Текст книги "На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Я играю в театре, устроенном «на скорую руку»

Театр, которому я теперь сделал честь своею игрою, был театр, устроенный «на скорую руку». Я не знал этого прежде, а иначе отказался бы от ангажемента. Театр, устроенный «на скорую руку», разве только немногим лучше балагана; сказать кстати, я всегда сожалел о том, что мне не пришлось изучить эту последнюю отрасль театрального искусства. Не проникнув в этот нетронутый временем уголок, я не видал самой живописной и самой романтической части театрального мира. Жизнь в балагане – это самая цыганская жизнь. Балаган, с точки зрения общественной и художественной, стоит на самой низшей ступени драматической лестницы, но что касается занимательности и приключений, то он находится на самом верху ее.

Но я никогда не играл в балагане, стало быть, об этом нечего и говорить. Ближе всего подходил к балагану устроенный «на скорую руку» театр, но этот последний мне совсем не понравился. Мы играли в очень маленьких городах, где совсем не было театра, и устроили что-то вроде сцены во всякой зале для собраний, или комнате, какие мы могли нанять. Обыкновенно мы старались взять под театр залу в думе; впрочем, мы не были очень разборчивы: нам годилась всякая большая комната; мы даже удовольствовались бы и амбаром, если бы только он был для нас удобен. Мы возили с собой наши собственные бутафорские вещи, декорации и авансцену, а для деревянных работ нанимали какого-нибудь местного плотника. Газовые рожки у рампы заменялись у нас рядом свечей, а взятый в городе напрокат рояль представлял собою оркестр. Один раз нам не удалось достать рояля, и хозяин залы дал нам на подержание свой гармониум.

Я не буду долго останавливаться на том, что пришлось мне испытать в этой труппе: воспоминания о ней не особенно приятны. Я считаю достаточным привести краткие выдержки из двух писем – одного, написанного вскоре после того, как я поступил в эту труппу, и другого, которое было послано мною перед самым отъездом:

…Дорогой Джим, я нахожу, что я упустил существенное и ухватился за тень (я хвалюсь не столько оригинальностью этого замечания, сколько тем, что оно подходит к делу). Я постараюсь уехать отсюда как можно скорее и попытаю счастья в Лондоне. У меня исчезло всякое желание играть jeune premier'a, едва только я увидал примадонну, которою у нас состоит жена антрепренера, как это бывает везде. Она – толстая, сальная, немолодая женщина. У нее грязные руки, грязь под ногтями и во все время представления она сильно потеет. Она в три раза толще меня и, если бы только публика, перед которой мы играем, была сколько-нибудь способна к юмору – что, судя по тому, насколько я ее знаю, кажется мне очень сомнительным – то наше объяснение в любви показалось бы ей очень забавным. Как стали бы потешаться над этим в каком-нибудь лондонском театре зрители галереи, собравшиеся на первое представление. Но я думаю, что смешная сторона остается здесь совершенно незамеченной. Моя рука, когда я хочу схватить ее за талию, доходит ей до половины спины. В одной из ролей мне приходится тащить ее поперек через всю сцену. Клянусь тебе, я радехонек, что мы редко играем эту пьесу.

Она говорит, что из меня никогда не выйдет хороший «любовник», если только в моей игре не будет побольше жару (она выговаривает это слово «гару»)…

…Мы с тобой увидимся в следующий понедельник. Я больше не могу этого выносить. Я разорюсь вконец. Семь шиллингов и шесть пенсов – вот все, что я получил на прошлой неделе, а на позапрошлой – одиннадцать шиллингов. Наши дела идут совсем не дурно. На наших представлениях бывает очень много публики. Старик умеет очень ловко составлять «взятые из своей головы» афиши, и они привлекают публику на два или на три представления, которые мы даем в каждом городе. Ты знаешь, что я называю «взятой из головы» афишей: – «Разрушенная мельница у пруда Мертвеца. Грация Мервин думает встретить тут своего приятеля, но встречает врага. Гарри Бэддон вспоминает о прошлом. «Отчего ты не любишь меня?» – «Оттого, что ты дурной человек». – «Так умри же! Сейчас начнется борьба!!» – «Помогите»! – «Здесь некому помочь тебе». – «Ты лжешь, Гарри Бэддон, я здесь». – Рука из могилы!! Гарри Бэддон получает наказание по заслугам!!!»

