Текст книги "Первый человек в Риме. Том 1"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Лет пять галлы и кельты оставались пугалом для римлян. Но затем силу набрали германцы. По сравнению с ними кельты и галлы уже не казались варварами. Страшило не то, что о германцах известно, а то, о чем римлянам было неведомо. В консульстве Марка Эмилия Скавра германцы исчезли так же внезапно, как до того появились. Потом снова явились в консульство Гнея Папирия Карбо, нанесли удар по многочисленной и хорошо обученной римской армии и снова исчезли, будто их и не было. Это было выше понимания италийцев. Почему в тот момент, когда разгромленная Италия беспомощна, будто женщина в сожженном городе, германцы поворачивают назад и исчезают, как к полудню исчезает туман над рекой? Зачем тогда устраивать набег? Но ведь повернули обратно, исчезли. Словно являлись лишь для того, чтобы годы спустя после разгрома римской армии оставаться для римлян чем-то вроде Ламии-страшилища, которым няньки пугают непослушных детей. Давний страх перед нашествием варваров снова притупился. Так, сжившись с мрачным предчувствием, уже не слишком веришь, что оно сбудется.

Но теперь германцы вернулись – опять будто бы ниоткуда. Сотни тысяч варваров наводнили Галльские Альпы, где Родан брал начало в озере Леманна. Земли, обитатели которых – эдуи и амбаррии – платили дань Риму, были захвачены германцами, высокими и бледнокожими, будто великаны из сказок, будто духи из холодной северной преисподней. Спустившись в теплую и плодородную долину Родана, германцы все крушили на своем пути; ничто живое не могло от них ускользнуть – ни человек, ни мышь; ничего не оставалось позади них – ни хлебных нив, ни лесов.

Когда вести достигли Рима, поздно было вернуть с дороги Квинта Цецилия Метелла и его войско – они уже высадились в Африке. Таким образом, бездарный Марк Юний Силан, оставленный в Риме лишь из-за того, что здесь от него было меньше вреда, получал теперь особые полномочия. Любой консул, который пожелал бы втянуть Рим в войну, не мог рассчитывать на поддержку Сената. Силан же не скрывал, что жаждет войны. Как и Гней Папирий Карбо, он стремился скорее всего захватить обозы германцев, чьи повозки – так консулу мечталось – тяжко нагружены золотом, которое достанется ему, победителю.

Действительно, Карбо кое-что перепало. Вынудив германцев атаковать свою армию, он получил сокрушительный удар. Но варвары тут же отступили. И передвигались их летучие отряды столь быстро, что бросали обозы, дабы двигаться налегке. Карбо оставалось подобрать добро и доставить в Рим. Эти трофеи долго лежали на городских складах, ожидая своего часа. Обычные ресурсы Рима были исчерпаны в ходе подготовки к походу легионов Метелла. Тут и пригодились прежние запасы.

Набор в войско шел с трудом. Зачастую на пригодность воинов приходилось смотреть сквозь пальцы. Брали всех, кто изъявил желание. Кликнули и ветеранов, давно прозябавших в глубинке. Размеренный деревенский быт многим из них пришелся не по вкусу, они сами мечтали вырваться оттуда, несмотря на то, что уже отслужили по десять лет и были отправлены на заслуженный отдых.

Наконец, свершилось: Марк Юний Силан отправился в Галльские Альпы во главе изрядного воинства: семь легионов, большая конница из фракийцев и галлов. Май близился к концу; минуло восемь недель с того момента, как Рим узнал о нашествии – этого хватило, чтобы набрать и вооружить армию из пятнадцати тысяч человек. Только страх перед германцами помог римлянам совершить такое чудо!

– Вот оно, доказательство того, что римляне все могут, если захотят, – сказал Гай Юлий Цезарь своей жене, когда они возвращались домой, проводив легионы с виа Фламиниа.

– Да, Силаний на многое способен, – сказал Цезарь.

– А ты не верила?

– А ты разве верил? Но теперь, увидев эти шеренги, марширующие по Мульвианскому мосту… Хорошо, что цензорами сейчас Марк Эмилий Скавр и Марк Ливий Друз. Марк Скавр прав – Мульвианский мост совсем плох, не выдержит следующего наводнения. Хороши бы мы, римляне были, окажись все наши войска на южном берегу Тибра. Как бы они переправились на север? Счастье, что избрали Скавра, который дал обет укрепить мост. Замечательная личность!

