Текст книги "Трое на прогулке"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава V

Необходимое отступление, предваряемое поучительной историей. – Одно из достоинств этой книги. – Журнал, который не пользовался успехом. – Его девиз: «Обучение через развлечение». – Вопрос: где обучение, а где развлечение? – Популярная игра. – Мнение специалиста об английском законодательстве. – Еще одно достоинство этой книги. – Избитый мотив. – Третье достоинство этой книги. – В каком лесу живут девы. – Описание Шварцвальда

Рассказывают, что как-то шотландец, влюбившись в одну девушку, решил на ней жениться. Но, как и все его соплеменники, он был очень осторожен. Он заметил, что супружеская жизнь людей его круга, поначалу сулящая крепкий союз, со временем превращается в настоящий ад и все потому, что жених или невеста, не желая ударить лицом в грязь, скрывают перед свадьбой свои недостатки. Он решил, что с ним такого случиться не должно, никаких разбитых идеалов не будет. Поэтому предложение он делал следующим образом.

– Я нищ, Дженни. Мне нечего тебе предложить: ни денег, ни земли у меня нет.

– Дэви, мне нужен только ты!

– Этого маловато, девочка. Я всего лишь нищий оборванец, ни на что не годный. К тому же я и рожей не вышел.

– Ну, не скажи; посмотри на других, они еще страшнее.

– Какое мне дело до других, девочка? Плевать я на них хотел.

– Дэви, с лица не воду пить, а некрасивый муж лучше красавчика. Никуда ты от меня не денешься, будешь сидеть дома, а не шляться по девчонкам, как другие. С красавчиком хлопот в доме не оберешься.

– Плохо ты меня знаешь, Дженни, бабник я, каких поискать, не смотри, что рожей не вышел. Пройти спокойно не могу мимо юбки. Намучаешься ты со мной, Дженни.

– А, брось ты, Дэви. Сердце-то у тебя доброе, и потом, ведь ты меня любишь?

– Ой как люблю, Дженни, да боюсь, что скоро ты мне надоешь. Добр-то я добр, но это пока все идет нормально. Сидит во мне какой-то черт – можешь спросить у матушки, это у меня от папаши. Как что не по мне – все, такой скандал закачу! С годами у меня характер испортится, это уж как пить дать.

– Есть такое, покричать ты любишь, но потом тебе стыдно. Ты честный парень, Дэви. Я знаю тебя лучше, чем ты сам. Из тебя выйдет хороший хозяин.

– Скажешь тоже, Дженни! Водится за мной один грешок. Что же хорошего, если я спокойно смотреть не могу на выпивку. Как учую виски, так рот сам собой и разевается, словно у лохтейского лосося. Пью, пью, и все мне мало.

– Ничего, проспишься. А трезвый ты очень хороший, Дэви.

– Кто знает, Дженни. Не люблю, когда мне надоедают.

– Ничего, Дэви, договоримся. Ты ведь будешь работать?

– Работать? С какой это стати, Дженни? Нет, о работе лучше не заикайся, терпеть не могу работать.

– Ладно, Дэви, но ты ведь будешь стараться? Что с тебя возьмешь? От каждого по способности, как сказал наш священник.

– Постараться-то постараюсь, да что с того толку, Дженни? Мне и на кусок хлеба не заработать. Человек слаб и грешен, Дженни, а такого слабака и грешника, как я, Дженни, еще поискать надо.

– Ладно-ладно, Дэви, это хорошо, что ты со мной откровенен. Другие наврут с три короба, а потом мучайся с ними. Ты ничего не скрываешь, Дэви. Я, пожалуй, пойду за тебя, а там посмотрим, что из этого выйдет.

Что из этого вышло – никому не известно, в истории об этом нет ни слова, но, надо полагать, леди уже не имела права ни при каких обстоятельствах клясть свою судьбу. Так ли оно вышло или иначе – язык женщины далеко не всегда поступает в соответствии с законами логики, – но ее муж Дэви, во всяком случае, мог быть спокоен: ни одного упрека в свой адрес он не заслужил.

Подобно Дэви, я тоже хочу быть откровенен с читателем этой книги. Я хочу, ничего не скрывая, остановиться на ее недостатках. Я не хочу, чтобы у кого-нибудь сложилось об этой книге неправильное впечатление.

Из этой книги вы не почерпнете никаких полезных сведений.

Если кому-нибудь в голову придет мысль с помощью этой книги проделать путешествие по Германии и Шварцвальду, он заблудится, не доехав и до Норе. И это не самое страшное, что может с ним случиться. Чем дальше он окажется от родных мест, тем с большими трудностями столкнется.

