Текст книги "Леди из Миссалонги"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Конечно, долина была вовсе не Мисси, просто она лежала вдоль Гордон Роуд, и Мисси всегда думала о ней, как о своей, и не раз говорила Юне о том, как бы ей хотелось там жить.

Она изменилась в лице.

– Ах, какая жалость!

– Ф-фи! Если хочешь знать мое мнение, это просто отлично. Уже давно пора, чтобы кто-нибудь потеснил Хэрлингфордов.

– Нет, я никогда не слышала о Джоне Смите и уж точно никогда его не видела, – и Мисси повернулась, чтобы идти.

– Откуда ты знаешь, что никогда не видела его, если даже не хочешь узнать , каков он из себя?

Перед взором Мисси появился образ незнакомца, встреченного ею в магазине дядюшки Максвелла; она закрыла глаза и более уверенно, чем обычно, произнесла:

– Он очень высокий и крепкий, у него вьющиеся каштановые волосы, каштановая борода с двумя белыми прядками, одежда на нем грубая, и ругается он как сапожник. У него приятное лицо, особенно хороши глаза.

– Это он, это он! – взвизгнула Юна. – Так ты видела его? Где? Расскажи мне все!

– Несколько минут назад он заходил в лавку к дядюшке Максвеллу и накупил целую кучу припасов.

– Правда? Значит, он переезжает в свою долину.

Юна шаловливо улыбнулась и взглянула на Мисси:

– Я думаю, тебе понравилось то, что ты видела, не так ли, маленькая Мисси-плутовка?

– Понравилось, – и Мисси зарделась.

– И мне тоже, когда я впервые его увидела, – заметила Юна с отсутствующим видом.

– А когда это было?

– Тыщу лет назад. Ну, вообще-то, несколько лет назад, дорогая. В Сиднее.

– Так ты знаешь его?

– Очень даже хорошо, – и Юна вздохнула. За последний месяц в результате чтения романов эмоциональный опыт Мирен значительно расширился; она чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы спросить:

– Ты любила его?

Но Юна только рассмеялась:

– Нет, дорогая. В чем ты можешь быть совершенно уверена, так это в том, что я никогда его не любила.

– Он из Сиднея? – с облегчением поинтересовалась Мисси.

– И оттуда тоже.

– Он был твоим другом?

– Нет. Он был другом моего мужа.

Для Мисси это было совершенной новостью.

– Ах! Прости меня, Юна. Я ведь не знала о твоем вдовстве.

Юна снова засмеялась.

– Дорогая моя, никакая я не вдова! Бог миловал, мне никогда не приходилось одеваться в черное! Уоллес, мой муж, и сейчас живет и здравствует. Лучше всего мой последний брак можно описать, если сказать, что муж мой не сошелся со мной характером, и вообще брак ему был не по душе.

Мисси еще ни разу в жизни не приходилось сталкиваться с разведенной; в браке Хэрлингфорды никогда не разлучались, где бы эти браки ни заключались – на небесах ли, в преисподней или в преддверии ада.

– Наверное, тебе было очень трудно, – тихо сказала она, стараясь, чтобы это не прозвучало слишком чопорно или натянуто.

– Дорогая моя, только я знаю, насколько это было трудно.

Свечение вокруг Юны куда-то исчезло.

– Собственно говоря, это был брак по расчету. Его устраивало мое общественное положение, – скорее даже оно устраивало его отца, – а меня устраивали его мешки с деньгами.

– Но ты любила его?

– Моя самая большая проблема, дорогая – и это не раз доставляло мне неприятности

– в том, что я никогда и никого не любила хотя бы наполовину так же сильно, как себя.

