и лето. Палящее солнце иссушило сочные, высотой по колено, золотистые травы до самой сердцевины, каждая травинка стала хрусткой и ломкой. Посмотреть вдаль можно только сощурив глаза в щелочку и нахлобучив широкополую шляпу до самых бровей – луга отсвечивают слепящим серебром; меж зыбких голубых миражей закручиваются вихорьки пыли, деловито снуют, сметая в кучи и перекатывая с места на место сухие листья и мертвые травинки.
Какая настала сушь! Даже деревья высохли, кора с них отваливается жесткими ломкими полосами. Опасность, что овцы начнут голодать, пока не грозит – травы все-таки хватит еще на год, а пожалуй, и дольше, – но уж очень тревожно смотреть, до чего все пересохло. Всегда может случиться, что дождей не будет и на следующий год, и еще через год. В хороший год их выпадает на десять – пятнадцать дюймов, в плохой меньше пяти, а то и вовсе не бывает.
Несмотря на жару и мух, Мэгги любила пастушью жизнь – славно это, шагом едешь на каурой кобылке за тесной кучей блеющих овец, а собаки, обманчиво равнодушные, высунув языки, растянулись на земле. Но пусть попробует какая-нибудь овца выскочить из стада – и мигом ближайший пес, мстительная молния, кинется вслед, острыми зубами с удовольствием цапнет злополучную ослушницу за ногу.
Мэгги проехала вперед, обогнав стадо – приятное разнообразие после того, как милю за милей надо было ехать сзади и глотать пыль, – и отперла ворота следующего выгона. Терпеливо подождала, пока собаки, радуясь случаю показать ей свое усердие, лаем и укусами не загнали туда овец. Коров собирать и загонять труднее, они брыкаются, а иная и кинется на неосторожную собаку, бывает, и на рога поднимет; вот тут-то пастуху надо быть наготове, пустить в дело кнут, но собаки любят толику опасности. Однако Мэгги пасти коров не поручали, этим Пэдди занимался сам.
А собаками она не уставала восхищаться: до чего умны, просто не верится! Почти все дрохедские овчарки были темно-рыжие, только лапы, надбровья и грудь светлые, но были и квинслендские – крупные, голубовато-серые с черными пятнами, и метисы, в которых на все лады смешались та и другая масть. Когда для сук наступала брачная пора, им по всем правилам науки подбирали наилучшую пару и ждали приплода; подросших щенков, которые уже перестали кормиться молоком матери, испытывали на выгонах – и тех, что обещали стать хорошими пастухами, оставляли в Дрохеде или продавали, а негодных пристреливали.
Мэгги свистом подозвала собак, заперла за овцами ворота и повернула свою каурую к дому. Неподалеку стояла роща – тут росли эвкалипты разных пород, черный самшит, кое-где на опушке – вилга. Мэгги с облегчением въехала в тень и обрадовалась свободной минуте – приятно было посмотреть вокруг. В ветвях эвкалиптов полно мелких попугаев, суетятся, верещат и свистят, передразнивая певчих птиц; кружат зяблики; два какаду с зеленовато-желтыми хохолками сидят рядышком и, склонив головы набок, блестящими глазами следят за всадницей; трясогузки шныряют по земле в поисках муравьев, забавно подергивают хвостиками; мрачно, нескончаемо каркают вороны. Их голоса в лесном хоре звучат всего неприятнее – безрадостные, безнадежные, они наводят тоску, напоминают о бренной плоти, о мухах, слетающихся на падаль. Невозможно представить, чтобы ворона запела птицей-колоколом – ее голос вполне соответствует занятию.
И конечно, повсюду тучи мух; поверх шляпы Мэгги носила вуаль, но мухи липли к обнаженным рукам, а кобылка без отдыха махала хвостом, ее шкура беспрестанно вздрагивала и подергивалась. Мэгги только диву давалась – у лошади такая толстая кожа и густая шерсть, а она чувствует крохотную, невесомую муху. Лошадей и людей мухи донимают потому, что пьют пот, но овцы им еще нужнее: на овечьем заду и везде, где шерсть влажная и нечистая, они откладывают яички, люди для этого не годятся.
