Текст книги "Сиротская доля"

Автор книги: Клавдия Лукашевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

НЕОЖИДАННОЕ ОТКРЫТИЕ

За год до выпуска, с которым оставляли приют Наташа Петрова, Соня Малкова, Анна Мухина, две Андреевы, Аня Ястребова и многие другие девушки, случилось некоторое событие в жизни приюта, оживившее ее тихое течение. У Наташи Петровой открыли сильный и красивый голос. Застенчивая, скромная девушка, всегда певшая в приютском хоре и ничем не выдававшаяся среди подруг, однажды в праздник разошлась, вспомнила старину и, сидя задумчиво в столовой у окна, запела про себя: «В селе малом Ванька жил».

– Наташа Петрова, что ты там мурлыкаешь? Спой погромче, – сказала Аня Ястребова.

– Спой, правда, Наташа… Что-то скучно сегодня! Скоро все мы расстанемся, разбредемся в разные стороны… развесели нас песней, – подхватило несколько голосов.

– Да что вы, девицы? Разве я умею петь?! Да и песен-то новых не знаю, – отвечала Наташа, покраснев.

– Ну вот, опять! Не знаю! Да не знаю! Опять хочешь, чтобы мы тебя «Незнайкой» звали, как маленькую… Без разговоров, изволь петь. Не спорь! У тебя, право, кажется, голос есть… – кричали и тормошили девушки подругу.

– Ну, хорошо. Я спою вам старую песню. Я только одну ее и знаю: «Среди долины ровныя». Только уж вы не осуждайте меня, если будет худо.

– Вот еще выдумала! Ведь мы свои… не на сцене ты будешь петь… И рады твоему пению – все-таки веселье.

Наташа встала и прислонилась к стене. При первых же звуках ее чистого, звонкого и сильного голоса все встрепенулись, замерли, затаили дыхание. С двух сторон в соседних комнатах приоткрылись двери: с одной стороны выглядывали головы учениц и прислуги, а с другой стороны – двух учительниц.

Наташа пела так трогательно-грустно, с таким чувством, точно она передавала не слова старинной, всем уже знакомой песни, а чью-то жизнь, чье-то горе. Да и действительно, ее жизнь одинокой девушки-сироты, была похожа на жизнь этого дуба, который стоял одинешенек среди долины и которого никто не мог защитить он непогодушки.

Наташа устремила вдаль большие задумчивые глаза и унеслась воспоминаниями в прошлое, которое будила эта песня. Голос ее звенел, как серебряный колокольчик, и, казалось, плакал и жаловался на что-то, и вся душа выливалась в чистых звуках. У всех почти подруг на глазах были слезы. Наташа кончила. Несколько мгновений длилось молчание – точно все были зачарованы.

Затем все кинулись к Наташе, стали ее тормошить, целовать, обнимать, говорить:

– Как ты хорошо поешь! Как ты поешь… И чего ты скрывалась, Наташа? Такой талант, такой голос. Спой, душечка, еще.

Наташа точно очнулась и раскраснелась, как зарево.

– Ну что вы, право, девицы, какая я певица? Не знаю я никаких песен хороших…

– Нет, Наташа, ты чудно поешь! И голос у тебя задушевный.

– А мыто не знали? И ты-то таилась. Ну правда, ты тихоня…

К девушкам подошла воспитательница и тоже похвалила Наташу.

– У тебя, Петрова очень развился голос… Право, жаль, если пропадет такой талант… Надо начальнице сказать… Учить бы тебя…

Застенчивая Наташа очень конфузилась, краснела и все время твердила:

– Нет, нет… Не говорите никому. Я ведь не умею петь. Ну какой у меня голос… Пожалуйста, не говорите начальнице. Мне так совестно.

Все-таки подруги упросили Наташу еще раз спеть «Среди долины ровныя». Кроме того она спела «В селе малом Ванька жил» и старинную песню «Гляжу, как безумный, на черную шаль».

