Текст книги "Искатель. 1973. Выпуск №1"

Автор книги: Клиффорд Дональд Саймак

Соавторы: Гилберт Кийт Честертон,Роман Подольный,Владимир Михановский,Владимир Казаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Первым вызвался Мэйтленд.

В гробовом молчании они по очереди подходили к столу, ставили на списках метки, складывали листки и опускали их в коробку. Пока один не возвращался, следующий не трогался с места.

Наконец с этим было покончено, и Форестер направился к столу, взял в руки коробку и, поворачивая ее то так, то эдак, с силой потряс, перемешивая находящиеся внутри нее листки, чтобы по порядку, в котором они вначале лежали, нельзя было догадаться, кому каждый из них принадлежит.

– Мне нужны двое для контроля, – сказал Форестер.

Он окинул взглядом присутствующих.

– Крейвен, – позвал он. – Сью.

Они встали и подошли к нему.

Форестер открыл коробку, вынул один листок, развернул его, прочел и отдал доктору Лоуренс, а та передала его Крейвену.

– Беззащитная Сиротка.

– Деревенский Щеголь.

– Инопланетное Чудовище.

– Красивая Стерва.

– Прелестная Девушка.

«Тут что-то не так, – подумал Лодж. – Только этот персонаж мог принадлежать Генри. Ведь Прелестная Девушка появилась на экране последней! Она же была девятой…». Форестер продолжал разворачивать листки, произнося вслух имена отмеченных крестиком персонажей.

– Представитель Иноземной Дружественной Цивилизации.

– Приличный Молодой Человек.

Остались неназванными два персонажа.

Только два. Нищий Философ и Усатый Злодей.

«Попробую угадать, – подумал Лодж. – Заключу пари с самим собой. Пари на то, который из них – персонаж Генри. Это Усатый Злодей».

Форестер развернул последний листок и прочел:

– Усатый Злодей.

«А пари-то я проиграл», – мелькнуло у Лоджа.

Он услышал, как остальные со свистом втянули в себя воздух, осознав, что значил результат этого «голосования».

Персонажем Генри оказалось главное действующее лицо вчерашнего представления – самое деятельное и самое энергичное: Философ.

Записи в блокноте Генри были предельно сжатыми, почерк неразборчив, а их отрывистость была под стать его характеру. Символы и уравнения поражали четкостью написания, но у букв был какой-то своеобразный, дерзкий наклон; лаконичность фраз граничила с грубостью, хотя трудно было представить, кого он хотел оскорбить, – разве что самого себя.

Мэйтленд захлопнул блокнот, оттолкнул его, и тот скользнул на середину стола.

– Ну вот, теперь мы знаем, – произнес он.

Они сидели совершенно неподвижные, с бледными, искаженными страхом лицами, как будто вконец расстроенный и подавленный Мэйтленд был тем самым призраком, на которого вчера намекнул Крейвен.

– С меня хватит! – взорвался Сиффорд. – Я больше не желаю…

– Что вы имеете в виду? – поинтересовался Лодж.

Сиффорд не ответил. Он сидел, положив на стол перед собой руки, и то с силой сжимал кулаки, то распрямлял пальцы и так их вытягивал, словно усилием воли пытался противоестественно вывернуть их и пригнуть к тыльной стороне кистей.

– Генри был душевнобольным, – отрывисто сказала Сьюзен Лоуренс. – Только душевнобольной мог выдвинуть такую бредовую идею.

– От вас, как от врача, едва ли можно было ждать другой реакции, – заметил Мэйтленд.

– Я работаю во имя жизни, – заявила Сьюзен Лоуренс. – Я уважаю жизнь, и, пока организм жив, я до последнего мгновения всеми средствами оберегаю его и поддерживаю. Я испытываю глубокое сострадание ко всему живому.

– А мы разве относимся к этому иначе?

– Я только хочу сказать, что для того, чтобы по-настоящему понять, какое это чудо – жизнь, нужно себя полностью посвятить ей и всем своим существом проникнуться ее могуществом, величием и красотой…

– Но, Сьюзен…

– И я знаю, – поспешно продолжала она, не давая ому возразить, – я твердо знаю, что жизнь – это не распад и разложение материи, не ее одряхление, не болезнь. Признать жизнь проявлением крайнего истощения материи, последней ступенью деградации мертвой природы равносильно утверждению, что норма существования вселенной – это застой, отсутствие эволюции, разумной жизни и цели.