Вот что я называю «взятой из головы» афишей.

Но какие бы деньги он ни получал, он приберегает их для себя. Он всегда имеет возможность останавливаться в самой лучшей гостинице в городе, тогда как мы должны закладывать наши вещи для того, чтобы заплатить за самое плохое помещение.

Эти антрепренеры грабят не одних только актеров, но от них терпят значительные убытки и авторы. В нашем репертуаре есть две пьесы, на которые сохраняют право литературной собственности; обе они дают хороший сбор, но авторы не получают ни пенни за представление. Для того, чтобы не вышло каких-нибудь неприятностей, изменяют заглавие пьесы и имена главных действующих лиц, так что если бы автор, или его друзья (предполагая, что у какого-нибудь автора могут быть друзья) стали бы наблюдать за этим, то они никогда бы ничего не открыли. Да если бы они даже и открыли, то это ни к чему бы не повело. Если бы они стали делать попытки стребовать гонорар с людей, проделывающих подобные вещи, то им пришлось бы потратить много денег – я слышал, что это делается повсюду в провинции – у этих людей денег нет и ничего нельзя с них получить. Человек, у которого нет ни гроша за душою, может нисколько не бояться половины внесенных в устав законов.

Какая неприятная вещь на сцене огнестрельное оружие! На днях я так и думал, что меня ослепили, и у меня еще до сих пор болят глаза. Актеру, который стрелял, следовало бы выстрелить на воздух. На маленькой сцене это единственно безопасный способ, хотя бывает очень смешно видеть, что один человек падает мертвым от того, что другой стреляет из пистолета в луну. С этими пистолетами всегда бывает какая-нибудь неудача. Они или совсем не стреляют, или же выстрел попадает не туда, куда нужно, и если они стреляют, то почти всегда случается несчастье. На них никогда нельзя положиться. Ты бросаешься на сцену, приставляешь кому-нибудь к голове пистолет и говоришь: «Умри!», но пистолет дает осечку и другой актер не знает, умирать ему, или нет. Он дожидается того, чтобы ты выстрелил в него другой раз, и пистолет опять дает осечку; тут ты находишь, что бутафор не положил в него пистона, и вертишься на все стороны, прося, чтобы тебе дали пистон. Но другой актер, думая, что все кончено, решается умереть сейчас же только от одного страха, и когда ты опять подступишь к нему с тем, чтобы убить его окончательно, ты увидишь, что он уже мертв.

Мы здесь пускаемся на разные хитрые выдумки для того, чтобы пополнить наш гардероб. Мой старый фрак, когда я пришпилю под воротник тот суконный капюшон, который выкроила для меня одна из актрис, и пришью к рукавам кружевные манжеты, идет у меня для ролей кавалеров в половине старинных комедий; а когда я откину передние отвороты назад и покрою их красным коленкором, то я – французский солдат. Пара белых «невыразимых» отлично сходит за лосинные панталоны для верховой езды, а когда мне приходится играть роль испанского заговорщика, то я всегда беру у моей квартирной хозяйки ту скатерть, которой она покрывает стол…

* * *

В конце октября мне пришлось опять побывать в Лондоне. Я первым делом отправился в мой старый театр, в Сэррей. Там были уже другая труппа и другой антрепренер, но последний знал меня, а так как у меня была фрачная пара, то он пригласил меня на амплуа важного господина, за двенадцать шиллингов в неделю. Я пробыл здесь только одну неделю, а потом он закрыл театр. Отчего он обанкротился, не от того ли, что заплатил мне эти двенадцать шиллингов, – я наверно не знаю; но только в понедельник утром пришло несколько человек рабочих, которые сняли газовые трубки, и тогда антрепренер сказал, что он не может продолжать дела и что мы должны позаботиться сами о себе.

