Текст книги "Клоун умер на манеже"

Автор книги: Клод Файар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

– Поймите, эта публикация для меня очень важна! Это мое стремя, которое поможет мне вскочить в седло, во всяком случае, я надеюсь на это!

– И вы намереваетесь обойти редакции всех газет, чтобы пристроить свое будущее творение?

– Конечно, ведь у меня уже есть трамплин, отличный трамплин!

– И, естественно, ваш нынешний разговор с инспектором Патоном тоже найдет отражение в вашем опусе?

– Я журналист, а журналисты…

– Вы журналист или торговец лакрицей?

– И то и другое, господин инспектор… В некотором роде, я веду двойную жизнь. Журналистика – моя слабость, лакрица – работа…

Патон явно проявлял нетерпение, но Ошкорн отнюдь не торопился закончить разговор. Он остановился перед журналистом.

– Скажите, месье Рейналь, почему вы пришли к нам сами?

– Чтобы поговорить с вами о месье Жане де Латесте. Я не льщу себя мыслью, что представляю для него хотя бы малейший интерес как театральный критик. Так вот, я спрашиваю себя и спрашиваю вас: почему вчера большую часть вечера он провел со мною? Чего ради он потерял столько времени? За этим явно что-то кроется. Не обеспечивал ли он себе алиби? Ведь, по сути дела, я служу ему алиби. Я и правда могу засвидетельствовать, что он весь вечер был со мной. Вернее, почти весь вечер, потому что на самом деле он на несколько минут покидал меня под предлогом, что должен сходить за какими-то фотографиями в архив, это рядом с его кабинетом. Он попросил меня подождать его, но мне не хотелось опаздывать в зрительный зал, и я вернулся на свое место в ложе, а он пришел несколько минут спустя.

– Безусловно вы являетесь алиби для месье де Латеста, а он в равной мере – для вас. Но, если быть точным, оба алиби небезупречны, поскольку несколько минут вы находились поврозь.

– Да, но лично мне не надо доказывать свое алиби. Я не могу быть виновным.

– Это еще надо доказать.

– Доказать легко. Прежде всего, я не был в Цирке-Модерн тридцатого марта, а вы сами сказали, что убийство месье Бержере и убийство Штута совершены одним и тем же человеком, следовательно, поскольку не я убийца месье Бержере, не я и убийца Штута!

– Но доказательств того, что оба преступления совершены одним и тем же человеком, у нас еще нет.

– Допустим. Второе: я не знаком с цирком, с его закулисными помещениями. Никто не сможет утверждать обратное. А для того, чтобы найти там уборную Штута, нужно хорошо ориентироваться за кулисами. Третье: не я предложил месье де Латесту пойти за кулисы. Он сам повел меня туда, хотел представить мадемуазель Престе, и, естественно, у меня не было ни малейших оснований отказаться. Четвертое: зачем бы мне убивать? Штута я не знал и, следовательно, у меня не было никакого повода желать его смерти…

– Восемьдесят тысяч франков исчезли во время первого преступления и очень дорогой перстень – во время второго…

– О, конечно, это достаточный мотив для убийства. Но нет, нет! Вы на ложном пути, я не ваш клиент! Вам надо искать преступника в цирке.

Патон, который некоторое время не вмешивался в разговор, перешел в наступление:

– В общем, вы пришли к нам исключительно ради того, чтобы рассказать, какую любезность проявил по отношению к вам месье де Латест?

– Нет, я пришел сказать вам другое, поставить вас в известность об одном совершенно определенном факте. А именно: как вы знаете, месье де Латест провел меня в свой кабинет. Потом он вышел за фотографиями в архив. Архив, вы это тоже знаете, наверное, находится рядом с кабинетом де Латеста. Я остался стоять на пороге. Тогда я ни на мгновенье не сомневался, что месье де Латест пошел в архив, ведь я не знал, где этот архив находится…

Но сегодня утром одна из газет опубликовала план цирка… Он склонился и посмотрел Патону прямо в глаза: – Покинув меня, месье Латест пошел не в архив, а в коридор, который ведет в уборную Штута.

