Текст книги "Боль"

Автор книги: Клайв Стейплз Льюис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Если эта гипотеза достойна рассмотрения, достойно также рассмотрения и предположение, что человек, впервые придя в этот мир, должен был сыграть некую искупительную роль. Даже и сейчас человек способен на чудо в своем обращении с животными: мои кошка и собака живут вместе в моем доме, и похоже, им это нравится. Возможно, что одной из задач человека было восстановление мира в животном царстве, и не встань он на сторону врага, он мог бы так преуспеть в этом, что нам сейчас даже трудно это представить.

3. И, наконец, встает вопрос о справедливости. Мы сейчас имеем основание предполагать, что не все животные страдают в той степени, в какой нам это кажется. Но похоже, что, по крайней мере, некоторые обладают самосознанием, – как же быть с этими невинными созданиями? И мы считаем возможным полагать, что боль животных – не дело рук Бога, но что она возникла благодаря злобе сатаны и увековечена изменой человека. Тем не менее, хотя Бог и не был ее причиной, Он допустил ее, и опять встает вопрос – как быть с этими невинными созданиями? Меня предупреждали, чтобы я даже не поднимал вопрос о боли животных, дабы не уподобиться «старым девам», (но также и Джону Уэсли – см. его проповедь LXV, «Великое избавление»), Я не нахожу ничего дурного в таком уподоблении. Я не вижу ничего достойного презрения ни в девственности, ни в старости, и среди острейших умов, какие мне попадались, иные обитали в телах старых дев. Не особенно трогают меня и шуточные вопросы, вроде «Куда вы денете всех комаров?» – вопрос,. на который можно дать достойный ответ, заметив, что вполне легко совместить рай для комаров с адом для людей.

Более серьезным возражением является полное отсутствие в Писании и христианской традиции каких-либо упоминаний о бессмертии животных. Но такое возражение было бы решающим лишь в том случае, если бы в христианском откровении усматривалось намерение служить systeme de la nature, отвечающей на все вопросы. Но оно ничем подобным не является – занавес был порван в одном, и только в одном месте, с тем, чтобы показать нам наши сиюминутные практические нужды, а не затем, чтобы удовлетворить наше интеллектуальное любопытство. Если бы животные и впрямь были бессмертны, то, судя по тому, насколько мы в состоянии различить метод Бога в откровении, Он не открыл бы нам истину. Даже наше собственное бессмертие – это учение, появляющееся в поздней фазе развития иудаизма. Поэтому аргумент, ссылающийся на такое молчание, слаб.

Истинная трудность, таящаяся в предположении о бессмертии большинства животных, состоит в том, что бессмертие почти ничего не значит для существа, не обладающего «сознанием» в вышеописанном смысле. Если жизнь тритона представляет собой простую последовательность ощущений, что мы можем иметь в виду, говоря о том, что Бог может вновь вызвать к жизни умершего сегодня тритона? Он не осознает себя тем же самым тритоном. Приятные ощущения любого другого тритона, жившего после его смерти, будут в той же мере вознаграждением за его земные страдания (если таковые имели место), что и собственные ощущения его воскрешенной – я чуть было не сказал «души», но все дело-то в том, что у тритона, вероятно, души нет. Так что то, что мы пытаемся сказать на основании этой гипотезы, даже не укладывается в слова. Поэтому, на мой взгляд, не может быть и речи о бессмертии для созданий, которым даны лишь ощущения. Равным образом, справедливость и милосердие не требуют отсутствия боли в жизни таких существ. Их нервная система передает им все буквы – Б, О, Л и Ь, – поскольку они не умеют читать, они никогда не складывают их в слово БОЛЬ. И возможно, что в этом состоянии пребывают все животные.