Воздух полнился пчелиным гудением, пронизан был яркими стрекозами, проносящимися к оросительным канавкам, трепетал многоцветными крыльями бабочек и дневных мотыльков. Каурая кобылка откинула копытом обломок гнилого ствола, он перевернулся, и у Мэгги мороз пошел по коже. Под обломком кишмя кишели червяки и червячки, отвратительные жирные белесые личинки, древесные вши, слизняки, громадные стоножки и пауки. Из своих нор выскакивали кролики, прыжками кидались врассыпную, высоко в воздухе мелькали их белые пушистые хвостики, и тут же они оборачивались, смотрели с любопытством, быстро-быстро дергали носами. Дальше Мэгги спугнула ехидну – та прервала охоту на муравьев, в ужасе стала торопливо зарываться в землю сильными когтистыми лапами и в считанные секунды наполовину скрылась над огромным упавшим стволом. Забавно смотреть на уловки этого колючего землекопа, свирепые иглы плотно прижались к телу, чтобы ему было легче проскользнуть в узкий подкоп, комья земли так и летят из-под лап.
Из рощи Мэгги выехала на широкую дорогу, ведущую к Главной усадьбе. Поперек дороги лежало серое крапчатое покрывало – огромная стая попугаев гала подбирала насекомых и личинки, но, заслышав всадницу, разом взмыла в воздух. Словно волна цвета зари взметнулась над головой – теперь Мэгги видела подкрылья и грудь, и серые птицы, как по волшебству, обернулись ярко-розовыми. «Если мне суждено завтра покинуть Дрохеду навсегда, – подумала Мэгги, – она мне станет сниться вот так, омытая ярко-розовым светом, как эти крылья с изнанки… А дальше в пустыне, наверное, все высохло, вот и кенги переселяются сюда к нам, их с каждым днем больше…»
Громадное стадо кенгуру, должно быть тысячи две, мирно щипало траву, но шумно взлетевшая птичья стая встревожила их – и они понеслись прочь легкими, грациозными прыжками, самые быстроногие из животных, кроме разве страуса эму. Лошадям с кенгуру не сравниться.
Да, в иные минуты приятно полюбоваться природой, но больше всего Мэгги, по обыкновению, думала о Ральфе. В душе она никогда не считала свое чувство к нему девчоночьей влюбленностью, а называла просто любовью, как пишут в книгах. Чувствует она то же самое, что какая-нибудь героиня Этель Делл, все у нее так же. И право, очень несправедливо, чтобы какая-то искусственная преграда, его сан, стояла между ней, Мэгги, и тем, чего ей так хочется, – а хочется ей выйти за него замуж. Хочется жить с ним в полном согласии, как живут ее папа с мамой, и пускай он ее обожает, как папа маму. Мать никогда особенно не старалась заслужить такое обожание, думала Мэгги, а меж тем отец перед ней преклоняется. Вот и Ральф очень быстро увидел бы, что быть с ней несравнимо лучше, чем одному; Мэгги и в мысль не приходило, что Ральф ни при каких обстоятельствах не может изменить своему обету. Да, она знала, что не дозволено ни выйти замуж за священника, ни влюбиться в него, но уже привыкла обходить это препятствие, мысленно освобождая Ральфа от духовного сана. Хоть ее и обучили основам католической веры, никто при этом не разъяснял сути монашеских обетов, а сама она не ощущала нужды в вере и не углублялась в подобные вопросы. Молитвы не приносили ей утешения и радости, а велениям церкви она подчинялась просто потому, что иначе пришлось бы после смерти вечно гореть в аду.