– Тут возникает путаница из-за семантики, – заметил Форестер. – Мы, живые существа, пользуемся определенными терминами, вкладывая в них свой специфический смысл, и мы не можем сопоставить их с терминами, имеющими единый смысл для всей вселенной, даже если б мы их знали.

– А мы их, естественно, не знаем, – сказала Элен Грей. – Возможно, что в ваших соображениях есть зерно истины, особенно если выводы, к которым пришел Генри, соответствуют действительному положению вещей.

– Мы тщательно изучим записи Генри, – угрюмо сказал Лодж. – Мы шаг за шагом проследим весь ход его мыслей. Я лично считаю его идею ошибочной, но мы не можем так вот сразу отмести ее – кто знает, а вдруг он все-таки прав?

– Это вы к тому, что, даже если он окажется прав, наша работа не будет приостановлена? – так и заклокотал Сиффорд. – Что для достижения поставленной перед нами цели вы собираетесь использовать даже такое унижающее человека открытие?

– Разумеется, – сказал Лодж. – Если жизнь в самом дело является симптомом заболевания и старческого одряхления материи, что ж, пусть так, с этим ничего не поделаешь. Как справедливо заметили Кейт и Элен, смысл наших терминов очень специфичен и зависит от категорий, которыми мы мыслим. Почему нельзя допустить, что для вселенной смерть – это… это для нас жизнь? Если Генри прав, он открыл то, что существовало всегда, испокон веков.

– Вы не понимаете, что говорите! – вскричал Сиффорд.

– Ошибаетесь! – рявкнул Лодж. – У вас просто сдали нервы. У вас и у кое-кого из остальных. А может, и у меня тоже. Или у нас у всех. Нами завладел и правит страх; у вас это страх перед порученной вам работой, у меня – страх перед тем, что она не будет выполнена! Мы загнаны в тупик, мы расшибаем мозги о каменные стены своей совести и нравственных норм, которые мы полируем и начищаем до такого блеска, пока они вдруг не начинают сверкать, точно щит Галэхада. Будь вы сейчас на Земле, вы не стали бы так пережевывать эту идею. Возможно, вы поначалу слегка поперхнулись бы, но, докажи вам, что предположение Генри правильно, вы б его благополучно проглотили и продолжили бы поиски первопричины того заболевания и распада материи, которое мы зовем жизнью. А само открытие вы просто приняли бы к сведению, оно всего лишь расширило бы ваши знания, и только. Но, находясь здесь, вы бьетесь головой о стену и вопите от ужаса.

– Бэйярд! – вскричал Форестер. – Остановитесь! Вы не смеете.

– Смею, – огрызнулся Лодж. – И не остановлюсь. Меня тошнит от их хныканья и стенаний. Я устал от этих избалованных, распущенных фанатиков, которые довели себя до состояния фанатического исступления, заботливо вскармливая в себе надуманные, беспочвенные страхи. Чтобы справиться с нашей задачей, нужны мужчины и женщины, обладающие острым умом и твердой волей. Для такой работы требуются огромная смелость и высокоразвитый интеллект.

У Крейвена от ярости побелели губы.

– Но мы же работали! – выкрикнул он. – Даже тогда, когда против этого восставали все наши чувства, даже тогда, когда наше представление о порядочности, этике, наш рассудок и религиозный инстинкт призывали нас бросить эту работу, мы все-таки ее продолжали. И не обольщайтесь, что нас удерживали ваши сладкоречивые проповеди, шуточки, ободряющее похлопывание по плечу. Не обольщайтесь, что нас вдохновляло ваше фиглярство.

Форестер стукнул кулаком по столу.

– Прекратите этот спор! – потребовал он. – Перейдем к делу.

Крейвен, еще бледный от гнева, откинулся на спинку стула. Сиффорд продолжал сжимать и разжимать кулаки.

– В записях Генри сформулирован его вывод, – сказал Форестер. – Хотя вряд ли это можно считать выводом. Лучше назовем его заключение гипотезой. Как же, по-вашему, с ней быть? Не обратить на нее внимания, отмахнуться от нее или же все-таки проверить, насколько его предположение правильно?

– Я считаю, что его нужно проверить, – заявил Крейвен. – Эту гипотезу выдвинул Генри. А Генри умер – и не может выступить в защиту своей идеи. Наш долг – взять на себя проверку правильности его предположения: уж это он заслужил.