Если же, тем не менее, наша прочная убежденность – в том, что высшие, а в особенности прирученные нами животные обладают реальным, хотя и рудиментарным, самосознанием, – не является иллюзией, их судьба требует несколько более серьезного внимания. При этом ошибка, которой нам следует избегать, состоит в рассмотрении их самих по себе. Человека можно понять лишь в его отношении к Богу. Животных же следует понимать лишь в их отношении к человеку и, через человека, к Богу. Здесь нам следует принять меры предосторожности против одного из непереваренных комков атеистического мировоззрения, которое часто сохраняется в сознании современных верующих. Атеисты, конечно же, считают сосуществование человека и других животных всего лишь побочным результатом взаимодействия биологических факторов, а укрощение животного человеком – чисто произвольным вмешательством одного вида в дела другого. «Реальное» или «естественное» животное для них – дикое, а ручное животное – нечто искусственное, противоестественное. Но христианину не следует так думать. Человеку было назначено Богом иметь власть над животными, и все, что человек делает по отношению к животному, есть либо законное пользование властью, дарованной свыше, либо святотатственное злоупотребление ею. Поэтому ручное животное – это, в самом глубоком смысле, единственно «естественное» животное – единственное, которое занимает подобающее ему место, – и именно на ручном животном мы должны основывать наше учение о животных. Легко увидеть, что в той степени, в какой ручное животное обладает реальным самосознанием или личностными качествами, оно почти целиком обязано ими своему хозяину. Если хорошая пастушья овчарка обладает «почти человеческими» свойствами характера, то это потому, что такой ее сделал хороший пастух. Я уже отмечал загадочную силу слова "в". Я не считаю все значения, в которых оно употребляется в Новом Завете, идентичными – в том смысле, что человек во Христе, Христос в Боге и Святой Дух в Церкви содержат в себе различные "в". Это скорее параллельные и соответствующие друг другу значения, а не единое значение. Я хочу выдвинуть предположение, – хотя и в полной готовности быть поправленным настоящими богословами, – что может существовать смысл, соответствующий, хотя и не идентичный, вышеприведенным, в котором животные, достигающие истинного самосознания, пребывают в своих хозяевах. Это означает, что не следует думать о животном отдельно, именовать его личностью, а затем вопрошать, воскресит ли и благословит ли его Бог. Надо взять весь контекст, в котором животное достигает своей самости, то есть «доброго мужа с доброй женой, правящих своими детьми и домашними животными в добром семействе». Весь этот контекст может рассматриваться как (или почти как) «тело», в том смысле, какой придает этому термину апостол Павел, -а кто может предсказать, какая часть этого «тела» будет воскрешена вместе с добрым мужем и доброй женой? Очевидно такая, какая необходима не только для славы Божией и блаженства людской четы, – но для конкретной славы и конкретного блаженства, навеки окрашенных конкретным опытом земной жизни. И в этом смысле мне кажется возможным, что некоторые животные могут обладать бессмертием, – не в самих себе, а в бессмертии своих хозяев. И затруднение с определением личности в таком существе исчезает, если рассматривать это существо в должном контексте. Если выспросите, имея в виду животное, взращенное таким образом в качестве члена единого «тела» семьи, где расположен центр его личности, я отвечу: там же, где всегда находилась его личность еще в его земной жизни – в его отношении к «телу», и в особенности к хозяину, который есть глава этого «тела». Иными словами, человек познает свою собаку, собака познает своего хозяина и в этом познании обретает себя. Требовать, чтобы она познала себя каким-то другим образом, – значит, по-видимому, требовать чего-то, не имеющего смысла. Животные не таковы и не хотят быть такими.

Описанная мной ситуация с доброй овчаркой в доброй семье не имеет, конечно же, никакого отношения ни к диким животным, ни, что еще серьезнее, к домашним животным, с которыми дурно обращаются. Но она задумана лишь как иллюстрация, снимок с одного благополучного примера – на мой взгляд, единственно нормального и неизвращенного примера – общих принципов, которые следует соблюдать в построении теории воскрешения животных. На мой взгляд, у христиан есть все основания сомневаться в бессмертии каких бы то ни было животных, по двум причинам. Во-первых, потому что они опасаются, приписывая животному обладание «душой» в полном смысле этого слова, сделать неясным различие между животным и человеком, столь же резкое в духовном измерении, сколь туманное и проблематичное в биологическом. И во-вторых, будущее счастье, относящееся к нынешней жизни животного просто как компенсация за страдания – тысячелетия на счастливых пастбищах, выплачиваемое им «возмещение» за годы хождения в упряжке – выглядит довольно неуклюжим подтверждением Божественной благости. Мы, поскольку мы подвержены слабости, зачастую причиняем боль ребенку или животному непреднамеренно, и тогда нам остается лишь искупить свою вину какой-нибудь лаской или гостинцем. Но вряд ли будет набожной мыслью вообразить себе Всеведущего, поступающего подобным образом – как если бы Бог наступал животным впотьмах на хвосты, а затем прилагал все усилия, чтобы это загладить! В подобном бестолковом воздаянии я не могу признать мастерскую руку – каков бы ни был ответ, он должен быть получше этого. Предлагаемая мной теория пытается обойти оба возражения. Она делает Бога центром вселенной, а человека – подчиненным центром земной природы. Животные не равны человеку, а подчинены ему, и их судьба полнейшим образом сопряжена с его судьбой. И предлагаемое для них производное бессмертие – не просто amende или компенсация, но неотъемлемая часть новых небес и новой земли, органически связанная со всем лежащим в основе страдания процессом грехопадения и искупления мира.

