Текст книги "Пепойдека"

Автор книги: Кока Феникс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Феникс Кока
Пепойдека

К О К А Ф Е Н И К С

П Е П О Й Д Е К А

Кооператив "Умираечка" поставил на последнюю карту. Дела шли из рук вон, и решено было брать на арапа. Кукушкин, замдиректора, подбросил идейку и ловко укатил в круиз. Анфилада Коллонадовна с женской ревностью взяла в руки правление, и вот – результат. За стенкой шли занятия древними языками.

Учитель Метр Ритмович Пепойдека расхаживал по классной комнате и развешивал лапшу по ушам довольно пeстрой аудитории. Занятие было вводное, народу набилось много, и он чувствовал себя превосходно.

Как сквозь сон, представляя себя на Афинской площади перед толпою поклонников, пел он о преимуществе изучения сразу двух языков, о строгости латыни и изысканной утончeнности греческого. Вдохновение носило его по комнате, соловьeм, разливающим трели в неизбалованные уши учеников. Пепойдека слушал себя и радовался. В этот месяц была обеспечена лeгкая жизнь! А там!..

Поправляя набриолиненные вороные волосы, он поминутно взглядывал в зеркальную стенку напротив. Там, во всeм с ним согласный, расхаживал помощник. Метр Ритмович спокойно упирался в книгу и сладко думал: "Ну, вместе-то мы и два языка потянем. Была не была!" – "А, чем чeрт не шутит?!" мигал ему еле заметно помощник.

За первый месяц Метр Ритмович заработал хорошо. Отметился в ресторации, получил в морду, нажравшись в хлам, и пытаясь петь "Gaudeamus"* . Местные мажоры не поняли и отоварили, но не сильно. Менты, говорят, подоспели, а, впрочем, так ли было или нет – он не помнил. Ясно становилось одно: попили! Да к тому же до такой степени, что память начисто смыло ледяными струями, а что, может быть, и Коцита! Как знать, где он был со вчерашнего вечера и по сейчас? То-то!

Потянувшись, он закурил. На ум почему-то пришла зеркальная стена кооператива "Умираечка". И было как-то неприятно! Поначалу он любовался и наслаждался вороным жеребцом, прохаживающимся перед доскою. Но постепенно этот друг начал раздражать Метр Ритмовича. Если, например, Метр Ритмович был застeгнут на правую сторону, то тот – Ритм Метрович – как обезьяна, обязательно передразнит, и застегнeтся на левую. Возьмeт Метр Ритмович в левую руку текст, чтобы прогреметь по гречески, а Ритм Метрович, тут как тут – из правой руки выводит. И так во всeм, что касается изображения! Начал тогда Метр Ритмович подумывать, что это совсем и не он. Ведь вдуматься, в стене напротив ходит черноволосый напомаженный червяк, гладко выбритый, холeный, словом – педагог. А Метр Ритмович ощущает в себе силу, и не то что человеческую – лошадиную! Поэтому и шевелюру хотелось бы – огромную кудрявую голову, как гриву, да бородку, да брюшко, чтобы этак – с размахом, по русски! Вот чего не хватало! В общем обнаруживались существенные расхождения. К тому же народ, столь обильно прибывавший вначале, растаял, и осталось у него пятеро учеников, слава Богу, хоть не подававших особенных надежд. Так что он был вполне спокоен: пол-годика ещe продержится. Но не в этих стенах! Проклятый колумбарий!

С такими мыслями он поднялся и, покачиваясь, дошeл до ванны. Набрал воды, пустил пену, и утонул, фыркая и плескаясь. Через некоторое время, проглотив чашку кофе и кинув в чрево пару маслин, он выбежал из дому. Пора было на урок. По пути, откуда ни возьмись, вырос перед ним винный магазинчик и весело подмигнул. Пепойдека спустился под землю и купил пару бутылочек отборной мадеры.

Иногда на уроках накатывало вдохновение, и он, забывая себя, говорил: "Господа, а что если..." Господа кивали головами и одобрительно гудели. Обычно этих предложений больше никто не вспоминал. Вот и сегодня, он одурел от безобразного чтения и какой-то общей бестолковости, царящей на уроке, и произнeс:

– Господа, а что если нам оставить эту проклятую усыпальницу и перебраться ко мне домой.

