Текст книги "Сюрприз мистера Милбери"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Джером Клапка Джером
Сюрприз мистера Милбери

Джером К.Джером

Сюрприз мистера Милбери

Пер. – Н.Семевская

(Из сборника "Наблюдения Генри" – "Observations of Henry", 1901)

– Им об этом и говорить не стоит, – заметил Генри. Он стоял, перекинув салфетку через руку, прислонившись к колонне веранды и прихлебывая бургундское, которое я ему налил. – Если вы и скажете им это, они все равно не поверят, ни одна не поверит, а между тем это правда: когда они голые, их никак не различишь.

– Кто не поверит и чему? – спросил я.

У Генри была любопытная привычка комментировать вслух свои невысказанные мысли. Это делало его речь похожей на замысловатый акростих. Перед этим мы обсуждали вопрос, как лучше всего есть сардинки: в виде закуски или как приправу к другому кушанью, и теперь я недоумевал, почему именно сардины, а не какие-нибудь другие рыбы такие недоверчивые существа; еще труднее мне показалось представить себе сардину, одетую в платье.

Генри поставил рюмку и выручил меня, пояснив свои слова.

– Я говорю о женщинах, – продолжал он. – Могут ли они отличить одного младенца от другого, когда ребята голые. У меня есть сестра, она служит в няньках в родильном доме, и вот она вам твердо скажет, если только вы спросите ее об этом, что до трех месяцев все дети совершенно одинаковы. Пожалуй, вы отличите мальчика от девочки и белое христианское дитя от чернокожего язычника, но чтоб можно было ткнуть пальцем в голого младенца и сказать: это Смит, а это Джонс, – чепуха! Разденьте их, заверните в одеяло, и, бьюсь об какой хотите заклад, вы никогда в жизни не скажете, кто из них чей.

Я согласился с Генри, поскольку мои собственные способности распознавать малышей были невелики, но высказал предположение, что миссис Смит, или миссис Джонс наверное найдут признаки, по которым они узнают свое дитя.

– Конечно, так они сами будут уверять, – ответил Генри, – и, понятно, я не-говорю о таких случаях, когда у ребенка есть родинка или когда он косит – все это полезные приметы, но, вообще говоря, младенцы похожи один на другого, как сардины из одной банки. Как бы то ни было, я знаю случай, когда одна дура нянька перепутала в гостинице ребят, и матери до сих пор не уверены, что они получили своих собственных малышей.

– Вы хотите сказать, – вставил я, – что их никак нельзя было отличить?

– Ну, совсем не за что было зацепиться, – ответил Генри, – у них были одинаковые шишки, одинаковые прыщики, одинаковые царапины; разница в возрасте составляла не более трех дней, вес их сходился до одной унции, а рост – до одного дюйма. Отец одного был высокий блондин, а другого низенький брюнет, но низенький брюнет был женат на высокой блондинке, а высокий блондин – на низенькой брюнетке. Целую неделю они кричали и спорили и по десять раз в день обменивались ребятами. Каждая была уверена, что она мать того ребенка, который в данную минуту был весел, но стоило ему запищать, и она убеждалась, что ребенок не ее. Они решили положиться на инстинкт детей, но когда малыши не были голодны, им, кажется, было наплевать на всех, а когда им хотелось есть, каждый тянулся к той женщине, которая держала другого. В конце концов родители решили предоставить все времени. С тех пор прошло уже три года, и, может быть, теперь у ребятишек появится какое-нибудь сходство с родителями, которое и решит дело. Так вот, я и говорю: детей до трех месяцев нельзя отличить друг от друга, и как бы меня ни уверяли, что это возможно, я буду стоять на своем.

Он замолчал и, казалось, весь ушел в созерцание отдаленного Маттергорна, облаченного в розовый закат. Генри не был лишен поэтической жилки, нередкой у поваров и официантов. Я склонен думать, что постоянное пребывание в атмосфере горячих кушаний способствует развитию чувствительных струнок. Одним из самых сентиментальных людей, каких я только знал, был владелец закусочной на углу Фаррингдон-род. Ранним утром он мог еще оставаться проницательным и деловитым, но когда он, с ножом и вилкой в руках, витал над смешанными парами булькающих сосисок и шипящего горохового пудинга, всякий жалкий бродяга, сумевший выдумать какую-нибудь нелепую побасенку о своих горестях, мог обвести его вокруг пальца.