Цезарь улыбнулся слегка раздраженно, но сказал, стараясь сохранить беспристрастие:

– Да, Скавр растет, будь он проклят! Шарлатан, обманщик – но как ловок! Впрочем, иной мошенник в нужный момент ценней даже честного человека. Сегодня ему можно простить все пороки. И вообще он прав – надо действительно расширять размах общественных работ, мало просто поддерживать уровень занятости. Все эти умствующие скряги из сенаторов за несколько последних лет не сделали ничего. Их заслуги не стоят бумаги, изведенной на переписку. Отдадим должное Скавру: он намерен пересмотреть некоторые статьи бюджета, которые давно уже требуют корректив. Как забыть, что он сделал для осушения болот вокруг Равенны? А его планы создать систему каналов и дамб между Пармой и Мутиной.

– Гай, будь благоразумен! – остановила его Марция. – Зачем он намеревается обуздать Падус? Это будет ужасно! Если не армия, так хотя бы разлив Падуса мог бы преградить путь германцам.

– Ничего удивительного, – сказал Цезарь. – Разве не занятно, что придуманную Скавром программу общественных работ поддерживают прежде всего там, где у него немало клиентов, Похоже, их ряды еще и возросли – раз этак в шесть – за это время. Виа Эмилия тянется от Арминия, что на Адриатике, до Тавра, что в предгорьях западных Альп. – Триста миль дороги! И на каждом шагу – по клиенту. Триста миль вымощены клиентами, как эта мостовая – булыжником.

– Ну и пусть удача сопутствует ему, – стояла на своем Марция. – Полагаю, ты найдешь над чем посмеяться и в его отчетах о мощенье дорог на западном побережье.

– Не забудь дорогу, которая по воле Скавра должна связать Дертону с виа Эмилия, – усмехнулся Цезарь. – Вот увидишь: он еще даст всем этим дорогам свое имя. Виа Эмилия Скавр! Фу!

– Не смешно, – заметила Марция.

– Кому как.

– Бывают минуты, когда… когда мне не хочется любить тебя.

– Бывают минуты, когда и мне хочется сказать то же.

Тут появилась Юлилла. Она совсем исхудала – кожа да кости. Пытка тянулась уже больше двух месяцев. Впрочем, Юлилла умудрялась, сохраняя весьма жалкий вид, не переступать границу, за которой неминуемо следует гибель. Умирать не входило в планы Юлиллы.

У нее были другие цели: во-первых, принудить Луция Корнелия Суллу отвечать ей взаимностью; во-вторых, сломить неизбежное сопротивление семьи ее браку с Суллой. Да, она была юна – но не простодушна. И не самонадеянна: понимала, что отец сильнее ее, и есть вещи, в которых он не пойдет на компромисс. Отец может баловать ее, не жалея средств, но едва речь зайдет о выборе жениха – будет жестко стоять на своем. Если она смирится с его выбором, как сделала Юлия, отец просияет от удовольствия. Конечно, он желает ей только хорошего. Конечно, он подыщет ей такого супруга, который всю жизнь будет любить ее и трогательно заботиться о ней. Но Сулла?.. Никогда, никогда, никогда отец не пойдет на это. Плачь, умоляй, заклинай именем вечной любви, затворись в своей комнате – не поможет. Тем более сейчас, когда за ней есть приданое, около сорока талантов – миллион сестерциев! Теперь шансы Суллы и вовсе ничтожны: Сулла не сможет убедить Цезаря, что хочет жениться на его дочери ради нее самой, а не ради этих денег… Когда Сулла поймет, что хочет на ней жениться!

