Текст книги "Духовная жизнь Америки"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Напрасно было бы извинять недостаточное развитие духовной жизни американцев неудобством материала, из которого приходится им черпать своё развитие. Они требуют безусловного признания их самым передовым народом во всех отношениях, культурнейшей нацией света. Чтобы не только самим полагать это, но и других заставить это думать, они объявляют, что наплыв иностранного элемента в их духовную жизнь представляет избыток, и создают строжайшее стеснение для этого наплыва, обременяя плоды заграничной культуры 35 процентов таможенного сбора!

Литература

I. Журналистика

Имеют ли возможность американское искусство и литература существовать при таком таможенном стеснении иностранных искусства и литературы? Могут ли они без вредных последствий отклонять влияние иностранного искусства?

Если бы Америка была старым государством, со своей собственной долгой историей и своим прошлым в развитии искусства, если бы у неё были предки, на которых она могла бы сослаться, то это стеснение имело бы какое-нибудь формальное основание, если не оправдание. Но следует помнить, что Америка есть союз новосёлов в самом его возникновении, который ещё ни в едином роде искусства не создал своей собственной школы. Американцы – народ практического дела, а не искусства, – за некоторыми исключениями, разумеется. За искусство нужно заплатить, искусство им непонятно, они равнодушны к искусству. С литературой дело обстоит приблизительно так же. Как в живописи видят они только смешение красок, которое можно видеть и на олеографии[12]12
  Олеография – вид полиграфического воспроизведения картин, исполненных масляными красками. Был распространён во 2-й половине XIX в.


[Закрыть], так и в книге они совершенно равнодушны к тому, художественное ли это произведение или нет, говорится ли в ней о любви или стрельбе из револьвера. Литература не играет никакой роли в Америке, она не является каким либо средством развития, а лишь более или менее забавным развлечением. Читают не для развития, а лишь чтобы позабавиться уличными происшествиями в газетах, поволноваться кровавыми сценами из истории процесса, растрогаться до слёз любовью в романах Шарлотты Бреме, вечером убаюкать себя растянутым снотворным Лонгфелло. Газеты американцы читают, чтобы быть au caurant городских происшествий, зоркими глазами проследить результаты последнего состязания бегунов в Нью-Йорке или узнать что-нибудь о новом железнодорожном крахе Джея Гульда[13]13
  Середина XIX века ознаменовалась в Америке бумом железнодорожного строительства. Фактически рынок контролировали два человека – Корнелиус Вандербильд, человек, умерший в 1877 году самым богатым американцем того времени, и его основной соперник Джей Гульд, директор Erie Railroad Co. В борьбе друг с другом и прочими конкурентами Гульд и Вандербильт использовали все доступные средства – от биржевых махинаций до вооруженных нападений. Сформированные на их деньги бандитские шайки грабили поезда компаний-конкурентов, взрывали мосты и т. д.


[Закрыть]; они не читают ни слова о новейших веяниях в литературе и искусстве, не читают и о науке, потому что этого и нет в газетах. Главнейшим содержанием американских газетных листков служат практические сведения и преступления.

Продавец газет в американском городе служит весьма назидательным показателем культуры. Если в качестве постороннего наблюдателя изучать его выкрики в продолжение недели, то получишь ключ к жизни всего города. Это профессиональный выразитель настроения, своего рода барометр, он умеет своими оповещениями угодить текущим интересам публики, он не пропагандирует книгу, картину, драму, когда знает, что публика интересуется крушением поезда или тройным убийством. Раз газеты в Америке прежде всего являются провозвестницами практических сведений, и раз они больше интересуются тройным убийством, нежели духовной и умственной жизнью, то и содержание их бывает соответственно этому. Поэтому, когда продавцы газет выкрикивают о пожаре в Вашингтоне, о драке на 17-й улице, снежной буре в Монтане и изнасиловании в Массачусетсе, то этим самым возвещают они всё главнейшее содержание своих листков. Таким образом, эти маленькие газетчики, чьи понятия опять-таки образуются согласно господствующим интересам публики, являются главнейшими редакторами американской журналистики.

