Текст книги "Заветное окно"

Автор книги: Клавдия Лукашевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Клавдия Владимировна Лукашевич
Заветное окно

Рождественский рассказ

I

Был конец рождественского поста. Уже несколько дней стояли лютые сибирские морозы. Казалось, все застыло в воздухе, всюду замерла жизнь, и ледяное дыхание зимы было опасно для всякого, кто отважился бы показаться на улице.

Зима в том году стала рано. Снегу выпало много. И этот белый, пушистый, крепкий снег сплошь покрывал и леса, и поля, и дороги; иную деревню или небольшой городок так засыпал, занес, что как будто туда не было ни прохода, ни проезда.

В самый Рождественский сочельник мороз был особенно силен. У путников захватывало дыхание, слипались глаза, покрывались сосульками усы, брови, ресницы; многие отморозили себе ноги, руки, носы, уши; иные и совсем погибли в пути, птицы замерзали на лету.

Когда стемнело, глубокое синее небо загорелось мириадами огоньков, узенький серебристый рог луны показался на горизонте, а окрестный воздух был особенно тих, и прозрачен, и резок, как это бывает в сильные морозы.

Среди невообразимого снежного поля, которому в темноте не виделось конца, шли два путника. Кругом было тихо, темно; ни звука, ни движения… Лишь в небе сияли звезды, да под ногами хрустел крепкий снег. Если зорко присмотреться, то поэтому блестящему белому снегу вилась протоптанная узкая тропинка.

Путники шли молча, поминутно сбиваясь с тропинки и увязая по сторонам в снегу. Один был закутан с ног до головы в какую-то хламиду, должно быть, в сибирскую доху, другой – в коротком кафтане, и голова его была обмотана платком.

– Бррр… Околел! Руки и ноги знобит… Должно быть, капут… Не дойти… – дрожащим голосом, заикаясь, проговорил последний.

– Молчи, Рыжий… Скоро дойдем… Я эти места знаю… Будет работа… Обогреемся… – отвечал другой басом, покашливая.

– Знаю эти места и я… Только работа тебе будет во какая: меня в яму свалить.

– Шагай, шагай! Знай помалкивай… Скоро дома будем, – подбадривал товарища спутник.

– Мой дом между четырьмя досками.

– Перестань-ка… Поди, родненькие ждут… Каши, щей, пельменей жирных наварили, гуся зажарили… Теперь праздничек.

Спутник его ничего не ответил, но тяжело вздохнул, и неопределенный стон вырвался из его груди.

– Мороз-то тебя спугнул, Рыжий… Никак, ты хнычешь? Эх ты, баба! – упрекнул товарищ.

В это время оба они замолчали и замедлили шаг: дорога пошла в гору – и чем дальше, тем круче. Длинная доха одного пешехода мешала ему; он то и дело спотыкался, даже два раза упал и вставал с громкой бранью; другой, что был в коротком кафтане и платке, шел, охая, вздыхая, и что-то бормотал про себя непонятное… Они взошли на гору.

– Видишь… Так я и знал! За этой горой не то село, не то городишко… Дрянной, маленький… Да ничего себе… Будет работа – будет и хлебец, – многозначительно проговорил тот, что был в дохе.

Другой остановился как вкопанный, дышал тяжело и прерывисто и хватался рукой то за голову, то за грудь, как будто ему было больно или он вспоминал что-то, силился высказать и не мог…

– Да, да… городишко… Село… дрянное, маленькое… так… незначащее, – бормотал он, поминутно откашливаясь, как будто подавился или кто-нибудь хватал его за горло…

– Эй, приятель, никак, ты ополоумел с морозу… Рыжий, ты что дуришь?! Тебе я говорю…

– Я ничего, Косой… ничего… Не кричи… Сам знаю… Вижу… Чего пристал…

– Полно тебе, приятель, пойдем… Не то и взаправду замерзнем… Даже меня пробирает, а ты налегке, – уже смягчаясь, проговорил товарищ.