Ребенком Юлилла отнюдь не отличалась терпением. Теперь же оказалось, что и терпения у нее достаточно. Терпеливо, как пташка, высиживающая обманное, холостое яйцо, Юлилла шаг за шагом осуществляла свой хитрый план, понимая, что, если она и впрямь намерена добиться своего, ей следует остерегаться всех – от Суллы, которого намеревалась добыть, до Гая Юлия Цезаря, за нею надзиравшего. Она даже догадалась, какие ямы ждут саму охотницу на этой тропе. Сулла, к примеру, может жениться на ком попало или выехать совсем из Рима, или заболеть и скончаться. И делала все, что могла, чтобы этого не допустить. Своей мнимой болезнью, как копьем, она целилась в сердце мужчины, который, это она знала, не желает с нею встречаться. Откуда знала. Ну, как же: она ведь многократно пыталась увидеться с ним после того, как он вернулся в город, всякий раз встречая отпор. Пыталась, пока как-то раз среди колонн Жемчужного портика он не крикнул ей, что покинет Рим навсегда, если она не оставит его в покое.

План ее требовал времени.

Сулла видел ее пухленькой девочкой? Хорошо же! Прежде всего она отказалась от сладостей и слегка сбавила в весе. Безрезультатно: вернувшись, Сулла все так же не обращал на нее внимания. Пришло время отказываться от еды вовсе. Сначала ей приходилось туго. Однако вскоре она обнаружила: чем дольше сдерживаешь желание поесть, тем меньше испытываешь потребность в пище, и отвратительные судороги в желудке исчезают.

Так что со времени кончины Луция Гавия Стиха она понемногу приближалась к заветной цели: и Сулла мог видеть, как она страдает, и голодная смерть не грозила ей.

Сулле она писала письма.

«Я люблю тебя и не устану повторять это. Если письма – единственный способ заставить тебя слушать меня, ты будешь получать письма. Дюжины, сотни, с годами – тысячи писем. Буду умащивать тебя письмами, топить тебя в письмах, давить тебя их тяжестью, как давят виноград виноделы. Нет способа более римского. Письма – хлеб для римлян. Письма к тебе подкрепляют меня, как хлеб. Зачем мне питаться у стола, если ты не позволяешь мне питать свой дух надеждами? Мой жесточайший, немилосерднейший, безжалостный возлюбленный! Как смеешь ты оставаться вдали от меня? Проломи стену между нашими домами, проберись в мою комнату, целуй меня, целуй меня, целуй! Нет, ты не хочешь… Слышу, как ты говоришь: «Не хочу», пока я лежу здесь, слишком слабая, чтобы встать с этого ужасного, ненавистного ложа. Что я сделала? Чем заслужила такое равнодушие, такую холодность? Оглянись: дух мой витает в твоем обиталище, а та Юлилла, что живет по соседству и лежит в своей ненавистной кровати, – всего лишь засушенная плоть цветка: аромат его ветром унесен к твоему дому, плоть же все суше и бесцветней. Однажды он вовсе исчезнет – дыхание же цветка останется в твоей комнате навсегда. Приди же и посмотри, что ты со мной сделал! И за что? Только за то, что я люблю тебя».

Балансировать на грани полного истощения становилось все труднее. Решившись не восстанавливать вес, она продолжала его терять, несмотря на все предосторожности. Наконец, вся эта свора докторов, которые больше месяца толклись в доме Цезаря, тщетно пытаясь вылечить его дочь, высказались за насильственное кормление. Но эту грязную работенку предпочли свалить на семью. Так что весь дом набрался мужества и приготовился к битве, все – от новых рабов до братьев, Гая и Секста, Марции и самого главы семейства. Испытание было столь тяжким, что и месяцы спустя о нем предпочитали не вспоминать: Юлилла стонала так, словно ее не спасают, а хотят убить, царапалась и кусалась, выплевывала каждый проглоченный кусок, а иногда начинала задыхаться, будто бы от удушья. В конце концов Цезарь дал команду прекратить эту пытку. Семья собралась на совет и решила, что, независимо от того, как будет себя чувствовать Юлилла, силой ее кормить больше не станут.

Стоны и крики Юлиллы проникли за стены дома: теперь все соседи знали о беде, обрушившейся на Цезаря. Семья и не думала ничего скрывать, но Цезарь ненавидел сплетни и старался не подавать повода для соседских пересудов.

На помощь пришел не кто иной как Клитумна. Она обещала, что добьется, чтобы Юлилла сама захотела есть. Цезарь и Марция внимательно выслушали ее совет.

