Текст книги "Последнее послание из рая"

Автор книги: Клара Санчес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

– Я сказал далеко не все, не заблуждайся по этому поводу.

– Я принес несколько пирожков. Не могли бы мы съесть их наверху? Сейчас мы в безопасности.

– Я не решаюсь, – говорит Серафим, – потому что хотя мы потом все уберем, и нам покажется, что никаких следов не осталось, все равно что-нибудь да останется. Всегда находится какая-нибудь мелочь, которая выдает тебя.

– Почему вы не уезжаете в другой город, в другую страну? Вы могли бы поменять внешность и имя и жить, как живут все остальные люди.

– Здесь я в большей безопасности, под землей, где не столкнусь ни с кем. Имей в виду, что мы, люди, должны есть, спать, одеваться, разговаривать, и что все мы разные. Мы оставляем следы нашего пребывания то здесь, то там. Нас легко отыскать.

– Не всегда, – говорю я. – Один мой друг исчез, и его никак не могут найти. Он просто растворился в воздухе, как дым.

– Почему он пропал на самом деле? Нет никаких признаков того, что он больше не существует, – говорит Серафим.

Серафим не лжет. Я ему верю. Я только что потерял Эдуардо. Хотя и недолго, но я чувствую безутешное горе от его ухода из моей прошлой жизни и из будущей тоже, потому все, что произойдет потом, произойдет уже без него.

По всей видимости, ничего не изменится. В стремительно меняющейся череде повседневных событий отсутствие не будет ощущаться. Но оно будет ощущаться в совокупности того, что я знаю. В Великой памяти. В сознании времени.

– Я устал от споров с тобой, – говорит он. – Пойдем наверх. Я знаю, что это начало конца.

– В понедельник утром пойду позабочусь, чтобы включили электричество, чтобы вам было удобнее здесь внизу, раз вам так нравится.

Мы тушим свечи и забираем с собой фонари. Мне уже не нужно помогать ему подниматься наверх, с чем я себя и поздравляю, потому что среди многочисленных признаков жизнедеятельности, которые от него исходят, самым мощным является то, что он так и не принял душ, как я ему советовал.

Как я ни пытаюсь сосредоточиться, никак не могу запомнить повороты направо и налево. Я теряюсь. Наверху мне удается убедить Серафима, чтобы, пока я накрываю на стол, он принял душ. Включаю газовое отопление и веду его к двери ванной комнаты. Обещаю выкинуть белье, которое он снимет, в самый дальний мусорный бак на нашей улице. Одиссей доволен.

– На днях я и тебя помою, – обращаюсь я к нему. Возникает желание вывести пса на короткую прогулку поблизости. – Тебе нельзя выходить, – говорю я. – Твой хозяин не велит. Сожалею, дружок.

Когда Серафим садится за стол с мокрыми и причесанными волосами, расточая запах одеколона, создается впечатление, что в мире начинает восстанавливаться порядок. Он встает и достает откуда-то бутылку вина. Спрашивает, чем я занимаюсь помимо того, что выставляю его напоказ, чтобы его убили. Я рассказываю ему, что безумно влюблен в девушку по имени Ю.

– С таким именем она, наверное, откуда-нибудь с Востока, – говорит он.

– Сейчас она вынуждена возвратиться на Тайвань со своим мужем. Он приехал за ней. Почему хорошее невозможно?

– Я не могу положиться на тебя. Ты мало страдал. Ничего не знаешь.

– Вы ошибаетесь. Я очень страдаю. У меня вызывает отчаяние то, что вы говорите.

– Я говорю о настоящем страдании, о плохом.

– Мне никогда не приходило в голову, что существуют страдания хорошие и плохие.

– Ну так подумай над этим. Время у тебя есть.

После ужина мы тщательно ликвидируем все следы нашего пребывания наверху. Нужно сделать так, чтобы казалось, будто в доме никто не живет, что кто-то приходит убираться и выводить собаку, больше ничего.

– Ну, теперь вы уже меньше боитесь? – спрашиваю я его, завязывая мешки с одеждой и другим мусором, предназначенным на выброс.