Наташа Петрова после пения сразу выросла в глазах подруг: они ею заинтересовались, стали с ней ласковее и часто просили ее петь. Заставили ее петь и при начальнице, и та похвалила ее и сказала: «У тебя, дружочек, развился премилый голосок. Надо бы учить тебя».

Это пение сблизило Наташу с подругами, и ей легче жилось этот последний год, хотя души ей все-таки никто не отдавал, и была она для всех чужая.

Дядя Коля неизменно приходил по воскресеньям. Это вошло уже в обычай, и эти воскресенья только и согревали душу девушки.

В одно из таких воскресений Наташа взволнованно передавала Николаю Васильевичу:

– Чудеса, право, дядя Коля. У меня какой-то необыкновенный голос нашли… Все петь заставляют.

– Что ж, Наташечка, у тебя голосок – точно флейта. Не говорил я разве тебе, что ты певица будешь?

– Ну, какая я певица! Мне так совестно петь; руки и ноги дрожат… Я готова сквозь землю провалиться.

– И чего ты, Наташечка, конфузишься? Ведь пение хорошо, пение – это дар Божий… И другого порадуешь в грусти, развеселишь в горе.

– Все-таки мне совестно петь… Знаете, дядя Коля, на Рождество у нас будет праздник, придет наш благодетель, и я должна ему петь…

«Благодетелем» в приюте называли старичка – купца-попечителя. Он помогал этому приюту деньгами; присылал также детям гостинцы и изредка приезжал сам в приют.

– Это хорошо, Наташа, ты не бойся. Пой во весь голос. Голосок у тебя, как флейта… Положим, я давно уже не слышал! А прежде ты хорошо певала.

– Страшно, совестно, дядя Коля… Кажется, у меня от страха и слова из горла-то не вылетят.

– А ты бойчее. Не бойся. Дело-то хорошее: других порадовать. Вот как бывало ты меня в моей горькой жизни утешала. Почем ты знаешь, может, этот ваш благодетель то тоже не весело живет. Вот песня его развеселит.

Наташа рассмеялась.

– Тоже сказали, дядя Коля, какая утеха в моем пении?

Монах тоже улыбнулся. Но ему все-таки удалось развеселить и успокоить девушку.

– Ах, дядя Коля, как жаль, дяди Пети нет… А то вот мне надо теперь ленточку в косу и воротничок.

– Какую ленточку в косу, Наташечка? Я достану, я могу. Право могу, – засуетился Николай Васильевич.

– Мне совестно, дядя Коля. Мне надо черную ленточку. Где вы достанете? Вы себя обидите…

– Нет, я уж достану… Ты только объясни. Я в ленточках-то ничего не понимаю. Надо тебе быть в параде… Ты не беспокойся: ленточку я принесу. Это я могу и даже рад… Ты ведь никогда у меня ничего не просила.

Наташа конфузливо объяснила, как и в чем дело, и даже принесла образчик ленточки.

Годовой праздник приюта и елка всегда бывали в первый день Рождества. Все девицы волновались и готовились к этому дню. Для старшего класса это был последний праздник в стенах заведения, где девушки провели 10 лет. В числе этих девушек была и Наташа Петрова. На своем приютском празднике она должна была петь перед благодетелем и волновалась больше других.

Накануне праздника Николай Васильевич пришел полузамерзший, красный и принес Наташе ленточку, воротничок и даже мыло и баночку помады.

– Ах. Дядя Коля, зачем мыло и помада? – говорила девушка.

– Это, Наташечка, для красы. Помажь голову: лучше волоса блестеть будут… А мыло хорошее – лицо от него будет белое…

– Добрый, хороший вы у меня, дядечка! Один вы у меня друг и отец и все на свете.

Не знала девушка, какими трудами были добыты эта лента, мыло и помада. Как работал Николай Васильевич, как отказывал себе во всем и в трескучий мороз шел 10 верст от своего монастыря, чтобы исполнить просьбу племянницы.