Лицо ее приняло прежнее выражение, и внутренний свет вновь озарил его. Она продолжала:

– Видишь ли, Уоллес был очень и очень хорошо воспитан и всегда выглядел вполне респектабельно. Но его отец – ух! Его отец был гадкий старикашка, от которого вечно несло дешевой помадой и таким же дешевым табаком, а о хороших манерах он и понятия не имел. Зато у него были очень сильные амбиции: он мечтал увидеть своего сына в один прекрасный день на самом верху и вбухал в него кучу времени и денег, пытаясь сделать из наследника типичного Хэрлингфорда. Но дело все в том, что Уоллесу была по душе простая жизнь, ему совсем не хотелось лезть наверх, и если он и старался, то только потому, что отчаянно любил этого ужасного старикана.

– Что же произошло?

– Вскоре после того, как наш брак стал разваливаться, отец Уоллеса умер. Многие считали, – и Уоллес тоже, – что причиной разрыва было разбитое сердце. Что касается меня, – я заставила так себя ненавидеть, как ни один мужчина не должен ненавидеть ни одну – какую угодно – женщину.

– Не могу в это поверить, – отвечала Мисси с видом преданного пса.

– Охотно верю, что не можешь. Но, тем не менее, это все правда. За время, что прошло с тех пор, я вынуждена была признать, что вела себя как жадная эгоистичная стерва, которую следовало придушить еще в колыбели.

– Ах, Юна, не надо!

– Дорогая, не переживай за меня, я не стою этого, – отвечала Юна с твердостью. – От правды никуда не денешься. И вот я здесь, куда меня прибило волнами в последний раз. На берегу этой тихой заводи под названием Байрон – замаливаю грехи.

– А твой муж?

– С ним все в порядке. Наконец-то у него появилась возможность заниматься тем, чем ему всегда хотелось.

Мисси не терпелось задать, по меньшей мере, еще сотню вопросов: об очевидном резком повороте в отношениях Юны и Уоллеса, о возможности того, что они с Уоллесом когда-нибудь вновь сойдутся, о Джоне Смите, этом загадочном Джоне Смите; но короткая пауза, возникшая, когда Юна кончила говорить, резко возвратила Мисси к реальности. Торопливо попрощавшись, она ускользнула прежде, чем Юна вновь попыталась задержать ее.

Почти всю дорогу домой, пять миль, она бежала бегом, не обращая внимания на колотье в боку. Видимо, на ногах у нее выросли крылья, потому что, когда она, затаив дыхание, вошла, наконец, в кухню, то обнаружила, что мать и тетка вполне готовы проглотить историю о Джоне Смите и его длинном списке покупок как достаточное оправдание медлительности Мисси. Корову уже подоила Друсилла (Октавии, с ее больными руками такая задача была не по силам); бобы в горшочке тихо побулькивали на краю плиты, а три ломтика телятины с шипением тушились в латке. Три леди из Миссалонги сели ужинать вовремя. А после ужина – последние на сегодня домашние дела: штопка стираных-перестиранных и изрядно поношенных чулок, нижнего и постельного белья.

Голова Мисси была наполовину занята грустной историей, которую поведала Юна, и наполовину Джоном Смитом, поэтому она вполуха и почти засыпая, слушала разговоры Друсиллы и Октавии, привычно препарировавших те скудные новости, которые «се же долетали и до них. Обсудив сначала интригующую историю о незнакомце в магазине Максвелла Хэрлингфорда (Мисси ничего не рассказала своим домашним из того, что узнала от Юны), они перешли к самому интересному событию, маячившему на социальном небосклоне Байрона – свадьбе Алисии.

– Снова придется надеть мой коричневый шелк, Друсилла, – Октавия смахнула слезу, испытывая неподдельное горе.

– И мне – мое коричневое платье в рубчик, и Мисси – ее коричневое льняное платье. Боже милостивый, как я устала от этого вечно коричневого, всюду коричневого! – заголосила Друсилла.

– Но, сестра, в наших стеснительных условиях использовать коричневый цвет – самое благоразумное, – попыталась утешить ее Октавия без особого, впрочем, успеха.