– Пойдем, – решительно выкрикнул его странный спутник. – Чур меня слушаться: я эти места признал… Бывал тут раньше, хорошо работал… Послушаешь – и дело будет сделано…

Наши приятели стали спускаться с горы. Мужчина, который был в дохе, искоса с удивлением посматривал на товарища и с горечью думал: «Немного рехнулся, бедняга… Придется его где-нибудь оставить».

Внизу, под горою, мерцали в темноте огоньки, слышалась вдали колотушка ночного сторожа, раздавался лай собак, бегавших на цепях около жилища.

Наши пешеходы были уже близко. На пустынной улице большого сибирского села никого не было видно, не слышно было никакого движения. В избах виднелись огни. В эту торжественную ночь никто не спал: вернувшись из храма и дождавшись первой звезды, православные радостно встречали праздник, каждый – как мог.

– Что это за городишко? Али село большое? – спросил мужчина в дохе, останавливаясь около изгороди, отделявшей какое-то поле, и всматриваясь вдаль.

Там в темноте мелькали силуэты домов, занесенных снегом.

– А кто его знает… Так, кажись, село, – послышался глухой ответ.

– У-у-у-у! Как холодно! Хоть бы в трактир зайти, обогреться…

– Заходи… Коли еще шея цела… Много ли у тебя капиталов-то на кутеж?

– Медный грош да пуговица.

– Деньги большие, Косой… Раскутиться есть на что…

– Слышишь, собаки заливаются…

– Город мал, а собак много…

– Пусть лают, волков пугают…

– Мы хошь волки, да двуногие… Не испугаемся.

– Есть ли у тебя для них угощение, Рыжий?

– Есть. Еще три лепешки…

– Сыты будут…

– Что ж мы, вместе за дело примемся?.. Надо оглядеться…

– Ты осторожнее… Топор при тебе ли?

– При мне… За поясом.

– А лом где? А отвертка?..

Тот, что был в коротком кафтане, ничего не ответил. Прислонившись к плетню, он стоял как окаменелый и что-то соображал…

– Рыжий, гляди, вот домишко в стороне… Способно. Близко жилья нет… Осмотримся, да и за работу… Дай-кось мне топор. Пойдем… – и товарищ его крадучись двинулся вперед.

Рыжий рванулся за ним. Он хорошо знал этот дом: он шел к нему, и теперь все его помыслы были направлены к тому, чтобы товарищ ни о чем не догадался и чтобы его удалить.

– Стой… Нет… Нельзя… Тут собаки… Опасно…

– Что ты мелешь?

– Подожди, что я тебе скажу… Слушай! Тут нельзя… Тут злые собаки…

– Ты что же, шутки шутишь?! Смеешься, что ли?! Смотри у меня. Давай сюда топор! Я один пойду! – грозным шепотом крикнул мужчина в дохе и, весь трясясь от злобы, подступил к товарищу, сжимая кулаки. Тот отступил.

– Не серчай, Косой… Полно, что тут… Правда, у меня в голове словно кто шилом вертит… Все запамятовал…

– Дай мне топор и отвертку… Я пойду один… Ну тебя. Провались ты сквозь землю… Знать тебя не хочу!..

– Слушай, Косой… Я вспомнил… У меня двадцать восемь копеек есть. Отвались мой язык, коли я вру…

– Что ж ты раньше, черт, не говорил?…

– Вот возьми… Иди скорее в трактир… Я один обработаю этот домишко… Одному лучше… А ты как выйдешь из села, там на повороте харчевня будет… Ты обогрейся… За харчевней гора, за горой такая лощинка, дальше лесок… В лесу меня и жди… Я тебя на рассвете нагоню…

Мужчина в коротком кафтане засуетился, присел, стал шарить за сапогом, и в его руках действительно скоро брякнули медные деньги.