– Я решил, что живым из этого дома не выйду. Остаток дней проведу здесь, внутри. В свое время я тебя отблагодарю, но не ранее того.

Я направляюсь к мусорным бакам в конце улицы, дальше я не пойду. Когда я чувствую прохладу воздуха и вижу луну и облака, которые проходят под ней, вижу ночные силуэты, появляющиеся из глубины далеких небес и тех небес, которые просматриваются между зданий, деревьев и заблудших душ, трагедия потери всего и того, что и Ю, и квартира превращаются в некий мираж, тяжелым камнем ложится на сердце.

Мне нет дела ни до Серафима, ни до Одиссея, ни до моей матери, ни до моих будущих детей, ни до всех этих людей, которые вызывают у меня сострадание, потому что они не являются частью ни той воды, которую мне предстоит выпить, ни той пищи, которую мне предстоит съесть, ни тех сновидений, которые мне предстоит увидеть. Наоборот, меня всего: мой рот, мои глаза, все мое тело – заполняет Ю.

Мать упрекает меня в том, что я провожу больше времени с нашим соседом, чем с ней. Я напоминаю ей, что никто не должен знать, что сосед находится в своем доме, что все должно быть так, как всегда, когда мы считали, что он уехал в одно из своих деловых путешествий.

– Запомни это, – говорю я ей.

– Конечно, – говорит она. – Ты думал насчет клиники? Конечно, думать тут не о чем, выбора у тебя нет. Со временем ты сможешь занять мое место. И еще одно, – добавляет она, – звонил Ветеринар. Ему предстоит ехать на опознание еще одного тела, которое может быть телом Эдуардо. Какой кошмар, а?

– Да, – отвечаю я.

– Мне кажется, ему не следовало бы рассказывать нам абсолютно все. Он ничего не выиграет от того, что будет тревожить и нас. Помочь мы ему все равно ничем не сможем.

– Думаю, правда состоит в том, что расследование исчезновения – дело затяжное, другие же вещи тем не менее происходят слишком быстро.

– Обрати внимание на то, сколько времени я трачу на поиски квартиры. При таких темпах я никогда не выйду замуж, – сетует мать.

– Да, странно все это.

* * *

Воскресенье подобно тяжкому грузу. Воскресенье без Ю в квартире Эду – это наихудшее воскресенье со времен сотворения мира, самое пустое, самое медленное с художественной точки зрения. Это воскресенье, которое должно быть забыто. Я даже в кино не иду, чтобы избежать чувства попадания под бриллианты, которые сыплются из открытой руки.

В полдень, после обеда, самый сонливый городок в мире садится дремать перед телевизорами. Моя мать забирается на диван, накрывается пледом и пьет чай с коньяком или коньяк с неким подобием чая, который, по ее мнению, коньяком и не пахнет. А одна из свиней, живущих напротив, поднимается со своего дивана и начинает поглаживать себя у окна, словно ее существование заслуживает этой демонстрации кожи, клеток и жира. Тогда я ухожу в дом соседа. Я добился того, что теперь в нем пахнет примерно так же, как в моем доме, точнее говоря, не как в доме, а как в лесу, и одариваю ласками Одиссея. Раскладываю принесенное рагу на две тарелки и наливаю бокал вина, которое вопреки настойчивым просьбам Серафима не выбросил вчера вместе с остатками пищи. Порция рагу достается и Одиссею.

– Вам, сэр, предстоит быстро ликвидировать мое вчерашнее блюдо, – говорю я псу.

Потом я поднимаю дверцу люка и спускаюсь вниз. Даже к этому можно привыкнуть. Одиссей долго думает, что лучше: рагу или спуск со мной – и наконец останавливает свой выбор на рагу. Так что мне приходится кричать, чтобы Серафим меня услышал. Ответ Серафима раздается ближе, чем я ожидал. Он дает мне указания, где и как я должен поворачивать, пока не увижу свет зажженных свечей.

– Я пытаюсь читать. Ты спас меня, сынок.

– От чего? – спрашиваю я, хотя понимаю, что речь идет о чем-то настолько общем и настолько туманном, что спрашивать вообще-то бесполезно.