– Найдите немного коровьего молока, – важно втолковывала им Клитумна, наслаждаясь вниманием Цезаря. – Знаю, что сделать это не так просто. Но в долине Каменарума можно им разжиться. Так вот, в чашку молока вы вбиваете одно куриное яйцо и кладете три ложки меда. Потом взбиваете до образования пены и добавляете полчашки крепкого вина. Вино – в самом конце, не забудьте! Если влить его раньше, не получится обильной пены. Если у вас есть стеклянный кубок, подайте смесь в нем, поскольку напиток на вид очень красив – ярко-розовый, с шапкой желтой пены. Если удастся этим ее напоить, она совершенно выздоровеет, – сказала Клитумна, хорошо помнившая, как сестра ее морила себя голодом, когда ей не разрешили выйти замуж за парня из Альба Фуцентия – еще бы, ведь он был фокусник, заклинатель змей!

– Мы попробуем, – сказала Марция. Глаза ее были полны слез.

– Моей сестре это помогло, – пояснила Клитумна. – Она оставила этого проходимца и вышла замуж за отца моего дорогого, дорогого Стиха.

Цезарь встал:

– Немедленно отправлю гонца в Каменарум. Через минуту он снова заглянул в дверь:

– А как насчет куриных яиц? Яйца должны быть от разных куриц или же от одной?

– Мы брали яйца от одной и той же курицы, – заверила Клитумна, важно откинувшись в кресле. – Разнообразие здесь излишне: могут получиться напитки разных свойств и разной силы.

– А мед? – допытывался Цезарь. – Подойдет местный? Или потребуется гиметтийский? Или такой, который добывают, не применяя дымокур?

– Достаточного местного, – решительно заявила Клитумна. – И как знать, может, в дыме, который попадает в мед при окуривании улья, и заключается главная сила? Не стоит отклоняться от уже известного рецепта, Гай Юлий.

– Вы правы, – Цезарь снова исчез.

– О, только бы она согласилась это выпить! – голос Марции дрожал. – Соседка, мы уже сбились с ног…

– Понимаю вас. Но не беспокойтесь так, – Клитумне случалось расчувствоваться, но только если ее интересам ничто не угрожает; знай она о письмах, скопившихся в комнате Суллы, она и пальцем бы не пошевелила ради спасения Юлиллы. Ее лицо исказила плаксивая гримаса: – Мы не хотим еще одной смерти в нашем квартале.

– Мы – тем более! – вскричала Марция. Но тут же вспомнила о деликатности: – Надеюсь, вы мужественно переносите потерю племянника? Представляю, как вам трудно.

– О, я стараюсь, – сказала Клитумна, которая убивалась по Стиху в силу многих причин, но кое-что и успокаивало ее: смерть положила конец трениям между покойным Стихом и ее драгоценным Суллой.

Та встреча с Клитумной была первой, но не последней: как не пустить в дом ту, которой обязан!

– Быть благодарным – тяжкий труд! – ронял Цезарь, спеша укрыться в своем кабинете, едва в атриуме раздастся голос назойливой соседки.

– Гай Юлий, не будь таким грубияном, – урезонивала его Марция. – Клитумна действительно очень мила и мы не вправе ее обижать. Избегая ее, ты задеваешь ее чувства!

– Отвратительная баба! – раздражался глава семейства.

Коварный замысел Юлиллы весьма осложнил Сулле жизнь. Знай она об этом – осталась бы довольна. Но он скрывал свои муки и притворялся равнодушным, чем и ввел в заблуждение Клитумну, вечно пытавшуюся пересказать ему новости из соседнего дома, откуда являлась гордая, в ореоле спасительницы.

– Мне хочется, чтобы ты зашел проведать бедную девушку, – капризно заявила Клитумна как раз в те дни, когда Марк Юний Сила вел семь своих легионов на север по виа Фламиния. – Она часто спрашивает о вас, Луций Корнелий.

– У меня есть дела и поинтереснее, чем танцевать на задних лапках перед дочечкой Цезаря, – сказал Сулла резко.

– Что за вздор! Вы заняты не больше других.