– Вот, бери, тут двадцать восемь копеек… Так все и сделай, как я сказал…

– Ну тебя к свиньям!.. С тобой и впрямь беды наживешь, – буркнул в ответ ему товарищ и, взяв деньги, направился в сторону, подумав про себя: «У него на чердаке не в порядке, пусть его схватят и в сумасшедший дом упрячут… Надоел хуже горькой редьки!..»

Между тем другой прохожий ползком, крадучись приблизился к маленькой крайней хатке… Это была сибирская заимка в три окна, в стороне от села… Кругом – невысокий забор, кой-какие угодья, дальше – еще изба, не то сарай, не то старая баня с окном, которое зияло своим черным отверстием. Окна в жилом доме были накрепко закрыты ставнями, и сквозь щели пробивались узенькие полоски света.

Несчастный бродяга или беглый (конечно, это был именно бродяга, подползший к этому дому с недобрыми намерениями) приподнялся около окон… Он протянул вперед руки, как бы лаская и охватывая дом, прильнул к щели и весь затрясся… Из его груди вырывались сдержанные глухие вздохи и едва слышные стоны… Он боялся, вероятно, что его услышат…

Но кругом была невозмутимая тишина. Собаки лаяли вдали, колотушка сторожа слышалась еще дальше… В маленьком доме как будто все заснули или вымерли.

Бродяга, шатаясь, побрел около дома и остановился около избы с одним окном. Он забыл и про лютый мороз и про опасность быть пойманным. Он приподнялся на цыпочки и заглянул в окно… Оно было небольшое, – едва могла пролезть голова, – без ставней, без стекол, просто какое-то странное отверстие, неизвестно для чего…[1]1
  В Сибири во многих селах и сейчас есть обычай, в избах делать открытые окна, на них кладут хлеб, деньги. Про это подаяние знают бродяги и ночью уносят их. (Прим. автора)


[Закрыть]

И вдруг в этом окне мелькнула детская рука. «Тут положу… Прежний весь взяли… Должно быть, прошли…» – прошептал детский голос. Руки стали что-то шарить и укладывать. Едва они сделали движение по подоконнику, как внезапно их схватили другие руки – большие, сильные, холодные. Мальчик ахнул, хотел громко крикнуть, но его рот зажали, голову охватили те же сильные и холодные руки. «Молчи! Молчи, милый! Кеша, не пугайся… – Молчи!» – послышался чей-то шепот и глухое, сдавленное рыдание. Затем на мгновение наступила тишина…

II

Большое сибирское село Тагильское тянулось на три версты. Оно пролегало по главному сибирскому тракту, и его единственная улица, застроенная по обе стороны домами, то спускалась с горы, то поднималась в гору. Рядом с большими, красивыми деревянными домами ютились бедные избы, как и во всех сибирских селах. Жители Тагильского по преимуществу занимались извозом и содержанием лошадей для почтовой гоньбы. Жизнь текла там однообразно, – только приезжие вносили оживление, да и к ним уже все привыкли.

Перед праздниками село оживлялось: из столиц подвозили товары, из окрестных сел, стоявших в стороне, из заимок и юрт инородцев приносили местные продукты. Праздники встречали каждый по своим средствам, но главным образом ели и пили. В двухэтажных домах жарили козлятину, лосину, гусей, поросят, баранину, варили пельмени, готовили пироги с нельмой, максунами, омулями, пекли шанежки и пшеничники и всякое другое вкусное сибирское печенье. В бедных домах и избах готовилось всего, конечно, мало, а часто и готовить-то было нечего.

В крайней хатке, которая стояла особняком в конце села, казалось, забыли, что наступал большой праздник. Не видно было предпраздничного оживления: уборки, стряпни, приготовлений; не слышно было веселых голосов. Или люди, жившие тут, были до крайности бедны, или их не радовал наступавший праздник. Однако в горнице не замечалось признаков нужды: столы, скамейки, сундуки, кое-какая домашняя утварь, посуда, на окнах занавески и цветы – все было в исправности…

У стола, опустив голову, сидела молодая женщина; в руках у нее была чашка и полотенце; она что-то делала, потом присела и глубоко задумалась, позабыв обо всем на свете… Лицо ее было печально, в глазах светилась тупая покорность…

За печью кто-то кряхтел, охал и вздыхал в этих вздохах тоже слышалось горе. По горнице медленно пробирался огромный сибирский кот; его пушистый длинный хвост волочился по полу, и плутовские глаза еле виднелись из-за длинной шерсти, покрывавшей и голову и все туловище. Женщина, сидевшая у стола, шевельнулась, еще ниже нагнула голову, еще глубже задумалась. Кот перепугался и стремительно бросился от нее под печку; верно, и ему жилось невесело.