Удивительная журналистика, шумная, скандальная, кулачно-дикая, – журналистика, полная револьверного дыма, подкупа избирателей, покупной железнодорожной рекламы, объявлений в стихах, городских сплетен; удивительная журналистика скандалов в избирательных залах, звона бокалов, криков «ура!» на патриотических банкетах, стона железнодорожных крушений, стука и пара крупных фабрик, слова Божия собственного пастыря – потому что у каждого листка есть свой собственный пастырь, – дамской поэзии о лунном свете в Теннеси и любви в Бостоне, двух столбцов прелюбодеяний, трёх столбцов банковых мошенничеств, четырёх столбцов медицинских патентов, – удивительная журналистика, воплощение гама целой армии крикливых пиратов, которые пишут её.

Известный всей Америке бруклинский священник де Витт-Тальмедж недавно высказал следующие положения об американской прессе в одной статье воскресного листка: «Всё установилось. И реформаторы, как в самой журналистике, так и вне её должны бы удвоить старание всё больше и больше совершенствовать её, подымать её нравственный уровень и сделать из неё орудие к исправлению. Наши газеты более нежели не отставали от века. Если сравнить одну из распространённейших наших газет с таковой же за 35 лет тому назад, то будешь поражён огромной разницей в отношении литературного содержания, которое становится всё лучше и лучше. Люди, служащие печати, теперь лучше, нежели были журналисты 35 лет назад. Произведения их здоровее, дух даже светских газет становится всё более и более религиозным и нравственным. Мораль в газетах так же высоко стоит, как и на церковных кафедрах. Да, пресса установилась».

Но так как пастор Тальмедж не был известен за шутника, а потому нельзя было заподозрить иронию в душе этого человека, то даже янки всё же показалось, что он расхвастался знанием вещей, мало ему знакомых, и некоторые журналисты приняли своих покойных предшественников под защиту. Так, редакция «Америка» возразила пастору полной возмущения заметкой в пять строк, в которой выразила сомнение в доброй вере Тальмеджа относительно нравственности современной американской прессы. Заметка блещет своей цельностью в следующих словах: «Если сравнить один из наших теперешних воскресных листков с одной из распространённых ежедневных газет за 35 лет назад, то увидишь, что последние были нравственны по своему тону и патриотичны по содержанию, тогда как в первых находишь какое-то смешение пошлостей, сенсационных известий и скандалов, только приправленных кажущейся серьёзностью. Мораль воскресных листков, быть может, действительно не превышает уровня морали церковных кафедр, но это весьма печальное признание в устах пастора».

Но уж в особенности не страдает американская журналистика наличностью «лучшей литературы», нежели она может с удобством вынести. Это журналистика, которая с точки зрения художественности едва может быть поставлена на одну доску с мелкими копенгагенскими газетками; это бульварные листки, содержание и дух которых насквозь проникнуты материалистическим веянием всей американской жизни.

Выступала ли Моджеевская[14]14
  Моджеевская Хелена (1840–1909) – польская актриса. Гастролировала в Великобритании и США. Её искусство было органично, близко жизненной правде, отличалось романтической одухотворенностью. Лучшие роли: Мария Стюарт («Мария Стюарт» Словацкого), Амалия («Разбойники» Шиллера), Федра («Федра» Расина). Всеобщим признанием пользовались её роли в пьесах Шекспира.


[Закрыть] в местном «Гранде», пел ли Ментер в опере, читал ли где-нибудь Линде лекцию, – как только это отошло, оно тотчас же перестаёт быть интересом дня, и если ближайшие утренние газеты отметят это, то лишь главным образом затем, чтобы дать описание костюмов и причёсок артисток, сообщить число колец на их пальцах, число полученных ими ангажементов, прибавить к этому круглую сумму стоимости их драгоценностей; не ищите оценки их искусства, впечатления их игры, выработанной критики, ни слова о духовном значении всего этого вы не найдёте в газетах. Кому могла быть написана подобная критика? И кто мог бы написать её? Журналистов образуют газетчики, которые опять таки образованы читающей толпой, а читающая толпа – это народ, не интересующийся искусством. Это практические деятели, использующие свою газету в трамвае, отправляясь утром на работу, или жёны и дочери практических деятелей, которые сами были на представлении, а потому и сами видели прическу Моджеевской собственными глазами. Нет, дайте им кровавое описание искажённого трупа, найденного в такой-то подворотне, дайте им дикий азарт биржи, жестокую драку, супружескую драму, – вот что понятно их сердцу, вот что говорит что-нибудь их уму и, наконец, производит впечатление на их деревянные нервы.