16

– Это уже меняет дело! – сказал Патон, когда Жан Рейналь ушел, прихватив свой фибровый чемоданчик.

Ошкорна позабавило, с какой поспешностью Патон заявил это. Уже во время следствия по делу Бержере у него подозреваемым номер один был Жан де Латест. Но тогда им так и не удалось найти против него улики.

Жан де Латест защищался тогда с искусно демонстрируемым равнодушием, Казалось, ему и в голову не могло прийти, что его могут заподозрить. И он к месту и не к месту кивал на свою покалеченную руку…

Когда они приехали в Цирк-Модерн, Жана де Латеста там не оказалось, он только что уехал куда-то на четверть часа, и секретарь провел их в кабинет директора. Патон опустился в кресло Бержере и немного в нем покачался.

Это крутящееся и качающееся кресло сыграло немалую роль в расследовании дела об убийстве Бержере.

Прежде всего оно было использовано при реконструкции преступления. Когда месье Бержере сидел за столом, дверь кабинета находилась справа от него. Если кто-нибудь входил к нему, ему, чтобы увидеть вошедшего, надо было значительно повернуться в кресле направо. А вот труп обнаружили в кресле, повернутом налево. Смерть наступила мгновенно, и, следовательно, поворот кресла нельзя было отнести за счет конвульсивных движений при агонии.

Исходя из этого логично было бы заключить, что убийца в цирке был своим человеком, поскольку, когда он вошел, месье Бержере не повернулся.

Еще можно было предположить, что убийца, нанося своей жертве удар, придержал кресло левой рукой, чтобы оно не крутилось. А это предположение, в свою очередь, позволяло отвести подозрение от Жана де Латеста, рука которого висела плетью.

В то же время, в самом начале расследования дела об убийстве Бержере, Ошкорн обратил внимание на небольшую вмятину на мягкой спинке кресла. Несомненно, это был след от какого-то твердого предмета, возможно, пуговицы пиджака. Убийца с силой прижался к спинке кресла, чтобы не дать ему повернуться. Тем самым он освободил свою левую руку или, по крайней мере, не имел необходимости пользоваться ею. Однорукий Жан де Латест вполне мог действовать таким образом.

Между прочим, то, что Ошкорн заметил эту вмятинку, не ускользнуло от чьего-то внимания, потому что через некоторое время он увидел, что бархат на спинке кресла протерли и пригладили щеткой.

Кое-что обнаружил он и на другом кресле, стоящем в кабинете месье Бержере. Случайно перевернув набитую перьями подушку из свиной кожи, он увидел на ней разрез. Не случайный разрыв, а именно разрез, сделанный перочинным ножиком или ножницами.

Ошкорн тогда подумал, что эта подушка, должно быть, послужила тайником, куда убийца спрятал похищенные из сейфа восемьдесят тысяч франков. Оставить такую сумму при себе, верно, показалось ему опасным из-за возможного обыска, вот он и засунул пачку денег в подушку, в перья, рассчитывая забрать их, когда выпадет случай оказаться в кабинете одному.

Судя по всему, случай не заставил себя долго ждать. Когда Ошкорн обнаружил разрез, а это случилось через три дня после преступления, тайник был уже пуст. Если его предположение насчет тайника было верно, то вывод напрашивался сам собой: вор и убийца – свой человек в цирке.

Патон отнесся к этому хитроумному предположению не без скептицизма.

«По-твоему, – сказал он тогда, – можно сидеть на пачке денег и ничего не почувствовать? Никогда не поверю! Восемьдесят тысяч франков – весьма толстая пачка и отнюдь не такая мягкая, как перья. И потом, ничто так не шуршит, как бумага, особенно банкноты, когда они новые, а мы знаем, что Бержере только взял деньги в банке и, следовательно, они были новехонькие.

– Отдельные банкноты, конечно, шуршат, – не отступал Ошкорн, – а плотная пачка, да еще перетянутая вдоль и поперек резинками – нет.