Поэтому я, вместе с двумя или тремя другими актерами, отправился в один театр в Ист-Энде, который должен был открыть на известное число представлений какой-то знаменитый, известный всему миру, актер. Это был уже сороковой известный всему миру актер, о котором я слышал в первый раз в течение этого года.

Очевидно, что при моем воспитании, мне почти не сообщали никаких сведений о знаменитых людях, что не делает чести моим воспитателям.

Театр был так замысловато устроен, что для того, чтобы попасть на сцену, нужно было проходить через общую залу находившегося рядом с театром питейного заведения, хозяину которого этот театр и принадлежал. Впрочем, наша маленькая компания не поддавалась искушению, потому, если бы даже мы все сложились, то я не думаю, чтобы у нас в это утро набрался один шиллинг. Я находился в это время в самом критическом положении. Остававшиеся у меня немногие фунты стерлингов были разменяны на шиллинги после покупки мною гардероба, проезда по железной дороге и других расходов, и я понимал, что если мои дела не поправятся, то мне останется только одно – все бросить и уйти со сцены. Однако я твердо решился не делать этого до последней крайности, потому что я боялся, чтобы мои приятели не заговорили в один голос: «Я тебе это говорил», или: «Я очень хорошо знал, что так и будет», и что я услышу это и подобное этому, всем известное и доводящее человека до бешенства торжествующее карканье, которым так кичатся и так уничтожают нас наши друзья, радующиеся нашей невзгоде.

Ист-Эндский театр оказал мне временную поддержку в это критическое время. Я был настолько счастлив, что попал в число актеров, выбранных из толпы неотвязчивых и сильно добивавшихся ангажемента просителей, между которыми я встретил двоих актеров из той странствующей труппы, откуда я уехал недавно: все они пришли к тому же самому заключению, к какому пришел и я, а именно, что невозможно жить и «прилично одеваться на сцене и в частной жизни» на жалованье, равняющееся десяти шиллингам в неделю. Ангажемент этот был только на две недели, и я запомнил хорошо единственный, относящийся к этому времени, случай.

Тут однажды меня подняли на смех, и вот по какой причине. Мы играли одну мелодраму, в которой действие происходит где-то за границей, и режиссер настоял на том, чтобы я оделся в самый эксцентричный костюм. Я знал, что надо мною будут смеяться, особенно в этом околотке, и мои ожидания вполне оправдались. Не успел я пробыть на сцене и пяти секунд, как вдруг услыхал, что на галерее кто-то спрашивает сиплым голосом: «Что это такое, Билль?» А потом еще кто-то прибавил: «Скажи нам, что это, тогда и сам разберешь».

За этими словами раздался сильный хохот. Меня кинуло в жар, я находился в очень неприятном нервном состоянии. Я едва было не забыл свою роль и мне стоило большого труда сказать первые слова. Но лишь только я раскрыл рот, как кто-то в партере крикнул тоном, выражавшим величайшее удивление: «А, да он живой!»

После этого замечания насчет моей наружности посыпались, как град: «Этого болвана хорошо бы выставить на окне в магазине», «Славный костюм для того, чтобы гулять с невестой в воскресенье!», «С него взяли за фасон тридцать шиллингов» и т. д., а какой-то добродушный человек захотел меня ободрить и закричал во все горло: «Не обращай на них внимания, дружище, продолжай. Они тебе завидуют, потому что ты нарядно одет». Я и сам не знаю, как я справился с ролью. Я с каждой минутой все более и более конфузился и делался нервнее и, понятно, чем больше я запутывался, тем больше издевались надо мной зрители. Большинство актеров сочувствовало мне, потому что многим из них приходилось быть в таком же положении; но я чувствовал себя в высшей степени несчастным в этот вечер и после этого день или два боялся даже и смотреть на публику.

