Текст книги "Тряпичник"

Автор книги: Клавдия Лукашевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Клавдия Владимировна Лукашевич
Тряпичник

I

– Костей, тряпок, бутылок, банок продать!.. Костей, тряпок продать!.. – гулко раздалось на большом дворе. Каменный дом высился в пять этажей, двор был четырехугольный, покрытый асфальтом и представлял из себя как бы колодец… Шаги, говор, крики и различные уличные звуки эхом отдавались в этом колодце и гулко разносились по всем этажам.

– Костей, тряпок, бутылок!.. – завел было опять гнусливый детский голос.

– Пошел вон!.. Вон пошел… Нельзя здесь кричать… Не дозволяется… Пошел вон сейчас! – закричал кто-то громким басом. Детский голос смолк. Некоторые из жильцов выглянули из окон и увидели, что дюжий, здоровенный дворник толкал и гнал со двора мальчугана, грязного, оборванного с серым холщовым мешком за плечами.

– Пошел вон, дрянной… Вот я тебе! Видишь надпись?! Тряпичникам сюда нельзя ходить.

– Да я неграмотный, дядюшка… – начал было мальчик.

– А, ты еще разговаривать. Вот я тебя! – закричал дворник.

Мальчик побежал от него, испуганно оглянулся и скрылся за воротами. Он вышел на улицу, постоял в раздумье на панели и пошел по направлению к соседнему переулку. Здесь он заглянул в один двор, подумал, посмотрел кругом, но увидев опять дворника, поспешил уйти. Он вошел в ворота, которые ему показались менее опасными; во дворе оказался даже с одного края деревянный флигель; двор был маленький, грязный; ходили куры, валялись бумажки, бегали собаки, кошки, ребятишки; одна девочка сидела на камнях босая, полуодетая и сосала яблоко. Мальчик был уверен, что отсюда его не прогонят.

– Костей, тряпок, бутылок, банок продать!.. – закричал громко мальчик, приложив одну руку к уху.

– Эй, кости, кости, сюда! – раздался откуда-то сверху женский голос.

Тряпичник обернулся и долго глядел кругом. Он не мог понять, откуда его звали, и подумал, что кто-нибудь шутит. Он долго стоял в раздумье и снова завел свою унылую песню.

– Эй, тряпки, тряпки! Сюда, тебе говорят… Слепой ты что ли?! На самый верх ступай…

Мальчик наконец увидел в самом верху дома высунувшееся из окна красное, круглое лицо женщины.

– Сюда, сюда, вон по той лестнице, в четвертый этаж…

Тряпичник быстро и радостно направился к указанной лестнице. Он взошел, как ему показалось, на 4-й этаж и боязливо постучал в дверь. Дверь открыла маленькая, сухенькая старушка с острым носом, в очках.

– Что тебе нужно? – сердито закричала она.

– Костей, тряпок…

– Вот я тебе задам костей, тряпок! Как ты смеешь стучать?! Сейчас дворника позову… Эдакие-то мальчишки живо обворуют… Пошел вон! – сердясь, закричала старуха и затопала ногами.

– Эй, бутылки, бутылки сюда! – послышался голос сверху, и мальчик, испуганный негостеприимной встречей, бросился наверх по лестнице. Там в дверях стояла толстая, красная, как кумач, кухарка в пестром переднике и с засученными рукавами.

– Вот смотри, мальчишка: у меня шесть бутылок, 12 склянок и корзина костей… Смотри, кости какие, что сахар.

Тряпичник увидел действительно чистый, хороший товар.

– Сколько ты хочешь? – спросил он.

– А ты сколько дашь? Считай хорошенько и давай цену настоящую!

Мальчик начал перебирать бутылки, склянки и кости и долго считал и в уме и по пальцам.

– За все 15 копеек, – сказал он.

– Да ты ошалел что ли? Ты какую мне цену-то говоришь?! – рассердилась кухарка. – Ты, может, хочешь даром забрать?!

– Зачем же даром!.. Бутылки я считал по 1,5 коп за штуку, склянки по 4 на копейку, и за кости 3 копейки.