– Но набитая перьями подушка – мягкая. Как же можно не почувствовать, что сидишь на чем-то твердом, постороннем?

– Должен тебе заметить, что подушка эта наполовину набита пером, а наполовину – конским волосом. Перья – для того, чтобы она была пухлой и упругой, хотя бы с виду. Но на самом деле она более твердая, чем кажется. Кроме того, она не квадратная. Разрез – на узкой стороне, той, которая прилегает к спинке кресла. Банкноты наверняка были засунуты не очень глубоко. Кресло глубокое, и редко кто из сидящих, разве что самые тучные, занимают все сиденье. Убийца, должно быть, так и рассуждал, и он не ошибся, его тайник оказался надежным».

И вот теперь Ошкорн думал, что если это так, если подушка послужила преступнику отличным тайником, он должен был воспользоваться ею снова. Преступники, как правило, не наделены богатым воображением и они – даже просто из суеверия – часто повторяют то, что однажды уже удалось.

Вот почему с самого начала следствия по делу Штута Ошкорн осмотрел оба кресла директорского кабинета, а также кресла в уборной Штута.

Но его старания оказались тщетными: судя по всему, преступник поискал и нашел другой тайник.

Патон тоже думал о кресле. Его тоже удивляло, что убийца не воспользовался тайником, который уже один раз отлично послужил ему. Или он понял, что тогда полицейские разгадали его хитрость?

– Слушай, Патон, – спросил вдруг Ошкорн, – кто был в кабинете, когда мы обнаружили разрез на подушке кресла Бержере!

– Жан де Латест.

– Мы ведь никому не говорили об этом маленьком открытии, а Латест не производит впечатления болтуна, который будет трепать это на всех перекрестках. Так что из этого следует?

Но как раз в эту минуту в кабинет вошел Жан де Латест и вопрос остался без ответа.

17

При виде инспекторов Жан де Латест не смог скрыть своего неудовольствия, Ошкорна это удивило. Обычно главный администратор прекрасно владел собой. К тому же его наверняка предупредили об их приходе.

Патон сразу же, без всяких околичностей, объявил ему о причине их визита: один из свидетелей заявил, что видел, как он, Жан де Латест, вошел в уборную Штута как раз в то время, когда было совершено убийство.

– Этого не может быть! – с улыбкой возразил главный администратор.

– Свидетель утверждает, что видел это. В тот вечер вы входили в уборную Штута.

– Я повторяю вам, никто не может утверждать подобное! Кто именно сказал вам это? Вам сказали, что видели меня в уборной Штута? Или около уборной Штута? Это ведь совершенно разные вещи!

– Вас видели около уборной Штута.

– А-а! Как я сейчас сказал вам, это совершенно разные вещи! Меня видели около уборной Штута – это обвинение уже менее тяжкое, но и оно – ложь или заблуждение. Правда, меня могли видеть в коридоре, где находится уборная Штута. Этого я не отрицаю.

– Но во время первого допроса вы скрыли этот факт.

– Я ничего не скрывал, просто вы не спросили меня об этом. Это опять разные вещи. Я и правда упустил эту деталь, а вы теперь напомнили мне.

Потом, демонстративно обращаясь к одному Патону, Жан де Латест спросил:

– И это все, что вы узнали со вчерашнего вечера?

Патон, задетый за живое, повел плечами, потом пробурчал, что просто пока он не считает нужным беседовать об этом сегодня.

Он говорил неправду и сам приходил от этого в ярость. Он не узнал ничего нового. Он, действительно, мог задать Жану де Латесту один этот вопрос. Остальное или было уже выяснено, или же нужно было на какое-то время отложить.

Неожиданно Патон встал и резко открыл дверь. Лилипут Мамут чуть не упал, но не утратил хладнокровия и спокойно сказал:

– Извините, я только хотел посмотреть, не тут ли месье де Латест…

– И чтобы лучше видеть, вы приникли к двери ухом?

Мамут усмехнулся. Патон вышел к нему в коридор.