Скрипнула дверь и отворилась: вошел мальчик, высокий, коренастый, в тулупчике и в огромных валенках. Его открытое лицо было простодушно и весело, в живых глазах светилась детская радость… Но, войдя в избу и окинув все пытливым взглядом, он съежился, улыбка сбежала с его губ. Сняв мохнатую шапку, он вертел ее в руках, переминался и, почесывая трепаную головенку, то заглядывал за печь, то посматривал на сидевшую у стола женщину. Она точно окаменела, не шелохнулась и даже не взглянула на него…

Мальчик все порывался заговорить и, наконец, решился:

– Мама, мама!

Никто ему не ответил. Увидев кота, вылезшего из-под печки, мальчик подозвал его, присел на пол, стал гладить и нечаянно наступил на хвост. Кот мяукнул. Женщина сорвалась с места.

– Чего ты балуешь! Угомону на тебя нет! – крикнула она сердито.

Мальчик, по-видимому, мало испугался.

– Мама, а мама, слушай!

– Что тебе?

– Звезда уже пришла… Ночь светлая, морозная… Небо ясное…

Мать ему ничего не ответила и стала чего-то искать в углу, полезла на полку, переставила там горшки и опять задумалась.

– Мама, а мама, у доктора будет елка, у урядника будет елка, и в школе…

– Провались они все и с елками… Нам-то что?..

На мальчика взглянули впалые, полные слез глаза. Он не стал больше разговаривать о том, что его интересовало и, очевидно, рвалось у него с языка: раздевшись, он присел на скамейку с котом на руках и, вздохнув, спросил:

– Мама, а ужинать будем?

– И то… Забыла я… Маменька, вставай… Я ужин соберу…

За печкой послышалось движенье, оханье, вздохи, и оттуда вышла маленькая, сгорбленная старушка; глаза у нее были тусклые, голова тряслась. Она поглядела на мальчика, подошла к нему, погладила по голове и села рядом.

– Бабушка, сегодня у доктора будет елка… а завтра у урядника, а послезавтра в школе, – шепотом сообщил мальчик.

– Молчи… Тише ты… – и старушка кивнула головой на молодую женщину.

Мальчик пригнулся головой к самому уху старушки и зашептал:

– Слышь, бабушка, гостинцев-то доктору из Москвы прислали. Хорошие страсть, разные, разные… А в школе фонарь такой будет… И сказки читать будут…

– Тише ты…

– Однако, бабушка, пустит ли мама меня в школу-то на елку? – чуть слышно прошептал мальчик. В это время молодая женщина вышла из горницы.

– Бабушка, мама-то все молчит либо ругается, – заметил мальчик с горечью.

– Ох, Кеша, у нее тяжелое горе… Я-то что… И глаза выплакала и душу иссушила… Скоро и конец… А она молода… Долго еще ей горевать, маяться.

Мальчик задумался,

– Что делать! Надо нести тяжелый крест… Сам Господь нес и не роптал, – продолжала старушка и дрожав щей рукой обнимала внука.

– Твой отец, Кеша, разбойник… А ты все-таки молись за него, вспоминай, проси Господа простить его…! Тяжко, дитятко, думать о нем. Все-таки жаль… сердце болит… – старушка заплакала.

– А маме его не жаль, – сказал мальчик, как бы отвечая на свои мысли.

– Жалеет… Она уж такая гордая… Не покажет… Все в себе таит… Хоть и разбойник, а все-таки жалеет…

В это время молодая женщина вернулась с краюшкой хлеба.