– Но самая удивительная из всех историй с младенцами, какие я помню, после паузы продолжал Генри, по-прежнему не сводя глаз с далеких, покрытых снегом, горных вершин, – случилась со мной в Уорвике в год юбилея. Я никогда этого не забуду.

– Это вполне приличная история? – спросил я. – Можно мне ее слушать?

Подумав немного, Генри решил, что в ней нет ничего непристойного, и рассказал мне следующее.

"Приехал он омнибусом, который подают к поезду в четыре пятьдесят две. У него был чемоданчик и какая-то корзина. Мне показалось, что это корзинка для белья. Он не позволил слуге даже притронуться к корзине и сам потащил ее в свой номер. Он нес ее за ручки, держа прямо перед собой, и спотыкался чуть ли не на каждой ступеньке. На повороте лестницы он поскользнулся и сильно стукнулся головой о перила, но не выпустил корзины, а только выругался и продолжал путь. Я видел, что он взволнован и нервничает, но, работая в гостинице, привыкаешь к нервным и взволнованным людям. Когда человек за кем-нибудь гонится или от кого-нибудь удирает, он по дороге останавливается в гостинице. А если по его внешности видно, что он заплатит по счету, нам больше ни до чего дела нет. Но этот человек заинтересовал меня: он был удивительно молодым и простодушным. Да и гостиница казалась мне скучнейшей дырой после того, к чему я привык, а когда вы три месяца никого не обслуживали, кроме какого-нибудь коммерсанта, для которого сезон оказался на редкость неудачным, или супругов, одержимых манией разъезжать повсюду с путеводителем, вам становится так тоскливо, что вы рады всякому событию, самому незначительному, лишь бы оно нарушило однообразие.

Я последовал за приехавшим в его номер и спросил, не нужно ли ему чего-нибудь. Со вздохом облегчения он опустил корзину на кровать, снял шляпу, вытер платком лоб и затем обернулся, чтобы ответить мне.

– Вы женаты? – спросил он.

Странно, когда задают такой вопрос слуге, но, поскольку его задал джентльмен, нечего было беспокоиться.

– Как вам сказать... не совсем, – ответил я (в то время я был только помолвлен, к тому же не со своей женой, если вам ясно, что я хочу сказать). – Но я кое-что понимаю в этих делах, – добавил я, – и если вам нужен совет...

– Не в этом дело, – перебил он меня, – я не хочу, чтобы вы надо мной смеялись. Я думал, что если вы человек женатый, вы бы поняли все лучше. Нет ли в этом доме какой-нибудь опытной здравомыслящей женщины?

– У нас служат женщины, – ответил я. – Что касается того, здравомыслящие они или нет, то на этот счет могут быть разные мнения. В общем они – обыкновенные женщины. Позвать вам горничную?

– Да, пожалуйста, – сказал он. – Подождите минутку, давайте сначала откроем это.

Он принялся распутывать веревку, потом вдруг выпустил ее и усмехнулся.

– Нет, – проговорил он, – откройте-ка вы, только осторожно, это будет для вас сюрпризом.

Я не очень-то люблю сюрпризы. По собственному опыту я знаю, что они большей частью бывают неприятными.

– Что там такое? – спросил я.

– А вот откроете и увидите, – ответил он, – вреда вам от этого не будет.

И, отойдя, он снова захихикал.

"Ну, – сказал я себе, – надеюсь, этот субъект ничего плохого не задумал". И вдруг странная мысль пришла мне в голову, и я замер, держа в руках веревку.

– А у вас там не мертвец? – выговорил я.

Молодой человек ухватился за каминную доску, и лицо его стало белым, как простыня.