И сейчас она бессвязно грезила наяву: вот блаженство было бы жить с ним под одной крышей и спать рядышком, как папа с мамой. Мысль о его близости взволновала ее, даже неловко стало сидеть в седле, и Мэгги вообразила несчетные поцелуи – ничего другого она вообразить не могла. Поездки по выгонам ничуть не сделали ее осведомленнее в вопросах пола, ибо, почуяв издали собаку, животные разом теряли всякую склонность к эротическим наслаждениям, а спариваться без разбору им в Дрохеде, как и на любой ферме, не давали. На время, когда баранов на особом выгоне пускали к овцам, Мэгги отсылали куда-нибудь в другое место. А увидев, как одна собака вскочила на другую, она принимала это за игру и огревала обеих кнутом: когда пасешь отару, не до баловства.
Едва ли хоть один человек способен рассудить, что тяжелее – неосознанное томление, неразлучное с беспокойством и взвинченностью, или ясное и определенное желание, упрямо стремящееся к утолению. Бедная Мэгги томилась, не зная толком, к чему ее тянет, но тяга не отпускала – и неотвратимое влечение сосредоточилось на Ральфе де Брикассаре. И она мечтала о нем, жаждала его, стремилась к нему и горевала, что хоть он и говорил, будто любит ее, а ни разу не навестил, так мало она для него значит.
Эти ее раздумья прервал Пэдди, он ехал той же дорогой к дому; Мэгги с улыбкой придержала каурую кобылу, дожидаясь отца.
– Вот приятная встреча! – сказал Пэдди и шагом пустил свою старуху чалую рядом с уже немолодой лошадью дочери.
– Да, правда, – отозвалась Мэгги. – А как на дальних выгонах, очень сухо?
– Пожалуй, похуже, чем тут. И кенги нагрянули, я их столько еще не видывал! Наверное, дальше к Милпаринке настоящая засуха. Мартин Кинг говорил, надо их пострелять, а я думаю, тут хоть из пулеметов строчи, кенг не убавится, их тьма-тьмущая.
Он такой славный, такой заботливый, любящий, все прощает, и так редко ей случается побыть с ним вдвоем, вечно рядом крутится кто-нибудь из братьев… И Мэгги не удержалась, задала все тот же вопрос, который терзал и мучил ее, как ни старалась она себя успокоить.
– Папа, а почему отец Ральф совсем нас не навещает?
– Он очень занят, Мэгги, – ответил Пэдди с какой-то ноткой настороженности.
– Но ведь даже у священников бывает свободное время, правда? Он раньше так любил Дрохеду, уж наверно он хотел бы приехать сюда отдохнуть.
– Да, верно, священники тоже отдыхают, Мэгги, но вообще-то они никогда не свободны от своего дела. К примеру, им всю жизнь каждый день надо служить мессу, хотя бы при этом больше ни души не было. Я так думаю, отец де Брикассар очень мудрый человек, он понимает, жизнь обратно не повернешь, что было, то прошло. Для него Дрохеда – дело прошлое, малышка Мэгги. Вернись он сюда, ему тут уж не будет прежнего удовольствия.
– По-твоему, он нас забыл, – подавленно промолвила Мэгги.
– Не то что забыл. Тогда бы он не писал так часто и не расспрашивал про каждого. – Пэдди повернулся к дочери, в голубых глазах его светилась жалость. – Я так думаю, лучше ему не приезжать, вот и не приглашаю, чтоб он про это и не думал.
– Папа!
И Пэдди – будь что будет! – словно в омут кинулся:
– Послушай, Мэгги, не годится девушке мечтать о священнике, пора уж тебе понять. Ты свой секрет хранить умеешь, наверное, больше никто про это не догадывается, но ведь с вопросами-то ты идешь ко мне, верно? Не много вопросов, но и этого довольно. Так вот, говорю тебе, кончай с этим, ясно? Отец де Брикассар дал обет и нарушать его не станет, точно тебе говорю, он к тебе, конечно, привязан, только ты это неправильно понимаешь. Он был уже взрослый, когда тебя узнал, а ты была совсем ребенок. Так вот, Мэгги, ты для него и по сей день просто ребенок.
Она не ответила, и лицо ее не дрогнуло. Что и говорить, настоящая Фионина дочка, подумал Пэдди. Потом неестественно спокойно она сказала:
– Но он мог бы выйти из священников, просто у меня не было случая с ним об этом поговорить.