– Хоть один раз, – сурово промолвила Друсилла, втыкая иголку в клубок ниток и складывая скрупулезно починенную наволочку со страстью, какой та не ведала за всю свою долгую жизнь, – мне хочется побыть безрассудной, а вовсе не благоразумной! Завтра суббота, и мне придется выслушивать Аурелию, как она, бедняжка, мечется между рубиновым атласом и темно-синим бархатом для своего наряда, и ведь она раз двадцать спросит моего совета! Мне хочется… да я просто разорвала бы ее на куски!

У Мисси была собственная комната, обшитая деревянными панелями, такая же коричневая, как и все остальное в доме. Пол был застелен коричневым в крапинку линолеумом, на кровати – вышитое коричневое покрывало, а на окне – коричневые голландские шторы; еще в комнате стояло старое неказистое бюро и еще более старый и неказистый гардероб. Ни зеркала, ни стула, ни коврика. Однако на стенах висели-таки три картинки. Первая представляла собой выцветший и покрытый бурыми пятнами дагерротип престарелого сэра Уильяма Первого (снимок был времен Гражданской войны в США); на другой картинке было вышито изречение «Ленивым рукам находит работу дьявол» – один из первых опытов Мисси по вышиванию, и довольно удачный; и, наконец, был еще портрет королевы Александры, застывшей и неулыбающейся, но все же весьма красивой женщины для неискушенного глаза Мисси.

Летом в ее жилье становилось жарко, как в топке, потому что комната выходила на юго-запад, зимой же здесь было холодно как в погребе, и ничто не мешало ветрам продувать ее насквозь. В том, что Мисси занимала именно эту часть Миссалонги, не было никакого злого умысла, просто она была самой младшей из всех, потому ее соломинка и оказалась самой короткой. Вообще-то, в доме не было ни одной по-настоящему удобной комнаты.

Посиневшая от холода, она сбросила свое коричневое платье, фланелевую нижнюю юбку, потом последовали шерстяные чулки и спенсер, затем шерстяные рейтузы; все предметы своего туалета она аккуратно складывала, прежде чем положить нижнее белье в ящик, а платье повесить на крючок в гардероб. Только выходное льняное коричневое платье висело, как полагается – плечики в Миссалонги считались роскошью. Но самым дефицитным удобством была здесь вода – резервуар вмещал всего 500 галлонов ; купались леди ежедневно, но в одной и той же воде, а нижнее белье полагалось менять раз в два дня.

Ночная рубашка Мисси из серой колючей фланели доходила ей до самой шеи и волочилась по полу, рукава были слишком длинные, так как раньше рубашка принадлежала Друсилле. Но зато постель была теплой. Когда Мисси исполнилось тридцать, ее мать объявила, что поскольку Мисси уже больше не молоденькая девочка, то посему может в холодную погоду согревать постель с помощью горячего кирпича. И хотя само по себе это было неплохо, однако с того дня Мисси оставила всякую надежду на то, что ей когда-либо удастся вырваться из заточения в Миссалонги и жить своей собственной жизнью.

Сон приходил быстро, потому что она вела физически активную, хотя и эмоционально бедную жизнь. Однако же те несколько минут между моментом, когда она забиралась в благословенное тепло постели, и отключением сознания были для Мисси единственным временем полной свободы, поэтому она всегда боролась со сном так долго, как только могла.

«Интересно, – могла думать она, – как же я выгляжу на самом деле?» В доме было лишь одно зеркало, в ванной комнате, но просто так стоять и глазеть на собственное отражение возбранялось. Поэтому впечатление Мисси о собственной наружности искажалось выражением вины оттого, что, возможно, она слишком долго глядится в зеркало. Она знала, конечно, что была довольно высокой, знала она и о своей излишней худобе, знала, что обладает прямыми черными волосами, что глаза у нее черно-карие, а нос немножко скошен набок – результат падения в детском возрасте. Знала, что левый уголок рта чуть ниже правого, но вот о том, что у нее очень хорошая улыбка, она не имела представления, потому что улыбалась редко, а также не ведала о том, что ее обычное серьезно-чопорное выражение лица – по-клоунски трагикомично. Жизнь научила ее считать себя очень домашним человеком, но в то же время что-то внутри нее сопротивлялось этой мысли, и ничто, никакие логические аргументы не могли заставить ее поверить в это окончательно. Потому-то каждую ночь она вновь и вновь спрашивала себя, как же она все-таки выглядит.