– От полного сумасшествия, от смерти здесь, внутри, от того, чтобы не думать о прекрасных вещах, которые существуют в мире. Я читаю историю Карла Великого, – добавляет он, – человека, который жил и умер, как это случится со мной и с тобой. Так что испытывать страх бесполезно.

– В таком случае давайте выйдем отсюда.

– Мне хочется, чтобы ты хорошенько разобрался в лабиринте. Запоминай как следует то, что мы делаем. Это не так трудно, как кажется.

Я подаю ему рагу и ставлю перед ним бокал вина, на который он смотрит с явным недоверием.

– Разве я тебе не говорил, чтобы ты выбросил бутылку? – спрашивает он.

– Я забыл, – говорю я, наливая себе и показывая пустую бутылку.

– Слушать нужно внимательно. Если я говорю, чтобы ты выбросил бутылку, то это, наверное, потому, что бутылку надо-таки выбросить.

Он разговаривает со мной, опершись локтями о стол и слегка подавшись вперед. Внимательно всматривается в мои глаза, словно хочет удостовериться, что я не дурак. Он убедителен.

– Почему Ю не остается с тобой? Она тебя не любит?

– Думаю, что любит, – говорю я, думая о ее поцелуях, о ее возбуждении, о ее полной отдаче удовольствию, о тех моментах, когда она говорит: «Делай со мной, что хочешь, все, что хочешь, все, что хочешь». – Но в то же время ей не хочется работать в Испании. Ее муж богат. На Тайване у него дом внушительных размеров с огромной клеткой с множеством птиц, прудик с золотыми рыбками и прочей живностью.

– В таком случае ее можно понять, – говорит сосед. – Вещи несравнимые. Если бы условия были равными, она предпочла бы тебя. Послушай. Надо бороться с обычаями. Ты знаешь, почему случается большинство катастроф – железнодорожных, автомобильных, воздушных? Из-за старых привычек. Привычки притупляют внимание. Трудное кажется легким. Небрежность и невнимательность порождаются именно чрезмерной уверенностью. Стоит мне расслабиться, как со мной расправятся. Нет сомнения в том, что они поступят именно так, потому что мне нравится быть таким, как ты, рассеянным. Так что обещай мне, что будешь слушать меня внимательно.

Я соглашаюсь с ним и, озабоченный, жду, что последует дальше.

– У меня есть сокровище, – говорит он. – От него-то и все мои проблемы. Я понимаю, тебе это кажется невероятным. Но могу заверить тебя: я не один такой. Большинство людей держат свои сокровища в денежных ящиках, в сейфах, в мебели, в ценных бумагах, в акциях. Мир полон людей, владеющих сокровищами, и мир полон сокровищ. Как ты себе представляешь сокровище?

– Сундуки, наполненные драгоценностями, и чемоданы, набитые деньгами.

– Ты романтик.

Это уже четвертый человек, от которого я слышу такие слова, но впервые от мужчины.

– Что вы имеете в виду, когда говорите «романтик»? – спрашиваю я.

– Это тот, кто думает, что сокровища нужно искать в далеких местах и что они должны блестеть. И что только любовь имеет отношение к тому, что человек чувствует, но не к тому, что он думает, и не к тому, чего желает.

Он берет меня за руку.

– У тебя хорошая память?

– Думаю, нормальная, – отвечаю я.

– Слушай меня внимательно. Я хочу, чтобы ты запомнил один код. Сможешь? – (Тут мне приходит в голову, что это второй человек после Эдуардо, который хочет поручить мне хранить что-то.) – Если со мной что-нибудь случится, если оправдаются мои страхи, что не так невероятно, как тебе кажется, обратись вот в этот Женевский банк, хорошо?

– Хорошо, – отвечаю я. – Мы могли бы провести вечер у телевизора, играя в карты и разговаривая.

– А может, тебе лучше пойти домой? Здесь холодно.

– Я могу растопить камин.

– Нет, у меня еще осталось немного разума. Меня ожидает Карл Великий. Я просто наслаждаюсь им. Серьезно.

– Я принес вам кое-что, – говорю я, протягивая ему свой портативный магнитофон. – Так вы можете слушать музыку, не производя шума.