По лицу Пэдди видно было, до чего он ошарашен, и это неподдельное возмущение оказалось для нее куда убедительнее его пылкой речи.
– Мэгги! О Господи, вот беда – жить в такой глуши! Надо было тебе учиться, девчонка. Если б тетя Мэри померла раньше, я бы тебя спровадил в Сидней хоть годика на два, там бы тебя научили уму-разуму. А теперь тебе для этого лет многовато. Не хочу я, чтоб люди над тобой смеялись, бедная моя малышка Мэгги. – И он продолжал мягче, с расстановкой, что придало его словам жестокую, пронзительную ясность, хотя он ничуть не хотел быть жестоким, хотел лишь раз и навсегда развеять дочкины напрасные надежды: – Отец де Брикассар – священник, Мэгги, священник. И никогда он не перестанет быть священником, это невозможно, пойми. Он дал священный обет, торжественный и вовеки нерушимый. Раз уж человек принял сан, обратного хода нет, и его наставники в духовной семинарии позаботились, чтобы он заранее твердо знал, на что идет и в чем клянется. Кто дает такой обет, наверняка знает – нарушить его нельзя до самой смерти. Отец де Брикассар дал такой обет – и вовек его не нарушит. – Пэдди вздохнул. – Теперь понимаешь, Мэгги? И вперед об отце де Брикассаре не мечтай, больше не будет тебе оправдания.
Они подъехали к Главной усадьбе не со стороны овчарен, а со стороны конюшен; не говоря ни слова, Мэгги повернула каурую к конюшне, предоставив отцу ехать дальше одному. Сначала он все оглядывался и смотрел ей вслед, но когда она скрылась за оградой конного двора, наподдал каблуками чалой под ребра и пустился вскачь, отчаянно злясь на себя за то, что ему пришлось сказать. Будь прокляты эти любовные дела! Видно, тут какие-то свои правила, ни с чем другим не сообразные.
Голос преподобного Ральфа де Брикассара обдавал холодом, но еще холоднее был его взгляд, прикованный к бледному лицу молодого священника; сухо, размеренно звучали слова:
– Вы поступали не так, как того требует от своих служителей Господь наш Иисус Христос. Полагаю, сами вы знаете это лучше, чем можем когда-либо узнать мы, кто вас судит, однако я все же должен судить вас от имени вашего архиепископа, ибо он не только собрат ваш по вере, но и старший над вами. Ему вы обязаны беспрекословно повиноваться, и не вам оспаривать его суждения и его приговор.
Сознаете ли вы, какой позор навлекли на себя, на весь ваш приход, а главное – на святую церковь, которую возлюбить должны были превыше всех людей? Данный вами обет целомудрия священен и нерушим, равно как все иные ваши обеты, изменить ему – тяжкий грех. Разумеется, вы никогда больше не увидите эту женщину, однако наш долг помочь вам побороть соблазн. И мы позаботились о том, чтобы вы немедля отбыли на новое место службы, вам поручен приход в Дарвине, на Северной территории. Сегодня же вечером вы скорым поездом отправитесь в Брисбен, а оттуда, также поездом, в Лонгрич. В Лонгриче вы сядете на самолет, следующий в Дарвин. Ваши личные вещи в настоящую минуту укладывают, они будут ждать вас в поезде перед отправлением, так что вам незачем возвращаться в ваш нынешний приход. А теперь ступайте с отцом Джоном в нашу часовню и молитесь. Вы останетесь в часовне, пока не пора будет ехать к поезду. Ради спокойствия и утешения вашего отец Джон будет сопровождать вас до Дарвина. Идите.