– А-ха-ха-ха-ха, – залился Лигурин, и атласные кудри его заиграли в люминисценте ламп.

Поначалу Пепойдека был просто уверен, что это парик. Хороший зарубежный парик. У его учителя в университете был такой, и никто не догадывался. Но однажды они вдвоeм читали любимого поэта в подлиннике, и на стихе, начинавшемся словами " O pai "*, учитель тряхнул золотом своих кудрей, и они, оторвавшись от лысого яйцевидного черепа, пролетели в камин, чтобы сгореть при полном молчании присутствующих. Метр Ритмович, тогда ещe Метраша, со слезами на глазах – то ли от дыма, то ли от обиды, – выскочил из кварти ры, обернулся, прочeл "Гарнитур, учитель древних языков" – и в сердцах плюнул на позолоченную табличку. Больше он туда не вернулся.

Немного успокоившись, Лигурин прогнусавил: – Да, мне тоже кажется... дольше он, как правило, ничего не говорил. Но для поддержания беседы этого вполне хватало.

Тем более никто не возражал. Тогда Метр Ритмович предложил отметить это событие. Ученики не поняли. Пепойдека торжественно открыл портфель и достал бутылку мадеры. За посудой дело не стало. В каморке стояли в ряд семь фарфоровых чашечек в виде слоников с выгравированными литерами "А.К.".

– Чтобы это могло значить! – веселился Метр Ритмович. – Ну, всe равно, что бы ни было, это совпадает с названием моего любимого романа – "Анна Каренина".

– А-а-а-а-а, – стройным хором затянули ученики. Накрывали на стол. Пепойдека оглядывал своих учеников. Дима Дикарев, как сумасшедший, барабанил по столу, что-то завывая. Белки совершенно застывших глаз отливали зловещей голубизной. То было его обычное состояние, и поэтому никто не обращал внимания. А поначалу Метр Ритмович не раз был вынужден одeргивать его. К тому же он недолюбливал Диму, потому что всегда встрянет и начнeт копаться в знаниях учителя. А так ли это, а так ли то, а вот мне сказали...

То ли дело Силен Бараныч! Вот уж, хоть и нехорошо так говорить, ссы в глаза – всe Божья роса. Скажи ему, что будем Манифест Ком. Партии читать на греческом – так, ей Богу, поверит и даже не спросит, зачем ему этот манифест. Хороший ученик!

Ну, Лигурин, понятно! Остался как-то после уроков, подошeл сам и говорит: "Давайте, я вас провожу домой", – и голову на грудь к учителю склоняет.

Это было очень неожиданное предложение, и Пепойдека не отказал, хотя и не знал, как вести себя. Гомосексуальные отношения он любил только на бумаге, в текстах. А в жизни не понимал их прелести. К тому же у него была подруга.

И всe же... Всe же он глубоко переживал своe равнодушие к мальчикам. "Почему, – думал он, – мой учитель понимал это, а я, вот тоже учитель, а не понимаю?"

Думал и мучился. Кроме этого обстоятельства жизнь его протекала вполне по античному образцу. На службу он не ходил, а всe свободное время посвящал чтению древних и пированию с друзьями. Трудно сказать, на что больше уходило времени, но было весело и благородно. А не для этого ли он родился?! И всe же...