Наташа волновалась.

– Ну, дядя Коля, и плетут наши девицы! Будто, как услышит благодетель мое пение, сейчас меня учить станут… Что будто я потом в театре петь стану, как настоящая певица… И все мне хлопать в ладоши станут. И теперь-то, как я запою, так они все и хлопают. Мне даже совестно!

– Что ж, Наташечка, все это на правду похоже… Помнишь, когда ты была маленькая, мы об этом с тобой говаривали.

Еще бы не помнила про это незабвенное время Наташа?!

Время пролетело незаметно. Подошел и приютский праздник. Воспитанницы очень волновались, но больше всех Наташа Петрова.

– Сегодня твоя судьба решится, Наташа, – говорили ей подруги. – Наверное, благодетель обратит на твое пение внимание… Тебя учить будут у хорошего учителя. У тебя такой чудный голос… Ты будешь знаменитая певица… Не забудь тогда про нас, Наташа. Хоть какое-нибудь на самой верхушке местечко дай, чтобы тебя послушать.

Наташа то краснела, то бледнела. Ей стало казаться что-то возможное в словах подруг, но она застенчиво возражала:

– Пустяки вы говорите, девицы. Уж мне-то нечего ждать. И какой такой мой голос. Все выдумка.

Праздник удался на славу. Большая елка подымалась до самого потолка и украшена была великолепно. Воспитанницы водили кругом елки хоровод, пели песни, даже плясали русскую.

Попечитель – высокий старик с окладистой бородой – и приглашенные гости были очень довольны. Дети веселились от души. Всем им раздали от благодетеля подарки и мешочки с гостинцами.

Елку потушили и начальница обратилась к попечителю и гостям и предложила: «У нас одна девица хорошо поет. Не угодно ли вам ее послушать?»

– Не волнуйся, Наташа, пой громче! – шептали ей подруги.

Наташа встала, прислонилась к двери и запела «Среди долины ровныя». Пела она не так хорошо, как всегда… Но тем не менее ее чистый, звонкий голос, ее задушевность поразили всех. Наташу все хвалили, поздравляли, восхищались.

– Отлично поет барышня… Просто удивительно… До сердца доходит песня, – говорил басом старик-попечитель и даже отер красным шелковым платком глаза.

– Да, голос редкий… Надо бы учить ее. Да кому же у нас учить в приюте?! Жаль, пропадает такой талант, закинула удочку начальница.

– Да-да, учить надо. Так оставить не следует-с. Прекрасно поет она… – согласился благодетель и, подозвав Наташу, очень хвалил, пожал ее руку и подарил ей десять рублей.

Наташа была, как в чаду, после праздника. Воспитанницы увивались около нее, обнимали, целовали, трещали как сороки: «Слышала ты, Наташа, слышала, что сказал благодетель? Тебе надо учиться пению. Вот он приедет, и велит тебя учить…»

– Кому-то до меня есть дело? Точно у благодетеля своих дел мало, – сомневалась Наташа.

Но даже старушка учительница говорила: «Мне кажется, Наташа Петрова, что благодетель что-нибудь устроит для тебя».

Наташа стала ждать и надеяться и много мечтала она в тишине: и так чисты, благородны и прекрасны были эти мечты.

В воскресенье на приеме Наташа, раскрасневшаяся, оживленная и счастливая, говорила дяде Коле:

– Пела неважно, дядя Коля. Ужасно боялась… Очень хвалил меня благодетель. Подарил мне за пение 10 рублей и сказал, что надо меня учить.

– Ну, дай Бог ему здоровья. Уж я буду молиться, чтобы ему за тебя Бог счастье послал, – ответил счастливый Николай Васильевич.

– Знаете, дядя Коля, я теперь так хочу учиться петь… Мне иногда кажется, что у меня в груди есть много звука… Что я могла бы хорошо запеть, да не умею. Я так люблю пение… Поешь, все забываешь и уносишься куда-то в небо… Право… Вот вы смеетесь, дядя Коля. Отчего вы смеетесь? – мечтательно говорила Наташа.