Святые отцы, стоящие у кормила католической церкви, мудры и предусмотрительны, они не оставят грешнику возможности обменяться хоть словом с девушкой, которая стала его любовницей. Эта греховная связь вызвала в нынешнем его приходе скандальную, весьма неприятную огласку. А девица – что ж, пусть ее ждет, и тревожится, и теряется в догадках. С этой минуты и до прибытия в Дарвин грешник будет под неусыпным наблюдением высокочтимого отца Джона, которому даны соответствующие наставления, а впредь все письма грешника из Дарвина будут вскрываться, и ему не дозволены будут междугородные телефонные переговоры. Любовница никогда не узнает, куда он исчез, и он никогда не сможет ей сообщить. И никогда уже ему не вступить в новую связь. Дарвин – город на краю пустыни, женщины там наперечет. Он дал обеты нерушимые, никто и ничто не может его от них освободить; а если сам он по слабости духа не способен держать себя в строгости, святая церковь должна сделать это за него.
Отец Ральф проводил взглядом молодого священника и приставленного к нему стража, а когда за ними затворилась дверь, поднялся из-за стола и прошел во внутренние покои. Архиепископ Клюни Дарк сидел в своем обычном кресле, а боком к нему неподвижно сидел еще один человек, препоясанный лиловым шелком и в круглой шапочке. Архиепископ был человек крупный, рослый, с великолепной гривой седых волос и яркими синими глазами, энергичный, жизнерадостный, большой любитель посмеяться и хорошо поесть. Посетитель, напротив, оказался маленьким, худеньким, из-под шапочки падали редкие черные пряди, синевато темнели чисто выбритые щеки и подбородок, на худом землистом лице аскета – большие черные глаза. Судя по виду, ему могло быть и тридцать лет, и пятьдесят, а было тридцать девять – тремя годами больше, чем преподобному Ральфу де Брикассару.
– Садитесь, отец Ральф, выпейте чаю, – радушно пригласил архиепископ Дарк. – Я уж подумывал, не придется ли спросить свежего. Ну что, дали вы этому молодому человеку на прощание подобающие наставления, чтобы вел себя получше?
– Да, монсеньор, – коротко ответил отец Ральф и подсел третьим к чайному столу, заставленному всякой всячиной: тут были тонюсенькие сандвичи с огурцами, пирожные, покрытые белой и розовой глазурью, горячие, только из печи, булочки с маслом, в хрустальных вазочках – варенье и взбитые сливки, серебряный чайник, сахарница и сливочник и эйнслиевские чашки тончайшего фарфора с изящным золотым узором.
– Подобные случаи весьма прискорбны, дорогой архиепископ, но даже мы, служители Господа нашего, всего лишь люди и не чужды слабостей, – сказал посетитель. – Я глубоко сожалею об этом молодом человеке и сегодня вечером стану молиться о том, чтобы впредь он был тверже духом.
Голос его звучал мягко, он слегка шепелявил, явственно чувствовалось чужеземное произношение. Родом он был итальянец, по церковной иерархии – архиепископ, папский легат в Австралии, звали его Витторио Скарбанца ди Контини-Верчезе. Он играл весьма деликатную роль связующего звена между церковными властями Австралии и высшим нервным центром католической церкви – Ватиканом, а это означало, что он – первый и главный пастырь в этой части света.
Прежде чем получить это назначение, он, само собой, надеялся поехать в Соединенные Штаты, но, поразмыслив, решил, что и Австралия прекрасно ему подойдет. Страна эта гораздо меньше если не по размерам, то по численности населения, зато гораздо более католическая. В отличие от других государств, где говорят по-английски, здесь католиков не считают людьми второго сорта, и если кто-то исповедует католическую веру, это ничуть не мешает ему стать преуспевающим политиком, промышленником или судьей. И это страна богатая, она щедро пополняет церковную казну. Пока он в Австралии, можно не опасаться, что о нем забудут в Риме.