Выдвигая свое предположение о том, что личностность ручных животных является в значительной степени даром человека, что их простая способность к ощущениям перерождается в нас в одушевленность, подобно тому, как наша простая одушевленность перерождается в Христе в духовность, я, естественно, предполагаю, что лишь очень немногие, животные в своем диком состоянии достигают уровня «самости», или «одушевленности». Но если некоторые все же достигают, и если благости Бога угодно, чтобы они жили вновь, их бессмертие также будет связано с человеком – на этот раз не с индивидуальными хозяевами, но со всем человечеством. То есть, если нечто от той квазидуховной и эмоциональной ценности, которую человеческое предание приписывает животному (вроде «невинности» в агнце или геральдической царственности в льве), имеет реальную основу в природе животного, а не является чем-то произвольным или случайным, тогда можно ожидать, что именно в этом – или в первую очередь в этом – качестве животное будет служить человеку и входить в состав его «свиты». Или же, если сложившийся в предании характер ошибочен, райская жизнь (то есть, его участие в райской жизни людей во Христе к Богу; предположение о «райской жизни» для животных, как таковых, по-видимому, лишено смысла) животного будет обеспечена ему благодаря реальному, но неизвестному, влиянию, которое оно имело на человека на протяжении всей его истории – ибо если христианская космология в каком-либо смысле (я не говорю, что в буквальном) истинна, то все, существующее на нашей планете, имеет отношение к человеку, и даже существа, вымершие до появления человека, лишь тогда видны в своем истинном свете, когда они рассматриваются как бессознательные провозвестники прихода человека.

Когда мы говорим о столь далеких от нас существах, как дикие звери и доисторические животные, мы не слишком понимаем, о чем говорим. Вполне возможно, что они не имеют самосознания и не страдают. Вполне возможно даже, что каждый вид имеет единое самосознание – что в трудах творения пребывает «львинность», а не львы, и что именно она будет участвовать во всеобщем воскресении. И если мы не можем вообразить даже нашу собственную вечную жизнь, то куда уж нам воображать жизнь, которая может быть дарована животным как нашим «членам». Умей земной лев прочитать пророчество о том дне, когда он будет есть сено подобно волу, он бы счел это описанием ада, а не рая. А если во льве нет ничего, помимо сгустка хищнических ощущений, то он бессознателен и его «загробная жизнь» лишена смысла. Но если существует некий зародыш львиного сознания, ему Бог также может дать тело по Своему усмотрению – тело, которое более не живет уничтожением агнца, но безупречно львиное в том смысле, что оно будет выражением всей энергии и красы, всей ликующей мощи, обитавшей в видимом льве на нашей земле. На мой взгляд – и я не возражаю, если меня поправят, пророк, говоря о льве и агнце, которые возлягут бок о бок, употребил восточную гиперболу. Со стороны агнца это будет довольно вызывающе. Иметь львов и агнцев, общающихся подобным образом (если только не на каких-то небесных сатурналиях, все меняющих местами), – все равно, что вовсе не иметь ни агнцев, ни львов. По-моему, лев, даже перестав быть опасным, будет по-прежнему ужасен – более того, именно мы впервые увидим то, чему являются лишь неуклюжим и сатанински извращенным подражанием нынешние клыки и когти. По-прежнему будет нечто, подобное сотрясанию золотой гривы, и не раз еще скажет славный Герцог: «Пусть он зарычит опять».

10. Рай

Пускай в сердцах Воскреснет вера. Стойте – начеку – Вперед. Кто возомнит преступным

мной Предпринятое, пусть уйдет.

Шекспир, «Зимняя сказка».

В пучине милости твоей почить Любой из душ живых желанной смертью.