– За такие-то кости?! – громко воскликнула кухарка и всплеснула руками. – Да в своем ли ты уме? У нас господа мясо первый сорт едят… Да я целый месяц кости копила… Да чистые-то они какие! Уходи-ка ты лучше, мальчишка, по добру по здорову!

– Хочешь за все 20 копеек? – спокойным, невозмутимым тоном предложил мальчик.

– Тридцать копеек, и не спущу ни гроша…

– Нет дорого… Нельзя так дать.

– Ну и убирайся… Продам без тебя. Другой и не такую цену даст.

Мальчик пошел задумчиво. Он знал, что кухарка отдает свой товар сходно, и каждый тряпичник сразу даст эту цену. Но у него был недохваток в деньгах. Внизу на лестнице он остановился в раздумье, вынул из кармана засаленную грязную тряпку, вывернул из нее медные деньги и стал считать.

– Пять, десять, тринадцать, четырнадцать, двадцать и еще две. Всего 22 копейки… – проговорил мальчик. Он, конечно, отлично знал свой капитал, но пересчитал его еще раз для верности.

В уме его было решено на 2 копейки купить хлеба, на копейку либо яблоко, либо леденцов, а на остальное товару… Но тут представлялся исключительный выгодный случай. И он решил остаться и без хлеба, и без леденцов, лишь бы купить у этой кухарки и бутылки и кости.

Он быстро поднялся наверх, открыл дверь и робко просунул голову.

– Слышь, тетушка, хочешь за все 22 копейки… Право, даю хорошо… Никто больше не даст. Уступай!

– Хочешь, так давай четвертак… И больше не сбавлю… Дам тебе еще тряпку в придачу, – сказала кухарка поласковее. Она видела, что ее торг идет успешно и была уверена, что мальчик сейчас же согласится.

Но он ушел. И долго стоял на лестнице, придумывая, как вывернуться и что предпринять в этом деле, которое для него было так интересно и важно. Как ему было обидно и досадно, что нет у него еще трех копеек… Он опять пересчитал деньги в грязной тряпке, – это были все те же 22 копейки, завернул их и, что-то сообразив, бросился опять наверх, опять открыл дверь и робко просунул голову. Кухарка обернулась и взглянула улыбаясь.

– Тетушка, ты отдай мне все за 22 копейки, а пузырьки я не возьму… Другому продашь… Вот и будет хорошо, и тебе выгодно… А у меня денег не хватает.

– Пошел вон! Ах ты… нищий торговец! – закричала кухарка. – Или бери все, или ничего. Уходи вон!

И она, рассердившись, так хлопнула дверью, что чуть не прищемила мальчику руку. Он убежал со всех ног огорченный и обиженный.

День вышел неудачный. Маленький тряпичник много и долго еще кричал по дворам: «Костей, тряпок, бутылок, банок продать!..» Большею частью со дворов его гнали. Кое-где он купил костей, купил несколько пузырьков из-под лекарств, и у него еще оставался пятачок.

На отдаленных улицах города он заходил на задние дворы, разыскивал помойные ямы и разрывал их, то отыскивая грязную тряпку, то пузырек, то кость… Запах там был ужасный, так что даже привычному мальчику становилось дурно. Но это был его промысел, работа: она его кормила… А есть каждому необходимо… Разрывая одну из таких помойных ям, особенно грязную, мальчик вытащил несколько костей и тряпок и был очень доволен. Он свалил все в мешок и перекинул его на плечо; мешок был уже довольно тяжелый и запах от него шел отвратительный. Затем мальчуган обтер руки о полу своего рваного кафтана и вышел на улицу. Тут только он почувствовал, что ему хочется есть и что он устал: ноги ныли, спину ломило, голова была точно налита свинцом. На улице стоял осенний ветреный день, а одет он был плохо. Старый кафтан едва прикрывал худое тело, на ногах были дырявые сапоги. Мальчик еле-еле тащился с мешком за плечами. Около первой же мелочной лавки он спустил мешок на землю, зашел и купил фунт хлеба, соли и луку и на копейку леденцов. Он нашел укромную улицу, на которой мало было домов и мало прохожих, присел у заколоченных ворот забора, отделявших какой-то пустырь, мешок положил рядом и с жадностью стал есть хлеб и лук, обмакивая его в соль. Лук он заедал леденцом. Потом опять ел хлеб… Потом опять лук и снова сосал леденец и вытирал рот то рукою, то рукавом кафтана.