– Боже мой, – воскликнул он, – не говорите таких ужасных вещей! Мне это в голову не приходило! Открывайте скорее!

– Лучше идите-ка вы сами сюда и откройте ее, сэр, – возразил я.

Вся эта история мне что-то не нравилась.

– Не могу, – сказал он, – после ваших слов... Меня всего трясет. Скорее откройте и скажите мне, что все благополучно.

Любопытство пришло мне на помощь. Я разрезал веревку, откинул крышку и заглянул в корзину.

Молодой человек отвернулся, точно боялся взглянуть в мою сторону.

– Все благополучно? – спросил он. – Он жив?

– Да уж так жив, что дай бог всякому.

– А он дышит как следует? – продолжал посетитель.

– Вы, наверное, оглохли, – возразил я, – если не слышите, как он дышит.

Действительно, его дыхание можно было услышать даже на улице.

– Слава богу! – воскликнул молодой человек и опустился в кресло у камина. – Вы знаете, мне это просто в голову не приходило. Больше часа я продержал его в этой корзинке, и если бы он случайно запутался головкой в одеяле... Никогда больше я не повторю эту глупость!

– Вы его любите? – спросил я.

Он взглянул на меня.

– Люблю ли? – повторил он. – Еще бы! Я его отец. – И он опять засмеялся.

– Вот как, – проговорил я. – Значит, я полагаю, что имею удовольствие разговаривать с мистером Костэром Кингом?

– Костэр Кинг? – удивленно повторил он. – Моя фамилия Милбери.

– Но, – возразил я, – на наклейке с внутренней стороны крышки сказано, что его отец Костэр Кинг, отпрыск Старлайта, а мать – Дженни Динс, отпрыск Дарби Дьявола.

Он подозрительно посмотрел на меня и поставил между нами стул. Очевидно, теперь пришел его черед думать, что я сумасшедший. Убедившись, по-видимому, что я во всяком случае не опасен, он стал придвигаться поближе к корзине, пока наконец ему не удалось заглянуть в нее. Никогда в жизни я не слышал, чтобы мужчина издавал такой нечеловеческий вопль. Он стоял по одну сторону кровати, я – по другую. Щенок, разбуженный шумом, сел и зарычал сначала на одного из нас, потом – на другого. Я разглядел, что это был бульдог примерно месяцев десяти. Превосходный щенок для своего возраста.

– Мое дитя! – закричал молодой человек, и глаза у него буквально на лоб вылезли. – Это не мое дитя! Что случилось? Или я сошел с ума?

– Вы к этому близки, – произнес я, и так оно и было. – Успокойтесь. Что вы рассчитывали увидеть здесь?

– Моего мальчика, – снова закричал он. – Моего единственного ребенка, моего сыночка!

– Вы имеете в виду настоящего ребенка? – продолжал я. – Человеческого ребенка?

У некоторых людей есть глупая привычка говорить о своих собаках, как о детях, так что кто его знает, кого он имел в виду.

– Конечно, настоящего! – отвечал он. – Самого прелестного ребенка, какого вы в своей жизни видели. В воскресенье ему исполнилось ровно тринадцать недель, а вчера у него прорезался первый зубик.

Вид собачьей морды, кажется, сводил молодого человека с ума. Он бросился к корзине, и если бы я не помешал ему, наверное, задушил бы несчастного пса.

– Щенок не виноват, – говорю я. – Осмелюсь сказать, что ему так же тошно, как и вам. Его ведь тоже потеряли. Кто-то сыграл с вами шутку: вытащил вашего младенца и сунул вместо него вот этого... если только тут вообще был ребенок.

– Что это значит? – возмутился он.

– Ну, сэр, – говорю я, – вы меня извините, но джентльмены в здравом уме не возят ребят в бельевых корзинах. Откуда вы приехали?

– Из Бенбери, – говорит он. – Меня хорошо знают в Бенбери.

– Вот этому можно поверить, – ответил я. – Такого молодого человека, как вы, наверное, все знают.

– Я мистер Милбери, – говорит он, – бакалейщик с Хай-стрит.