Нельзя сказать, чтобы я с самого рождения отрицал полезность разного рода сведений; к этому я пришел с годами.

В молодости я работал в газете, бывшей предтечей многих современных научно-популярных изданий. Мы учились тем, что познавательные факты мы преподносили читателю в увлекательной форме. Где кончалось дознание и начиналось развлечение, читатель должен был решать сам. Мы давали советы, как жениться, – серьезные, обстоятельные, и если бы наши читатели им следовали, то сделались бы предметом зависти всего женатого населения мира. Мы сообщили нашим подписчикам, как сделать состояние, разводя кроликов, – при сем прилагались факты и цифры. Их, должно быть, немало удивляло, почему мы продолжаем скрипеть перьями, а не несемся сломя голову на рынок за парочкой производителей. Не раз и не два я сообщал нашим подписчикам правдоподобную историю о человеке, начавшем дело с двенадцати кроликов селекционных пород; через пару лет они приносили ему годовой доход в две тысячи фунтов, причем доход год из года рос, и с этим ничего нельзя было поделать. Деньги ему были не нужны. Он не знал, что с ними делать. Но деньги сами шли ему в руки. Мне никогда не встречались кролиководы, зарабатывающие по две тысячи в год, хотя, насколько мне известно, исходными двенадцатью производителями селекционных пород обзаводились многие. Всегда с ними что-нибудь случалось; должно быть, атмосфера, царящая в крольчатнике, убивала у хозяина всякую инициативу.

Мы информировали наших читателей о числе лысых в Исландии – на мой взгляд, цифры выглядели весьма правдоподобно; о количестве селедок, необходимых для того, чтобы выложить из них дорожку от Лондона до Рима, – эта информация была бесценна для желающих поставить такой эксперимент: им не пришлось бы утруждать себя расчетами; о том, сколько слов за день произносит средняя женщина, – подобные сведения из области чисел должны были выглядеть внушительно и многозначительно, в отличие от материалов, подаваемых читателям другими журналами.

Мы поведали им, как лечить кошек от эпилепсии. Лично я не верю – да и тогда не верил, – что эпилепсия у кошек излечима. Если бы моя кошка страдала эпилепсией, я бы постарался сбыть ее, а то и просто выбросил бы за дверь. Но наш долг – отвечать на все письма читателей. Какому-то идиоту нужно было это знать, и я перерыл кучу книг в поисках ответа. Наконец, в какой-то старинной поваренной книге я нашел то, что было нужно. Как это там оказалось – ума не приложу. К кулинарным рецептам это не имело никакого отношения в книге и намека не было на то, что из кошек, пусть даже исцеленных от эпилепсии, можно приготовить что-нибудь съедобное. Автор сообщал рецепт исключительно великодушно. Лучше бы он этого не делал: после публикации в редакцию хлынул поток гневных писем, мы потеряли, по меньшей мере, четырех подписчиков. Наш читатель сообщал нам, что совет обошелся ему в два фунта, – именно во столько хозяйка оценила разбитую посуду. Стоимость разбитого стекла должен назвать стекольщик. Не исключено, что у него самого началось заражение крови. Припадки у кошки участились. А рецепт был весьма прост. Осторожно, чтобы не причинить кошке боли, вы зажимаете ее между колен и ножницами надрезаете хвост. Надо следить за тем, чтобы случайно не отрезать весь хвост или часть его, – необходим лишь надрез.

Как мы сообщили нашему читателю, операцию следует проводить в саду или сарае; лишь последний идиот станет заниматься этим на кухне, причем без ассистентов.

Мы учили читателей этикету. Мы рассказали им, как титуловать пэров и архиепископов, а также как правильно есть суп. Мы учили застенчивых юношей вести изысканную светскую беседу. Мы учили кавалеров и дам танцам с помощью схем. Мы решали все религиозные сомнения наших читателей и в качестве приложения разослали Десять Заповедей, качеством исполнения не уступающих иному рекламному плакату.