– Прекрасная идея, – говорит он. – Я спущу вниз молоко и фрукты, которые ты принес. Тебе не придется потом снова приходить.

Мы убираем все, прежде чем поднять дверцу люка. И я закрываю ее за ним. Нужно идти выкидывать пакет с мусором. Одиссей смотрит на меня сидя, высунув язык и роняя слюну. И я тихо говорю ему:

– Л что, если мы с тобой сейчас немножко прогуляемся?

Я смотрю вокруг. Все в порядке. Закрываю дверь, выходящую в сад, только потому, что так хотел Серафим. Осторожно снимаю со стены поводок. Одиссей лает и виляет хвостом. Возможно, Серафим уже надел наушники магнитофона. Я записал на пленку музыку, которая должна ему понравиться: «Оазис», «Куин», «Энималз», Боб Дилан, «Дип пёпл», Дайна Вашингтон и Нина Симоне, которая мне понравилась с тех пор, как я узнал, что собачку Ю зовут Нина. Это превеликая глупость, что из-за какой-то мании бедолага Одиссей не может пройтись по улице и побегать по тропинке. Бесчеловечно, бессмысленно и непростительно то, что бедолага Серафим не в состоянии понять, что творит.

Поселок покрыт коркой голубоватого льда. Светло, но солнца не видно. Мы спускаемся по крутой улице к красному навесу, что рядом с пустырем и тропинкой, обсаженной тополями, с собаками и с хозяевами собак. Я освобождаю Одиссея, и тот начинает бесноваться. Носится туда-сюда как угорелый. Общается с другими собаками. Того и гляди, сшибет с ног кого-нибудь из прохожих, а мне все равно. Я еще один хозяин, который смотрит на небо, будто пытаясь понять, из чего оно состоит. Смотрю на горизонт, словно определяю расстояние. Но я слегка беспокоюсь и решаю отвести Одиссея поглубже в сосновую рощу, где он может быть по-настоящему счастлив и где, возможно, мы повстречаемся с Эйлиеном и его немецкой овчаркой. Было бы интересно посмотреть, как поведут себя наши собаки. Хоть это и звучит несколько напыщенно, но возвратиться в сосновую рощу – это все равно что вернуться на другой полюс своей жизни. Вновь вернуться в прошлое. Меня восхищает мощный лай Одиссея. Этот пес – настоящая личность с собственной харизмой. Первое, что я сделаю в понедельник, это куплю собачий корм. А вечером подойду к квартире. Если ее муж уже уехал, Ю придет туда. Поцелуи – это нечто такое, чем жертвовать нельзя. Устам нужны другие уста, как голове – раздумья, а желудку – пища. Одиссей этого не знает, потому и счастлив. Он никогда не будет впадать в отчаяние из-за того, что чего-то не имеет. Он никогда не заметит того, что отсутствует, как я замечаю это сейчас.

Я ищу Эйлиена среди постоянных посетителей рощи, а Одиссей тем временем носится между деревьев и в высшей степени счастлив. Собакам надлежит бегать, а нам – целоваться.

Домой мы возвращаемся около девяти часов вечера. Пролетело почти четыре часа, а я и не заметил. Так что я ускоряю шаг и надеюсь, что Серафим не заметил, что Одиссея не было дома, ибо при его состоянии психики он был бы крайне обеспокоен. Мы являемся с высунутыми языками. Я открываю дверь, и Одиссей начинает беспокоиться. Лает. Я зажигаю фонарь и несколько свечей. Одиссей смотрит на меня, навострив уши. Я не знаю, что он хочет этим сказать, и направляюсь к дверце люка. Открываю ее и велю Одиссею спускаться. Он мгновенно пробегает лабиринт, я следую за ним и уже не сбиваюсь с пути, пока не вхожу в яркий свет свечей.