Среди гама предприятий, преступлений и несчастных происшествий, в каждой газете один или два столбца посвящены новостям из частной жизни обитателей города, – сведения, интимным образом собранные редактором, полученные из вторых и третьих рук, дамское утреннее чтение, научные сведения, даваемые какими-нибудь шалопаями, так называемый отдел «Locals». В этом столбце найдёшь сведения о свадьбах, рождениях, кончинах, и подобно тому, как европейские газеты сообщают о посещении такими-то коронованными особами таких-то королевских домов с политическими целями, так американские газеты оповещают в своих «Locals» о том, что такую-то почтенную семью такого-то города посетил такой-то почтенный гражданин другого города. Пусть это будет жена шкипера, приехавшая навестить своего сына, колёсника, или погонщик табунов в прерии, приехавший погостить у своих родителей, – это всё равно, всё одинаково достойно примечания. Что ж, против того ничего не скажешь, таков своего рода шик и обычай страны, а десяти тысячам подписчиков очень по вкусу, что журналистика занята и женой шкипера. «Locals» – самый приличный отдел в американской газете, он по возможности очищен от медицинских патентов и преступных покушений и по вечерам служит излюбленным чтением для дам «Society». Однако даже и в этом столбце то тут, то там иногда прорывается гвалт, контрабандой прокрадываются в самый «Locals» объявления, рекламы о такого-то рода мази для волос, таких-то корсетах, стихи о принадлежностях туалета и стихи о новооткрытой торговле мясом на рынке. Тотчас же вслед за историей блистательного бракосочетания или архиблагополучного разрешения от бремени, часто читаешь заметку с надписью: «Смерть». Вздрагиваешь, чувствуешь сильный и совершенно неудержимый толчок – снова, значит, не стало драгоценнейшего товарища – янки! Очень может быть, что это каменщик Фоулер, или племянница часовщика Броуна, живущего на улице Адама номер 16 или 17. О, нет слов достаточно сильных, чтобы выразить, кого могла отнять у нас смерть! Тем временем подвинчиваешь себя и продолжаешь читать заметку, делаешься восприимчивее, создаёшь реальные представления; слава Тебе, Господи! – это не каменщик, и внимательно смотришь, уж не племянница ли это. Не придётся жаловаться, если окажется, что речь идёт только об агенте по распространению швейных машин такой-то фабрики, или о двоюродном брате миссис Кингсле, мужу которой около 40 лет. Читаешь дальше. Прочёл уже с полстолбца, стараешься успокоиться, чувствуешь себя недалёким от того, чтобы представить себе человека по имени Конвай, который живёт, быть может, на Линкольн-стрит, или в каком-либо ином месте. Читаешь с живостью и вниманием, это становится поистине интересным, готов поклясться, что отныне будешь читать только все смертные случаи и ничего иного. Очень может быть, что заметка относится к некоему столяру, которого зовут Гримшау или Смитом. Возможно, что он, в довершение всего, скончался от удара, – род смерти, вполне соответствующий той жизни, которую, быть может, вёл этот человек. И вот читаешь дальше и дальше, напрягаешься, не пропускаешь ни одного словечка, читаешь с состраданием, наконец, с какой-то яростью. Столяр пока ещё спасён: прочёл уже пять строк дальше, дошёл до последней точки, – и ни слова об ударе! Теперь не может же быть, чтобы это был мистер Даунинг, тот самый Джемс Вильямс Даунинг, который был, например, цирюльником близ церкви баптистов? Крепишься, сгоряча уже почти останавливаешься мысленно на существовании подобного цирюльника; ведь может же быть такой в действительности, и почему бы не быть цирюльнику точно так же, как даже, содержащей устричное заведение на проспекте Франклина? Есть ли достаточное основание избавить цирюльников всего мира от роковой судьбы? И вдруг, в конце концов, читаешь следующее, читаешь широко открытыми глазами, сдерживая дыхание, с трепетом каждого взбудораженного нерва: «Чтобы избегнуть смерти, следует посетить единственное место, где можно получить известные бальные перчатки, в которых никогда не простудишься, а именно у Дональдсона». – О, ты, вечный, вечный покой! Несчастный читатель поглотил полстолбца объявлений!