– Садитесь ужинать, – сказала она тихо.

– Вот и праздничек пришел, – проговорила старушка, крестясь и двигаясь к столу.

Ужин был скромный: только похлебка дымилась на столе, стоял горшок каши, лежал нарезанный хлеб да лепешки.

– А в позапрошлом году у нас и гусь был, и пельмени, и шаньги, – вспомнил было Кеша.

– Господи! Это не ребенок! Это бревно бесчувственное! – вскрикнула молодая женщина и, упав на скамейку, зарыдала горько, отчаянно, беспомощно.

Старушка нагнулась к ней.

– Полно, Агаша… Грешно так убиваться… Разве он понимает… Дитя малое, неразумное…

– И дети чувствуют… А этот каменный… жестокий…

– Лучше молись, Агаша… Не плакать, не гневаться, а молиться надо, чтобы Он помог снести горе… И за грешную душу молись…

– Думать о нем не хочу!.. – сквозь рыдания отчаянно твердила женщина.

– Уймись, Агашенька!.. Всем нелегко… Пожалей и нас… На дворе такой праздник…

– Праздник другим… Нам хуже буден… На людей смотреть зазорно… Все он, злодей! Из-за него свету не видим, горе мыкаем…

Кеша испуганно смотрел на мать. Опять она плачет, клянет отца… Конечно, он сделал им зло… И в голове мальчика, как в панораме, промелькнули недавние годы, когда нагрянула на них страшная беда. Отец и раньше запивал, а потом связался с какой-то пьяной, бесшабашной компанией, все собирался идти на золотые прииски… А тут около их села напали на денежную почту и ямщика и почтальона убили… Был ли в том виноват отец, никто доподлинно не знает. Бабушка уверяет, что он на такое дело не пойдет… Но его забрали, посадили в тюрьму, повели в город на суд, и дорогой, говорят, он бежал… Вот уже два года о нем ни слуху ни духу. Где-то он, жив ли, сыт ли?.. Может, в эту морозную ночь один в лесу; может, погиб, замерз.

Кеше жаль его до слез. Отец, бывало, берег его, ласкал, и мать любил, жалел… Все зло пошло от вина, как говорит бабушка, да от товарищей… Старуха извелась и совсем ослепла от слез. Вот и мать худеет, чахнет, стала как тень… Трудно им теперь и с лошадьми справляться, и хозяйство без мужика плохо идет.

Мальчик подошел к матери, хочется ему ее утешить да не умеет.

– Мама, мамушка, – проговорил он ласково. Бедная женщина вскочила, отерла слезы, лицо ее стало снова суровым, злобным, отупелым.

– Ужин простыл, – заметила она, садясь к столу, но сама ни до чего не притронулась, и старушка тоже ничего не ела. Один мальчик со здоровым детским аппетитом поел и похлебки, и каши, и лепешек.

Мать после ужина отрезала несколько больших ломтей хлеба, посолила и сказала, подавая сыну;

– Снеси, Кеша, туда… – голос ее дрогнул.

– Мама, вчерашний хлеб взяли! И у Савельевых взяли, а вот у Митрохиных и посейчас лежит. Не берут…

– У них собаки злые… Должно быть, боятся, – прошамкала бабушка.

– Погоди, Кеша, я и сала кусок отрежу… Тоже положи. Молодая женщина вышла из горницы и тотчас же

вернулась с мешком в руках. Она достала из него большой кусок сала и отрезала добрую половину.

– Сало – это хорошо… Нынче мороз лютый… На морозе съесть кусок сала – живо согреешься… Все равно, что в печку дровец положить!.. Сало – очень хорошо, – говорила бабушка и ласково глядела на невестку, мигая подслеповатыми глазами.

– Иди, Кеша, положи все. Да смотри, не урони… А я тут мигом уберусь, да и спать…

Мальчик надел полушубок, шапку, рукавицы, забрал хлеб и сало и выбежал из избы. Поручение матери было для него дело обычное, и он исполнял его охотно.