Каупер. «Мадам Гюйон».

«Думаю», говорит апостол Павел, «что нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас» (Рим. 8:18). Если это так, то книга о страдании, в которой ничего не говорится о рае, упускает почти целиком один из аспектов своего предмета. Писание и предание неизменно противопоставляют земным страданиям радости рая, и ни одно решение проблемы боли, упускающее этот аспект, не может быть сочтено христианским. В наши дни мы стесняемся даже упоминания о рае. Мы боимся насмешек над «небесными кущами» и упрека в том, что мы пытаемся бежать от нашего долга создавать счастливый мир здесь и теперь в мечты о потустороннем счастливом мире. Но «небесные кущи» либо существуют, либо нет. Если нет, то христианство лживо, ибо это учение вплетено во всю его ткань. Если да, тогда эта истина, подобно любой другой, достойна рассмотрения, независимо от того, насколько полезно упоминать о ней на политических сходках. Опять-таки, у нас возникают опасения, что рай – это своего рода подкуп, и поставив его своей целью, мы уже не можем быть беспристрастными. Но это не так. Рай не предлагает ничего такого, чего может желать падкая на подкуп душа. Вполне можно сказать, что лишь чистые сердцем увидят Бога, ибо лишь чистые сердцем хотят этого. Существуют вознаграждения, не замутняющие побуждений. Любовь мужчины к женщине не продажна потому только, что он хочет на ней жениться, и его любовь к поэзии не продажна потому, что он хочет ее читать, равно как его любовь к физическим упражнениям не страдает недостатком беспристрастности только потому, что он хочет бегать, прыгать и ходить. Любовь по определению стремится наслаждаться своим предметом.

Вам может показаться, что существует еще одна причина, по которой мы храним молчание относительно рая – а именно, что на самом деле мы к нему не стремимся. Но это, по-видимому, иллюзия. То, что я намерен сейчас сказать, представляет собой всего лишь мое собственное мнение, не подкрепленное никаким авторитетом и предлагаемое мной на суд христиан получше и специалистов поученее. Бывают времена, когда я думаю, что мы не стремимся к раю, но чаще я ловлю себя на мысли о том, желали ли мы когда-либо вообще, в глубине наших сердец, чего либо иного. Возможно, вы замечали, что книги, которые вы по-настоящему любите, связаны между собой тайной нитью. Вам очень хорошо известно, что это за общее качество, которое заставляет вас любить их, хотя вы не можете облечь его в слова, но большинство ваших друзей вовсе его не видит, и они часто удивляются, отчего это, любя одно, вы также любите и другое. Опять-таки, вы стоите перед каким-то пейзажем, который, кажется, воплотил в себе все, чего вы всю жизнь искали, но затем вы поворачиваетесь к стоящему рядом другу, который, казалось бы, видит то же, что и вы, – но при первых же словах между вами разверзается пропасть, и вы понимаете, что для него этот пейзаж имеет совершенно иное значение, что он стремится к чуждой вам цели и его совершенно не трогает невыразимое впечатление, только что вас преобразившее. Даже в ваших любимых досугах – разве не присутствует в них всегда некое тайное влечение, о котором другие странным образом не имеют понятия, нечто такое, с чем нельзя отождествиться, но что всегда находится на грани проявления, какой-нибудь запах свежеоструганного дерева в мастерской или бульканье воды у борта лодки? Разве не всякая дружба на всю жизнь рождается в тот момент, когда вы, наконец, встречаете другого человека с некоторым намеком (хотя, даже в лучшем случае, слабым и неверным) на то самое нечто, с желанием которого вы родились, и что, скрытое под налетом многих желаний и во все мгновения безмолвия в промежутках между более громкими страстями, день и ночь, год за годом, с детства до старости, вы разыскивали, выслеживали, к чему вы прислушиваетесь? Но вы никогда этим не обладали. Все то, что когда-либо безраздельно владело вашей душой, было лишь намеком на это – манящим проблеском, никогда не исполненным обещанием, эхом, замершим вдали, едва докатившись до слуха. Но если оно и впрямь явится вам, если когда-нибудь возникнет эхо, которое не замрет, но раскатится полным звуком, вы его узнаете. Без малейшей тени сомнения вы скажете: вот, наконец-то, и то, для чего я был создан. Мы не можем рассказывать об этом друг другу. Это тайное клеймо каждой души, невыразимая и неутолимая жажда, то, чего мы желали прежде, чем встретили своих жен, нашли друзей, избрали работу, и чего мы будем по-прежнему желать на смертном одре, когда наше сознание более не сможет распознать ни жены, ни друга, ни работы. Пока мы существуем, существует и это стремление. Теряя его, мы теряем все. (Я, конечно, не пытаюсь утверждать, что это бессмертное стремление, которое мы получаем от Творца, поскольку мы люди, следует принимать за дары Святого Духа тем, кто во Христе. Мы не должны мнить себя святыми только потому, что мы – люди.)