В американских газетах не обсуждаются комические столкновения в политике, которыми полна европейская пресса. Только каждый четвёртый год, в продолжение двух-трёх недель, схватываются американцы из-за свободы торговли или таможенного билля, идёт кровавая борьба, кто побеждает, кто сдаётся, выбирают президента, – после чего всё это откладывается до следующих выборов. «Политика» не затрагивается более целых четыре года подряд. Американский журналист, как взрослый человек, не обязан садиться и с искренним воодушевлением обрушиваться на такие-то параграфы старого закона и на такие-то запятые нового, создавать длинные «передовицы» по поводу малейшей безтактности молодого Бисмарка в Ватикане, или изобретать учёные комментарии относительно тронных речей и высочайших шуточек. Он едва ли знаком с этой политикой даже по имени, он не знает, что значит правая и левая, даже во время выборов не знает он, что такое значит оппозиция. Его листок – бесцветное чтение, нагромождение событий от востока до запада Америки, небольших рассуждений о разных вещах, плод мимолётного обзора. У меня в руках только что полученный номер американской газеты, я не выбираю, я беру листок наудачу; он содержит следующее:

Арест беглеца. – Вчерашний пожар. – Суд Линча. – Последствия иммиграции. – По вопросу о рыбной ловле в Канаде. – Большая драка. – Состояние государственной кассы. – Биржа. – Отголоски с Севера-Запада. – Отголоски с Юга. – Последние новости. – Воровство. – Высший суд. – Убийство. – Единственное средство (о медицинском патенте). – Украденная свинцовая труба. – Потеря 10 000 долларов. – Кулачный бой и Mc. Caffrey в Comique. – Белые рабы в Техасе. – Состояние погоды. – Спорт. – Был ли это удар ножом? – Миннесота. – Дакота. – Мичиган. – Из других мест. – Внезапная смерть, и т. д.

Ни слова о политике, ни слова! Но каждый столбец – как всё это ни лишено интеллигентности и интереса – показывает, чем заняты сердца янки, что им приходится по вкусу, какое они чтение предпочитают. Американские газеты вполне соответствуют духовной жизни американцев; содержание их не так скромно и идиллично, как беллетристика, но в них во сто раз больше правды и действительности. Американские газеты беспокойны и шумны, как сама жизнь; они грубы и правдивы.

В одном лишь отношении американская пресса стоит впереди других стран, а именно в умении уследить и уловить новости общественной жизни. Она тратит неслыханные суммы, чтобы собрать сведения отовсюду, она получает телеграммы о каждом незначительном происшествии и выпускает экстренные листки по всякому поводу. «New York Herald» в этом отношении не имеет себе равных. Штаб многочисленных сотрудников его – кроме корреспондентов во всех странах, кроме наборщиков, рабочих, корректоров и т. д. – 65 человек. Из них 17 являются редакторами или руководителями, заведующими каждый своим отделом; остальные служат репортёрами, отправляющимися по всем улицам и проспектам Нью-Йорка для собирания новостей. Как только какая-нибудь новость дойдёт до слуха репортёра, он спешит на ближайшую телефонную станцию, кричит: «Herald», и докладывает. Кроме этих репортёров, у «Herald» свой катер, постоянно снующий у гавани, ловя каждую новость, которая может прийти к великану-городу из-за моря. Как известно, корреспонденты «Herald» очутились у Ниагары и по телеграфу дали знать, что принц Уэльский едет в Америку и решил посетить водопад. Случилось, что принц задержался дольше, нежели предполагалось, но, чтобы поддержать своё донесение, корреспондент распорядился протелеграфировать 1-ю книгу Моисея. Когда она вся была протелеграфирована, а принц всё ещё не приехал, принялись за вторую книгу Моисея. Но тут принц, наконец, приехал, и корреспондент мог выпустить эту новость в свет первым; этот манёвр стоил всего несколько тысяч долларов. Зато впоследствии «New York Herald» сумел, благодаря своей осведомлённости, войти в соглашение со всеми другими газетами, так что во время войны с Абиссинией даже лондонскому «Times» приходилось черпать многие военные новости у своего американского коллеги, более осведомлённого в чисто английских делах[15]15
  Речь идёт об англо-эфиопской войне 1867–1868 гг. Английские колонизаторы выиграли войну, но им всё же не удалось закрепиться в Эфиопии ввиду отчаянного сопротивления местного населения, и они вынуждены были вывести свои войска оттуда к концу мая 1868 года.