III

Мальчик замешкался… Когда через некоторое время он вбежал в избу, на нем лица не было. Бледный как полотно, он весь трясся и едва переводил дух.

– Что с тобой? Говори… Что случилось? – испуганно спросила мать, подбегая к нему и усаживая его на скамейку.

– Мамушка, знаешь ли… – начал было мальчик и заплакал.

Бабушка вышла из-за печки, куда она уже убралась спать. Подошедши близко к внуку, она силилась разглядеть его и вся дрожала.

– Что случилось, дитятко?

– Отчего ты так долго? Воры там? Говори, не мучь! – умоляющим голосом спрашивала мать, теребя мальчика за рукав.

– Мама, я тебе скажу… Вот что…

– Говори скорее, прибил тебя кто?

– Мамушка, отец приходил… Правда, правда… Он велел кланяться… Правда…

Если бы удар грома разразился над этими людьми, если бы внезапно вспыхнула вся изба, – они не могли бы быть более поражены, ошеломлены…

Бабушка покачнулась, почти упала на скамейку, плакала и крестилась… Агафья глядела на сына дикими глазами и махала растерянно рукой…

– Путаешь! Пустое! Врешь… Ты не в своем уме, – повторяла она отрывисто.

– Ей-Богу, мама… Правда, бабушка…

– Не может быть! Ты обознался!

– Тебе причудилось в темноте…

– Да нет же, мамушка… Он… рыжая борода… Ведь я же знаю… Говорил со мной, заикался… Держал меня за голову руками… Плакал…

– Ах, Боже мой! Где же он?! Что же ты нас не кликнул… Куды он пошел? Да правда ли!.. Путаешь ты, врешь… Говори, куды он пошел?!

И, не слушая больше слов мальчика, обе женщины, как были в одних платьях, выбежали на двор… Но нежданного гостя и след простыл… На улице было тихо, никого не видно… Только мороз сильно давал себя знать.

Агафья выбежала за ворота, метнулась туда-сюда… Где-то поблизости у соседей раздался выстрел и гулко пронесся в тишине. Этими выстрелами в сибирских городах и селах мирные обыватели пугают по ночам воров, дают знать, что не спят и караулят свои дома… Собаки залаяли во всех концах.

Молодая женщина схватилась за грудь и вбежала стремительно в избу…

– Что же ты не позвал, не кликнул?! Это не ребенок! Это бревно бесчувственное!

Бабушка сидела около внука и расспрашивала его сквозь слезы.

– Не гневи Бога, Агаша… Молиться надо… Оставь Кешу! Ну, что же? – обратилась она к мальчику. – Как он? А ты ему что?.. Говори скорее… Сначала говори…

Кеша вопросительно взглянул на мать… Та кивнула головой и прислонилась к стене.

– Говори сначала…

Мальчик рассказал все по порядку. Когда мама дала ему хлеб и сало, он выбежал на двор, прошел в закутку и выглянул в окошко. Тихо было, на небе звездочек тьма, и снег яркий, белый… Только и видно было небо да снег… А под окно ему посмотреть и невдомек. Смахнул он снег с подоконника, положил сало, положил хлеб, хотел уже идти, как вдруг его схватила чья-то рука… Он испугался до полусмерти и крикнул… Верно, не слышали. Хотел еще крикнуть громче, а руки ему зажали рот и голову охватили, и кто-то говорит так жалобно: «Молчи! Молчи, милый Кеша! не пугайся… Молчи…»

– Мама, бабушка, я его сразу признал… рыжий… заикается…

– Признал, дитятко… Как не признать-то?! Кровь заговорила, – прошептала старушка и залилась слезами.

– Ой, не верится, маменька! Кеша, да неужто правда?..

– Правда, мама. Плакал он… Меня гладит по голове… а сам плачет… Говорит все: «Милый да милый… молчи… не пугайся».