Это клеймо каждой души может быть результатом наследственности или окружающей среды, но это означает лишь, что наследственность и окружающая среда входят в число орудий, с помощью которых Бог творит душу. Меня интересует не как, а почему Он создает каждую душу неповторимой. Если все эти различия ничего для Него не значат, то мне непонятно, почему Он создал более одной души. Будьте уверены, что все закоулки вашей индивидуальности не представляют для Него тайны, и когда-нибудь они перестанут быть тайной для вас. Форма, в которой отливается ключ, покажется вам странной, если вы никогда не видели ключа, да и сам ключ покажется странным, если вы не видели замка. Ваша душа имеет странную форму, потому что это выемка, которая должна подойти к конкретному выступу в бесконечных контурах Божественной субстанции, или ключ, отпирающий одну из дверей в доме со множеством покоев. Ибо спасено будет не абстрактное человечество, но вы – вы, отдельный читатель, Джон Стаббз или Дженет Смит. Блаженное и счастливое создание, это ваши глаза узрят Его, а не чьи-либо другие. Всему, что вы собой представляете, за вычетом грехов, уготовано исключительное удовлетворение, если только вы позволите Богу повести вас по Его доброму пути. Брокенское привидение «казалось каждому его любовью первой», потому что оно было обманом. Но в Боге каждая душа будет видеть свою первую любовь, потому что Он и есть эта первая любовь. Ваше место в раю покажется созданным для вас и только для вас, потому что вы были созданы для него – созданы для него стежок за стежком, как делается по руке перчатка.

Именно с этой точки зрения мы можем понять ад в том смысле, в каком он является лишением. Всю вашу жизнь у самых границ вашего сознания простирался недостягаемый экстаз. Наступит день, когда вы проснетесь и, наперекор всем ожиданиям, обнаружите, что вы достигли его, или же, что он был в пределах вашей досягаемости, и вы навсегда его упустили.

Это похоже на исключительно личную и субъективную идею драгоценной жемчужины, но это вовсе не так. То, о чем я говорю, выходит за пределы опыта. Из опыта вам известно лишь его отсутствие. Сам же этот объект никогда реально не воплощался в каком бы то ни было предмете, образе или чувстве. Он всегда зовет вас выйти за пределы себя. И если вы не выйдете за пределы себя, чтобы последовать за ним, если вы усядетесь размышлять о своем желании и попытаетесь уберечь его, это желание ускользнет от вас. «Дверь в жизнь обычно открывается позади нас», и «единственная мудрость» для того, кого «преследует аромат невинных роз, это работа» (Дж. Макдоналд,"Алек Форбз", гл. 33). Тайный огонь гаснет, когда вы прибегаете к мехам. Подбросьте в него неподходящего, на первый взгляд, горючего – догм и морали, – повернитесь к нему спиной и вернитесь к своим обязанностям – вот тогда-то он и разгорится. Мир подобен картине с золотым фоном, а мы – фигурам на этой картине. До тех пор, пока вы не сойдете с плоскости картины в просторное измерение смерти, вам не разглядеть золота. Или, переходя к другой метафоре, затемнение совсем не такое уж полное. Имеются просветы. Иной раз будничная сцена прямо набухает тайной.

Таково мое мнение, и оно может оказаться ошибочным. Возможно, что это тайное желание также является частью ветхого человека, и в конечном счете его следует распять. Но это мнение любопытнейшим образом уклоняется от отрицания. Это желание, а еще в меньшей степени его удовлетворение, всегда отказывается проявиться во всей полноте в каком-либо опыте. Все, что бы вы ни пытались отождествить с ним, оказывается не им, а чем-либо другим, так что вряд ли какая-либо степень распятия или преображения может вывести нас за пределы того, что само это желание заставляет нас предвкушать. Опять-таки, если это мнение неверно, то верно нечто лучшее. Но «нечто лучшее» – не тот или иной жизненный опыт, но нечто за его пределами, – почти готово быть определением того, что я пытаюсь описать.