[Закрыть].

И не один только «New York Herald» выбивается из сил, чтобы огорошить своего читателя новостями всего мира; большая часть американской прессы стоит в более или менее живом общении со своими и заграничными городами. И это большая заслуга американских газет, что они таким образом из года в год стараются ознакомить янки с миром, лежащим вне Америки, о котором школы их не дают почти никакого понятия. Новости, приносимые английскими листками о других странах, правда, ограничиваются лишь более или менее краткими заметками, переданными по телеграфу, но они тем не менее являются вестью с другой половины земного шара, маленькими, сжатыми сведениями, которые, будучи собраны изо дня в день за целые годы, дают несравненно более полное представление о всемирной истории, нежели любая свободная школа страны. Однако даже и в содержании этих телеграмм сказался американский дух; газеты вынуждены сообразоваться с интересами и вкусом своих подписчиков. Умалчивая о новостях в области искусства и литературы, они, например, в области финансов ничего не считают слишком ничтожным для телеграммы. Придворные балы, поездки высочайших особ, открытие железных дорог, скачки в Англии, дуэли во Франции, покушения в России – всё это служит американским газетам дорогим материалом для телеграмм; но они хранят полнейшее молчание о знаменитейшей драме или восходящей звезде в искусстве. Зато они тотчас же дают отчёт о малейшем происшествии за границей, если оно касается торговли или денежных операций – если, например, путешественник забыл свой бумажник в немецком отеле, или кто-нибудь спекулировал на два штофа масла на сарептской бирже.

Несмотря на эти крупные недостатки, американская журналистика всё же служит своеобразнейшим и сильнейшим выражением духа американского народа; со всей своей наглостью и свирепым реализмом, она, с точки зрения литературной, является поистине современной.

II. Поэты и писатели

Американская литература безнадёжно отстала и бездарна. В ней есть любовь и револьверные выстрелы, но в ней нет самого живого дыхания жизни, в ней нет пульсирующей полноты жизни, в ней нет настроения. Я исключаю, само собою разумеется, двух-трёх писателей, чьи книги современный человек может прочитать, не чувствуя угнетения, я исключаю Марка Твена, этого бледного пессимиста, который со своим действительно великолепным остроумием и юмором не имеет ни предшественников ни преемников в Америке; я кое-что исключаю из По, Хоторна[16]16
  Хоторн Натаниель (1804–1864) – классик американской новеллы, творчество которого глубоко пропитано пуританской традицией Новой Англии. Отвергая слепой фанатизм официальной пуританской идеологии (новелла «Кроткий мальчик»), Хоторн идеализировал некоторые черты пуританской этики, видя в ней единственную гарантию нравственной стойкости, чистоты и условие гармонического существования.


[Закрыть], и Гарта[17]17
  Гарт Фрэнсис Брет (1836–1902) – американский писатель. В пародиях на писателей романтического и сентиментального направления («Романы в самом кратком изложении», 1867), Гарт выступал как сторонник реализма. Герои Гарта – отверженные буржуазным обществом люди, способные на самоотверженные поступки («Счастье ревущего стана», 1868; «Млисс», 1860 и др.).


[Закрыть]. Но в общем американская литература не служит отражением жизни американской, подобно газетам. Она не производит впечатления, в ней слишком мало земного, она много разглагольствует, но мало чувствует; в ней слишком много поэзии и слишком мало действительности; она не описывает, она воспевает, говорит, подняв очи к небу, возится с добродетелью и бостонской моралью, проповедует, увещевает и налагает мароккские повязки на непоколебимую честность и на чету индейских героев.

Это поэзия, которая беззвучно прошла через мои мозги, которая ни разу не возбудила ни малейшего отзвука в моей душе и никогда не заставила меня к ней прислушаться. С книгой янки в руках всегда чувствуешь, что, если бы налетел ураган, если бы дуновение современности ударило в эту жалкую поэзию, она стала бы лучше. Но на подобные ураганы наложен таможенный сбор, и к тому же они не играют в патриотические жестяные дудочки. Американская литература совершенно бессильна и безжизненна, она отстала от европейской литературы на целых три фазы развития.