Как сейчас перед глазами обычная картина. Все возлежат в удобных позах. Каждый из присутствующих привeл с собой юношу. Шутки, смех, вино течeт рекою, юноши в коротких хитонах подносят воду. А Пепойдека лежит один и серьeзно трогает струны своей кифары. Называли его тогда Терпандром. Начинал он дорийским ладом. Слушатели замирали. А распорядитель объявлял первую чашу – чашу жажды. Обычно после этого начинался агон гимнастов. Смуглые, стройные мужи выходили на ковeр и играли мускулатурой. Терпандр держал дорийский лад. Вторая чаша принадлежала веселью. Выпивали, награждали победителя первого агона и начинали гонять по кругу анекдоты. Терпандр невозмутимо наигрывал. Он вообще участвовал только в двух агонах: в лирическом, где он был единственным претендентом, и поэтому всегда победителем, и в алкоголическом, где природные данные неведомым образом выносили его на гребень славы и почeта среди настоящих ценителей жизни. Третью чашу пили в честь наслаждения. Тут Терпандр ударял фригийским, и в дело шли юноши. Он считал, что, как поэт, может пережить всe развeртывающееся у него перед глазами, и отражал это своими горячими произведениями. Наконец ахейцы утомлялись, и распорядитель объявлял: "Четвeртая чаша принадлежит безумию!" Терпандр умолкал на дорийском, и избранные пили в полной тишине. Наступало время серьeзного разговора. Юноши замирали у ног покровителей, а мужи, понемножечку сбрасывая с себя опьянение и одурение табака, принимались за обсуждение вопросов важных и жизненно-необходимых, например, о принадлежности перу великого слепца 5-й или 10-й песни "Илиады". Шумели, ругались. Но было за что: победитель этого агона, олимпионик, получал по "гамбургскому счeту": его до следующей пирушки снабжали деньгами на еду, алкоголь и табак в таких размерах, которые он сам назначал. Самое же главное – он имел право на бесцензурную публикацию в первых страницах их собственного детища – журнала "Ахейский Ренессанс". А это, конечно, слава! Отроки смотрели на олимпионика всегда с раскрытыми ртами и облизывались. И ещe: никто не смел оскорбить победителя! В общем, всe было как в старой доброй Греции.

Но пришeл чeрный час. Статья олимпионика Пепойдеки о сомнительной необходимости третьего агона наделала шуму. Некоторые стали более сдержаны при встрече с ним, а Критий и К' просто отвернулись. И вот, на следующий пирушке его оскорбили вслух. Причeм, подставили для этого самое ничтожное создание под солнцем – Аркашку Косолапого, которого никто и не называл иначе как Ферсит. Так во всеобщей тишине и раздалось: " Misopaides ".* Только басовая струна отозвалась в теле кифары. Рука... Мелькнул в голове 265-й стих 2-й песни "Илиады" – но нет! Пепойдека провeл глазом по собранию. Все молчали – никто не собирался вступаться за честь олимпионика. Тогда он со словами: "За здоровье красавца Крития!" – выплеснул остаток вина, встал и вышел, бросив в очаг членский билет. Так он распростился со званием "Афинский муж". Но не горевал, а сумел простить врагов своих.

В это время накатило 1000-летие крещения Руси, и он крестился в православной церкви. Походил-походил в их храмы и разочаровался. Культуры ноль, обскурантизм, невежество, порядка никакого, иереи – не докричишься, не достучишься... И почувствовал он тягу к латинской вере. Вошeл в их Церковь, успокоился и стал регулярно, не реже одного раза в месяц, посещать храм, а остальное время отдал Риму.

С того самого дня, как он потерял Афинское гражданство, вырастало и расцветало у него в душе буйным цветом отвращение ко всему греческому. В самом деле, что греки? Поэзия, музыка! Но кифару он раздавил тогда руками вместо Ферсита, и как раздавил, так что-то и стихи не идут в голову. Геометрия – он в ней как свинья в апельсинах! Или философия – так он всегда считал, а теперь совсем убедился в том, что это удел людей неумных, которым чуть-чуть не хватило, чтобы стать поэтами.

А вот, то ли дело Римляне! Нравы, порядок, дом, семья, война! Мужское дело. Как говорится – вам и карты в руки! На войну он, конечно, не собирался, но случись надобность разрушить Карфаген – пошeл бы! Сейчас же он подумывал о семье. А для этого нужны были деньги...

Но Лигурин тогда имел в виду совсем другое. Оказывается, рядом с "Умираечкой" окопался штаб отряда "Одержимец". А такой сосед хуже татарина...

Наташа, невеста Метр Ритмовича, сидела рядом с Лигурином, который как петушок, распушил перед ней перышки. Шутил и заигрывал. Никто из учеников не знал, какие отношения были между учителем и Наташей. Она сидела, с интересом слушая Лигурина, и улыбалась. Пепойдека смотрел на них, и радовался чему-то неясному для самого себя.