Или она начинала думать о том, как хорошо было бы завести котенка. Когда ей исполнилось семнадцать лет, дядя Персиваль, владелец кондитерско-табачной лавки, самый лучший из всех Хэрлингфордов, преподнес ей на день рождения щекастого черного котенка. Но мать ее немедленно отобрала котенка и нашла человека, согласившегося утопить его, убедительно объяснив Мисси, что они не могут себе позволить кормить еще один лишний рот, даже такой маленький; все это было проделано не без понимания чувств дочери и не без сожаления, но тем не менее это нужно было сделать. Мисси не протестовала. И не плакала, даже ночью в кровати. Наверное, этот котенок все же не был настолько реальным, чтобы заставить ее отчаянно горевать. Но ее руки, даже по прошествии стольких долгих и пустых лет, ее руки все-таки помнили прикосновение к пушистой шерстке маленького создания и его урчание, выражавшее удовольствие от того, что его держат на руках. Только ее руки сохранили эту память. Все остальное в ней уже притупилось.

Порой в мечтах ей позволялось гулять среди зарослей буша в долине, что лежала напротив Миссалонги, и всегда бывало так, что эти грезы наяву плавно переходили в сновидения, которые она никогда не запоминала. В сновидениях этих одежда не стесняла ее и никогда не промокала, если ей доводилось переходить какой-нибудь поток, не пачкалась, если она вдруг задевала за поросший мхом валун; и никогда ее платье не было этого чудовищного коричневого цвета. Над головой летали колибри, наполняя воздух нежным звоном, причудливо раскрашенные бабочки порхали среди крон гигантских древовидных папоротников, делавших небо похожим на атласную ткань, на которую набросили кружево. Последнее время она начала задумываться о смерти, которая все более представлялась ей желанным исходом. Смерть присутствовала повсюду и забирала молодых так же часто, как и стариков. Чахотка, припадки, круп, дифтерия, опухоли, пневмония, заражение крови, апоплексия, сердечные приступы, параличи. Почему она должна считать, что находится в большей безопасности, чем другие? Смерть вовсе не была такой уж нежеланной; так чувствуют все, кто не живет, а скорее существует.

Но этой ночью она продолжала бодрствовать и после того, как перед ней привычным калейдоскопом прошли разглядывание себя, котенок, прогулка по зарослям, смерть – и это несмотря на сильную усталость из-за возвращения домой галопом и резь в левом боку, причинявшую ей теперь страдания все чаще. Просто Мисси решила посвятить некоторое время этому огромному необузданному незнакомцу по имени Джон Смит, купившему ее долину, – по крайней мере, так говорила Юна. Ветер перемен задул в Байроне, появилась некая новая сила. Ей представлялось, что Юна была права насчет того, что он действительно намеревался поселиться в долине. Теперь уже больше не ее долине, а его, Джона Смита. Наполовину прикрыв глаза, она вызвала его мысленный образ – высокого, мощного телосложения, сильного мужчины, заросшего темно-рыжими волосами, с густыми бакенбардами и этими двумя удивительными белоснежными прядками в бороде. По лицу его, загорелому и обветренному, невозможно было точно судить о возрасте, но Мисси предполагала, что ему далеко за сорок. Глаза у него были цвета воды, протекающей среди опавших осенних листьев – чистые как хрусталь и одновременно янтарно-карие. Ах, какой удивительно привлекательный мужчина!

И когда она, чтобы завершить свои ночные странствия, отправилась в очередной раз на прогулку по зарослям буша, рядом с ней появился он, и они шли и шли рука об руку до тех пор, пока она не заснула.