А ты что же? – спросила Агафья, и лицо ее озарилось улыбкой, которой давно уже не видали домашние, и в глазах мелькнула живая радость.

– Я, мама, шибко испугался… Хотел вас кричать, хотел бежать; не могу – он держит. Говорит: «Подожди, не ходи, мне их видеть нельзя; а тебя, – говорит, – мне Сам Бог послал».

– И про Бога вспомнил в горе, сынок!.. То-то раньше бы помнил да призывал Его… Не сбился бы с пути и не сгубил бы себя и семью… – шептала с горечью старушка.

– Что же он, Кеша, про нас-то говорил? – снова спросила мать и впилась глазами в сына.

– Говорил: «Кланяйся маме и бабушке в ножки… Скажи, что прошу прощения… Скажи, что, если Господь направит меня на добрый путь, я к ним приду… Они у меня всегда в уме…»

– Так и сказал «они у меня в уме»?

– Да, так и сказал и заплакал.

– Злодей! Если б думал о нас да жалел, не пошел бы на злое дело… И мы бы не мучились, – с горечью проговорила Агафья и задумалась.

– Как же он одет-то несчастный? – снова спросила она, и голос ее смягчился.

– Не приметил, мама… Мне и ни к чему… Кажись, на голове платок.

– Какая уж тут одежда… Поди, в такую стужу и руки и ноги отморожены… – прошамкала бабушка.

– Что же ты ему про нас сказал? – спросила мать.

– Ничего не сказал, мама…

– Глупый, тебе бы сказать, какую мы муку из-за него терпим, как нам глаза в люди показать совестно…

– Полно, Агаша, разве дитя что понимает… Тут и большой потеряется… Ребенок испугался, где ж ему все сказать, – заметила старушка.

– В какую он сторону пошел-то?..

– Прямо пошел… Он, мама, и хлеб и сало взял, перекрестился и за пазуху положил.

Бабушка заплакала, заплакала и Агафья.

И долго-долго, далеко за полночь, в маленькой хатке шли расспросы. Мальчик уже ничего не мог сказать нового и в двадцатый раз повторял одно и то же, и в двадцатый раз задавала ему мать те же вопросы: «Ну, а он что? Так и сказал? А ты что? Про нас спросил? Что же ты сказал?»

Глядя на мать, Кеша думал: «Какая мама стала пригожая, лицо красное, в глазах точно огни, сама смеется».

– Ложитесь спать, желанные… Утро вечера мудренее, – ласково сказала Агафья. – Ложись, Кешенька, ложись, сынок… Я тебе мягонько постелю… Завтра на елку в школу пойдешь… – И она суетливо забегала по избе.

Даже старая бабушка с изумлением повела в сторону невестки подслеповатые глаза, а мальчик продолжал про себя дивиться: «Какая мама стала добрая, точно и не она, какая стала проворная и смеется… Чудно, право!» – мелькало в его головенке, и ему казалось, что у них стало теплее, светлее, точно правда наступил праздник, и бабушка ободрилась, улыбается, и кот без страха вспрыгнул на лавку, не опасаясь теперь получить шлепка.

Скоро все успокоилось, затихло в небольшом крайнем доме. Все улеглись спать. Кеша во сне улыбался: детские грезы приятны и веселы; бабушка долго ворочалась, охала и шептала молитвы. Только одна Агафья так и не смыкала глаз во всю ночь: ее мысли неслись вслед за одиноким прохожим: и корила-то она его мысленно, и прощала, и жалела… Зачем он не вызвал ее?.. С какой бы радостью она его обула, одела в дорогу, накормила бы… Несколько раз выбегала она за ворота и смотрела тревожно вдаль, возвращалась к окну, около которого свиделись отец с сыном, как будто кого-нибудь ожидая… С тех пор они обе, и старушка и молодая женщина, ждут и ждут… С особенной любовью и заботой кладут они хлеб и другую провизию на заветное окно… Может быть, подойдет еще праздник, и они дождутся того, кто обещал направиться на добрый путь и к ним вернуться.