То, к чему вы стремитесь, призывает вас уйти прочь от самих себя. Даже само стремление сохраняется лишь тогда, когда вы от него отказываетесь. Таков всеобъемлющий закон:

зерно умирает, чтобы жить, хлеб следует бросать на воду, тот, кто потеряет свою душу, спасет ее. Но жизнь зерна, найденный хлеб, обретение души – все это столь же реально, сколь и предварительная жертва. Поэтому истинно сказано о рае: «В Царствии Небесном нет владения. Если бы кто назвал там что-либо своим владением, он бы тот час был низвергнут в ад и стал бы злым духом» (Theologia Germanica). Но сказано также: «Побеждающему дам белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает» (Отк. 2:17). Что может быть более личным достоянием человека, чем это новое имя, которое даже в вечности остается тайной между ним и Богом? И как нам следует толковать существование этой тайны? Конечно же то, что каждый, из искупленных будет вовеки знать и восхвалять некий единственный аспект Божественной красы лучше, чем кто-либо другой. Зачем же еще были созданы индивидуальные существа, кроме как затем, чтобы Бог, бесконечно всех любя, любил каждого по-разному? И эта разница не только не мешает любви всех блаженных созданий друг к другу, сопричастию святых, но и наполняет ее новым значением. Если бы все воспринимали Бога одинаково и одинаково же поклонялись Ему, песнь торжествующей Церкви не имела бы гармонии, она была бы подобна оркестру, в котором все инструменты играют одну и ту же ноту. Аристотель говорит нам, что город – это единство несходных, а апостол Павел – что тело есть единство различных членов (1 Кор. 12:12-30). Рай – это город, а также тело, потому что блаженные навеки сохраняют свои различия; общество, потому что каждый имеет, что сказать другим, – все новые и новые известия о «Моем Боге», Которого каждый обретает в Том, Кого все восхваляют как «нашего Бога». Ибо нет сомнения в том, что постоянно успешная, но никогда не завершающаяся попытка каждой души передать всем другим свое неповторимое видение (и притом средствами, в сравнении с которыми земное искусство и философия выглядят жалкой имитацией) также входит в число целей, ради которых каждый отдельный человек был создан. Ибо единение существует лишь между различ ными элементами, и возможно, что эта точка зрения проливает для нас мгновенный свет на смысл всех вещей. Пантеизм – вера не столько ложная, сколько безнадежно устаревшая к нашему времени. Некогда, до сотворения мира, было вполне правильным сказать, что все в мире – это Бог. Но Бог сотворил мир. Он дал существование объектам, отличным от Себя, с тем, чтобы, будучи отличными, они научились любить Его и пришли к единству, а не к простому тождеству. Таким образом, Он тоже бросил хлеб Свой на воду. Даже внутри сотворенного мира мы можем сказать, что неодушевленная материя, не имеющая воли, тождественна Богу в том смысле, в каком люди таковыми не являются. Но в цели Бога не входит наше возвращение к этому тождеству (к чему, возможно, пытаются указать нам путь некоторые языческие мистики), но, напротив, достижение среди нас максимального разнообразия, чтобы мы могли воссоединиться с Ним более возвышенным образом. Даже когда речь идет о Самом Воплощении Святости, недостаточно, чтобы Слово было Богом, оно должно также быть у Бога. Отец вечно порождает Сына, а Святой Дух исходит: божество полагает различие внутри себя, с тем, чтобы единение взаимных категорий любви могло превзойти простое арифметическое единство или самотождество.

Но вечное отличие каждой души – тайна, возводящая единение между каждой душой и Богом в особую категорию – никогда не упразднит закона, запрещающего обладание собственностью в раю. Что касается аналогичных себе созданий, каждая душа, как мы полагаем, будет вечно отдавать всем остальным то, что она получает. Что же касается Бога, мы должны помнить, что душа – лишь выемка, которую заполняет Бог. Ее единение с Богом представляет собой, почти по определению, постоянное самоотречение – открытие, обнажение, принесение в дар себя самой. Благословенный дух – это форма, все терпеливее и терпеливее принимающая вливаемый в нее яркий металл, тело, все более открывающее себя полуденному блеску духовного солнца. Нам нет нужды полагать, что нечто, ".аналогичное самопреодолению, когда-либо завершится, или что вечная жизнь не будет также вечным умиранием. Именно в этом смысле, аналогично тому, что в аду могут быть удовольствия (упаси нас Бог от них!), в раю возможно нечто, похожее на боль (да позволит нам Бог поскорее вкусить ее!).