Глава 3

Виной бедности, царившей в Миссалонги с такой неотступной жестокостью, был Сэр Уильям Первый. Он произвел на свет семерых сыновей и девять дочерей, большинство из которых благополучно выжили и сами дали потомство. Политика его в отношении наследников была такова, что все свои земные богатства он распределял лишь среди сыновей, дочерям же оставалось приданое, состоящее из дома и целых пяти акров земли. На первый взгляд, политика эта была не так уж плоха – она отпугивала охотников за богатыми невестами и в то же время обеспечивала девушкам статус землевладелиц и некоторую независимость. С большой охотой (так как это означало для них еще большие деньги) его сыновья продолжили эту политику, точно так же в свою очередь поступали и их сыновья. Пролетали десятилетия, и дома становились все менее удобными, да и качество постройки оставляло желать лучшего, а пять акров хорошей земли постепенно становились пятью акрами не-такой-уж-хорошей земли.

В результате через два поколения все сообщество Хэрлингфордов распалось на несколько лагерей: мужчины, все как один состоятельные; относительно богатые дамы, удачно вышедшие замуж, и группа женщин, которых либо обманом вытурили с собственной земли, либо заставили продать ее за смехотворную цену, либо таких, как Друсилла Хэрлингфорд Райт, старающихся сохранить свою недвижимость как средство существования.

В свое время она вышла замуж за некоего Юстиса Райта, чахоточного наследника крупной бухгалтерской фирмы из Сиднея, имевшего также капиталовложения в некоторые производственные проекты. Совершенно естественно, что, выходя замуж за Юстиса, Друсилла и не подозревала о его чахотке, как, впрочем, и он сам. Но спустя всего два года супруг ее отдал Богу душу, а его отец, переживший сына, посчитал, что разумнее будет оставить всю свою собственность второму сыну, чем передать какую-то ее часть вдове, имеющей наследницей лишь болезненную девочку. Вот так многообещающий брак, окончился во всех отношениях печально. Старик Райт исходил из того, что Друсилла имеет собственный дом и землю и происходит из весьма могущественного клана, который должен позаботиться о ней, пусть даже из чисто внешних, конъюнктурных соображений. Но не учел небольшой детали, а именно, что клану Хэрлингфордов было решительно наплевать на тех своих представителей, что принадлежали к женскому полу, были одинокими и не обладали властью.

Вот Друсилла и перебивалась с хлеба на квас. Она взяла к себе свою сестру Октавию, старую деву, которая продала дом и пять акров земли их брату Херберту, чтобы внести свою лепту в хозяйство Друсиллы. Тут-то и была загвоздка; продавать кому-нибудь со стороны считалось делом неслыханным, и Хэрлингфорды-мужчины всегда беззастенчиво этим пользовались. Ту оскорбительно малую сумму, что получила Октавия за свою собственность, Херберт сразу же от ее имени вложил в дело, но, как это всегда бывало с его финансовыми прожектами они и на этот раз оказались никчемными. Сначала, когда Октавия сделала первую робкую попытку узнать о судьбе своих денег, от нее просто отмахнулись, а потом последовали гнев и возмущение.

Понятное дело, что таким же невообразимым, как продажа своей собственности чужаку кем-либо из женщин Хэрлингфордовской фамилии, была бы и мысль идти работать на сторону, позоря тем самым клан. Работать женщина могла, но лишь в пределах собственной семьи. Таким образом, Друсилла, Октавия и Мисси, сидели дома, потому что абсолютное отсутствие капитала не позволяло им посвятить себя труду посредством открытия своего дела, а полное отсутствие каких-либо профессиональных знаний привело к тому, что собственная семья стала считать их абсолютно непригодными для работы.

Если Друсилла и вынашивала когда-нибудь планы о том, что Мисси удачно выйдет замуж и вытащит Миссалонги из беспросветной нужды, то еще до того, как Мисси исполнилось десять, стало ясно, что планы эти выстроены на песке; Мисси всегда была домашним ребенком и не располагала людей к общению. К тому времени, как ей стукнуло двадцать, ее мать и тетка уже успели смириться с перспективой выносить безжалостно стесненные обстоятельства вплоть до гробовой доски, каждая до своей. Со временем Мисси унаследует дом своей матери и пять акров земли, но расширить это хозяйство будет некому, так как Хэрлингфорды по женской линии практически никаких прав не имели.