Он жевал медленно, задумчиво. Усталость и детские годы брали свое. Все предметы вдруг стали ему казаться маленькими, как бы в тумане… Все сливалось и мешалось перед глазами… Наконец, мальчик не мог преодолеть усталость, сон одолел его и, припав на свой грязный мешок, он заснул крепко и сладко. Шапка его сползла на затылок, темные волосы растрепались на лбу, лицо было худенькое, бледное, рот полуоткрыт. В руках он держал головку зеленого луку и кусок хлеба.

II

Мальчик тряпичник неожиданно проснулся от сильного толчка. Он сначала ничего не мог сообразить, не мог прийти в себя и понять, где он, что с ним…

– Мамка, Паранька… – проговорил он спросонок, протирая глаза и оглядываясь.

– Нет, брат, не мамка и не Паранька, а просто Ванька, – отвечал ему знакомый голос, и кто-то рассмеялся и похлопал его по плечу.

– Это ты, Ваня… А я-то задремал, – проговорил спавший.

– Я… Давно тут стою… Жалко было будить тебя.

Перед ним стоял товарищ, такой же тряпичник, как и он, но только еще худощавее и поменьше ростом, чем он.

– Ну и спал же ты, брат… Храпел, свистел, как машина. Право…

– Замаялся! – ответил тот.

– Ну что, Васюха, какова добыча!

– Плохая!

– И у меня, брат, плохая… Ничего не осталось… А, поди, еще хозяин заругает… Достанется… Боязно идти домой.

– Конечно, заругает. Хорошо, если еще не поколотит… Ему что: разве он наши спины да бока жалеет… Не свои…

Мальчик, который назвался Ванькой, тоже присел около забора. Оба они были такие усталые, жалкие, грязные. Они поговорили о своих делах. Дела эти все вертелись около костей, тряпок, бутылок и банок. Вася рассказал про толстую кухарку, про то, как бы он мог выгодно купить товар, какие хорошие были кости: большие, чистые, белые, что сахар, и как много их было, и еще тряпка в придачу…

– Я уж вышел, смотрел, смотрел – нет ли кого из нашей артели, жалел-то как… Конечно, потом она продала… Поди, не торгуясь, взяли такое добро.

Оба погоревали над неудачей.

– Однако домой надо, – сказал Вася, поднимаясь и взваливая не плечо мешок.

Ваня тоже поднялся.

– Далеко тащиться… Придем, уже стемнеет… Еле ноги ходят. Право… Что свинцом налиты.

Мальчуганы пошли потихоньку, нога за ногу, изредка перекидываясь словом, другим.

Путь их, действительно, был дальний. Сначала они шли по улицам шумного города с большими домами, каменной мостовой, перешли несколько мостов, потом пошли по закоулкам с невзрачными деревянными домами. Прошли заставу. Потом улиц уже не было, а были пустыри да поля. Далее опять появились домики, редкие, плохие… Там ютилась самая беспросветная беднота города.

Прошло два часа, как шли к дому наши мальчики. Уже стемнело, когда они подошли к мрачному, кривому деревянному забору с полуразвалившимися постройками, стоявшему особняком.

От этого здания еще издали несся отвратительный, тяжелый запах. Мальчики прошли калитку и сначала вошли во двор, а затем уже в подвал деревянного строения. Оттуда неслись крики. Кричали, очевидно, женщина и мужчина. Женщина сердито взвизгивала, а мужчина бранился басом.

– Опять хозяин и хозяйка ругаются, – проговорил Василий.

– Верно Федьку да Гришку поедом едят.

– Несчастные же они ребята, бесталанные, – со вздохом проговорил Вася.

Мальчики вошли в большую, полутемную горницу, похожую на сарай. Здесь было ужасно для свежего человека. Воздух был такой душный, тяжелый, что, как говорится, топор мог бы держаться в этом воздухе. Сыро и смрадно… Горницу с нарами по краям освещала повешенная на стене маленькая лампа, которая коптела и дымилась. Окна были на самой земле, потолки низкие, черные.