– Если подобная гипотеза вообще поддается проверке, – заметил Мэйтленд. – Мне лично кажется, что это скорей относится к философии, чем к области конкретных наук.

– Философия идет рука об руку со всеми конкретными науками, – сказала Элис Пейдж. – Нельзя отказаться от проверки гипотезы Генри только потому, что она на первый взгляд представляется очень сложной.

– При чем тут сложность? – возразил Мэйтленд. – Я хотел сказать… А, к черту все эти рассуждения, давайте лучше займемся ее проверкой.

– Согласен, – сказал Сиффорд.

Он быстро повернулся к Лоджу.

– Но если проверка даст положительные результаты или хоть какие-нибудь доказательства в пользу правильности этой гипотезы, если мы не сумеем ее полностью опровергнуть, я немедленно прекращаю работу. Предупреждаю вас совершенно официально.

– Это ваше право, Сиффорд. Можете пользоваться им в любое угодное вам время.

– Возможно, что будет одинаково трудно доказать как правильность этой идеи, так и ее ошибочность, – произнесла Элен Грей. – Пожалуй, опровергнуть ее не легче, чем подтвердить.

Лодж поймал на себе взгляд Сьюзен Лоуренс – она мрачно улыбалась, и на ее лице было написано невольное восхищение с оттенком цинизма, словно она в этот момент говорила ему:

«Вот вы и снова добились своего. Я не думала, что на сей раз вам это удастся. Право, не думала. Но, как видите, ошиблась. Однако вы не вечно будете обводить нас вокруг пальца. Придет время…»

– Хотите пари? – шепотом спросил он ее.

– На цианистый калий, – ответила она.

Лодж рассмеялся, хотя знал, что она права – права даже больше, чем ей кажется. Ибо это время уже пришло, и Спецгруппа № 3 под кодовым названием «Жизнь» фактически перестала существовать. Вызов, который им бросил Генри Грифис своими записями в блокноте, подстегнул их, задел за живое, и они будут работать дальше, будут, как прежде, добросовестно исполнять свои рабочие обязанности. Но их творческий пыл угас безвозвратно, потому что в души их слишком глубоко въелись страх и предубеждение, а мысли их спутались в такой клубок, что они почти полностью утратили способность к здравому восприятию действительности.

«Если Генри Грифис стремился сорвать выполнение программы, – подумал Лодж, – он с успехом достиг своей цели. Мертвому ему удалось это куда лучше, чем если б он занимался этим живой».

Ему вдруг показалось, будто он слышит неприятный жесткий смешок Генри, и он в недоумении пожал плечами – у Генри начисто отсутствовало чувство юмора.

Несмотря на то, что он оказался Нищим Философом, крайне трудно было отождествить его с таким персонажем – старым изолгавшимся хвастуном с изысканными манерами и высокопарной речью. Ведь сам Генри никогда не лгал и не бахвалился, манеры его отнюдь не отличались изяществом, и он не обладал даром красноречия. Он был неловок, молчалив, а когда ему нужно было что-нибудь сказать, говорил отрывисто, ворчливо.

«Ну и пасквилянт, – подумал Лодж, – неужели он все-таки был совсем другим, чем казался?»

Что, если он с помощью своего персонажа – Философа – высмеивал их, издевался над ними, а они этого даже не подозревали?

Лодж потряс головой, мысленно споря с самим собой.

Если предположить, что Философ издевался над ними, то делал это очень тонко, так тонко, что ни один из них этого не почувствовал, так искусно, что это никого не задело.

Но самое страшное заключалось не в том, что Генри мог исподтишка делать из них посмешище. Внушало ужас другое – то, что Философ появился на экране вторым. Он вышел вслед за Деревенским Щеголем и, пока длилось представление, все время был в центре внимания, со смаком поедая индюшачью ножку и дирижируя ею в такт своей выспренней речи, которой он поливал слушателей, как автоматной очередью. Если же вдуматься как следует, то на деле получалось, что Философ вообще был самым значительным и активным действующим лицом всего Спектакля.

Из этого следовало, что вчера ни один из них не мог экспромтом создать его и выпустить на экран по той простой причине, что, во-первых, никому не удалось бы так быстро догадаться, какой из персонажей принадлежал Генри, а во-вторых, никто, создав этот персонаж впервые, не сумел бы вчера так ловко им управлять. И никто из тех, кто вывел своих персонажей на экран в начале представления, не смог бы одновременно управлять двумя действующими лицами с такой сноровкой, чтобы они оба сохранили все свои характерные черты, тем более если принять во внимание, что Философ разглагольствовал без умолку.