Конечно, им удавалось сводить концы с концами. У них была корова породы джерси, дававшая удивительно жирное, богатое сливками молоко, а также роскошных телят; одну телку породы джерси хозяйки когда-то оставили, и та была просто великолепна. Кроме того, им принадлежало полдюжины овец, три дюжины рыжих род-айлендских кур, дюжина отборных уток и гусей, пара избалованных белых свиней, регулярно поросившихся и приносивших молочных поросят, лучших в округе, так как их не запирали в хлев, а позволяли свободно пастись, и так как, кроме отходов со стола Миссалонги и огорода, они поедали и отбросы из чайной Джулии. Огород, бывший вотчиной Мисси, давал овощи круглый год – Мисси была с растениями на короткой ноге. И еще у них был скромный сад – десяток яблонь различных сортов, персиковое дерево, вишня, слива, абрикосовое дерево и четыре груши. Цитрусовых у них не было – в Байроне слишком холодные зимы. За свои фрукты, масло и яйца они получали от Максвелла Хэрлингфорда гораздо меньше, чем могли бы выручить в любом другом месте, но продавать на сторону перекупщику, не являющемуся Хэрлингфордом, было делом неслыханным.

Еды у них всегда хватало; что делало их бедными, так это отсутствие денег. Не имея возможности получать жалованье и будучи бесстыдно обираемы теми, кто по справедливости должны были бы поддерживать их, они сильно зависели от наличных денег, означавших для них и одежду, и кухонную утварь, и лекарства, и новую крышу, и тысячу других вещей. Вечно под угрозой вынужденной продажи овцы, или теленка или нового помета поросят, они не могли себе позволить расслабиться в своем вечном состоянии финансовой бдительности. То, что эти две женщины, мать и тетка, действительно всем сердцем любили Мисси, выражалось только в одном: ей позволялось тратить на библиотеку деньги от продажи масла и яиц.

Чтобы чем-то заполнить пустоту дней, леди из Миссалонги постоянно что-то вязали, плели и шили и были рады подаркам в виде шерсти, ниток и полотна, которые получали на Рождество и в дни рождений. В свою очередь и они дарили кое-что из того, что производили с помощью своих иголок и крючков, но большая часть шла в кладовку.

То, что они с такой молчаливой безропотностью приняли законы и правила, навязанные им людьми, не имеющими никакого понятия об одиночестве и горечи благородной бедности, не свидетельствовало о том, что им недоставало силы духа или мужества. Просто они родились и жили во времена, когда еще не разразились великие войны и промышленная революция не принесла своих плодов, когда работа за плату и связанные с ней разнообразные удобства и удовольствия были предательством их представлений о жизни, семье и женственности.

Никогда благородная бедность так не давила на Друсиллу Райт, как по утрам в субботу, в то время, как она пешком входила в Байрон, пересекала его и выходила к тем местам, где вдоль склонов величественных гор между городом и рукавом Джеймисон Вэлли стояли шикарные резиденции наиболее состоятельных Хэрлингфордов. Друсилла шла к своей сестре Аурелии на утренний чай, и пока она устало тащилась, ей иногда вспоминались молодые годы, когда они обе были девушками, и были помолвлены, и она, Друсилла, ценилась на рынке невест гораздо выше сестры. Это паломничество она совершала в одиночку – для больных ног Октавии семь миль пути были слишком суровым испытанием, а Мисси настолько проигрывала дочке Аурелии Алисии, что этот контраст был просто непереносим. О том, чтобы держать лошадь, и речи не могло быть, ведь свободно пасущаяся лошадь нанесла бы насаждениям Миссалонги непоправимый ущерб. Если леди из Миссалонги не могли идти пешком, они просто оставались дома.