Притом наместник папы был человек тонкого ума, и взгляд его поверх золоченого края чашки устремлен был не на архиепископа Клюни Дарка, но на преподобного Ральфа де Брикассара, которому предстояло вскоре стать его, легата, личным секретарем. Как известно, архиепископу Дарку этот священник очень и очень по душе, но вот вопрос – придется ли такой секретарь по душе ему, папскому легату? Они высоченные, как башни, эти австралийские пастыри ирландского происхождения, ростом куда выше его; вечно приходится задирать голову, чтобы смотреть им в лицо, это очень утомительно. С теперешним своим наставником преподобный Ральф де Брикасcap держится безукоризненно – легко, непринужденно, почтительно, но прямодушно, и чувство юмора у него есть. А как он освоится с наставником совсем иного склада? Обычно секретарем легата назначают кого-нибудь из священников-итальянцев, но преподобный Ральф де Брикассар вызывает в Ватикане особый интерес. Как ни странно, он и сам человек богатый (вопреки распространенному мнению, церковные власти не вправе отнять у него деньги, а сам он их в дар церкви не предлагает); более того, он единоличными усилиями принес церкви богатейший вклад. Потому в Ватикане и предложили папскому легату ди Контини-Верчезе взять преподобного Ральфа де Брикассара в секретари и присмотреться к этому молодому человеку поближе: что он, в сущности, собой представляет?
В один прекрасный день папе римскому придется в награду австралийской католической церкви возвести одного из ее слуг в сан кардинала, но день этот еще не настал. А пока легату следует изучить священников в возрасте де Брикассара, и, несомненно, из них именно де Брикассар самый подходящий кандидат. Что ж, быть по сему. Пусть отец де Брикассар испробует, чего стоит его характер против итальянского. Пожалуй, это будет любопытно. Если б только еще он был хоть немного пониже ростом!
Преподобный Ральф мелкими глотками пил чай, он был необычно молчалив. Легат заметил – он съел крохотный треугольный сандвич, к прочим лакомствам не прикоснулся, он с жадностью выпил четыре чашки чаю без молока и без сахара. Что ж, так о нем и докладывали: на редкость воздержан и скромен в своих привычках, единственная роскошь, которую он себе позволяет, – личный (и очень быстроходный) автомобиль.
– У вас французская фамилия, ваше преподобие, но, насколько я знаю, вы ирландец, – негромко заговорил легат. – Откуда такая странность? Ваши предки – французы?
Отец Ральф с улыбкой покачал головой.
– Это нормандское имя, ваше высокопреосвященство, очень старинное и почтенное. Я прямой потомок некоего Ранульфа де Брикассара, он был бароном при дворе Вильгельма Завоевателя. В тысяча шестьдесят шестом году он с войском Вильгельма вторгся в Англию, и один из его сыновей стал здесь землевладельцем. Семья эта процветала, пока Англией правили норманны, а позднее, при Генрихе Четвертом, некоторые переправились в Ирландию и осели в той ее части, что оказалась под английской короной. Когда Генрих Восьмой отделил англиканскую церковь от римской, мы продолжали придерживаться веры Вильгельма Завоевателя, иначе говоря, считали, что подчиняемся прежде всего не Лондону, а Риму. Но при Кромвеле мы лишились всех своих земель и титулов, и нам их уже не вернули. Ирландскими землями Карл награждал своих английских любимцев. Ирландцы, знаете ли, не без причины ненавидят англичан.
И вот мы более или менее впали в безвестность, но остались верны католической церкви и Риму. У моего старшего брата отличный конный завод в графстве Мот, и он надеется, что одна из его лошадей выиграет когда-нибудь приз Дерби или Большой национальный. Я – второй сын в семье, а по традиции нашего рода второй сын всегда принимал сан, если чувствовал к этому склонность. Я, признаться, горжусь своим именем и своим происхождением. Роду де Брикассаров уже полторы тысячи лет.
Да, это прозвучало недурно! Старинное аристократическое имя и повесть о неизменной твердости в вере, даже наперекор изгнанию и преследованиям.
– А откуда «Ральф»?
– Сокращенное Ранульф, ваше высокопреосвященство.
– Понимаю.
– Мне будет очень недоставать вас, отец Ральф, – сказал архиепископ Клюни Дарк, густо намазал половину булочки вареньем и взбитыми сливками и разом отправил все это в рот.
Отец Ральф рассмеялся:
– Вы ставите меня в трудное положение, ваше высокопреосвященство! Я оказался между прежним и новым наставником, и если дам ответ, приятный одному из вас, он может не понравиться другому. Но позволительно ли сказать, что мне будет недоставать вас, ваше высокопреосвященство – и в то же время я с радостью готов служить вам, ваше высокопреосвященство?