– А разве это моя вина? – возразил он, сорвавшись с места и закружив вокруг своей хозяйки с такой яростью, что она в страхе попятилась. – Я хотел бы быть еще больше занят! Я хотел бы отправиться вместе с Силанием в поход против германцев!

– Тогда, почему же вы здесь? – спросила Никополис. – Я уверена: ваше имя стало бы лучшей рекомендацией, и вам нашлось бы место в легионе.

Он улыбнулся, показав длинные и хищные клыки.

– Я, Патриций Корнелий, должен маршировать с солдатами, как какой-нибудь центурион? Да лучше быть рабом у германцев!

– Вам еще предоставится такая возможность, если германцев не остановят. Поистине, Луций Корнелий, бывают периоды, когда вы успешно доказываете – худший ваш враг – вы сами. Вот и теперь… Ведь все, чего просила у вас Клитумна – лишь капля внимания к умирающей девушке, капризничавшей от того, что у вас не было к ней ни времени, ни интереса! Вы доведете меня до белого каления! Лукавство промелькнуло в ее глазах. И потом, Луций Корнелий, вам следовало бы устроить вашу жизнь после того, как столь благополучно скончался Луций Гавий, – и она замурлыкала мотив популярной песенки о том, как певец убил своего соперника в любви и удрал с добычей. – Благо-о-ооооополучно сконча-ааааался! – пропела она.

Его лицо посуровело, но голос был вкрадчив:

– Дражайшая Никополис, почему бы вам не прогуляться к Тибру и не доставить мне немного удовольствия, прыгнув в него?

Сулла тайно страдал, сознавая свою уязвимость. Что, если однажды эту глупую девушку перехватят с письмом Юлиллы? Или саму Юлиллу застанут за сочинением письма? Что же тогда делать ему, Сулле? Кто поверит, что он, с его-то биографией, не плетет интриг? Если его обвинят в совращении сенаторской дочери – никогда, никогда не станет он членом Сената.

Он так жаждал покинуть Рим – и не мог на это решиться, не зная, что может сделать девушка за его отсутствие? И окончательно порвать с ней тоже не мог: ведь она так больна… Может, болезнь и спровоцированная, но, без сомнений, серьезна. Как зверь на пожаре – ослепленный огнем, одурманенный дымом – его сознание металось, не видя выхода: действовать, как подсказывает чувство? Или подчиниться разуму? Он медленно вынул пожелтевший венок из трав из доставшегося ему по наследству ларя и присел, держа в руках, всхлипывая от бешенства и бессилия.

Он подумал о самоубийстве. Нет, он не сможет, нет… И снова – о Юлилле. Он не любит ее, он не способен полюбить. Тем не менее временами он жаждал ее: страстно желал целовать, кусать, царапать, вонзаться в нее так, чтобы верещала от боли и экстаза; но бывали и другие времена, особенно, когда он без сна лежал между мачехой и домохозяйкой, когда он ненавидел Юлиллу, мечтал почувствовать, как сжимается в его ладонях ее горло, как багровеет ее лицо и закатываются глаза, когда он выжимает последние капли воздуха из ее хрипло клокочущих бронхов. Придет еще одно письмо от Юлиллы – почему бы не выкинуть его или не отнести ее отцу и не потребовать прекратить эти домогательства? Нет, так он не поступает: он читает эти полные страсти послания, которые девушка сует ему за пазуху украдкой, но всегда в самых людных местах, чтобы привлечь внимание окружающих; читает и перечитывает каждое десятки раз и складывает вместе с предыдущими в ларь. Зато он верен своему решению: никогда не видеться с ней.

Весна сменилась летом, подступили самые жаркие дни секстилия, когда Сириус мрачно мерцал над Римом, оцепеневшим от жары. Затем, когда Силаний уверенно двигался по Роданию в сторону вспенившихся масс германцев, нагрянули дожди. И – затянулись. Для жителей солнечного Рима это было хуже летнего зноя. Рынки пустуют, политическая жизнь замирает, состязания откладываются, зато махровым цветом расцветает преступность. Мужчин заставали на месте преступления, когда они убивали собственных жен; зернохранилища протекали и хранящаяся в них пшеница промокла; уровень воды в Тибре поднялся так, что общественные уборные переполнились и экскременты выплывали из их дверей; ветхие строения начали рушиться, в их стенах и фундаментах появлялись трещины. Люди простужались, старые и немощные стали умирать от пневмонии, молодые – от крупа и ангины, многих поражала неизвестная болезнь, сопровождавшаяся параличом, и у того, кто выжил, сохла и мертвела рука или нога.