– Я не смеюсь, Наташечка… Я просто рад за тебя… Песня, музыка, вот хоть бы моя флейта, – это отрада в жизни, утешает в горе и веселит в радости… Помнишь, как нас с тобой утешала песня да музыка… Так-то, поди, и всех… А ведь есть кто несчастнее нас. Запоешь, либо послушаешь хорошую песню и забудешься.

– Да-да… – мечтательно ответила Наташа. Она устремила свои большие глаза вдаль; в них загорелся светлый огонек, и на лице ее пробудилось вдохновенье, и она заговорила с увлечением.

– Зачем я живу? Так… ни себе ни людям в радость… Ну, стану портнихой? Какая польза? Что платье сошью какой-нибудь капризной барыне? И сама-то едва сыта буду, и близким не помогу. А тут, дядя Коля, вдруг я буду петь и сто человек меня будут слушать… Я буду петь все хорошие песни, чтобы действительно утешать людей в горе… Ведь есть такие песни, дядя Коля?

– Конечно есть, Наташечка. Сколько угодно… Мы-то их с тобой не знаем.

– Потом я могу давать концерты в пользу бедных монахов.

– Нет, Наташечка, в пользу бедных монахов не давай концертов. Ведь у нас есть обитель, и стол, и все ж лучше в пользу бедных сирот, – перебил ее Николай Васильевич.

– Хорошо. Сколько я пользы принесу… Скольких я могу сделать счастливыми. И вы, дядечка, уже никогда не будете нуждаться. У нас все будет тогда.

– Обо мне-то что думаешь. Я старик и жизнь отжил… Лучше ты себе все сделай.

– Нет, сделаю все вам… Вы для меня единственный, лучший друг, все равно что отец и мать. Самый дорогой человек.

– Добренькая ты, Наташечка, – сердце у тебя золотое, – проговорил Николай Васильевич и вздохнул.

Когда он уходил, Наташа сунула ему 5 рублей.

– Это мне дал благодетель; я с вами делюсь пополам.

– Не возьму, не возьму. Ни за что, – заговорил Николай Васильевич, пряча руки назад. – Какие выдумки! Мне не надо, обижаешь ты меня, – говорил Николай Васильевич и даже сердился.

Наташа заволновалась.

– Вы со мной всегда все делите… И я хочу… Мои первые деньги за концерт, – шутливо сказала она и заставила старика взять.

У Николая Васильевича даже слезы навернулись на глазах: «Ну хорошо, хорошо… Пригодятся… Припрячу… Добренькая ты, Наташечка», – говорил он конфузливо и задушевно прощаясь с племянницей.

А Наташа была так счастлива, что впервые за всю свою жизнь могла хоть чем-нибудь помочь дяде Коле.

ВЫПУСК

Прошел еще год. Это был последний год пребывания Наташи Петровой и ее подруг в приюте.

После памятного праздника, когда Наташа пела перед большим обществом, девушка сначала все чего-то ждала, на что-то надеялась. В сиротской доле часто приходится ждать и не дождаться. Попечитель, похваливший ее пение, конечно, скоро забыл о ней и не вспоминал даже. Разве мало было у него приютов и опекаемых! Ходили слухи, что он выдавал каких-то племянниц замуж, уезжал куда-то…

– Подожди, Наташа, он вспомнит… Может, при случае начальница ему скажет… Так было бы хорошо, если бы ты стала учиться петь, у тебя чудный голос… – говорили ей подруги.

Наташа скоро и ждать перестала: ей ли, одинокой сироте, надеяться на лучшую долю.

Николай Васильевич, не меньше ее ожидавший и мучившийся ее сомнениями, старался ее утешить:

– И без пения, Наташечка, можно прожить… Пение-то еще не наверно, а у тебя знание в руках и верный кусок хлеба. Будешь работать… И людей хороших встретишь. Сердце у тебя золотое: оценят его и поймут… Узнаешь и ты красные деньки.