Пятым учеником был сухой молодой человек по фамилии Прахманн, называвший себя третьезаветчиком. С недавнего времени он стал залезать – медленно, но верно – в душу Метр Ритмовича, и доставал его там. К тому же невозможная теория арийской крови! "Да, это опасный человек, – решил однажды Метр Ритмович, – гитлерюгенд какой-то! И зачем ему языки?! Хорошо ещe, что как и у всех, никаких способностей..." Сам Метр Ритмович был кровей намешанных, и в теории Прахманна не имел места. Поэтому спорил с ним по любому поводу, чувствуя врага.

Но сейчас ему было хорошо в предвкушении похмелья.

Силен Бараныч на правах старшего разливал мадеру по чашкам. "Эх, – подумал Метр Ритмович, – ведь дело-то отроков!" – наклонил свой кубок, и совершил возлияние богам, громко произнеся: "Carpe diem!"* Все пятеро, как обезьянки, сделали то же и ждали: что дальше.

Силен Бараныч очнулся первый, и провозгласил: – Первая – чаша учителя чтения! Это понравилось Пепойдеке, и он, высказав мысль, что заложил в них основы, разлил по второй. Силен Бараныч объявил, что вторая – чаша филолога. И здесь Пепойдека не отстал, а отметил, что оснастил учеников своих знаниями. Вдруг Дима забился в барабанной истерике, но Лигурин одeрнул его и налил по третьей, которую так любил учитель.

Силен Бараныч прогремел: "Чаша ритора!" И тут Пепойдека предложил назначить, кто о чeм хочет услышать, а он, сидя или прохаживаясь, начнeт рассуждать.

Ариец опередил всех, крикнув: "Душа!" Метр Ритмович нахмурился, но виду не подал. Пробубнив: "Vir bonus!"* – он поднялся и, почувствовав в ногах приятную лeгкость, помчался по континууму сознания.

– Я бы хотел начать со стиха одного умного человека. Это всем известный Эпихарм.

Силен Бараныч осмотрелся и затих. – Он сказал по-моему, очень здорово:

Мeртвым быть ничуть не страшно, Умирать – куда страшней!

– Да, я догадываюсь, как это будет по-гречески, – проверещал Лигурин.

– Не стоит перебивать греческой речью латинскую, как и латинской греческую. Итак, начал всe это в Греции Пифагор. Учeный муж утверждал, что душа есть число, потому что число важнее всего. И тогда так думали многие. Но со временем начали, как грибы, расти новые мнения. Появились утверждавшие, что душа – это часть мозга, причeм лучшая часть. Эмпедокл, не уставая, убеждал, что душа – это притекающая к сердцу кровь и не более. А Демокрит учил, что "микрокосм" – это соединение атомов души и атомов тела, а когда тело умирает, то атомы души рассеиваются в пространстве. То есть пшик. Но за ним пришли люди, настаивавшие на другом. Зенон – нет-нет, не тот, который не мог ногами Ахилла догнать черепаху – учил о душе, как об огне, а его друзья стоики раскололись и потекли разными путями, но всегда боролись против эпикурейцев, заявлявших, что душа развеивается. И, несмотря на их бесконечный спор, мне кажется, что они не могли жить друг без друга. Это напоминает нынешних западников и славянофилов. Но вернeмся к нашим баранам! Наконец, пришло время Сократа и его учеников, которые тоже не были согласны между собою. Сократ учил, впрочем, не совсем понятно чему, но Платон глядел на это со своей колокольни. И у него получалось, что душа вечна, да ещe имеет три части: разум – в голове, гнев – в груди, и похоть – под средостением. Не знаю, насколько это убедительно, но вот Аристотель не был согласен, и определил душу как "первую энтелехию естественного тела, потенциально обладающего жизнью". Цитирую по памяти, но за смысл ручаюсь.

Мне же более других кажется убедительным довод на эту тему великого Аристоксена, а именно: душа есть некоторое напряжение всего тела, такое, какое в музыке называется "гармонией". Другими словами, душа и тело соотносятся как музыкальная гармония и лира. И я не понимаю, что в этом не понравилось Платону? Сама природа и облик тела производят различные движения души, как пение производит звуки, так говорит об этом мой любимый Марк Тулий.

Метр Ритмович остановился и, тяжело вздохнув, поднял голову. Стояла торжественная тишина, но еe можно было бы назвать и гробовой. Из стены на него смотрел черноволосый гладкий червяк с осоловевшими глазами и пеною в уголках губ. Решение созрело мгновенно.....