Клитумна и Никополис что ни день ссорились, и Никополис то и дело намекала Сулле, сколь угодна была для него смерть Стаха.

После двух недель беспрерывных дождей горизонт на востоке прояснился, и из-за туч появилось солнце. Паром исходили мостовые и черепичные крыши; воздух был пропитан сыростью. Балконы, лоджии, внутренние дворики и окна города покрылись тонким слоем плесени: в домах, где были младенцы, сады в двориках покрылись веревочной паутиной: матери сушили пеленки. Приходилось то и дело счищать с обуви беловатый налет, книгу – в доме книгочеев – просушивать, лари – проветривать. Впрочем, нет худа без добра: выдался необычно щедрый урожай грибов. Весь город объедался грибами-зонтиками – и бедные, и богатые.

А Сулла – после двухнедельных дождливых дней, когда непогода мешала ее служанке искать с ним встречи – был снова завален письмами Юлиллы. Его желание вырваться из города усилилось: если он не встряхнется, не отдышится от римского зловония хотя бы денек, – просто сойдет с ума. Метробиус и его покровитель Скилакс уехали отдохнуть в Кумае, Сулле то же не хотелось отдыхать в одиночестве. Он решил прихватить с собой Клитумну и Никополис в свое любимое местечко за городом.

– Пошли, девочки, – сказал он им на заре. – Напяливайте свои тряпки. Гульнем на приволье!

Девочки – вовсе не чувствовавшие себя девочками – взглянули на него с кислой усмешкой. Лень им было подниматься с общего ложа.

– Вам обеим на пользу свежий воздух! – настаивал Сулла.

– Мы живем на Палатине, здесь воздух и так не плох, – сказала Клитумна, отворачиваясь.

– Нет во всем Риме воздуха хуже, чем на Палатине – он провонял от портомойней, – сказал Сулла. – Вставайте же! Найму коляску и отправимся к Тибру. Завтрак в лесу, представьте только! Поймаем рыбку-другую, или купим на худой-то конец; раздобудем славного кролика, только что из силка… К вечеру и вернемся – как огурчики!

– Нет, – проворчала Клитумна.

– Ладно, – кивнула Никополис.

– Собирайся! – обрадовался Сулла и потянулся блаженно. – Ох, и устал я сидеть взаперти в этом доме!

– Я сейчас, – Никополис вскочила с кровати.

Клитумна продолжала лежать, отвернувшись к стене, пока Сулла на кухне распоряжался на счет завтрака.

– Пойдем же, – позвал он Клитумну, надевая чистую тунику и зашнуровывая сандалии.

Она не отвечала.

– Ну, занимайся, чем хочешь, – сказал он, направляясь к дверям. – Увидимся вечером.

Клитумна не отвечала.

Вобщем, за город попали лишь Никополис, Сулла и большая корзина, собранная поваром. У ступеней ожидала коляска, запряженная парой лошадей. Сулла помог Никополис забраться на сиденье, сам взгромоздясь на место возничего.

– Тронулись! – возгласил он радостно, разбирая вожжи и ощущая острое чувство свободы. Отказ Клитумны не опечалил его: для компании было достаточно и Никополис. – Но, клячи!

Муллы побежали весело, повозка прогрохотала вниз по долине Мурции, мимо Большого Цирка, и выехала из города через ворота Капены.