Диккенс и Скотт раз навсегда определили, каковы должны быть романы, Мильтон[18]18
  Мильтон Джон (1608–1674) – английский поэт. В 1638 опубликовал элегию «Люсидас», полную намёков на религиозно-политическую борьбу в Англии. В конце жизни создал поэмы на библейском материале «Потерянный рай» (1667) и «Возвращённый рай» (1671), где говорится о закономерности восстания против самого Бога.


[Закрыть] и Лонгфелло – каковы должны быть стихи, и баста. Никакого влияния литературы нашего времени и следа нет в американской литературе. В этих поэтах не бьётся жажда движения вперёд; они раз навсегда обучились своему делу и знают его. Какое им дело до того, что есть на свете люди иных великих культурных народов, которые научились писать о жизни, о жизни новой, изменившей лик свой, что есть другие, научившиеся отражать малейшие движения души – мимозы? Это им решительно ни по чём, – они американцы, они патриоты, они певцы, мечтатели. Теперь в Америке считается за стыд знать чужой язык; если два иммигранта заговорят между собой на своём родном языке, их осмеют; если американец изучит чужой язык, то уж наверное не иначе, как мёртвый. Таким образом, американцы лишены возможности познакомиться с современной литературой в оригиналах. Но даже и в переводах не стараются они узнать, что представляет собою современная беллетристика и поэзия. Если они переведут книгу Золя ради спекуляции, то они извлекут из неё лишь грубейшую основу, скелет, они «просеют» книгу, как говорится у них в предисловии; она выходит неузнаваема, даже имена действующих лиц переиначены. Иисус Христос в американском переводе «Земли»[19]19
  «Земля» (1887) – роман французского писателя Эмиля Золя (1840–1902), описывающий крестьянскую жизнь.


[Закрыть], например, называется Магометом; четыре убийства в этой книге переводчик сохранил потому, что это приближается к револьверному треску его собственной литературы, но все ругательства, незаконный ребёнок, обольщения, всё это совершенно выпущено. Переводов книг Золя, например, вы не найдёте в книжных магазинах даже в «просеянном» виде; они относятся к торговле в табачной лавке, как товар для господ мужчин. Американские книжные магазины торгуют приличным товаром; не спрашивайте в них живую книгу, не требуйте даже крайне умеренного и скучного Уитмена – вам шепнут в ответ, если тут присутствуют дамы, то произведений Уитмена, можно надеяться, не найдётся в городе.

Что же есть в этих книжных лавках? Возьмём такой город, как Миннеаполис[20]20
  Миннеаполис – город на севере США в штате Миннесота, на реке Миссисипи. Главный торгово-промышленный центр территории между озером Мичиган и Северо-Западным центром.


[Закрыть], город по размеру близкий к Копенгагену, центр западной торговой жизни, Миннеаполис с его театрами, школами, «картинными галереями», университетом, международной выставкой и пятью музыкальными школами, – тут только одна книжная лавка, единственная. Что же распространяют эти лавки, что найдёшь на их окнах и полках? Разукрашенные поздравительные карточки, золотые украшения, криминальные истории, несколько нотных листков, «Yankee doodle»[21]21
  «Yankee Doodle» (амер., букв.: «Янки – болван») – популярная шутливо-патриотическая песня времён Войны за независимость в Северной Америке 1775–1753.


[Закрыть] и «Home, sweet home»[22]22
  «Home, sweet home» (англ.: «Дом, милый дом») – популярная песня из оперы «Клари» (1823) английского композитора Генри Роули Бишопа (1786–1855).


[Закрыть], благословенный Лонгфелло, и всевозможные вариации новомодных чернильниц. Таким образом, весь всемирный поток американской «художественной» литературы имеет, вообще говоря, всё, что может иметь народ, изобилующий дамами-бумагомарательницами. При этом и книжная торговля, конечно, является тоже не иначе, как патриотической: вы найдёте в ней историю северо-американской войны, и литографии Вашингтона, и «Хижину дяди Тома»[23]23
  «Хижина дяди Тома» (1852) – роман американской писательницы Гарриет Бичер-Стоу (1811–1896), впервые показавший мировой общественности безчеловечность рабовладения в Америке. Это произведение сыграло существенную роль в идеологической подготовке отмены рабства в США.