Ибо в самоотдаче, как нигде, мы соприкасаемся с ритмом не только творения, но и всего бытия. Ибо Вечное Слово также отдает Себя в жертву, и не только на Голгофе. Ибо, когда Он был распят, Он «сделал в тяжком климате Своих отдаленных провинций то, что Он делал у Себя дома в славе и радости» (Дж. Макдоналд, «Непрочитанные проповеди».) Еще до создания мира Он уступал в повиновении порожденное Божество – Божеству порождающему. И подобно тому, как Сын прославляет Отца, Отец также прославляет Сына (Иоан. 17:4-5). И в смирении, подобающем непосвященному, я думаю, насколько истинно было сказано: «Бог любит в Себе не Себя, но Благо, и будь нечто, лучшее и Бога, Он возлюбил бы это нечто, а не Себя» (Theologia Germanica). С высшего до низшего, «самость» существует лишь затем, чтобы от нее отрекаться, и с этим отречением она становится более истинной самостью, чтобы вновь стать предметом отречения, и так вовеки. Это не небесный закон, которого мы можем избежать, оставаясь земными, и не земной закон, которого мы можем избежать, будучи спасенными. За пределами системы самоотречения лежит не земля, не природа, не «обыденная жизнь», но исключительно и неизбежно – ад. Но даже и ад приобретает благодаря этому закону свою реальность. Это яростное пленение внутри собственного "я" – всего лишь изнанка самоотречения, которое и есть абсолютная реальность, всего лишь отрицательная форма, принимаемая внешней тьмой, окружающей и определяющей форму реального, или же та, которую реальное навязывает тьме, так как обладает своей собственной формой и положительной природой.

Золотое яблоко «самости», упавшее среди ложных богов, сделалось яблоком раздора, потому что они наперебой кинулись к нему. Они не знали первейшего правила святой игры, которое заключается в том, что каждый игрок должен непременно коснуться мяча, а затем тотчас же бросить его другому. Застигнутый с ним в руках получает штрафное очко, а не желающий с ним расставаться – гибель. Но когда он летает взад-вперед между игроками, слишком быстро, чтобы следить за ним взглядом, и Сам великий учитель руководит забавой, вечно отдавая Себя Своим созданиям в процессе порождения, и вновь Самому Себе в жертве, или Слове, тогда поистине этот вечный танец «гармонией чарует небеса». Вся боль и все удовольствия, которые мы знали на земле, – это лишь предварительная инициация к участию в этом танце. Но сам танец совершенно несравним со страданиями этого нынешнего времени. По мере того, как мы приближаемся к его предвечному ритму, боль и удовольствия почти исчезают из виду. В танце присутствует радость, но он существует не ради радости. Он существует даже не ради блага или любви. Он есть сама Любовь и само Благо, и потому он радостен. Не он существует для нас, но мы – для него. Размеры и пустота вселенной, испугавшие нас в начале книги, должны по-прежнему повергать нас в трепет, ибо хотя они, возможно, представляют собой лишь субъективный побочный результат нашего трехмерного воображения, они символизируют собой великую истину. В том отношении, в каком Земля находится ко всем звездам, несомненно пребываем и мы, люди, с нашими заботами, ко всему творению; и подобно тому, как. .все звезды относятся к самому космосу, все создания, все престолы и силы, все самые могучие из сотворенных богов относятся к бездне самодовлеющего Бытия, которое есть Отец наш и Искупитель, и обитающий в нас Утешитель, но о Котором ни один человек или ангел не может сказать, что Он есть в Себе и для Себя, и каков труд, который Он совершает с первых времен до последних. Ибо все они – производные и незначительные объекты. Их зрение изменяет им, и они прикрывают глаза перед невыносимым светом окончательной действительности, которая всегда была и будет, которая никогда не могла быть иной, которая не имеет себе противоположности.