А это снимало подозрение, по крайней мере, с четырех участников вчерашнего представления.

И могло означать: либо то, что среди них присутствовал призрак; либо то, что, обладая памятью, персонаж Генри создала сама машина; либо то, что они – все восемь – стали жертвой массовой галлюцинации.

Последнее предположение быстро отпало. За ним последовали первое и второе. Ни одно из трех не выдерживало никакой критики. И вообще все, что здесь происходило, казалось абсолютно необъяснимым.

Представьте группу высококвалифицированных ученых, воспитанных в духе материалистического подхода к действительности, скептицизма и нетерпимости ко всему, что отдает душком мистицизма, ученых, нацеленных на изучение фактов, и только фактов. Что может привести к распаду такого коллектива? Не клаустрофобия, развившаяся в результате длительной изоляции на этом астероиде. Не постоянные угрызения совести, причина которых – в неспособности вырваться из плена прочно укоренившихся этических норм. Не атавистический страх перед призраками. Все это было бы слишком просто.

Тут действовал какой-то другой фактор. Другой, неизвестный фактор, мысль о котором еще никому не приходила в голову, подобно тому как никто пока не задумывался о новом подходе к решению поставленной перед ним задачи. Том самом новом подходе, о котором упомянул за обедом Мэйтленд, сказав, что для проникновения в тайну первопричины жизненных явлений им следовало бы подступиться к этой проблеме с какой-то другой стороны. «Мы на ложном пути, – сказал тогда Мэйтленд. – Нам необходимо найти новый подход».

И Мэйтленд, несомненно, имел в виду, что для их исследования более не годятся старые методы, цель которых – поиск, накопления и анализ фактического материала; что научное мышление в течение длительного периода времени работало в одной-единственной, теперь уже порядком истертой колее устаревших категорий и не ведало иных путей к познанию. Поэтому, чтобы открыть первопричину жизненных явлений, они должны взглянуть на эту проблему с какой-то другой, принципиально новой точки зрения.

«Не Генри ли подал им идею такого подхода? – мелькнула у Лоджа мысль. – А, может, сделав это и уйдя из жизни, он тем самым вдобавок еще и разрушил их группу?

Спектакль! Вдруг осенило его. Может, этим фактором был Спектакль? Что, если игра в Спектакль, которая, по замыслу, должна была сплотить членов группы и помочь им сохранить здравый рассудок, по какой-то непонятной пока причине превратилась в обоюдоострый меч?»

Они начали вставать из-за стола, чтобы разойтись по своим комнатам и переодеться к обеду. А после обеда… опять Спектакль.

«Привычка», – подумал Лодж. Даже сейчас, когда все полетело к чертям, они оставались рабами привычки.

Они переоденутся к обеду; они будут играть в Спектакль. А завтра утром они спустятся в свои лаборатории и снова примутся за работу, но их труд был непродуктивным, потому что цель, для достижения которой они отдали все свои профессиональные знания, перестала для них существовать, испепеленная страхом, раздирающими душу противоречиями, смертью одного из них, призраками.

Кто-то тронул его за локоть, и Лодж увидел, что рядом стоит Форестер.

– Ну что, Кент?

– Как себя чувствуете?

– Нормально, – ответил Лодж и, немного помолчав, произнес: – Вы, безусловно, понимаете, что это конец?

– Мы еще поборемся, – заявил Форестер.

Лодж покачал головой.

– Разве что вы – вы ведь моложе меня. А на меня не рассчитывайте – я сгорел вместе с остальными.

Представление началось с того, на чем оно прервалось накануне. Все персонажи на экране, появляется Прелестная Девушка, а Нищий Философ, самодовольно потирая руки, произносит:

– Что за душевная обстановка. Наконец-то мы все в сборе.

Прелестная Девушка( не очень твердо держась на ногах):

– Послушайте, Философ, я сама знаю, что опоздала, и незачем это подчеркивать, да еще в такой странной форме! Само собой разумеется, что мы здесь собрались всей компанией. А я… ну, меня задержали крайне важные обстоятельства.