[Закрыть], и записки генерала Гранта[24]24
  Грант Улисс Симпсон (1822–1885) – военный и политический деятель США. Участвовал в войне США против Мексики 1846–1848. Во время Гражданской войны 1861–1865 был главнокомандующим всеми федеральными армиями. В 1869–1877 президент США от республиканцев.


[Закрыть]. Тут весь литературный рынок Америки.

Но я охотнее прочитаю сборник проповедей, нежели записки генерала Гранта. Грант был человеком, не умевшим писать без ошибок даже на родном языке; и до сей поры не забыто, сколько стилистических курьёзов извлечено было из писем этого генерала. Я также с большим удовольствием от доски до доски прочту адрес-календарь, нежели эти американские сыщичьи похождения. Они хуже «песенников», хуже «небесных писем», хуже всего, что я когда-либо видел в печати. Пока не познакомишься с ними, не можешь даже представить себе, какие похождения сыщика может создать человек. А между тем и эти литературные произведения так же патриотичны, как некоторые народные песни, прославляющие отечество; как великолепно, например, описывается юноша-янки из агентов сыскной полиции, который в 16–17 лет сражается с целой толпой иностранных жидов-контрабандистов и всех их перестреливает.

При всём том американский литературный рынок устраивается так, что книги выходят прекрасно иллюстрированные. Для людей, любящих рисунок, истинным удовольствием бывает порыться в книгах большого книжного магазина в Америке. В этих орнаментах, в этих изящно выполненных иллюстрациях большая заслуга, чего нельзя сказать о содержании, которое может возбудить интерес только в американце, настоящем американце. Редко можно встретить журнал, в котором не наткнёшься на письмо Гранта, на автобиографию Линкольна, на очерк вашингтонской жизни, на важное в высшей степени замечание генерала Логана – человека, о котором известно только то, что он умер[25]25
  Генерал Джон А. Логан участвовал в битве при Атланте в 1864 году, возглавлял влиятельную организацию ветеранов Союза. С его именем связана традиция отмечать в последний понедельник мая День поминовения американцев, погибших в войнах.


[Закрыть], на стихи о луне, на любовную историю. Но чтобы в тысячный раз перечитывать давнишнюю автобиографию Линкольна, или чтобы снова прочитать мудрый ответ Франклина американскому лорду, о котором мы в Норвегии читали в детстве в хрестоматии Йенсена, или чтобы прочесть письмо Гарфильда к племяннице одного фермера в Иллинойсе. Чтобы одолеть подобное чтение, надо быть как раз на том же уровне развития, как американцы, надо быть столь же мало развитым духовно, как и они.

В Миннеаполисе – городе, приблизительно равном Копенгагену по размеру – есть музей с библиотекой, в которой 17 тысяч томов, и который стоит 26 тысяч долларов. В этом музее находишь ту же литературу, что и в книжных лавках, те же военные истории, те же журналы, того же Гранта, те же стихи. Единственная литература, которую можно достать в лавке, а в музее нельзя, это чернильницы, остальное всё то же. В этом музее народ сидит изо дня в день и читает стихи. Нет, невозможно постичь, ничем объяснить нельзя иностранцу, какое удовольствие находят эти люди в том, чтобы сидеть там и читать стихи. Это, наверно, объясняется их особенной влюблённостью в лирику; потому что ведь не качества же этой лирики привлекают их в музей. Американцы – народ, непомерно любящий стихи.

Как ни много недостатков у американской журналистики, она всё же представляет собою поэзию жизни в сравнении с художественной литературой страны, это рупор всего житейского гама Америки; ежедневно трубит она в ухо читателю, сообщая историю жизни людей, которые трудятся, и людей, которые страдают, людей, совершающих преступления, и людей умирающих; всё это служит отражением духа этого мира. У поэтов нечего искать пёстрого многообразия жизни, они поют о луне и об убийстве жидов-контрабандистов. Половина американской художественной литературы написана в стихах. Почему бы нет? Можно принять с благодарностью каждый плод творчества в любой форме, будь он только талантлив. Но там – лишь кое-где некоторое содержание в стихах, кое-где некоторое искусство в форме стихов, слабое дуновение жизни человеческой в одном случае на тысячу! В Америке не играют на лире, – это, может быть, было когда-то, – на ней бренчат, и те, кто играет на ней, играют беспутно, а потому и лиры у них расстроены… Но ведь у нас есть переводы славных вещей из Америки, славных стихов, славной индейской поэзии? Я был у индейцев, я два раза подолгу жил в их «вигвамах», – я нашёл в их мужчинах не больше геройства, а в их женщинах не больше красоты, чем можно вместить в любой газетной статейке, – да и то едва ли. Великая индейская поэзия – лишь наивная ложь, это выдумка, басня. К тому же, уж если говорить о переводах, то переводим мы зачастую, больше смотря по стране, нежели по литературным богатствам; я хочу этим сказать, что хороший писатель большой страны гораздо больше может рассчитывать на перевод, нежели столь же интересный писатель страны маленькой.