В это же мгновение Лигурин воскликнул: "Браво!" и захлопал. Силен Бараныч улыбался, оглядываясь вокруг, а Дима, очнувшись, радостно стучал в такт хлопкам, топал ногами и качал головой. Прахманн нахмурился, а Наташа смотрела ласково и просто.

Пора было уходить, так как сигнализация включена не была, и милиционеры могли накрыть, а это хлопоты. Пепойдека предложил пойти выпить кофе. Все согласились. Но тут привязался Прахманн. Никто не понимал, о чeм он говорит. Не понимал и Пепойдека, но отбивался инстинктивно, из самосохранения.

– То есть вы говорите, что душа умирает? – Почему же? – заигрывал Метр Ритмович, он был уверен, что произнeс хорошую речь. – Да потому, что если вашу лиру разбить, то и гармонии неоткуда взяться! – Ну, это не так, обиженно выл Пепойдека. – А как? – А вот как! Душа бессмертна, а уж как она там бессмертна – это не наше дело. – То есть, так сказать, тьфу! – даже плюнул на политый вином пол Прахманн. – Ну, по-вашему тьфу, а по-моему... – А по-вашему тоже тьфу, – и Прахманн плюнул ещe раз. – Ну, ладно, пойдeмте лучше кофе пить. Вы, Прахманн, заладили одно, как Сократ, а мир так многообразен!

– Да, мир такой огромный, – провыл Лигурин. – Вот именно! Есть Сократ хорошо, но есть и Аристоксен. Есть Платон, но и Демокрит тоже есть. В этом и смысл – борьба и взаимодействие!

– Да, борьба-а... – Ну, вот видите! – взыграл Пепойдека. – Так у вас никакой борьбы и нет, – плюнул Прахманн. – Ну, вот и приехали. Ладно, давайте закрывать. Пепойдека выходил последним и с отвращением и сладострастием вспомнил о червяке. Он закрыл дверь, бросил ключик в карман и обернулся. Лигурин дeргал его за рукав. С двух сторон подворотни стояли подростки, напоминавшие шкафы. Сразу как-то стало ясно, что без драки не обойтись. Прахманн стоял бледный – он различал между подростками корейца, и ему было смешно. Наташа молчала, а Лигурин как бы слился с учителем. Кореец подошeл к Пепойдеке и предложил пройти поговорить. Выбора не было. Наташу обещали не трогать. "Они!" – подумал Метр Ритмович. Лигурин кивнул ему, но он уже и сам заметил на чeрном кожаном лацкане отлитый в виде буквы "В" кулак. Это был знак отряда "Одержимец". Народ называл их одержимыми, и им это нравилось. Учение одержимых покоилось на трeх В. Ими были: Владимир Ленин, Владимир Маяковский и Владимир Высоцкий. По образу жизни они восходили к аскетизму. Но весьма тернистыми путями. На первом плане стояло каратэ и вообще физическое совершенство. Духовной пищей служило им 50-ти томное синенькое ПСС, этику заменял Маяковский, или Маяк, как значительно называли его посвящeнные, а эстетику – Высоцкий, или просто Володя.

Их благородные задачи также ограничивались цифрой три: душить гадов, бить зверей и уничтожать группировки. Трудно сказать, под какую категорию попадали Метр Ритмович и его ученики, но сомнения не было: будет разговор. Тягостная тишина разливалась по подворотне, и вдруг яркий свет выхватил всех их. Под крики "ни с места!" из милицейского козла повыскакивали менты с дубьeм, и одержимые растаяли в проходняках.

Оказалось, что Метр Ритмович забыл о сигнализации. Объяснились, и быстренько выбрались к ближайшему метро, где они были в безопасности. На свету одержимые не работали. Кофе пить расхотелось, и они распрощались.

Покружив по городу, кое-что проглотив и кое-что увидев, Метр Ритмович, пересиливая страх перед одержимыми, но, влекомый удивительно навязчивой страстью, вернулся в "Умираечку".