Громкие злобные голоса двух взрослых прерывались; детскими воплями, кашлем и робкими ответами.

– Отчего ты никогда не приносишь хороших бутылок? Разве это товар? Куда ты деньги девал? Проел?! Отчего Антошка и хозяину барыш норовит и свою выгоду соблюдает?.. – допрашивал грубый бас.

– Оттого, что ты их мало учишь! Волю им даешь… Я бы их заколотила!.. – кричала визгливо женщина.

И мужчина и женщина были одеты грязно. Мужчина был высоченного роста, черный, лохматый, с большим крючковатым носом. Женщина трепаная, бледная, с подслеповатыми глазами.

Около них стояла толпа подростков и мальчиков, человек пятнадцать. Все они раскладывали свои зловонные мешки и вытаскивали кости, тряпки, бутылки и другие отбросы. Хозяин и хозяйка, содержатели этих ребят, бранили их за то, что они мало принесли, мало выручили.

Иным попадали и колотушки. Этот подземный страшный приют постоянно оглашался плачем и криками. Но никто не слышал этих детских криков, некому было заступиться за этих мальчиков, и никто туда не заглядывал.

– Я ходил на свалку… А там ребята большие прогнали… А бутылок сегодня не продавали, – оправдывался маленький мальчуган прерывающимся голосом, горько плакал и кашлял, и все время закрывал голову от побоев, градом сыпавшихся на него.

– Врешь… Деньги проел… У тебя вечно беда… Отчего же Антона никто не гонит? – кричал хозяин.

И здесь, в этой ужасной жизни и нищете, среди детского горя, был свой счастливец, любимец… Это был Антон – подросток лет 15-ти, крепкий, здоровый, точно стальной. Казалось, он вынесет и не такую жизнь. Он был пронырливее других, хитрее… Кого поколотит, где утянет, где отнимет. Он умел подольститься к хозяевам и всегда приносил больше всех товару. Он был главные и старший среди этой жалкой артели. Он все отнимал у маленьких и слабых ребят, все, что у них было лучшего. Они терпеть не могли своего обидчика и мучителя, а жаловаться не смели – им не верили и слушать их не хотели.

Выбранив ребят, хозяин и хозяйка ушли в свою каморку.

Мало-помалу стихли крики, стоны и вопли. Дети поужинали, т. е. поели какой-то жидкой, мутной похлебки. Антон распоряжался: забрал себе больше хлеба и выловил единственный кусок мяса, затем велел все убирать и лег раньше всех спать. Он мимоходом отнял у одного мальчугана папироски, которые тот где-то раздобыл, а у другого жестяную коробку, данную ему где-то с бутылками, и сам же пригрозил нажаловаться хозяину. Ребята втихомолку похныкали и умолкли. Все легли спать на полу и на нарах. Тяжел и беспокоен был сон этой артели: кто стонал во сне, кто плакал, кто бредил, кто кашлял, – все почти чесались. Все эти дети были больны: у многих от грязи образовалась чесотка, лишаи и другие болезни; от ужасного воздуха болели грудь и легкие.

В дальнем углу на сеннике лежали три друга: Вася, Ваня и маленький Федя – тот мальчик, который так ужасно кашлял и всегда приносил меньше всех товару. Ваня и Вася его жалели.

– И шибко тебе досталось? – шепотом спросил Вася товарища.

– Да… Все болит… Все ноет… Лучше бы уж смерть, чем эта жизнь.

– Ты так не говори… У нас старуха одна в деревне все смерть звала… А она как пришла, так старухе страшно стало. Чуть не умерла.

– Я не боюсь… Все равно умру… Терпеть от них хуже.

– А ты терпи… У нас батюшка говорит в деревне в церкви, что сам Христос терпел муки. Зато ты прямо на небе в рай попадешь и с ангелами будешь… – сказал Ваня.

– Ох, уже все равно… Одно бы… Тяжело. – Мальчик закашлялся.

– Чего ты лаешь? Спать не даешь… – закричал в темноте Антон.