Деревенский Щеголь( в сторону, с крестьянской хитрецой): «Том Коллинз» [8]8
  «Том Коллинз» – название прохладительного напитка, в состав которого входит джин». (Прим. перев.).


[Закрыть]и игральный автомат.

Инопланетное Чудовище( высунув голову из-за дерева): Тек хростлги вглатер, тек…

«А ведь с представлением что-то неладное», – вдруг подумал Лодж.

В нем явно был какой-то дефект, неправильность, нечто до ужаса чужое и неприличное, такое, от чего пробирает дрожь, даже если это новое чуждое качество не поддается определению.

Неладное творилось с Философом, причем беспокоило вовсе не его присутствие на экране, а что-то совершенно другое, необъяснимое. Странно измененными казались Прелестная Девушка, Приличный Молодой Человек, Красивая Стерва и все, все остальные.

Резко переменился Деревенский Щеголь, а уж он-то, Бэйярд Лодж, знал Деревенского Щеголя как облупленного – знал каждую извилину его мозга, знал его мысли, мечты, тайные желания, его грубоватое тщеславие, нахальную манеру посмеиваться над окружающими, жгучее чувство неполноценности, которое побуждало его во имя самоутверждения заниматься восхвалением собственной персоны.

Словом, он знал его, как каждый из зрителей должен был знать свой персонаж, воспринимал его как что-то более значимое, чем образ, созданный в воображении: знал его лучше, чем любого другого человека, чем самого близкого друга. Ибо они были связаны теми единственными в своем роде узами, которые связывают творца с его творением.

А в этот вечер Деревенский Щеголь заметно отдалился от него, словно бы обрезал невидимые веревочки, с помощью которых им управляли, обрел некую самостоятельность, и в этой самостоятельности уже пробивались первые ростки полной независимости.

До Лоджа донеслись слова Философа:

– Но я никак не мог обойти молчанием тот факт, что мы здесь собрались в полном составе. Ведь один из нас умер…

В зрительном зале – ни шумного вздоха, ни шороха, никто даже не вздрогнул, но чувствовалось, как все напряглись, словно туго натянутые скрипичные струны.

– Мы – это совесть, – произнес Усатый Злодей. – Отраженная совесть, принявшая наш облик и играющая наши роли…

– Совесть человечества, – сказал Деревенский Щеголь.

Лодж невольно привстал.

«Я ведь не велел ему произносить эту фразу! Он сделал это по собственному почину, без моего приказа. У меня просто возникла такая мысль, вот и все. Боже милостивый, я же только подумал об этом, только подумал!»

Теперь-то он знал причину необычности сегодняшнего представления. Наконец он понял, в чем странность персонажей.

Они были не на экране! Они стояли на сцене, на узких подмостках, что тянулись перед экраном!

Они уже не спроецированные на экран воображаемые образы, а существа из плоти и крови. Созданные мыслью марионетки, которые внезапно ожили.

Он похолодел, похолодел и замер, вдруг со всей ясностью осознав, что одной лишь силой мысли – силой мысли в сочетании с таинственными и безграничными возможностями электроники – Человек сотворил Жизнь.

«Новый подход», – сказал тогда Мэйтленд.

«О господи! Новый подход!»

Они потерпели неудачу, неудачу в работе и одержали поразительную победу, играя в часы досуга, и отныне отпадет необходимость в особых группах ученых, ведущих исследования в той мрачной области, где живое незаметно переходит в мертвое, а мертвое – в живое. Ведь для того, чтобы создать человеко-чудовище, достаточно будет сесть перед экраном и вымыслить его – кость за костью, волос за волосом, его мозг, внутренности, особые свойства организма и все прочее. Так появятся на свет миллионы чудовищ для заселения тех планет. И эти монстры будут людьми, потому что по их заранее разработанным проектам сотворят их братья по разуму, человеческие существа.

Близится минута, когда персонажи спустятся со сцены в зал и смешаются со зрителями. Как же поведут себя их творцы? Обезумеют от ужаса, дико завопят, впадут в буйное помешательство?

Что он, Лодж, скажет Деревенскому Щеголю?

Что он вообще можетсказать ему?

И – а это куда важней – о чем заговорит с ним сам Щеголь?

Лодж был не в силах шевельнуться, не мог вымолвить ни слова или хотя бы криком предостеречь остальных. Он сидел как каменный в ожидании того момента, когда они спустятся в зал.

Перевела с английского С. ВАСИЛЬЕВА