Было очень тихо. Пепойдека открыл дверь. Сработала сигнализация. "Теперь у него есть четыре минуты!" Он ворвался в класс. Всe покоилось на своих местах. В лунной комнате было ещe тише, но Пепойдека этого не замечал. Он смотрел на врага. Червяк улыбался. Метр Ритмович набрал слюны и плюнул. Червяк не утирался, а только ещe больше скривил рот в улыбке. Тогда Пепойдека размахнулся лопаткой и ударил – рассeк его на две части. Брызнули слeзы и покатились искорки, лунные лучи запрыгали по комнате. Метр Ритмович засмеялся – кровь врага оказалась голубой – и стремглав, хохоча, бросился вон. Через полчаса он благополучно отчалил в Египет.

Всю свою небольшую, но интересную жизнь Метр Ритмович Пепойдека провeл в землях отчизны. Никуда не выезжал, а питался рассказами о поездках знакомых или путешествовал по книгам. Но вот теперь он нeсся в супер-экспрессе через весь мир в экзотическую страну за диковинкой. Что video! Это был больше предлог, так сказать для отвода дурного глаза. Дело же стало вот за чем. Разузнал он из вернейших источников, что только в Египте делают такие парики, какой был у его учителя, потому что там сохранился древний секрет их изготовления. Туда-то и мчался Метр Ритмович Пепойдека...

Наташа и Лигурин полюбили друг друга. Произошло это как-то само собою. Уже давно они чувствовали взаимную симпатию. Но Лигурин был почти мальчик, а Наташе надо было определяться в жизни. И она выбрала Пепойдеку. К тому же он ей нравился многими качествами и даже внешне. Но вот теперь, когда муж уехал зарабатывать деньги, у них расцвела настоящая любовь.

Лигурин в тот же вечер, пьяненький, позвонил ей и прикинулся, что ему негде ночевать: до дома далеко, а он здесь, где-то поблизости пьeт. Она всe поняла, но действовала осторожно, как женщина опытная. Не сказав ни да, ни нет, повесила трубку, но успела услышать как еe любимый кричал: "Я сейчас буду!" Сердце нещадно колотило в Наташину грудь, а Лигурин летел, окрылeнный Эросом, в дом своего учителя. В эту же ночь они согрешили, взвалили тяжкую ношу на плечи и понесли. Но это было очень легко и весело – они признавались друг другу, что это самое прекрасное время в жизни каждого из них. Он писал стихи и посвящал ей, а она гордилась своим другом и хорошела всe больше и больше. Где они только не побывали за это время! И вот, медовый месяц кончился. Возвращался Пепойдека. Лигурин убрался к себе, а Наташа осталась один на один с обманутым мужем.

Колeса экспресса отстучали по Европе, и Пепойдека въехал в родные пенаты. На верхней полке красовалась коробочка с английскими надписями, но и без латинской не обошлось! "Video" – пестрело по бокам, и радовало глаз.

Попутчик попался из Австралии. Он ехал в Москву жениться. И настроение у него было превосходное. Одно обидно – пришлось тащиться через весь мир пароходами, да поездами. Дело в том, что Карпентьер вeз невесте подарок огромного белого какаду. А с таким багажом по воздуху – никак! Ну да ничего, с таким соседом по купе они вмиг домчат!

Когда они садились в Александрии на паром, тогда уже Пепойдека заметил этого господина. Был он интеллигентного вида, в котелке, в руке его мелькала чeрная трость. Метр Ритмович, игривости ради, взмахнул своей новоявленной гривой и поприветствовал господина. Тот приподнял шляпу и отвесил полупоклон. Пепойдека погладил в задумчивости бородку, закурил и отдался созерцанию красот средиземноморья. И вот – на тебе – они в одном купе! И едут почти до конца вместе! Вот так случай! А не парлевуфрансе ли? Oui. Ну! Oui, oui. Whisky! – пошутил Пепойдека. Но Карп, как он его сразу стал называть, порылся в саквояже и достал пузатую бутылочку.

Какаду покачивался на перекладине, распушив перья, и, казалось, был очень доволен собою. Он как-то вдруг напомнил Пепойдеке его учителя, профессора Гарнитура. К тому же глаза у птицы были в роговых ободках, будто в очках. Метр Ритмович засмеялся, поправил шевелюру, и погладил поросший щетиной подбородок.

Попугай что-то прокричал и пыхтел, раскачиваясь взад-вперeд.