Увы, поначалу ландшафт не был ни красив, ни занятен: через кольцевую дорогу Сулла правил на восток, через кладбища. Могильные плиты и снова могильные плиты – не мавзолеи и склепы богатых и знатных, а лишь простые могилы. Любой грек и римлянин, даже самый бедный, даже раб мечтали, чтобы над ним воздвигнули царственный монумент – в знак того, что и вправду жил-был когда-то имярек. Для того и вступали они в похоронные клубы и несли туда всякий свободный грош. Воровали в Риме часто, но похоронные клубы столь ревниво своими членами охранялись, что распорядителям их оставалось блюсти честность. Хорошие похороны и красивый памятник ценились высоко…

В центре огромного некрополя, растянувшегося по всему двору Эсквилиния на перекрестке среди рощи священных лиственниц, стоял обширный храм Венеры Либитина. В храме хранились списки усопших римских граждан и ящики с деньгами – платой за регистрацию смерти каждого из них. За века суммы скопились здесь несметные. Либитина правила не жизнью и любовью – а смертью и увяданием детородных сил. Рощу ее издавна облюбовали гробовщики. У границ Венеры Либитины находился пустырь для погребальных костров, а поблизости – кладбище для нищих; ряды ям с мешаниной извести. Словом, все со временем попадали сюда – за исключением евреев, которых хоронили отдельно, и аристократов славной семьи Корнелиев, которые покоились вдоль улицы Аппиа. Никто не мог быть погребен в пределах города, сколь бы велик и славен он ни был.

Коляска миновала арки двух акведуков, дававших воду на плодородные восточные холмы города. Теперь всюду были сады, пастбища и хлебные нивы.

Несмотря на последствия ливня на виа Тибуртина /частые наносы гравия, пыль и песок/ двое в коляске были довольны поездкой. Солнце светило щедро, но веял прохладный ветерок, небольшого зонтика Никополис вполне хватало, чтобы защитить их от зноя. Мулы не упрямились. Сулла не сдерживал их и не понукал, и мулы с удовольствием пустились рысью.

Чтобы доехать до самого Тибура и вернуться назад, дня б не хватило. Но любимое местечко Суллы располагалось недалеко от подъема на Тибур. Надо было лишь пересечь лес дорогою, ведшей в плодородную долину реки Анио, и свернуть в чащу.

Сулла остановил упряжку.

– Вот мы и на месте, – сказал он, спрыгнув и помогая приуставшей Никополис. – Думаешь, ничего особенного? Подожди, увидишь. Пойдем-ка…

Он распряг и стреножил мулов, отвел коляску в тень кустарника, вынул корзину и водрузил ее на плечи.

– Где ты научился управляться с мулами и упряжью? – спросила Никополис, следуя за Суллой и осторожно выбирая дорогу.

– В римском порту, – сказал Сулла, снимая с плеч корзину. – Теперь иди помедленнее – идти нам не далеко, и спешить некуда.

Было еще два часа до полудня, когда Сулла и Никополис вступили в лес.

– В старину на этих землях растили пшеницу, – сказал Сулла, – но когда зерно стало поступать из Сицилии, Сардинии и Африки, крестьяне перебрались в Рим, пашни заросли.

– Поражаюсь, Луций Корнелий. Откуда ты знаешь так много?

– Память хорошая: запоминаю все, что слышу или читаю.

Они вступили на очаровательную лужайку, зеленую и полную цветов позднего лета – розовых и белых вьющихся роз и люпинов. Через лужайку бежал ручей, дно его было усеяно острыми камнями, вокруг которых бурлила и пенилась вода; солнце играло в потоке, и вились над лужайкой стрекозы и птички.

– Ах, как красиво! – воскликнула Никополис.

– Я нашел его в прошлом году, когда уезжал на несколько месяцев, – сказал он, ставя корзину в тень. – У моей коляски отлетело колесо как раз на повороте в лес. Я посадил Метробиуса на мула и отправил в Тибур за помощью. А пока ждал, исследовал окрестности.

Никополис хотела съязвить: уж не с Метробиусом ли вместе вы блуждали по чаще… Но она ничего не сказала, просто упала в траву, наблюдая как Сулла вынимает из корзины большой мех с вином. Он опустил мех в ручей, приткнул меж камней, потом снял тогу и скинул сандалии – все, что было на нем.