– Не уходите далеко. Вы нам потребуетесь. И вы тем более, мадемуазель Преста, вы тоже не уходите далеко!

Он только сейчас заметил наездницу. При виде его она отпрянула в темноту, но было поздно, он заметил ее.

Он сказал также, чтобы предупредили Джулиано, он тоже будет нужен. Потом вернулся в кабинет.

– Я сказал, чтобы Джулиано, Преста и Мамут оставались в нашем распоряжении. Кстати, что они делают здесь в такую рань? Одиннадцать утра, как я полагаю, не время для артистов?

«Артистов!» С каким трудом он, должно быть, произнес это слово!» – подумал Ошкорн.

– Джулиано, – ответил Жан де Латест, – кроме того, что играет небольшие комические роли, еще выполняет некоторые административные функции. В его ведении бутафория и материальная часть. Поэтому он обязан приходить в цирк в десять часов каждое утро. Потом он возвращается еще в четыре – взглянуть, все ли готово к вечернему представлению.

– А Мамут?

– Мамут? Здесь дело другое. Его истинный дом – цирк. Он снимает в квартале меблированную комнату, но ходит туда только ночевать. А едва встанет и оденется – сразу в цирк и целый день здесь околачивается. Месье Бержере попытался пресечь это, но потом вынужден был отказаться от этой мысли. Мамут, как старый верный пес, в ожидании вечера бродил по улице, и месье Бержере в конце концов сдался. И все осталось как было.

– Ну а Преста?

– О, Преста редко приходит утром! Я подозреваю, что она пришла ко мне. Наверняка попросить аванс. Мадемуазель Престе вечно не хватает денег.

– У красивой девчонки столько иных способов добыть их более легким путем! – воскликнул Патон.

Жана де Латеста не шокировало замечание инспектора, он лишь выказал некоторое удивление перед таким незнанием психологии.

– Вы не знаете Престу! Для нее существует только ее каприз.

– И этот каприз сейчас называется Людовико? Жан де Латест едва заметно поморщился, но заметил это только Ошкорн.

– Возможно, да! – ответил главный администратор.

– А Паль? Что с ним?

– Паль, как вы знаете, вчера вечером категорически отказался выйти на публику. Вот, взгляните, это письмо от него я получил по пневматической почте, он извещает меня о своем отказе и пишет, что через несколько дней придет ко мне обсудить вопрос о расторжении контракта. – Но это немыслимо!

– Вы тоже говорите «немыслимо», господин инспектор! Но я надеюсь, что в конце концов все образуется. Конечно, для него это ужасный удар, а так как он человек крайне нервный, то трудно приходит в себя. Думаю, недельки через две – четыре с ним можно будет разговаривать. Нельзя так разом ломать прекрасную карьеру!..

– Пришлите ко мне Джулиано и оставьте нас на некоторое время одних! – оборвал его Патон.

Когда вошел Джулиано, Ошкорн с самым сердечным видом шагнул ему навстречу.

– Превосходно! Поздравляю вас, Джулиано, вчера ваш номер был великолепен!

Джулиано горько усмехнулся.

– Публика была куда менее снисходительна, чем вы. Понимаете, Мамут и я – это союз карпа и кролика! Мы терпеть не можем друг друга в жизни, поэтому трудно ждать от нас чего-нибудь путного на манеже. Это провал, и ничего тут не поделаешь! Впрочем, я его предупреждал! Во всяком случае, попытался вдолбить ему это в голову. Один человек до меня сказал: «Не тешь себя надеждой, принимаясь за дело…».[5]5
  Начало афоризма, приписываемого Гийому Оранжскому.


[Закрыть]

Ошкорн присвистнул от восхищения, потом протянул клоуну свой портсигар.

– А что новенького в цирке? – спросил он, когда Джулиано закурил.

– Ничего! Вы, конечно, скажете, что я поглощен только своими трюками, но я провел сегодня свое маленькое расследование. Вы правы. Преста и Людовико стали друзьями. Тут уж я ничего не понимаю, но факт остается фактом. Ну и ветреная же пташка эта маленькая Преста! Теперь она интересуется Людовико! Если сказать точнее, она даже относится к нему с какой-то почтительностью, так относятся к людям, которыми восхищаются или которых боятся. На вашем месте я бы познакомился поближе с этой лирической загадкой!