– Кушать просит, – сказал австралия, – сейчас я его накормлю.

Он выдвинул двойное дно клетки. Там лежали красные ягодки, напоминавшие барбарис. Карп кинул попугаю несколько ягодок и накрыл клетку чехлом. На чехле, как на чемоданах туристов, объехавших полсвета, почти не было не покрытого наклейками места. "Вот это путешествуют!" – подумал Пепойдека, но мысли его обратились на себя. Он отметил красующуюся на верхней полке коробочку video, а потом перевeл взгляд на бутылку whisky. Карп разлил по первой...

Без умолку провели они целый день пути, бегали на европейских перронах пить пиво и покупать газеты, шутили с полисменами и заигрывали с хорошенькими девицами. Карп рассказывал об экзотической родине, а Пепойдека не уступал ему в диковинках своего отечества. Словом, как говорится, carpe diem! Под вечер оба были пьяны и свалились, забывшись мертвецким сном.

Однако, под утро Метру Ритмовичу приснился ужасный сон. Лежит он в больнице. И по всему выходит, что это отделение для раковых больных. С виду не похоже, потому что дым стоит коромыслом, в палате человек 25 и все курят. Курит и он, потому что холодно, и вдруг понимает, что их не лечат, а, наоборот, травят табаком, чтобы сами помирали! "Безнадeжные!" – осеняет его. А в коридоре храп, визги, топот. Больные, проявляя неудержимый интерес, бросаются, кто уже как может, смотреть. Бежит и он. И вот пред глазами страшная картина: на линолиуме бьeтся лошадь в агонии, а санитар Серeжа держит над головой плакат, и кричит, чтобы все смотрели. Там нарисована здоровая лошадь, и змея в виде сигареты залезает ей в рот. А со змеиной головки капает в лошадиную пасть капля никотина.

Метр Ритмович закричал и очнулся. "Бросать курить!" – было первою мыслью. "Это знамение!" Потом окликнул своего соседа, но никто не ответил, и он решил хоть потешить глаз латинскими буквами. Взглянул на полку и... обмер – коробки как не бывало! Он вскочил, холодный от страшного предчувствия. Оглядел всe купе, но ни коробки, ни соседа не было. "Ага, – торжественно пробормотал Метр Ритмович, – и этот исчез! Хорошо!" Он дeрнул ручку двери и зацепил стоявшую тут же тросточку, но успел подхватить еe и поставил на место. Тогда попугай проскрипел под чехлом: "Cauchemar!" – Молчи, заорал на него Пепойдека. Но опомнился, посмотрел на себя в зеркало, хмыкнул, поправил волосы и открыл дверь. От проводницы он узнал, что господин Карпентьер рано утром сошeл с чемоданчиком на какой-то станции, и больше не появлялся. Метр Ритмович вернулся в купе. Было ясно как день, что его обнесли. "Но кто? Да кто! Эка загадка! Да, но почему оставил трость и попку? Да не унести было, хоть и паук и паутину искусно наплeл, а лапок-то не восемь, а четыре! Сука!" – подумал Метр Ритмович и загрустил. "Что он скажет Наташе? И как жить, на что?" Но поезд подкатывал к Петербургу. Он молча оделся, подхватил громоздкую, но лeгкую клетку, вонзил пальцы в рукоятку тросточки и растаял в Петербургской метели.

Через несколько времени Пепойдека ввалился в прихожую и топтался на месте, стряхивая снег с башмаков и платья. Наташа выбежала на знакомое фырканье, да так и рухнула, увидев огромного мужика с холeной бородкой и русой курчавой гривой волос. Метраша захохотал и, подхватив Наташку, закружил, зацеловал, втащил в спальню и закричал: "Я соскучился по тебе!" Но она, недоумевая и хмурясь, спросила что с ним. Он объяснил, что это вроде пластической операции, и теперь он будет таким всегда, а ей надо привыкать. "Но я не хочу, – возразила она. – Я любила тебя другого, каким ты был". "Да я такой и есть, как был, только принял свой настоящий вид, который соответствует моему образу жизни и желанию!" – "Не знаю, – сказала она и добавила, – извини, мне надо привыкнуть. Я так сразу не могу..."