– Кому оно нужно мое сердце-то? – говорила девушка печально. – Конечно, дядя Коля… Я не унываю. Проживу, работать буду. Начальница сказала, что место мне достанет. Буду портнихой.

– Не унывай, Наташечка, все будет хорошо. Лишь бы здоровья Бог тебе дал.

Однажды старичок-попечитель невзначай приехал в приют. Все всполошились. Воспитанницы решили, что он приехал для Наташи, что он вот-вот сейчас объявит ей радость. У Наташи тоже зажглась в душе надежда, уверенность. Но когда собрались воспитанницы в зале и попечитель вошел туда, он стал осматривать потолки, стены, что-то считал, вымерял, записывал и заговорил с начальницей о ремонте.

Начальница хотела напомнить о Наташе, вызвала ее и проговорила, положив ей руку на плечо:

– Вот та наша воспитанница, у которой такой хороший голос и которую вы слушали на Рождество.

– Да-да, прекрасно пела… Учитесь, учитесь, барышня. Не надо таланты зарывать в землю, – ласково сказал попечитель и опять стал осматривать комнаты, что-то высчитывать и записывать.

У Наташи точно упало сердце: она поняла, что мечты ее разлетелись в прах и надежды никакой нет. Подруги ее тоже видели, что ошиблись, но все-таки пробовали ее уговаривать: «Ты бы, Наташа, пошла да и напомнила ему, попросила бы его…»

– Правда, он богатый, добрый… – Он, наверное, согласится за тебя платить… Что ему стоит?!

– Ах, девицы, как это вы в чужом кармане деньги считаете? Богатый, так он и тратит много. Вон наш приют содержит. А просить его я не буду: у меня и язык-то не повернется. Я ему чужая… У него, поди, своих бедных много… Может, голоса-то есть и получше моего. Всякому своя доля.

Последний год для девушек в приюте проходил в особенных заботах, тревогах, думах. Их больше баловали, больше им было свободы. Таких одиноких, безродных сироток, как Наташа, было двое: она да еще Саша Самсонова. Но у той была какая-то благодетельница, которая за нее платила и которая после выпуска хотела взять ее к себе, вместо портнихи.

По вечерам молодые девушки собирались в кружок и мечтали, говорили о будущем и все надеялись на что-то светлое, хорошее.

– Ах, девицы, уж я просто не дождусь выпуска… Так мне надоел этот приют. Даже стены-то его опостылели! Мама мне сколько платьев-то шьет… Два шелковых. Правда. Я вам покажу. Может быть, меня графиня нынче за границу с собой возьмет, – хвасталась вертлявая хорошенькая Анюта Мухина. Она действительно томилась в приюте и считала дни и минуты до окончания. Жизнерадостной избалованной девушке жизнь представлялась в розовом свете. Мать ее поминутно приходила в приют и обшивала дочку, как принцессу; большинство ее шикарных платьев на шелку перешивались из платьев графини. И судьба этой хорошенькой девушки, ее наряды, ее будущая жизнь представлялась приютским подругам, как жизнь сказочной принцессы.

– Счастливая ты, Анюта! Ты заживешь лучше всех нас. В таком богатом доме, среди золота и серебра… Насмотришься, как и в чужих странах живут, и всякие диковины увидишь. Вот-то тебе счастье! И хорошенькая ты… И балуют тебя все, – не без зависти говорили подруги.

– А мне уже маменька жениха нашла, хороший человек, не пьющий, приказчиком служит и 70 рублей в месяц получает. Сказал, что будет меня беречь и работать не будет неволить. Что хочу, то и буду делать, весело рассказывала Аня Ястребова. Это была премиленькая девушка: маленького роста, здоровая, цветущая, с красивыми черными глазками и с ямочками на полных щечках.