Аурелия также вышла замуж за человека со стороны, но, как оказалось, гораздо более удачно. Эдмунд Маршалл имел должность главного управляющего на разливочном заводе и обладал талантом практического руководства, чего как раз не доставало всем Хэрлингфордам. Теперь Аурелия обитала в двадцатикомнатном дворце а-la Тюдор, выстроенном на четырех акрах парка, засаженного сливовыми деревьями, рододендронами, азалиями и декоративными вишнями. Целый месяц, начиная с конца сентября, этот парк имел совершенно сказочный вид. В распоряжении Аурелии были слуги, лошади, экипажи и даже автомобиль. Сыновья ее, Тэд и Рэндольф, были отданы в ученики к своему отцу на разливочный завод и, говорят, подавали большие надежды – Тэд на бухгалтерском поприще, а Рэндольф в области контроля за качеством.

У Аурелии была еще дочь – обладавшая всеми теми качествами, которых недоставало дочери Друсиллы. У них двоих лишь одно было общее: и та и другая были старыми девами в возрасте тридцати трех лет. Однако, если в случае Мисси никто никогда и не покушался на то, чтобы она изменила свой статус, Алисия оставалась одинокой по совершенно другой – романтичной и горестной – причине. Жених ее, которому она ответила согласием в девятнадцать лет, лишь за несколько недель до их свадьбы был насмерть растоптан взбесившимся рабочим слоном, и с тех пор Алисия приходила в себя от этого удара. Монтгомери Мэсси был единственным сыном в семье знаменитых цейлонских чайных плантаторов, очень и очень богатых. Алисия сохраняла по нему траур в полном соответствии с его социальной значимостью.

Целый год она носила черное, потом, в течение двух лет, только сизо-серое или бледно-лиловое: цвета, считавшиеся полутраурными. Затем, в двадцать два года, она объявила о завершении периода уединения и открыла магазин дамских шляп. Как раз в это время ее отец приобрел старый галантерейный магазин, и большой магазин одежды Херберта Хэрлингфорда стал излишним. Вот тут и пригодился единственный настоящий талант Алисии. В соответствии с традицией магазин должен был быть записан на имя матери Алисии, но никто, и меньше всего ее мать, не питал никаких иллюзий относительно того, кому на самом деле принадлежал этот бизнес. С самого момента своего открытия шляпный магазин, названный Cjiez Chapeau Alicia, стал пользоваться бешеным успехом, привлекая клиентов даже из такой дали, как Сидней, – настолько восхитительно милым, модным, ласкающим взор оказался соломенно-тюлево-шелковый конфекцион Алисии. К себе в пошивочную она наняла двух родственниц, не имеющих ни земли, ни наследства, а Корнелия, ее одинокая тетушка, исполняла роль аристократической дамы-продавщицы. Сама же Алисия занималась фасонами и помещением прибыли в банк.

И когда все уже было решили, что Алисия будет горевать по возлюбленному до скончания своих дней, она вдруг объявила о своей помолвке с Уильямом Хэрлингфордом, сыном и наследником сэра Уильяма Третьего. Ей уже было тридцать два, а будущему жениху едва исполнилось девятнадцать. Свадьба была назначена на первый день грядущего Октября; и тогда пришел бы конец долгому ожиданию, виновницей которого явилась супруга сэра Уильяма Третьего, леди Билли; узнав о готовящейся помолвке, она предприняла попытку отстегать Алисию кнутом. Сэр Уильям Третий был вынужден запретить брак до того дня, когда жениху исполнится двадцать один год.

Друсилла Райт, не испытывая вовсе никакой радости, прошагала вверх по ухоженной, посыпанной гравием дорожке, ведущей к Mon-Repos, и, взявшись за дверное кольцо, постучала с силой, происходившей от смешанного чувства раздражения и зависти. На стук отозвался дворецкий, надменно сообщив ей, что госпожа Маршалл пребывает в малой гостиной, и провел туда Друсиллу, сохраняя невозмутимый вид.