Травить человека это очень забавно, но тот «зверь», которого травят, только спустя долгое время находит, что это было действительно смешно. Когда я сам бываю в театре, то не могу слышать насмешек над актерами. Актеры непременно должны быть людьми обидчивыми и, вероятно, те, которые поднимают их на смех, если у них что-нибудь немножко не удается, и не подозревают до какой степени они огорчают их своими насмешками. Справедливость требует – а иногда бывает даже и необходимо – чтобы публика выражала свое неодобрение, это неизбежно, но должно быть допускаемо с целью исправить действительные недостатки актеров. «Издевательство» поощряется по большей части самой неразвитой частью публики и только для того, чтобы иметь случай выказать свое пошлое остроумие.

Проиграв свои две недели в Ист-Эндском театре, я поступил в хор в новую оперу-буфф, которую должны были исполнить в Уэст-Эндском театре. Мы репетировали пьесу три недели, а она дана была только один раз; затем я опять взял в одном провинциальном театре ангажемент, достать который не представляло особенного труда, так как это было перед самым Рождеством.

Мое пребывание в Лондоне не принесло мне большой выгоды, но оно доставило удовольствие моим приятелям, так как они имели теперь возможность прийти в театр и посмотреть мою игру. По крайней мере, я думаю, что это было для них удовольствием, хотя сами они ничего не говорили. Мои друзья всегда очень осторожны и от них не услышишь преувеличенных похвал. Я не могу обвинить их в лести. Они не любят говорить комплиментов, которых не хотят сказать. Они предпочитают говорить неприятные вещи, которые имеют намерение сказать. В них нет никакого притворства, они никогда не стесняются сказать мне то, что они обо мне думают. Это очень хорошо с их стороны. Они говорят то, что думают, и я уважаю их за это; но если бы они думали несколько иначе, то я уважал бы их и еще больше.

Неужели у всех бывают такие же добросовестные друзья? Я слыхал, что у других бывают такие друзья, которые «восхищаются» ими, «льстят» им, относятся к ним «с чрезмерной снисходительностью», но у меня никогда не бывало друзей этого сорта. Я часто думал, что было бы приятно иметь подобных друзей, и если у кого-нибудь друзей такого рода больше, чем ему нужно, и ему хотелось бы приобрести несколько друзей другого покроя, то я готов с ними поменяться. Я могу ему поручиться за то, что мои друзья ни в коем случае не восхищаются мной и не льстят мне; а также он не найдет их и чересчур снисходительными. Они будут неоцененными людьми для человека, который действительно желает, чтобы ему говорили об его недостатках; в этом отношении они – воплощенная откровенность. Человеку, имеющему о себе высокое мнение, их общество может быть очень полезно. Оно было полезно и мне.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Мой последний выход на сцену

Я выехал из Лондона и ровно год, считая с того дня, когда я отправился в провинцию, взяв там мой первый ангажемент, и в продолжение всего времени, пока играл в провинциальных театрах, не возвращался в этот город. Я выехал из него с багажом рано поутру, с почтовым поездом, на который сел в Юстоне, а вернулся в него поздно ночью, хромая от усталости, голодный и совершенно без всякого багажа, кроме того платья, которое было на мне надето.

О немногих последних месяцах моей игры на сцене расскажут следующие краткие выписки из писем. В тоне некоторых из них слышится небольшое раздражение, но в то время, когда были написаны эти письма, я видел, что сильно обманулся в своих ожиданиях, и мне ничего не удавалось – а это такие обстоятельства, при которых человек способен видеть окружающее в довольно мрачном свете.

Через три недели после Рождества я писал:

…Дело идет хорошо и деньги платят аккуратно. Но когда дают балеты, то дело почти всегда идет хорошо: увидим, что будет позже, когда мы начнем переезжать из одного города в другой. Как любит провинциальная публика эту пантомиму и как я ненавижу ее! Не могу сказать, чтобы я имел очень высокое мнение о провинциальной публике. Ее надо еще долго воспитывать для того, чтобы она могла понимать искусство. Она громко хохочет над грубым шутовством и хлопает изо всех сил, услышав какой-нибудь высокопарный вздор. Учиться играть на сцене в провинции, это все равно, что идти в Биллингсгэт и там учиться английскому языку.