– Вы и правда не узнали ничего нового, Джулиано?

– Нет! Впрочем, разве что это может вас заинтересовать: Штут, должно быть, опасался какой-то кражи, потому что, перед тем как выйти на манеж, он запер дверь своей уборной, чего раньше никогда не делал.

– Откуда вы это знаете?

– Мне об этом сказал Мамут, а я, когда вчера думал об этом деле, вспомнил. В тот вечер, когда было совершено убийство, он пришел ко мне в уборную попросить румян. И сказал, что до этого заходил к Штуту, но его уборная оказалась запертой на ключ. Это было как раз во время первого выхода Штута. Мамут даже добавил: «Теперь он важная птица и нам не доверяет!»

– Дверь была заперта на ключ! – пробормотал Ошкорн в каком-то блаженстве. – Дверь была заперта на ключ! Я хотел бы поговорить с Мамутом! Когда выйдете, не сочтите за труд послать его сюда!

Джулиано вышел. Патон повернулся к Ошкорну.

– Что тебе этот ключ!

– Я еще не знаю, я думаю.

– Пока из болтовни Джулиано можно извлечь лишь одно: Мамут подходил к уборной Штута, пусть даже он в нее не вошел. И все-таки не он совершил убийство. Он слишком мал ростом для того, чтобы убить высокого человека, даже сидящего.

– Ничто не мешает нам допустить, что Штута убили, когда он был в коляске, а в таком случае Мамут мог влезть на подножку и оказаться на уровне груди Штута. Надо поговорить с Мамутом. Дай я его допрошу. У меня появились на этот счет кое-какие мысли.

Джулиано вошел сказать, что Мамут куда-то исчез, и добавил:

– Не тревожьтесь, он где-нибудь поблизости. Он никогда не уходит далеко от цирка.

В эту минуту вошла Преста.

– Вы хотели меня видеть, господа? Я была бы признательна вам, если б вы могли принять меня сейчас. Я очень тороплюсь…

– Вас ждет Людовико?

– А почему бы и не Людовико?

Патон задал Престе несколько незначительных вопросов. Ошкорн молча разглядывал ее. Он чувствовал, что она в напряжении, вся сжавшаяся. Неожиданно он взял ее за руку.

– Почему вы не хотите сказать правду? Она вырвала руку.

– Правду? Какую правду? Я ничего не знаю! Я уже все сказала вам!

– Вы многое знаете. Кое-кто здесь тоже знает многое, но молчит в угоду вам.

– Кто же эти «кое-кто»?

– Людовико и Мамут, к примеру…

– Если они что-нибудь знают, пусть скажут! Клянусь вам, я не просила их скрывать что-либо!

– Да, вы можете клясться, что ни о чем не просили их, но взгляды иногда бывают красноречивее слов. Я был в уборной Штута, когда его тело перенесли туда. Мамут что-то заметил или что-то знает и он хотел сказать. Но в эту минуту вы взглянули на него. Он понял, что вы запрещаете ему что-то, он еще сам не знал, что именно, и благоразумно промолчал. Заметим мимоходом, что это большая жертва с его стороны, потому что он болтлив и любит интриги. То же самое касается Людовико. Тот тоже хотел что-то сказать и тоже промолчал – под вашим взглядом. Что вы запретили им говорить? Что знаете вы сами?

– Я ничего не запрещала, я никого не просила ничего скрывать! Я сама ничего не знаю, ничего не знаю!

В спор вмешался Патон:

– Почему вы отпираетесь? Вы же прекрасно понимаете, что рано или поздно мы докопаемся до истины! Если вы убили Штута…

– Что? Если я убила Штута?.. Я убила Штута?