Но ведь у Америки есть «Хижина дяди Тома». Да, действительно, эта книга наделала шуму по всему свету. Как литературное произведение, как роман, она едва ли заслуживает тех дорогих переплётов, которые делаются в Америке, но в качестве политического сочинения, в качестве проповеди, вклада в злобу дня, она возбудила вполне заслуженное внимание. И всё же эта книга, несмотря на отсутствие в ней литературных достоинств, являющаяся исследованием в области житейской правды, должна была бы послужить американским поэтам предостережёнием против их луны, их неправдоподобных описаний жизни и человеческого существования. Но ничуть не бывало. Наоборот, замечается сильнейшая склонность превратить самоё «Хижину дяди Тома» в какую-то лунную легенду. Автор книги, писательница высказала много лет тому назад, – следовательно до того, как захворала, – что заслуга создания «Хижины дяди Тома» принадлежит не ей: это добрый ангел-хранитель негров создал книгу; она же только написала её. Итак, ангелы не прочь принять участие в писательском деле! Слава «Хижине дяди Тома»! Но у меня немножко вянут уши от этого изобилия бостонской морали и миссурийской бесчеловечности. А если народ ссылается на эту книгу, являющуюся типичнейшим плодом его творчества, то это звучит фальшиво в нации, слишком мало живущей чувством и душой.

Американская литература само собой разумеется, чрезмерно стыдлива. Застёгнута на все пуговицы, подобно норвежской «Marie». Она находится в тисках у бостонского духовенства. Бостон задаёт тон американской духовной жизни, и литература звучит согласно камертону этого города. Даже у величайших американских писателей не найдёшь ни одного настоящего бранного слова. Книга с единственным ругательством тотчас же препровождена была бы в табачную лавочку. В каждом романе янки есть налицо тёмный негодяй; когда этот негодяй хочет послать к чёрту, он выражает слово «чёрт» посредством буквы «ч» и чёрточки, а слово «проклятый» – посредством буквы «п» и чёрточки. Я совершенно согласен, что ругательства не должны составлять центра тяжести в порядочном романе, но мне кажется немножко неестественным, когда тёмный мерзавец всё ходит да объясняется посредством чёрточек… Американская литература совершенно не занята вопросами пола. Далеко нет. Она гораздо больше занята страшным судом и спектральным анализом, нежели полом. Случится же, что ветхий Адам обнаружит себя в одном из действующих лиц, то не иначе, как посредством жидкой, сладкой чувственности – во взоре, в поцелуе, никогда не в мощи своей, никогда не в страсти, вызванной силой молодости; бостонские тиски становятся ему поперёк горла. Между тем как газеты в Америке ежедневно переполнены преступными делами и сценами изнасилования, художественной литературе почти запрещено изображать даже голые ножки стула.

Само собой разумеется, что среди американских писателей можно найти несколько более или менее талантливых исключений из общего правила бездарности. Я исключил Марка Твена – я это повторяю. Он не поэт, отнюдь нет, но он наиболее трезвая голова всей американской литературы, остроумный шутник, заставляющий людей смеяться, тогда как сам он сидит и рыдает; он пессимист, юморист и сатирик. Надо пожить некоторое время в самом круговороте американской жизни, чтобы верно понять все его шутки; они непередаваемы. Я не решился бы исключить все произведения какого-либо из других писателей, а исключил бы некоторые главы у одного из них, некоторые стихотворения у другого. Едва лишь о двух-трёх литераторах, чьи имена стали довольно известны у нас, стоит вкратце поговорить мимоходом.