Я удивлен. Говорю Одиссею, чтобы он сидел на месте. В такой маленькой комнате сразу видно, что здесь есть, а чего нет. На полу валяется портативный магнитофон, но Серафима нет, что приводит меня в слегка нервозное состояние. Я гашу свечи, хотя, возможно, делать этого не следовало бы, но я воспитан на беседах о противопожарных мерах, которые с нами проводились в начальной и средней школе. Вообще-то если ты способен научиться чему-нибудь, то это значит, что ты можешь научиться чему угодно. Не только тому, как избежать пожара или как следует вести себя в приличном обществе, но и жестокости, и дурным манерам, потому что никто не рождается с уже готовыми знаниями ни того, ни другого. Я удираю по лабиринту вслед за Одиссеем.

– Пахнет табаком, правда, Одиссей?

Дыма нет, но пахнет одеждой курильщика. Сквозь благоухание горной свежести, которое мне удалось навести в этом доме, пробивается зловоние, которого его носитель сам чувствовать не мог. И я увожу Одиссея с собой.

Как и следовало ожидать, моя мать пугается. Она отступает от собаки и говорит:

– Что здесь делает это животное? Я хочу, чтобы оно сейчас же ушло.

Одиссей ходит по разбросанным по полу журналам с описаниями интерьеров и пытается поднять один из них своей пастью.

– Ты хоть понимаешь, что он делает? Я не собираюсь терпеть это. Я должна работать, должна найти квартиру. Должна выйти замуж. Должна заботиться о своем единственном сыне. И кроме того, еще и мириться с пребыванием здесь собаки соседа. Соседа, который за столько лет так ни разу со мной и не поздоровался. Соседа, который так шумел, что не давал нам спать.

– Мама, собака останется здесь, поняла? Привыкай к ней.

– В таком случае, раз большой зал занимаете вы с собакой, я ухожу в свою комнату.

– По-моему, неплохая идея, – говорю я, помогая ей собрать журналы.

– Ужин на кухне, – говорит она.

– Наконец-то мы одни, – говорю я Одиссею.

Я заваливаюсь на диван, накрываюсь клетчатым пледом и зову собаку, чтобы она легла рядом.

– А теперь давай посмотрим хорошую картину. Ты знаешь, кто такой Орсон Уэллс?

Что я могу сделать для Серафима? Ничего. Я не знаю, что с ним случилось, а сейчас ночь. Я немного устал от прогулки по тропинке и по сосновой роще, а еще и от испуга, не обнаружив соседа в его убежище.

Сквозь окна видны небо и голубая полоска, обрамляющая темноту.

Я сплю до утра следующего дня. И благоразумно вывожу собаку в сад еще до того, как мать сойдет вниз. Когда она спускается, Одиссей рассматривает ее, прижав нос к стеклу.

– Этот пес все еще здесь?

– Ему больше некуда идти, он остался один.

– А его хозяин?

– Я не знаю, куда он ушел.

– А почему ты не заботишься о матери так, как о своем соседе?

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Хочу, чтобы ты пошел со мной в клинику. Меня беспокоит твое будущее.

– Да ладно тебе. Куда торопиться? Ты еще не вышла замуж.

– Ты что, собираешься ждать, пока я не выйду замуж, чтобы приступить к работе?

– Не дави на меня, пожалуйста.

Мать уходит, хлопнув дверью. Через час явится домработница, назовет меня бездельником и скажет: «Либо я, либо собака». Хотелось бы знать, вернулся ли Серафим и было ли еще какое-нибудь движение в его доме, но я предпочитаю поспать до тех пор, пока не послышатся звонкие голоса ребятишек, направляющихся в школу. Этим созданиям следует платить зарплату. Они раньше всех встают и больше всех работают в этом самом ленивом поселке в мире. Потом появится наша домработница. Потом пойдут кассирши из «Ипера». А уж потом появится войско садовников, которые бродят по городским садам и всегда с бутербродом в руках. И за ними войско сотрудников и посетителей спортивного комплекса, великих потребителей кофе в кафетерии. Выбирая между клиникой и спортивным комплексом, я отдаю предпочтение спортивному комплексу. Я к нему привык. Делать отметки в карточках мне кажется достойным занятием. Почему я не могу провести жизнь, отмечая карточки и мечтая о короткометражном фильме, а по уик-эндам встречаться с Ю в квартире Эду? Почему так настойчиво пробивает себе путь безразличие, то, которого по-настоящему ты не желаешь?