– Разве кашель можно удержать! Кашель от болезни, – ответил кто-то.

– А ты в подушку кашляй, чтобы не слышно было! – закричал Антон.

– У нас в деревне здоровый народ… Здесь у меня все сердце сосет… Либо ноги пухнут. А в деревне я не знал, что такое болезнь, – задумчиво проговорил Вася.

– Да… Там хорошо… – ответил Федя.

– У нас река широкая… Рыбы много. Раз я вот какого окуня поймал… А в другой раз у меня щука такая оборвалась, что я думаю фунтов десять… Право… Я видел, как у нее спина в воде мелькнула… Мы все больше около мельницы ловили… Там место у запруды тихое… Ивы, вот как шалаш… Незабудков-то видимо-невидимо!..

Мальчик размечтался… Ваня и Федя пригнулись совсем к его лицу и слушали, слушали жадно, пока рассказ не прервал опять упорный кашель Феди: он откинулся на постель и кашлял долго, до изнеможения… Потом перестал.

– А у нас лес большой-большой, даже медведи водятся… Я сам видел… – заговорил Ваня.

– Долго ли вы будете шептаться! Молчите! – закричал Антон.

Дети замолчали.

Через некоторое время Федя подвинулся к товарищу и тихо, тихо спросил:

– Как это тебя отпустили в такую жизнь? Я-то бездомный. Никого нет… Куда деваться… Все равно… Везде так… А у тебя, вишь, и матка есть, и дядя, и сестры?

– Да уж не знаю… Мама у нас хорошая… Так отпустила… Мужик один уговорил. Думала – лучше… Не знала она… Мужик-то обманул, говорил: «Я его в ремесло представлю, выучится, тебе помога будет…» Мама-то поверила.

Мальчик замолчал, затих что-то вспоминая… Вдруг он бросился и уткнулся в матрас, захлебнулся от горьких рыданий, стараясь, чтобы его не услышали, и весь трясся, а Федя рядом кашлял и гладил его по спине. Ваня тоже пожалел его и сказал:

– Подожди… Может, мы кого попросим и письмо напишем…. Может, мать узнает.

– Ох, не узнает… Писал я… Да ответа нет… Жива ли? Может и не жива… Не выбраться мне из этой жизни.

Мальчики замолчали. Больше не о чем было говорить.

Вася, мечтая, вспоминая деревню и близких, стал дремать. Он давно уже забыл деревенскую бедность и голодовки, вспоминал одно светлое, хорошее, и деревня его казалась ему раем. Он заснул и во сне видел мать, Параню – любимую маленькую сестренку, других сестер и даже закричал: «Мамка… Щука-то какая… Уплыла».

А Федя всю ночь прокашлял.

III

Это было ровно два года назад. В том году лето было плохое, дождливое, холодное. Хлеб не уродился и новый всходил плохо. В деревнях горевали: впереди грозила беда, голодовка… Особенно крестьянки-матери совсем повесили головы: что-то ждет их ребят зимой…

А ребятам и горя мало: бегали они по полям и лесам, играли в лапту, в бабки, ловили рыбу. Осень наступила тихая, ровная. Говорили, что пришло бабье лето.

Вася вернулся с рыбной ловли. Из родной деревни Белой – он бегал с ребятами далеко, за пять верст, к мельнице. Там кусты ив нагнулись низко над рекой и как будто образовали шалаш; по берегу росло множество камышей и между ними незабудок. Тут на берегу лежало сломанное грозой дерево, с которого так удобно было удить. Это было любимое место деревенских ребят. Оно славилось по окрестным деревням: здесь было тихо и привольно и хорошо клевала рыба, особенно после дождя, как замечали некоторые ребятишки. В тот памятный день рыба клевала на славу, и Вася едва успевал закидывать удочку. Он наловил целое ведро мелкой рыбешки: уклеек, плотвы; попалось ему несколько окуней и даже небольшая щука. Довольный и веселый спешил мальчик домой… То-то мамка будет рада! Наварит ушицы, сестры и бабушка похлебают горяченького. Тот год был тяжелый, и они даже горячую похлебку ели не часто. Были они безземельные, а семья большая – семь душ: мать, бабушка, Вася и четыре сестры. Мать изводилась над разной деревенской работой, а прокормить такую семью без отца трудно. С голоду не умирали, но ребята никогда не бывали сыты.