Пепойдека списал это на потрясение, и только много позже вспомнил он ту встречу...

А сейчас он рассказывал Наташе о краже. "Господи, какой ужас!" – прошептала она. А он фыркнул, выскочил в прихожую, содрал чехол и внeс блестящую клетку. В клетке сидела огромная белая птица, и, покачиваясь на жeрдочке, не то сипела, не то стонала. Но, когда он опустил клетку на стол, то она взмахнула крыльями и застыла на жeрдочке. "Какой огромный! Не меньше метра!" – Да, метр-то как minimum. Надо измерить". Наташа принесла сантиметр, и Пепойдека протянул его вдоль тела птицы. Оказалось ровно 100. Он ликовал.

Наташа уже почти пришла в себя, но вдруг неожиданно попросила Метрашу принять прежний облик.

– Да, не могу, чудачка! Я же говорю – это как пластическая операция. Это не парик – это растeт!

Наташа заплакала, но был готов славный обед, и она вступила в права хозяйки. Плотно набив своe брюхо, Метр Ритмович вспомнил вдруг про трость, и, тряхнув тяжело головой, вышел в прихожую. Отдуваясь от принятого внутрь, он произнeс: "Кад, у, цей", и, сияя, оперся на тросточку. Потом, сменив ноги лeгким прыжком, завертел еe между пальцами и, играючи, бросил Наташе. Она поймала железку и рассматривала. Работа была шикарная, и, может быть, стоила эта вещь не меньше, чем покраденное video. Вокруг чeрной гладкой и почти зеркальной поверхности тонкими струйками цвета электра ползли к ручке две змеи, и заканчивались бронзовыми подставками для пальцев в виде головок кобр. Каждую головку украшал солнечный диск.

– Это урей – царский символ, – объяснил Метраша. – А этот дядечка с голубой головой – бог Птах и опирается на знаки "жизнь", потом "крепость", а вот "сила". Очень удобный набалдашник.

По левую и правую руку Птаха застыли два крылатых Скарабея из мутного голубого камня. В лапках у них были зажаты знаки вечности, а на головах покоилось по полумесяцу. Трость была ни легка, ни тяжела – в самый раз, и доставляла удовольствие всякому, кто брал еe в руку. Чeрное тело еe было, как бы покрыто чешуeй, и в то же время казалось абсолютно гладким. Она грациозно сужалась книзу, и рассматривать еe так же доставляло удовольствие.

Метраша и Наташа так увлеклись, что крик птицы заставил их вздрогнуть. Они вошли в комнату. На жeрдочке между блестящими прутьями, вытянув голову и раскинув крылья, шипел попугай. Белый цвет его оперения поражал неестественной чистотой и переливами на свету.

– Есть хочет, – сказал Пепойдека, – а чем кормить: ума не приложу. Впрочем, здесь есть какая-то дрянь, но вряд ли надолго хватит.

Наташа нашлась быстрее: "Господи, да что сами едим, то и ему давать будем. Не дурак – разберeтся, что можно, а что нельзя". – "Молодец", – похвалил Метр Ритмович, потому что думать на эту тему ему не хотелось совсем.

– Ой, а как же мы его звать будем? Какаду распушил огромный красно-белый хохол и закричал как петух. – Ишь напыжился, – довольно произнeс метраша. – Пуп земли! Вот! Пусть его и будет Пуп. Пуп! Попугай сразу откликнулся:

"П-у-у-п". – Пуп Пупыч Пупов, – закричал Пепойдека. – П-у-у-п, – проскрипел попугай и раскрыл перья. – Орeл, чисто орeл! – П-у-у-п! День окончился. Наступила ночь. Пепойдека прокрался в кухню, открыл привезeнное whisky и отхлебнул. Сел, закурил сигарету – стало лучше. Всe-таки его мучили их отношения! Посидев, он почувствовал озноб и понуро поплeлся к невесeлому ложу. Проходя гостиную, машинально взглянул на попугая и обмер. Быстро побежал, разбудил Наташу, и вот они вдвоeм стояли и смотрели заворожeнно. Прутья клетки светились в темноте зеленоватым лунным светом, и в этом сиянии, в глубине, спала огромная белая птица. Он поцеловал Наташу, и она, наконец-то, вся прильнула к нему...