Внутреннее убранство Mon-Repos носило такой же отпечаток продуманной изысканности, как и фасад, и сад вокруг дома; филенчатые двери из заморских светлых пород древесины, шелковые и бархатные обои, парчовые драпировки, эксминстерские ковры ручной работы, мебель эпохи Регенства – и все это умело развешано и расставлено с целью подчеркнуть все достоинства просторных комнат и вкус их обитателей. Никакой нужды в коричневом цвете здесь, где явно не заботились об экономии и скромности, не было. Сестры расцеловались. Они походили друг на друга во многих отношениях более, чем любая из них на Октавию или Джулию, или Корнелию, или Августу, или Антонию; в обеих была некая надменная холодность, и улыбались они совершенно одинаково. Несмотря на полярную разницу в общественном положении, сестры ладили между собой гораздо лучше, чем со всеми остальными; и лишь непримиримая гордость Друсиллы не позволяла ей брать деньги у Аурелии.

После окончания ритуала приветствия они уселись друг напротив друга за маленький, украшенный орнаментом столик, удобно расположившись на обитых бархатом стульях. Чуть погодя им подали китайского чаю и две дюжины пирожных, и только тогда они перешли к делу.

– Ну, какая польза, Друсилла, быть гордой? Я ведь прекрасно знаю, как вы нуждаетесь в деньгах, – так скажи на милость, почему все эти прекрасные вещи должны быть сложены в кладовку, а не в сундук с приданым для Алисии? Только не говори мне, что ты бережешь все это для Мисси, мы ведь с тобой прекрасно знаем, что Мисси уже и не помышляет о замужестве. Алисия хочет купить ваше льняное белье, и я ее полностью поддерживаю, – сказала Аурелия с решительно.

– Я польщена, конечно, – холодно отозвалась Друсилла, – но я не могу продать его тебе, Аурелия. Мы можем отдать Алисии все, что ей понравится, но только как подарок.

– Чепуха! – отпарировала хозяйка дома. – Сто фунтов, и пусть тогда выбирает, что захочет.

– Пусть выбирает, ради Бога, но это будет наш подарок.

– За сто фунтов, иначе ей придется выложить в несколько раз больше, если она будет покупать себе белье в магазине Марка Фоя, а я не могу ей позволить брать у вас вещи, которые ей так нужны, просто в подарок.

Они еще немного поспорили, но в итоге бедная Друсилла вынуждена была сдаться; чувство тайного облегчения, боровшееся в ней с гордостью, все же победило. А после трех чашек ароматного китайского чая, выпитых Друсиллой, и почти полностью опустошенного ею блюда розовых и белых пирожных, облитых сахарной глазурью, настала пора обсуждения более комфортных вещей, не связанных с разницей в социальном положении Друсиллы и Аурелии.

– Билли говорит, что он уголовник, – сказала Аурелия.

– У нас, в Байроне? Но, Боже милостивый, как же Билли мог допустить это?

– Он ничего не мог с этим поделать, сестрица. Ты ведь знаешь, как и я, этот миф о том, что Хэрлингфордам якобы принадлежит каждая пядь земли между Льюрой и Лоусоном. Если этот человек смог купить долину, что, видимо, он сделал, и если он заплатил долги обществу, что, вероятно, он также сделал, то теперь уже ни Билли, ни кто другой не в состоянии его отсюда убрать.

– Когда же все это произошло?

– Билли говорит, на прошлой неделе. Землей Хэрлингфордов долина никогда не была, естественно. Билли всегда считал, что долина принадлежит Короне – это ошибочное мнение восходит, похоже, еще к сэру Уильяму Первому, поэтому никому из семьи и в голову не приходило проверить этот факт, и тем обиднее. Если бы мы знали, Хэрлингфорд купил бы ее давным-давно. Конечно, это было большой глупостью. И вот теперь приходит этот парень и покупает эту землю на аукционе в Сиднее, а мы даже не знали, что долина продается. «Всю долину целиком?» – «Будьте любезны». – « Вам завернуть?». Билли просто вне себя.