– В таком случае, что вы делаете здесь с этой собакой? – спрашиваю я.

– Не доводите меня до исступления, – отвечает он. – Говорю вам, я сам не знаю. Моя жена сейчас в Уорвике, ухаживает за своей больной матерью, и в каждом письме вот уже две недели только и пишет: "Ах, как я хочу видеть Эрика! Если бы мне хоть на минутку увидеть Эрика!"

– Естественные материнские чувства, – говорю я, – они делают ей честь.

– И вот сегодня, – продолжает он, – я рано окончил работу и решил привезти сюда ребенка, чтобы жена могла повидать его и убедиться, что с ним все благополучно. Она не может оставить мать больше чем на час, а мне нельзя идти к ней, потому что теща меня недолюбливает и я ее раздражаю. Я хотел подождать здесь, а Милли – это моя жена – пришла бы сюда, когда освободится. Я собирался сделать ей сюрприз.

– По-моему, – говорю я, – большего сюрприза вы ей никогда в жизни не устраивали.

– Не шутите с такими вещами, – говорит он. – Я все еще сам не свой и могу вас искалечить.

Он был прав: нельзя было шутить с этим делом, хотя, конечно, оно имело свою смешную сторону.

– Но зачем же, – спрашиваю, – было совать ребенка в бельевую корзинку?

– Это вовсе не бельевая корзинка, – с яростью отвечает он. – Это плетенка для пикников. В последнюю минуту я подумал, что мне не к лицу нести ребенка на руках: уличные мальчишки кричали бы мне вслед. Мой малыш очень любит спать, и я решил, что если его устроить поудобнее в этой корзинке, он отлично перенесет такое короткое путешествие. Я взял корзинку с собой в вагон и не спускал ее с колен. Ни на одну минуту я не выпускал ее из рук. Это колдовство, вот что. Я теперь буду верить в чертей.

– Не валяйте дурака, – говорю я. – Всему должно быть объяснение, надо только доискаться до него. Вы уверены, что это та самая корзина, в которую вы упаковали младенца?

Милбери был теперь немножко спокойнее. Он наклонился и тщательно осмотрел корзину.

– Кажется, – сказал он, – но не могу поручиться.

– Скажите-ка, – говорю я, – вы не выпускали корзины из рук? Подумайте хорошенько.

– Нет, она все время была у меня на коленях.

– Но это же чепуха, если только вы сами по ошибке не сунули туда щенка вместо ребенка. Подумайте спокойно. Я не ваша жена и хочу только помочь вам. Я ничего не скажу, если вы сознаетесь, что на минутку отвели глаза от корзины.

Он опять задумался, и вдруг в глазах его блеснул свет.

– Ей-богу, – говорит он, – вы правы. Я на минутку поставил ее на платформу в Бенбери, чтобы купить иллюстрированный журнал.

– Ну вот, теперь вы говорите разумно. Подождите-ка, завтра, кажется, открывается собачья выставка в Бирмингаме?

– Как будто, – говорит он.

– Вот мы и добрались до сути, – говорю я. – По совпадению эту собаку везли в Бирмингам в точно такой же корзине, как та, в которую вы упаковали своего младенца. Вы по ошибке взяли корзину со щенком, а его хозяину достался ваш малыш. И я бы затруднился сказать сразу, кто из вас сейчас больше сходит с ума. Он, наверное, думает, что вы сделали это нарочно.

Мистер Милбери прижался головой к спинке кровати и застонал.

– В любую минуту может явиться Милли, и мне придется сказать ей, что нашего крошку по ошибке послали на собачью выставку! У меня язык не повернется сказать ей такое!

– Поезжайте в Бирмингам, – говорю я, – и постарайтесь уладить это дело. Вы можете успеть на поезд в пять сорок пять и вернуться около восьми.

– Поедемте со мной, – говорит он, – вы добрый человек, поедемте со мной. Я не могу ехать один.

Он был прав. В таком состоянии он бы угодил под копыта лошадей, не успев выйти на улицу.

– Ну что ж, – говорю я, – если хозяин отпустит...