В субботу я играл роль Первого комика-буфф, – мне сказали об этом только за полчаса до представления, – так как сам Первый комик-буфф был в это время пьянехонек. Когда говорят о том, что нужно поднять сцену, то при этом, к сожалению, всегда указывают на низкий умственный и нравственный уровень актеров. Надо думать, что репутация актеров страдает от того, что публика, взяв газету «Эра», видит в ней множество объявлений, кончающихся такими словами: «Просят обращаться с предложениями только трезвых актеров». «Актеры должны быть трезвыми, по крайней мере, во время представления». «Актеров, которые постоянно бывают пьяными, просят не обращаться с письменными предложениями».

Я знал таких идиотов-актеров, которые нарочно напивались почти допьяна перед выходом на сцену, очевидно, думая, что они будут не в состоянии играть, если останутся в своем уме, который у них и без того был невелик, и что они лучше управятся со своей ролью, если останутся совсем без ума. В театральном мире сохраняется много преданий о таком-то, или таком-то актере, которые всегда играли такую-то, или такую-то роль, предварительно напившись допьяна; и вот когда какой-нибудь жалкий, незначащий актер должен бывает играть одну из этих ролей, то он, горя благородным желанием следовать по стопам своего знаменитого предшественника, также напивается допьяна.

Потом, если бы актеры употребляли поменьше бранных слов, то и тогда последних с избытком хватило бы на все те случаи, когда в них является необходимость. Я помню, что однажды вечером в *** мы все согласились платить штраф – по одному пенни за каждое бранное слово. Но после двухчасового испытания мы должны были отменить этот штраф: ни у кого из нас не осталось денег…

Через шесть недель после этого:

…Дело идет не лучше, а хуже. Наш антрепренер вел себя очень хорошо. Он платил нам жалованье до конца прошлой недели, хотя всякий из нас мог видеть, что он каждый вечер терпел убыток; а потом в субботу, после раздачи жалованья, он созвал всех нас и откровенно изложил нам все обстоятельства. Он сказал, что не может продолжать дела, но что если мы хотим, он готов держать театр еще неделю или две вместе с нами на товарищеских началах, чтобы посмотреть, не вернется ли к нам счастье. Мы согласились на это и образовали из себя таким образом «общину», хотя, по моему мнению, ее было бы правильнее назвать общей бедностью, потому что на долю каждого, за вычетом издержек, оставалось от представления по восемнадцати пенсов. Антрепренер берет себе три из этих паев (один за то, что он – антрепренер, другой за то, что играет, а третий для того, чтобы у него выходило три пая), а на долю всех остальных приходится по одному паю. Я скоро буду в страшно стесненном положении, несмотря на то, что трачу теперь в целую неделю меньше того, что я прежде платил за один обед…

Через неделю после этого вся труппа разошлась, и тогда я поступил в другую, которая находилась в это время неподалеку. Вот что было написано об этой последней:

…Я перебиваюсь кое-как, вот все, что я могу сказать. Если дела пойдут еще хуже, то я пропал. Теперь у меня совсем не остается денег.

На прошлой неделе здесь случилось очень грустное происшествие. Наш премьер умер вдруг от разрыва сердца, оставив жену и двоих детей в совершенной нищете. Если бы он был известным лондонским актером и половину своей жизни получал, например, три тысячи фунтов стерлингов жалованья в год, то в театральной прессе появилось бы множество жалобных воззваний к публике; все его друзья написали бы в газетах, великодушно предлагая свою готовность принимать пожертвования для увековечения его памяти, а все театры дали представления по двойным ценам для того, чтобы заплатить его долги и похоронные издержки. Но так как наш премьер никогда не зарабатывал больше двух фунтов в неделю, то нельзя было и ожидать от благотворительности, чтобы она заинтересовалась этим случаем, так что его жена содержит себя и детей тем, что берет чужое белье в стирку. Я не думаю, чтобы она стала просить о вспомоществовании, даже если бы у нее была возможность получить его, потому что когда ей намекнули об этом, то она вышла из себя и начала говорить какой-то вздор о том, что она слишком уважает профессию мужа, а потому не может унижаться и просить милостыню…

Дела этой труппы также не пошли. Этот год был ужасным годом для театров. Торговля шла везде плохо, и первая статья, которую люди с уменьшившимся доходом вычеркнули из списка своих расходов, были «развлечения». Мало-помалу я расставался со всем, что только было у меня ценного, и посещение ссудной кассы перед отъездом из каждого города сделалось для меня таким же необходимым делом, как и укладка вещей.