Дела журнала шли плохо, время таких изданий еще не пришло, и в результате последовало сокращение штатов. На прощание я, помнится, написал: «Советы матерям» – сведения я почерпнул от своей хозяйки (она развелась с мужем, похоронила четырех детей и в таких делах должна была хорошо разбираться); затем – «Как обставить квартиру» (чертежи прилагаются); колонку «Советы начинающим авторам» – искренне надеюсь, что мои рекомендации пошли им на пользу, хотя сам я придерживаюсь совершенно других взглядов на литературное творчество; написал статью в раздел под еженедельной рубрикой «Откровенный разговор с молодым человеком», который вел «дядя Генри», многое он повидал и пережил на своем веку. А с какой симпатией относился он к подрастающему поколению! Все их трудности были ему знакомы, он сам сталкивался с ними в своей юности. Я и сейчас порой перечитываю советы «дяди Генри», хотя другим и не советую, и по-прежнему они мне кажутся мудрыми и доброжелательными. Порой я думаю, что, прислушайся я как следует к «дяде Генри», не наделал бы в своей жизни столько ошибок, был бы умней, разумней и вполне доволен собой, не то что сейчас.

Тихая, измученная женщина, снимавшая комнатенку на Тоттенхэм-Корт-роуд, отправившая мужа в сумасшедший дом, вела разделы «Кулинарные рецепты», «Советы по воспитанию» – советы мы давать любили – и полторы полосы «Светской хроники». Писала она от первого лица, витиеватым слогом – стиль, уже изживший себя, но, насколько я могу судить по нашей периодике, от которого еще не все отказались: «Спешу уведомить вас, друг мой, что на той неделе мы выезжали в загородный особняк князя. Туалет мой был превосходен! Князь С. …, но уместно ли мне повторять сплетни, следующие по пятам за этим человеком? Он так глуп, и представляю, как ревнует милая графиня…» и т. д. и т. п.

Несчастное создание! По сю пору стоит она у меня перед глазами в своем поношенном сером балахоне, закапанном чернилами. День, проведенный за городом, да не в особняке князя, а где-нибудь в лесу, на свежем воздухе, может, и навел бы румянец на ее бледные щеки.

Более невежественного человека, чем владелец нашего журнала, я не встречал; как-то он вполне серьезно заявил в письме нашему подписчику, что Бен Джонсон написал «Рабле» в силу необходимости, рассчитывая на полученный гонорар похоронить свою мать; когда ему указывали на ошибки, он лишь добродушно смеялся; вел он раздел «Общие сведения», полагаясь в своей работе на дешевое издание энциклопедии, и выходило у него просто великолепно. Материал в раздел «Сатира и юмор» поставлял нам рассыльный, призвавший на помощь пару великолепных ножниц.

Работа была трудная, платили нам мало; единственное, что поддерживало нас, – это твердая уверенность в необходимости образования и воспитания наших соотечественников и соотечественниц. Человечество изобрело много игр, но ни одна из них не завоевала такого признания, как игра в школу. Вы собираете шестерых ребятишек усаживаете их на ступеньки, а сами прохаживаетесь взад-вперед, держа в одной руке книгу, в другой – указку. Мы играем в школу в детстве, играем в отрочестве, играем в зрелом возрасте, играем, когда, согбенные, шаркающей походкой, плетемся к могиле. Эта игра не приедается, играть в нее можно без конца. Одно лишь портит ее: остальным шестерым тоже не терпится помахать указкой и книгой. Вот почему, несмотря на все свои недостатки, профессия журналиста столь популярна: каждый журналист чувствует себя тем участником игры, который прохаживается взад-вперед с указкой в руке. Правительство, Классы и Массы, Общество, Литература и Искусство – так зовут детей, оставшихся сидеть на ступеньках. Он их просвещает и воспитывает.

Но я отвлекся. Я вспоминаю все это, чтобы была понятна причина моего нежелания служить источником полезной информации. Вернемся к рассказу.

Один читатель, подписавшийся «Воздухоплаватель», просил нас сообщить, как можно получить водород. Нет ничего проще, чем получить водород, – в этом я убедился, изучив и проштудировав всю литературу по этому вопросу, имеющуюся в библиотеке Британского музея; тем не менее я счел необходимым предупредить «Воздухоплавателя», кем бы он там ни был на самом деле, о возможности несчастного случая и призвал принять все меры предосторожности. Что еще я мог сделать? Через десять дней в редакцию заявилась цветущая дама, волоча за собой некое существо, оказавшееся, как она объяснила, ее двенадцатилетним сыном. Лицо мальчонки было на редкость невыразительным. Мать подтолкнула его к моему столу, сдернула с него шапку, и тут я понял, что с ним такое. Бровей на лице не было совсем, а вместо волос голова была покрыта каким-то грязным порошком, отчего походила на крутое яйцо, очищенное от скорлупы и посыпанное черным перцем.

– Неделю назад это был очаровательный мальчик с кудрявыми волосами, – сообщила мамаша. Судя по интонации, это было лишь началом истории.