К вечеру, когда мать возвращается с работы, готовая принять энную дозу того, что позволит ей снять с себя груз постоянных смен настроения, я беру автомобиль и подъезжаю к квартире Эду. Иду туда в надежде увидеться с Ю. Это такая большая надежда, от которой расширяются небеса, растворяется тьма и разверзается глубина. Из глубины льется свет, льется волнами, одна за другой. Свет освещает путь, улицу, на которой я паркую машину, и портик, через который я попадаю в лабиринт дверей, ведущий к квартире номер сто двадцать один. Мной одолевает страх, что Ю испарилась, или что, открыв дверь, я увижу там семейство, которое живет в этой квартире, или что ключ не подойдет к замку.

И в очередной раз ничего такого не происходит. Квартира пуста, холодна и находится совсем в ином мире, в каком-то месте вселенной, в которое только нам с Ю дано входить, но не вечно; только открыв глаза, мы продолжаем ясно видеть, как вырисовывается этот путь и его конец. Только сладкий с примесью горечи запах ее тела свидетельствует о том, что она была здесь. Была в ванной комнате. Заходила в спальню, ложилась на кровать. Потом довольно долго сидела на диване. Прямо передо мной, прислоненный к стеллажу, лежит конверт. Конверт печально белый.

Нет необходимости вскрывать его, чтобы узнать о том, что там написано. Там наверняка говорится, что она должна возвратиться на Тайвань со своим мужем к своей красивой жизни. Говорится, что я могу писать ей и навестить ее и что я буду ее самым важным гостем. Говорится, что она меня любит и просит прощения.

Я кладу письмо в карман на тот случай, если когда-нибудь решусь прочитать его. Открываю шкафы и рассматриваю в последний раз костюмы и обувь Эдуардо. На кухне царит порядок. Поправляю полотенца на вешалке для полотенец. Если хорошенько подумать, то ничего трагического не случилось. Я потерял из вида Эдуардо, подобно тому, как мы теряем из вида удаляющегося от нас человека, хотя мы не переставая смотрим на него. Люди исчезают, либо завернув за угол, либо спустившись под откос.

Одиссей израсходовал всю свою энергию на вчерашние субботние пробежки. Я открываю ему дверь, ведущую в сад, и он приветствует меня, виляя хвостом, но не прыгает и не пытается пробежаться. Он пересекает большой зал усталым шагом и обнюхивает домашние туфли матери. Он явно постарел.

Мать смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

– Я хочу, чтобы ты на следующей неделе начал ходить в клинику, – говорит она и добавляет: – Потому что, если у меня все пойдет хорошо, я смогу оплатить расходы на твое обучение профессии одонтолога и ты сможешь занять место Ибарры, когда тот выйдет на пенсию. Не так плохо, как ты думаешь? Он хочет, чтобы мы поженились через месяц.

– Одиссей, ты совсем изможден, правда? – говорю я собаке.

– Ему нужно сделать в саду конуру, – говорит печально мать.

– Все образумится, – отвечаю я ей. – Мир полон проблем, но он также полон и решений. Мне предложили работу в спортивном комплексе.

– Еще одна работа из этих… – говорит мать.

Я от всей души желаю, чтобы мать вернулась к занятиям гимнастикой и сделала бы это сама, а не из-под палки, Я желаю увидеть Ю. И желаю стать кинорежиссером-гением. Код, который велел мне запомнить Серафим, – единственная ценность, хранящаяся в моей памяти. И мне также хочется, чтобы она существовала также и реально. Я вкладываю в эти размышления всю свою энергию, чтобы они превратились в реальность, осязаемую, как камень.

– Я прогуляюсь немного с собакой, – говорю я матери.

Атмосфера в доме Серафима все еще хранит запах заядлого курильщика. Не видно, чтобы сюда входил кто-нибудь еще. Одиссей смотрит на меня, высунув язык. Я поднимаю дверцу люка. Сначала спускается Одиссей, потом – я. В комнате все остается по-прежнему. Я беру портативный магнитофон и кладу его в карман.