– Пока это всего лишь предположение, – продолжал Патон своим самым торжественным тоном. – Но вот то, что вы знаете, кто убийца, и пытаетесь выгородить его – это уже не предположение, а уверенность. Будьте осторожны, малютка, вы можете поплатиться за это! Вводить в заблуждение правосудие – дело опасное!

– Я не знаю, кто убийца. Ошкорн подошел к ней.

– Нет, знаете! И Людовико тоже знает! С его трапеции виден коридор, что ведет в уборную Штута. Он один мог видеть, кто туда входил и кто выходил!

Наездница попятилась назад. Она упорно избегала взгляда молодого инспектора.

– А теперь, – продолжал Ошкорн, – Людовико держит вас в руках, потому что знает вашу тайну. Иными словами, шантажирует!

– Клянусь вам, мы никогда не говорили об этом деле с Людовико!

– Возможно, так оно и есть, но я вновь повторяю: иногда взгляды бывают красноречивее слов. Он знает, что вы знаете, что он все знает! И этого ему достаточно!

– Вы заблуждаетесь. Вы слишком большое значение придаете простым товарищеским отношениям.

В эту минуту вошел Мамут и, увидев Престу, в смятении остановился на пороге. Патон знаком показал ей, что она может уйти. Когда она была уже у двери, он сказал:

– Поверьте мне, мадемуазель, ни один мужчина не стоит того, чтобы ради него приносить себя в жертву.

Эти слова были сказаны Престе, но Ошкорну показалось, что Патон в равной мере адресовал их и Мамуту.

Когда Мамута спросили про дверь уборной Штута, он поначалу все отрицал. Право же, он не помнит, что говорил подобное Джулиано. И тем более не помнит, чтобы подходил к уборной Штута…

– Я бродил по коридорам, как обычно… Ошкорн неожиданно перебил его.

– Ладно, это не так уж важно. Мы хотели поговорить с вами о другом. Вы уверены, что, когда прогуливались по коридорам, не встретили там Людовико?..

И не давая ему времени ответить, продолжал, словно рассуждая сам с собой:

– …потому что роль Людовико весьма подозрительна. Естественно, Преста его защищает…

– Почему – естественно? – спросил Мамут неожиданно агрессивным тоном.

– Потому что красивая девушка всегда защищает красивого мужчину!

– Преста всегда насмешничает над Людовико! Ошкорн с иронией посмотрел на него.

– Выходит, друг мой, вы тоже попались на эту удочку! Вас тоже ловко провели! Преста и Людовико прекрасно утаили свою любовь!

Огромные глаза лилипута странно блеснули.

– Что вы хотите, чтобы я сказал вам? Что я видел в коридоре Людовико? Я не могу утверждать то, чего не видел! Я не встретил там Людовико!

– Подумайте хорошенько. Попытайтесь вспомнить все до мельчайших деталей.

– Все уже давно продумано. Я не видел Людовико. Но я так недолго находился в той части кулис…

– Вернемся к двери уборной Штута. Она оказалась закрытой на ключ, когда вы подошли к ней, не так ли?

Мамут опустил голову.

– Да.

– Почему же только сейчас вы это отрицали?

– Не знаю.

Патон пообещал Ошкорну не вмешиваться в допрос. Однако он не смог удержаться и вступил в разговор:

– Вы хотели скрыть от нас, что подходили к уборной Штута?

У Ошкорна было свое мнение относительно молчания Мамута, но он не высказал его.

– Итак, дверь была заперта на ключ? – настойчиво переспросил он.

– Да… но ключ был в скважине… только я не смог открыть…

– Почему?

– Потому что ключ не годился.

– Что значит – не годился?

– Я повторяю: ключ не годился.

– Чем вы это объясняете?

– Я не объясняю. Это ваше дело – объяснять.

– В общем, потерянное утро! – заключил Патон, когда они вышли из Цирка-Модерн.

Ошкорн не ответил. Для него утро не было потерянным. Он нашел ответ на один из двух небольших вопросов, которые с самого начала задал себе самому, а затем – Па-тону:

«Почему ключ от склада реквизита был вытащен из замочной скважины и отброшен в угол коридора?»