Вася вбежал в свою избу радостный, с громким возгласом:

– Ну, мамка… вари скорее уху! Рыбы-то, рыбы-то сколько я сегодня наловил!

Закричал он и остановился на пороге смущенный. В избе за столом сидели два мужика и мать… Бабушка сидела на лавке поодаль. На столе стоял самовар и бутылка водки… Мужики пили чай. Мать сидела понуря голову, и Васе показалось, что она плакала.

– Чего это они, точно в праздник?! Самовар-то, верно, у соседки взяли… Водки где-то мать достала, а денег нет… Бабушку чаем не угощают… – как молния пробежали эти мысли в голове удивленного мальчика. Одного мужика он признал – это был их знакомый из соседней деревни, а другого, рыжего, со всклокоченными волосами и такой же большой бородой, Вася видел в первый раз.

– Это и есть твой парнишка? – спросил мужик с рыжей всклокоченной бородой. – Какой он тебя щупленький… Не работник… Что ему здесь делать? И говорить нечего…

– Ох, дядюшка, да с чего нашим ребятам добреть-то?! Ребята из мякины не выходят… Не сыты, не обуты, не обучены. Наше житье горькое! – ответила мать и заплакала. Заплакала и бабка, сидя в уголке.

У Васи неизвестно отчего защемило сердце, стало жутко и боязно. Ему почудилось что-то недоброе во всем этом празднике и угощении. В их бедную избу редко кто заходил с чем-нибудь радостным и хорошим.

– Поди сюда, сынок, поди милый! – каким-то особенно ласковым и жалобным голосом сказала мать и вздохнула.

– Поздоровкайся… Дядя Евстигней нам добра хочет… Вот и другой дядюшка… Как тебя звать-то?

– Зови меня Егором…

– Вот дядя Егор тоже жалеет нас… Уму-разуму в нашем сиротстве учит.

– Да уж, что и говорить! Только жалеючи твою нищету. А то, что мне за охота с чужими ребятами возиться! Не корысть какая!

У Васи сердце забилось так шибко, точно хотело выскочить из груди.

– Знаешь сама, как Сенька Степанов устроился… А все кому надо спасибо говорить? Мне… Я его представил… Теперь барином живет и родителям помогает…

– Слышали мы, знаем… Степановы исправно живут. Сын Сеня у них хороший, – сказала мать и опять заплакала.

– А Егора Беспалого тоже, поди, знаешь? Я же его в город отвозил. Теперь первейший сапожник… А кому спасибо? Все дяде Егору.

– Ох, знаю, все знаю… А все-таки боязно его в город отпускать. Поди, всего навидится. И колотушек примет, и наголодается, и нахолодается; здесь хоть и бедно, да около матери все потеплее… Иной раз ударишь, а то и пожалеешь.

Мать горько заплакала. Вася понял все: его хотели отправить в город, в ученье, как многих отправляли из их деревни.

Рыжий мужик рассердился.

– Ну вот: баба, и бабьи у тебя разговоры! Есть нечего, а сынок тут болтайся около матери без дела, без проку! Привыкнет он баклуши бить, избалуется, потом и не выйдешь, и не выкрутишься из горя… Сама хватишься, да уж поздно.

– Мамка, я не поеду в город! Я дома останусь! Отдай меня в работники! В пастухи… Не поеду и не поеду! – закричал Вася и бросился к бабушке.

– Ну, тебя-то еще и спрашивать не станут, – сказали оба мужика.

Вася заревел на всю избу и убежал. Бабушка поплелась за ним. Заплакали его сестры, притаившиеся на печке и мать.

Мужики потолковали, горячо убеждая бедную женщину, допили водку и ушли.

Настало тяжелое время. Несколько дней мать убеждала и уговаривала Васю: «Все учатся в городе; они безземельные: рассчитывать не на что, выучится он – помогой матери будет и сестер подымет… Вся надежда на него».