– Ну вот, тоже и замуж-то идти не корысть: женихами все хороши… А потом покажут себя, – возразил кто-то из девушек.

– Я сама буду хорошая жена и послушная… И мужа стану уважать. Вот и он будет ко мне хорош. Да и хозяйство я люблю, и деточек до безумия люблю, – возражала с милой улыбкой Аня Ястребова, и всем казалось, что она действительно будет хорошей женой и матерью.

– Поступлю в бонны с шитьем, я очень детей люблю, – говорила Люба Андреева.

– А я у дедушки останусь, хозяйничать буду, – заявила ее сестра.

Соню Малкову, с дурным, неуживчивым характером, горячо любила ее мать и мечтала жить только с ней и для нее.

У всех этих девушек были родные, близкие, знакомые. О многих заботились, обшивали, делали подарки: кому часы, кому браслетку, брошку, на платье или альбомы, мелочи. Прожив почти десять лет в закрытом учебном заведении, под вечными заботами, в тепле и в мечтах, все эти дети выходили наивными и незнакомыми с жизнью, о которой они имели свое фантастическое представление. Мир был так велик, столько было в нем людей, и хороший и дурных, что на каждом шагу можно было и дурное встретить и ошибиться.

О Наташе Петровой некому было позаботиться. Дядя Коля ничего не мог сделать для нее. Она чувствовала себя одинокой и несчастной среди всех этих забот и хлопот выпускных подруг. Ей было страшно вступать в жизнь. На приемах Николай Васильевич видел племянницу всегда грустной и молчаливой.

– Ничего, Наташечка, проживем… Бог поможет. Устроишься, и люди добрые найдутся. Ведь и ты можешь Другим что-нибудь хорошее сделать. Право. Жизни-то Ведь своей никто не знает, – старался он ее ободрить.

– Кому она нужна, моя жизнь? Ничего я не могу сделать… и это тяжелее всего. Буду я работать себе только на хлеб, – отвечала понурив голову Наташа, – вы меня не оставите, дядя Коля? Одна я… такая дикая. Мне так жутко… И с подругами-то не умела сойтись, – говорила девушка.

– Не оставлю, Наташечка, никогда не оставлю. Я всегда о тебе думаю.

– Хоть бы тетю Машу найти да Липочку. Может, они придут на выпуск. Так хочется, чтоб были у меня родные, – говорила Наташа печально.

– Вряд ли, Наташечка, впрочем, я разыщу их… Я бы пришел к тебе, да сама знаешь: нет у меня одежды. А у вас парадно: совестно людей.

– Знаю, дядя Коля… Все-таки вы придите…

– Главное, ты не грусти… Кончишь, и заживем хорошо.

Николай Васильевич начинал говорить горячо и убежденно: «Всякий человек может сделать другому хорошее… Ты только желай этого. И все это будет».

От приюта Наташе сделали немного белья, два платья, шубку и все скромное обзаведение и от приюта же ее устроили в мастерскую нарядов, куда она должна была переехать через неделю. Начальница призывала хозяйку мастерской, говорила с ней и познакомила Наташу. Хозяйка была высокая, сутуловатая женщина, сильная, брюнетка с большим носом, говорила она очень льстиво, хвалила себя, свое обращение с мастерицами и девочками, свою мастерскую, хвасталась заказами и уверяла, что она шьет только генеральшам да княгиням, но Наташе она не понравилась, а почему, она сама не знала. Девушка не могла знать, что истинная правда и доброта – скромны, молчаливы, себя не хвалят, о себе не кричат, а ждут, чтобы о них сказали и само дело и другие.

Перед выпуском пришел Николай Васильевич и принес Наташе образок своей работы, ленточку, мыло и помады. Он думал, что ленточка, мыло и помада – необходимая принадлежность туалета в торжественных случаях.

Он сказал, что тетя Маша очень постарела, а Липочка еще пополнела, и они никуда не ходят, живут в маленькой комнатке, в большой нужде.