– О, он не может не отпустить вас, – ломая руки, воскликнул молодой человек. – Скажите ему, что речь идет о счастье целой жизни, скажите ему...

– Я скажу ему, что речь идет о лишнем полсоверене по счету, – говорю я, – это больше поможет делу.

Так оно и было, и не прошло и двадцати минут, как я, молодой Милбери и щенок в корзине сидели в вагоне третьего класса, направляясь в Бирмингам. Тут я представил себе все трудности нашего предприятия. Предположим, по счастью окажется, что я прав; предположим, щенка действительно везли на выставку в Бирмингам; предположим, нам еще более посчастливится, и на вокзале нам скажут, что там видели джентльмена с такой корзинкой, как наша, приехавшего поездом в пять тринадцать; а дальше что? Может быть, нам придется опрашивать всех извозчиков в городе, и к тому времени, когда мы найдем ребенка, окажется, что уж незачем трудиться распаковывать его. Ну, конечно, я не собирался болтать о том, что было у меня на уме. По-моему, бедняга отец чувствовал себя так плохо, что дальше некуда. Мое дело было вселить в него надежду. Поэтому, когда он в двадцатый раз спросил меня, думаю ли я, что он еще увидит своего ребенка живым, я сердито оборвал его.

– Да не мучайтесь вы так, – говорю я. – Бы еще вволю насмотритесь на своего малыша. Дети не так-то легко пропадают. Только в пьесах люди готовы взять на себя заботу о чужих детях. Я в своей жизни знавал множество прохвостов, но даже худшему из них я не пожелал бы иметь дело с десятком-другим чужих младенцев. Не обольщайтесь, будто кто-то похитил его у вас. Поверьте мне, тот, к кому он попал, не успокоится до тех пор, пока ему не удастся вернуть ребенка законному владельцу.

Такая болтовня подбодрила его, и когда мы приехали в Бирмингам, он был гораздо спокойнее. Мы набросились на начальника станции, а тот на всех носильщиков, которые находились на платформе, когда прибыл поезд пять тринадцать. Все в один голос утверждали, что из этого поезда не выходил джентльмен с бельевой корзиной. Начальник станции оказался человеком семейным, и когда мы все ему объяснили, он посочувствовал нам и телеграфировал в Бенбери. Кассир в Бенбери помнил, что на этот поезд брали билеты три джентльмена. Одним из них был мистер Джессоп – торговец хлебом, другим – неизвестный, взявший билет в Вулфхэмптон, а третьим был сам молодой Милбери. Дело, казалось, становилось безнадежным, как вдруг мальчишка-газетчик, слонявшийся вокруг, вмешался в разговор.

– Я видел одну старуху, – говорит он, – которая болталась около вокзала и нанимала кэб. У нее была корзина, как две капли воды похожая на вашу.

Я думал, юный Милбери бросится мальчишке на шею и расцелует его. С помощью мальчика мы принялись допрашивать извозчиков. Нетрудно приметить старенькую леди с бельевой корзиной в руках, и мы узнали, что она поехала во второразрядную гостиницу на Астор-род.

Остальные подробности мне рассказала горничная. По-видимому, старушка по-своему переживала не меньше, чем мой джентльмен.

Корзинку нельзя было поставить в кэб и пришлось водрузить ее на крышу. Леди очень беспокоилась и, так как шел дождь, заставила извозчика накрыть корзинку фартуком. Снимая ее с кэба, они уронили ее на мостовую, отчего ребенок проснулся и заплакал.

– Боже мой, мэм, что это? – воскликнула горничная. – Там ребенок?

– Да, милая, там мой малыш, – ответила леди, которая, по-видимому, любила пошутить и была веселой старушкой, по крайней мере в то время она еще была веселой.

– Бедняжка... Надеюсь, его не ушибли.

Леди заказала комнату с камином. Слуга внес корзину и поставил ее на коврик. Леди сказала, что она и горничная обо всем позаботятся, и выставила слугу. К этому времени, рассказывала мне девушка, младенец ревел, как пароходная сирена.