– Ты побудешь без меня пару дней, Одиссей, сможешь перенести такое? Тебе известно, что деньги лежат повсюду? Денег больше, чем листьев на деревьях. Они не блестят, и их не видно, поэтому мы не называем их сокровищем.

* * *

Поскольку мать сейчас не занята своим новым увлечением, она проводила меня в аэропорт. Однако в самом праздном в мире поселке в моду вошел Интернет. В каждой витрине компьютеры. Каждому, кто всецело отдался поискам Бога, известно, что он где-то там, в местах, затерявшихся между звезд, светящихся над горизонтом. Стоило матери покинуть клинику и освободиться от службы при докторе Ибарре, как она заинтересовалась связью с неизвестными на большие расстояния.

Очень рано по утрам в халате поверх ночной рубашки она проходит по изумительным залам нашего дома с видом на Ретиро и усаживается за компьютер. Домработница ставит рядом с ней поднос с завтраком, который мать сама же и приготовила. В завтрак обязательно входит только что отжатый сок, вареные яйца и приятно пахнущие дымящиеся тосты. Время от времени она произносит:

– Бедняжка, у нее здесь глаза разбегаются.

Для меня же эта женщина навсегда останется домработницей, хотя на самом деле она теперь и ключница, и управительница всеми остальными службами. Ей уже не нужно ничего делать самой – она уже не убирает квартиру, а лишь должна следить, чтобы все было убрано так, как это сделала бы она сама.

– Никак не могу уразуметь, как кто-то без определенных занятий, вроде тебя, становится миллионером, – любит она повторять каждый раз, когда здоровается со мной или прощается.

Перед отъездом из нашего поселка я подарил Эйлиену телескоп и сходил попрощаться с ветеринарами. Я сказал им, чтобы они больше не страдали, ибо Эдуардо находится там, где хотел быть. Я сказал им также, что слишком поздно понял, что Эдуардо, прежде чем уйти, заезжал ко мне, чтобы попрощаться со мной и преподнести дорогой подарок, который я тогда даже не воспринял таковым.

– Думаю, что он попрощался и с вами.

– Ты, наверное, прав, – ответил Ветеринар, опустив глаза.

– Как по-твоему, он будет счастлив? – спросила Марина, готовая поверить во что угодно.

– Я в этом совершенно уверен. То, что он имеет сейчас, он сам выбрал.

– Можно спросить, что он тебе подарил? – спросил Ветеринар.

– Любовь, – ответил я.

– Таня ждет ребенка, – сказала Марина. – Возможно, теперь мы будем проводить часть года в Мексике с нашим внуком. А на несколько месяцев они будут приезжать к нам. Жизнь навязывает свои законы, жизнь влечет людей за собой.

Я миновал большую вывеску, сообщавшую о продаже нашего дома, «Джим-джаз», Соко-Минерву, детский сад, начальную и среднюю школы, спортивный комплекс. Приблизился к озеру, в котором какие-то экскурсанты обнаружили тело, чудовищно изуродованное тело Серафима Дельгадо, и бросил в воду несколько цветов в память о нем. Цветы расплылись по поверхности воды и образовали на зеленом фоне ярко-красные, белые, розовые, желтые, оранжевые и фиолетовые вкрапления. На дворе стояла весна, и птицы нагибались, чтобы напиться воды в этом плавучем саду, после чего вновь пускались в полет и исчезали из вида. Я смотрел с холма на блестящие крытые шифером шале, спускавшиеся к долине, в которой стояли белые сдвоенные дома и двухуровневые дома коричневого цвета. Автобусы приходили из неизвестности и уходили в нее, рассекая горячее марево и холодные тени. Серафим больше никогда не вернется в эти края. И пусть мы оба сохранимся в Великой памяти.

За день до моего отъезда на поиски Ю позвонил отец и сказал, что хочет поговорить со мной, чтобы заручиться моим согласием на его женитьбу с брюнеткой, которую я как-то мельком видел у него. Я сказал ему, что свидание невозможно, потому что я уезжаю, и желаю ему счастья.

– А можно узнать, куда ты уезжаешь столь поспешно?

– В Китай. Прощай.