– Они не очень-то мне обрадовались, Наташечка! Даже испугались и в горницу не пустили… Кажется, рассердились. У двери мы поговорили. Сказали, что не придут. И для чего им идти, если у них ты жить не можешь, – рассказывал Николай Васильевич.

– Я и не собиралась у них жить. Ну и не надо! Бог с ними! Жестокие люди, – раздраженно сказала Наташа. За последнее время она даже стала раздражаться.

Наступил выпуск. Это было в конце мая. Сколько волнений, забот и тревог пережили воспитанницы в этот день. С утра комнаты приюта кишели родными: собрались матери, тетки, знакомые. Они прихорашивали и одевали молодых девушек.

Анюта Мухина, завитая, раскрасневшаяся, в нарядном белом платье, порхала, как бабочка, и была похожа на модную картинку.

Аня Ястребова говорила и смеялась без умолку и была необыкновенно мила. Соня Малкова капризничала со своей мамой и никак не могла одеться к лицу: все ей не нравилось. Все суетились, волновались, громко разговаривали, целовались, давали друг другу обещания, клятвы помнить, писать… Наташа ходила между подругами, как потерянная, со скорбным выражением лица и застывшей на нем думой.

Торжественно был отслужен молебен в зале. Зала была полна почетных гостей, родных, воспитанниц, прекрасно пел хор и громче всех раздавался чистый голосок Наташи.

В конце залы, сзади всех, притаившись в уголке, неподвижно стоял монах… Казалось, он не присутствовал на этом торжестве, – он молча молился, и мысли были где-то далеко. Даже когда кончился молебен, он долго оставался в оцепенении. Наташа в своем сером скромном платье подбежала к нему – он очнулся.

– Спасибо, милый дядя Коля, что пришли. Я все смотрела на вас. Вот я и кончила!

– Поздравляю тебя, Наташечка! Бог поможет… – со слезами сказал Николай Васильевич и не мог продолжать от волнения.

После молебна попечитель раздавал девицам аттестаты, книги, награды. Полились поздравления. Воспитанницы пели прощальные стихи. Затем был завтрак, веселый и оживленный.

В шесть часов воспитанницы стали разъезжаться, навсегда покидая стены приюта, где они беззаботно провели детские годы. Трогательно прощались, все плакали.

– Аня Ястребова, будешь часто писать? – спрашивала Надя Андреева, порывисто и крепко целуя подругу.

– Уж два раза в неделю непременно. А то, может, и чаще. На свадьбу ко мне приходите, девицы. Я всем напишу.

– Прощай, Саша, помни, что ты клялась меня любить.

– Помню, Олечка. И ты себе других подруг не заводи. Девицы, посмотрите, какая у меня шляпка и боа кружевное… Это мне графиня прислала… Мы с мамой на своих лошадях поедем. Прощайте, девицы, приходите непременно ко мне. Я вам все покажу, – суетилась и трещала громче всех Анюта Мухина.

Последними ушли с дедушкой швейцаром сестры Андреевы. Наташа Петрова провожала их. Она оста лась одна в приюте. Здесь она должна была остаться еще несколько дней, а затем уйти прямо на место. Сегодня ее позвала к себе провести вечер начальница.

Совестно, тяжело туда идти… Что она будет там делать и говорить? Она всегда стеснялась начальницы, особы строгой и холодной…

Как не хватало Наташе теперь родной, близкой души, участия и заботы… Одна, совсем одна она в этом большом мире… Она прошла в спальню и рыдая упала на постель. Она плакала долго и горько.

Вдруг она почувствовала, что ее кто-то трясет за плечи: это была старая учительница.

– Петрова, Петрова, что так горюешь? Не плачь, душечка. Иди, тебя зовет к себе начальница. – Старушка поцеловала Наташу и отправила к начальнице.

Девушка вступала теперь на новую самостоятельную дорогу; жизнь без забот о насущном куске хлеба кончилась.