Отлично сказано, поистине дипломатический ответ. Архиепископ ди Контини-Верчезе подумал, что, пожалуй, такой секретарь ему вполне подойдет. Только вот чересчур красив, такие тонкие черты, поразительно яркие глаза, волосы, цвет лица, великолепная фигура.
Отец Ральф снова умолк, невидящим взглядом уставился на чайный стол. Он опять увидел молодого священника, которого только что сурово отчитывал, его страдающие глаза в ту минуту, когда стало ясно, что ему не дадут хотя бы проститься с любимой. Боже милостивый, а что, если бы на месте этого бедняги оказался он сам, а на месте девушки – Мэгги? Такое может некоторое время сходить с рук, если соблюдать осторожность; может сходить с рук до бесконечности, если встречаться с женщинами только раз в году, на отдыхе, вдалеке от своего прихода. Но позволь себе всерьез привязаться к одной какой-то женщине – и тайну неизбежно раскроют.
В иные дни только простояв на коленях на мраморном полу архиепископской часовни, пока не одеревенеет и не заноет мучительно все тело, он одолевал порыв – первым же поездом помчаться назад в Джилли и оттуда в Дрохеду. Уверял себя, что он всего лишь устал от одиночества и ему недостает человеческого тепла и радушия, к которым он привык в Дрохеде. Уверял себя, будто ничто не изменилось, когда он, поддавшись минутной слабости, ответил на поцелуй Мэгги – все равно его любовь к ней остается лишь чудесной сказкой и ничуть не преобразилась, не обрела, в отличие от прежних расплывчатых грез, опасную, чуть ли не осязаемую законченность. Нет, он не мог признаться себе в каких-либо переменах и упорно думал о Мэгги как о маленькой девочке, отгоняя образы, которые этому противоречили.
Он ошибся. Время шло, а боль не ослабевала. Напротив, мучила еще сильнее, оборачивалась холодной, безобразной пыткой. Прежде одиночество было безликим, и он никогда не думал, что хоть один человек, войдя в его жизнь, мог бы принести ему исцеление. Теперь у одиночества было имя: Мэгги, Мэгги, Мэгги, Мэгги…
Он очнулся от задумчивости под пристальным немигающим взглядом архиепископа ди Контини-Верчезе – эти большие темные глаза оказались опасно всезнающими, куда более проницательными, чем живые круглые глаза его нынешнего духовного наставника. Отец Ральф был слишком умен, чтобы притворяться, будто у него нет причин для невеселого раздумья – он ответил будущему наставнику столь же проницательным взглядом, потом улыбнулся и слегка пожал плечами, словно говоря: у каждого из нас свои скорби и печали и нет греха в горестных воспоминаниях.
– Скажите, ваше преподобие, неожиданный спад в экономической жизни не отразился на подопечном вам имуществе? – словно между прочим спросил итальянец.
– Пока у нас нет причин тревожиться, ваше высокопреосвященство. «Мичар лимитед» не так-то легко поддается колебаниям рыночных цен. Мне думается, больше всего пострадают те, кто поместил свои капиталы не столь осмотрительно, как миссис Карсон. Конечно, ферма Дрохеда не так процветает, цены на овечью шерсть падают. Но миссис Карсон была слишком разумна, чтобы вложить все свои деньги в сельскохозяйственные предприятия, она предпочитала металл, это гораздо надежнее. Впрочем, на мой взгляд, сейчас в Австралии самое время покупать землю – не только фермы, но и дома, даже здания в больших городах. Цены смехотворно низкие, но они не могут вечно оставаться низкими. Не представляю, чтобы в ближайшие годы мы могли потерпеть убыток на недвижимости, купленной сейчас. Рано или поздно экономический кризис кончится.
– Совершенно верно, – сказал легат.
Итак, отец де Брикассар не только в некотором роде дипломат, он в некотором роде еще и делец. Такой талант Риму, безусловно, не следует упускать из виду.