Разъезжая по провинции, я был похож на гибнущий корабль, носящийся по бурному морю, и означал свой след теми драгоценностями, которые я выкидывал за борт для того, чтобы спастись. В одном городе я оставил свои часы, в другом – цепочку, тут кольца, а там фрачную пару; здесь я потерял письменный прибор, а в другом месте рейсфедер. И все шло таким образом – или лучше сказать, я терял одну за другою свои вещи – до начала мая, когда было написано это последнее из многочисленных писем:

…– Дорогой Джим, – ура! Наконец-то мне повезло. Да я думаю и пора после всего того, что пришлось мне испытать. Я боялся, что профессия в моем лице потеряет одного из своих членов, но теперь этого бояться нечего. В настоящее время я в новой труппе, куда поступил с прошлой субботы, и дело идет у нас отлично. Антрепренер – прекрасный господин и человек деловой. Он понимает, как нужно вести дела. Он печатает везде, где только можно, везде расклеивает афиши, не щадит издержек и все делает прекрасно. При этом он весельчак и, как видно, человек развитой, потому что сумел оценить меня. Я к нему даже и не обращался, – он пригласил меня сам, после того как видел мою игру на прошлой неделе, когда он набирал себе труппу. Я поступил на амплуа Первого «Гостя» за тридцать пять шиллингов в неделю. Он был капитаном в армии и его можно назвать джентльменом в полном смысле слова. Он никогда не говорит дерзостей, ни во что не вмешивается и все его любят. Он намерен объехать всю северную Англию, побывать во всех больших ланкаширских и йоркширских городах, а затем на зиму переехать с нами в Лондон. Он хочет, чтобы я заключил с ним контракт на год и положить мне два фунта стерлингов и пять шиллингов в неделю. Я сделал вид, что не очень спешу заключить контракт. В подобных случаях всегда лучше немножко помедлить, и поэтому сказал ему, что подумаю, но, конечно, я соглашусь. Больше писать не могу. Сейчас иду к нему обедать. Мы проживем здесь три недели, а потом отправимся в ***. У меня очень удобное помещение. Твой…

Это было написано во вторник. В субботу, в двенадцать часов дня, мы пришли в театр за получением жалованья. Капитана в театре не было. Он в это утро отправился в гости к сэру такому-то, одному из соседних помещиков, бывшему его большим приятелем, и еще не возвращался. Он хотел вернуться назад к вечеру – так уверял нас вежливый в обращении кассир – и жалованье будет роздано после представления.

И вот вечером, по окончании представления, мы все собрались на сцене и ждали. Ждали мы около десяти минут, но вот актер, игравший роли отцов семейства, который ходил через улицу, чтобы выпить стаканчик прежде чем запрут портерную, вернулся назад с испуганным лицом и сообщил нам, что он сейчас видел одного человека, служащего на станции в багажном отделении, который сказал ему, что «капитан» уехал в Лондон с первым утренним поездом. И только что «отец семейства» объявил нам об этом, наш рассыльный вспомнил тоже, что он видел, как вежливый кассир ушел из театра сейчас же после начала представления и унес с собою маленькую черную сумку.

Я пошел в уборную, собрал все свои вещи в узелок и с этим узелком спустился вниз. Все остальные актеры стояли на сцене с убитым, растерянным видом и тихим голосом говорили между собою. Я прошел мимо них, не говоря ни слова, и подошел к двери. Это была дверь на блоке. Я отворил ее, придержал ногой и с минуту постоял на пороге, всматриваясь в темноту. Затем я поднял кверху воротник пальто и вышел на улицу: дверь, ведущая на сцену, захлопнулась за мной и щелкнула, с тех пор я уже никогда не отворял другой такой двери.