– Не круши ты моего сердца. Поезжай с Богом: все ребята туда едут. Вон, кто выучился, как хорошо. Ремесло в руках – всегда сыт будешь. Дядя Егор обещал либо в слесаря, либо в сапожники определить. Дело прибыльное.

Мать то сердилась и бранила Васю, то говорила с ним ласково. Бабушка была недовольна и все время ворчала и плакала: «Ну куда он поедет?! Велик ли он? Отобьется от дому, от крестьянства, избалуется там и пропадет… И здесь можно жить».

– Эх, маменька, не мути ты мальца… Как жить-то безземельным? В работниках, в пастухах… И себя не прокормишь… Нет, ему одна дорога: ремеслу выучиться и в люди выйти… Добрые люди помощь оказать хотят, а мы еще брыкаться станем. Не дело ты говоришь, маменька.

Через некоторое время Васю уговорили и снарядили в путь-дорогу. Мать собрала все, что можно было собрать среди их бедности. Горько плакал мальчик, расставаясь с матерью, с любимой двухгодовалой сестренкой Параней, с бабушкой, с привольем деревенских лесов и полей. Горевала и его семья.

– Полно вам реветь-то! Не навеки расстаетесь… Смотри-ка, через год каким молодцом твой сын будет и не нарадуешься. Писать письма оттуда станет. Там ему каждый лавочник напишет… Все знать будешь, – говорил дядя Егор, приехавший в телеге за Васей.

Аграфена, мать Васи, увела сына на двор, в укромный уголок, долго крестила, всхлипывала и приговаривала:

– Ох, сынок, берегись зла, соблазна… Храни Бог, чужого не бери… У нас этого в роду не бывало… Товарищей дурных не заводи, сторонись от них… Хозяина слушайся, потрафляй… Да напиши ты нам… Вот тебе 20 копеек… Больше нет, родимый… Напиши же… Поди знаешь, куда писать-то!

– Знаю… – сквозь слезы отвечал Вася.

Но всему бывает конец. Дядя Егор уехал с Васей. Оказалось, что по разным деревням он забрал еще шесть человек ребят, и они двинулись в пусть все вместе.

Была осень. Время было дождливое, холодное. Ребята, оторванные от родных семей, были неразговорчивы, угрюмо молчали и волчатами смотрели друг на друга. В телеге их трясло, они зябли, так как одежда их была плохая. Дядя Егор был мужик сумрачный и тоже всю дорогу молчал. Наконец они добрались и поехали на чугунке. Дорогой дядя Егор встретил каких-то приятелей-земляков, стал с ними разговаривать и выпивать водочку. Про своих ребят, казалось, он совсем забыл. Впрочем, дорогой на двух станциях он оставил у кого-то в ученье двух мальчиков. Остальных пятерых, в том числе и Васю, привез в Питер.

Здесь начались их скитания. Дядя Егор оставил ребят, голодных и озябших, на каком-то постоялом дворе, а сам все время водил компанию с приятелями, пропадал и возвращался выпивши. Какая корысть была ему привозить в Питер деревенских ребят – неизвестно. Но, по всей вероятности, он получал за них от хозяев деньги.

В один из серых, дождливых дней Вася был приведен в подвал хозяина-тряпичника. Хозяин и дядя Егор выпили водки, потолковали, и Вася остался. Вместо ремесленника его сделали тряпичником. Вася понимал, что дядя Егор обманул и мать и его. Но что же мог сделать одинокий мальчик в чужом, незнакомом городе, среди чужих людей?! Пришлось взять грязный мешок за плечи и выучиться, ходя по дворам, гнусливо выкрикивать: «Костей, тряпок, бутылок, банок продать!..»

Вася горевал, плакал, худел… Собирая по грошам на марку, он раза два просил в лавке написать матери письмо. Но ответа не было… Или он переврал адрес, или письма не доходили…

Только по ночам, в тяжелом забытьи, уносился Вася мыслями из мрачного, смрадного подвала в родную деревню к матери, к старой бабке, к Паране, на вольный, здоровый воздух. Как ему хотелось вернуться туда из этой жизни! А жизнь тряпичников была так тяжела, так ужасна…