Весело было Сулле. Он потянулся, улыбаясь и глядя на полянку с нежностью, какой от него не видели, пожалуй, ни Метробиус, ни Никополис. Как здесь дышалось! Будто и не бывало будничных тягот. Будто и время не движется, и политики не существует, и люди не делятся на классы, и деньги еще не изобрели. Так редки были радостные мгновения в его жизни, что каждое помнилось долго и пронзительно ясно: день, когда беспорядочные каракули на куске бумаги неожиданно превратились в понятные ему мысли; час, когда милый и внимательный мужчина показал ему, как великолепен может быть любовный акт; первая неделя свободы после смерти отца… И эта лужайка в лесу – первый клочок земли, которую он мог назвать собственной, мог посещать невозбранно. И все…

Никополис смотрела на него зачарованно, не понимая, чем он так счастлив и лишь изумляясь белизне его тела на ярком солнце – вот уж каким она никогда не видела Суллу – и огненное золото его головы, груди и паха. Не сопротивляясь порыву, она сбросила платье свое и сорочку, чтобы тоже наслаждаться поцелуями солнца.

Вброд они перешли глубокую заводь – дух захватило от холода. На берегу постояли, чтобы согреться. Сулла играл ее отвердевшими сосками. Потом они сцепились на нежной траве в страстном порыве. После съели свой завтрак: хлеб, сыр, крутые яйца и куриные крылышки, запивая прохладным вином. Она сплела венок для Суллы и для себя – и закувыркалась в траве от радости.

– Ах, как прекрасно! Клитумна даже не знает, чего лишилась!

– Клитумна никогда не знает, чего лишается.

– Знаю, знаю, – сказала Никополис лениво. И она принялась мурлыкать песенку об убийце, пока глаза Суллы не потускнели – верный признак, что он начинает злиться. Она не могла поверить, что Сулла придумал смерть Стаха. Но, впервые на это намекнув и уловив тревогу Суллы, продолжала поддразнивать его.

Вскочив, она протянула руки к Сулле:

– Пойдем, лентяй, я хочу прогуляться под деревьями, на холодке!

Он послушно встал. Взявшись за руки, они бродили под сенью леса босиком по ковру из палых листьев, прогретых солнцем.

Тут-то они и наткнулись на целую армию грибов. Изысканной формы, не тронутые червяком, безупречно белые, с толстыми и мясистыми шляпками, на тонких ножках, они издавали пьянящий аромат земли.

– Ах, сладенькие мои! – закричала Никополис, опускаясь на колени.

Сулла скривился:

– Пойдем.

– Нет, не вредничай. Мало ли, что ты не любишь грибы! Пожалуйста, Луций Корнелий, пожалуйста! Сходи назад к корзине и принеси скатерть – я соберу немного на суп.

– Они могут быть ядовитыми.

– Чушь! Посмотри! А как они пахнут?! И разве это не дуб – указала она на дерево, под которым росли грибы.

Сулла посмотрел на его листья с длинными зубцами. Может быть, это перст судьбы? Нет, это не дуб, – сказал он.

– Ну, пожалуйста, – ластилась она.

Он кивнул:

– Хорошо, поступай, как знаешь.

Вся армия грибов тут же пала в неравной борьбе с Никополис. Она завернула свои трофеи в скатерть и опустила на дно корзины.

– И почему вы с Клитумной не любите грибов? – сказала Никополис, когда они снова устроились в коляске, и мулы взяли курс на родной хлев.

– Я никогда не любил их, – сказал равнодушно Сулла.

– Больше мне достанется, – захихикала она.

– И что в них особого? К тому же осенью и на рынке их сколько угодно, да и дешево.

– Зато эти – мои. Я нашла их сама, я видела, как они великолепны, я перебрала их. Те, что на рынке, старые – полны гусениц, дырок, пауков, бог знает чего. Мои лучше, я знаю.

Когда Никополис принесла грибы на кухню, повар осмотрел их с подозрением, предупредив, что не может определить их пригодность ни на глаз, ни на нюх.

– Поджарь их слегка в небольшом количестве масла, – распорядилась Никополис.

Так случилось, что раб, ответственный за овощи, принес тем утром домой огромную корзину грибов с рынка, да таких дешевых, что и слугам было позволено наесться до отвала, чем они и занимались весь день. Поэтому никто не захотел попробовать тех, что принесла Никополис. Повар прожарил их до мягкости и подал на блюде со свежим зеленым перцем и луковым соком. Никополис съела их в одиночестве – Клитумна, давно пожалевшая, что пропустила прогулку, пребывала теперь в отвратительном настроении и даже спать изъявила желание в гордом одиночестве.