– Душечка, – говорила старушка, возясь с веревкой, – не плачь, мамочка сейчас развяжет корзинку.

Затем она повернулась к горничной:

– Пожалуйста, откройте мою сумку. Вы найдете там бутылку молока и собачьи галеты.

– Собачьи галеты! – воскликнула горничная.

– Да, – смеясь ответила старушка, – мой малыш любит собачьи галеты.

Девушка открыла сумку; там действительно была бутылка молока и несколько собачьих галет. Она стояла спиной к леди, когда услышала легкий стон и стук, заставивший ее обернуться. Старушка лежала, простершись на ковре, – мертвая, как показалось горничной. Ребенок сидел в корзине, вопя благим матом. Растерявшаяся девушка, не соображая, что делает, сунула младенцу галету, за которую тот жадно ухватился. Тогда горничная стала приводить в чувство леди. Примерно через минуту старушка открыла глаза и огляделась. Ребенок увлекся галетой и успокоился. Леди взглянула на малыша, отвернулась и спрятала лицо на груди у горничной.

– Что это такое? – испуганным шепотом спросила леди. – Там, в корзине?

– Там ребенок, мэм, – ответила девушка.

– Бы уверены, что это не собака? – спросила старушка. – Посмотрите хорошенько.

Девушка стала нервничать и пожалела, что осталась наедине с этой старой леди.

– Не могла же я принять собаку за ребенка, мэм, – выговорила она. – Это – дитя, человеческое дитя.

Старушка тихо заплакала.

– Меня постигла божья кара, – сказала она. – Я разговаривала со щенком так, точно это был крещеный младенец, и теперь вот что случилось мне в наказание.

– Что же случилось? – спросила горничная, которую, естественно, все больше и больше интересовала эта история.

– Не знаю, – продолжая сидеть на полу, сказала леди. – Если все это не сон и я не сошла с ума, то два часа назад я выехала из своего дома в Фартингхо с корзинкой, в которой был годовалый бульдог. Вы видели, как я открыла корзинку, и вы видите, что там такое.

– Не бывает таких чудес, чтобы бульдоги превращались в ребятишек, заметила горничная.

– Я не знаю, как это получилось, – проговорила старушка, – и не понимаю, что это значит, но я знаю, что выехала я с бульдогом, а он каким-то образом превратился вот в это.

– Кто-то подсунул его вам, – сказала горничная. – Кто-то хотел избавиться от своего ребенка, вытащил вашего щенка и сунул в корзину младенца.

– Это, должно быть, были необыкновенно ловкие люди, – сказала старушка. – Я не спускала с корзинки глаз, если не считать, что в Бенбери я зашла в буфет выпить чашку чая; но я отсутствовала не больше пяти минут.

– Вот тогда-то они все и проделали, – заявила горничная. – Ловкая работа!

Леди внезапно ясно представила себе, в каком положении она оказалась, и вскочила на ноги.

– Хорошенькое – дело! – воскликнула она. – Я – незамужняя женщина и живу в деревне, где полно сплетниц. Это ужасно!

– Чудесный ребеночек! – заметила горничная.

– Может быть, вы хотите взять его себе? – спросила леди, но девушка ответила, что она этого не хочет.

Старушка села и принялась обдумывать положение. Чем больше она думала, тем хуже себя чувствовала. Горничная убеждена, что, не появись мы вовремя, несчастная сошла бы с ума. Когда в дверях показался слуга и сообщил, что внизу какой-то джентльмен с бульдогом спрашивает о ребенке, она обвила руками шею слуги и чуть не задушила его в объятиях.

Мы успели на поезд в Уорвик и, к счастью, вернулись в гостиницу за десять минут до прихода миссис Милбери. Всю дорогу мистер Милбери держал ребенка на руках. Он предложил мне оставить себе корзину и дал мне еще полсоверена, намекнув, чтобы я держал язык за зубами, что я и сделал.

Я думаю, что он не стал рассказывать матери младенца о том, что случилось, а если рассказал, тем хуже для него: так ему, дураку, и надо".