– Что с ним стряслось? – поинтересовался шеф.

– А вот что, – ответила мамаша. Она вынула из муфточки номер нашего журнала за прошлую неделю, где моя статья о водороде была обведена карандашом, и сунула ему под нос. Шеф взял номер и внимательно прочитал статью.

– Так это он и есть «Воздухоплаватель»? – поинтересовался шеф.

– Он и есть «Воздухоплаватель», – не стала запираться мамаша. – Бедное доверчивое дитя! А теперь посмотрите на него!

– Может, волосы еще отрастут? – высказал предположение шеф.

– Может, и отрастут, – ответила мамаша, все повышая голос, – а может – и нет. Меня интересует, что вы собираетесь для него сделать.

Шеф предложил помыть мальчику голову. Сначала мне показалось, что она накинется на него с кулаками, но пока она решила ограничиться словами. Выяснилось, что мытьем головы тут не отделаешься, нужна денежная компенсация. Попутно она поделилась с нами своими наблюдениями относительно общего направления нашего журнала, его практической ценности, его призывов к поддержке общественности и умственных способностей его сотрудников.

– Нашей вины я тут не вижу, – возразил шеф (человек он был весьма деликатный). – Он просил информацию – он ее и получил.

– Так вы еще и смеетесь?! – сказала мамаша (ему и в голову не приходило смеяться, человек это был пресерьезнейший). – Сейчас вот получите то, чего не просили. Два пенса номер! – сказала мамаша с такой решительностью, что мы, дрожа, как зайцы, поспешили попрятаться за стулья. – Вот заявлю куда следует, и с вашими головами будет то же самое! – Я понял, что она имеет в виду голову своего сыночка. При этом она прошлась по поводу внешности шефа, из чего было видно, что вкус у нее неважный. Неприятная была женщина. Но по-моему, выполни она свою угрозу, дело ее было бы поиграно; однако шеф был искушен в вопросах юриспруденции, и его принцип был – никогда не связываться с законом. Он частенько говаривал:

– Если меня остановят на улице и потребуют снять часы, я откажусь. Если же мне станут угрожать силой, я наверняка стану защищаться, хотя драться и не умею. Если же, с другой стороны, грабитель пригрозит востребовать их с меня по суду, я без разговоров отдам ему часы и буду считать, что еще дешево отделался.

Он уладил дело с красномордой мамашей, уплатив ей пять фунтов – весь наш месячный доход, и она ушла, утащив покалеченного отпрыска. После ее ухода шеф очень мягко сказал мне: – Не подумайте только, что я вас в чем-то виню; это не вина – это судьба. Занимайтесь вопросами нравственности и критикой – это у вас хорошо получается; но заниматься дальше «Полезными советами» я вам не советую. Как я уже сказал, вы здесь ни при чем. В вашем материале все верно, ничего не скажешь; просто вам не везет.

Как я жалею, что не последовал его совету, от каких напастей я избавил бы себя и окружающих! Не знаю, почему, но мои советы до добра не доводят. Если я объясню кому-нибудь, как лучше добраться из Лондона в Рим, то можете быть уверены: либо этот человек потеряет багаж в Швейцарии, либо потерпит кораблекрушение в Дувре. Если я посоветую кому-нибудь купить фотоаппарат, то в Германии его арестуют по подозрению в шпионаже. Мне стоило немалых трудов объяснить одному человеку, что ему надо сделать, чтобы жениться на сестре покойной жены, проживающей в Стокгольме. Я узнал, когда отходит пароход из Гулля, в каких отелях лучше остановиться. Сведения, которыми я снабдил его, были получены из самых достоверных источников, и промашки быть не могло; и все же со мной он больше не разговаривает.

Вот почему мне и приходится обуздывать свою страсть к полезным советам; а посему в этой книге вы не найдете ничего, хотя бы отдаленно напоминающего практические рекомендации. По крайней мере, я к этому стремился; не знаю, насколько мне это удалось.

В ней не будет описаний городов, памятников архитектуры, исторических реминисценций, нравоучений.

Я как-то спросил одного ученого иностранца, что он думает о Лондоне.

– Это очень большой город, – сказал он.

– Что вас больше всего поразило? – поинтересовался я.

– Люди.

– Если сравнить его с другими городами – Парижем, Римом, Берлином, – что вы о нем думаете?

Он пожал плечами:

– Он будет побольше – что еще сказать?

Один муравейник очень похож на другой. Везде много дорожек – одни узкие, другие широкие, и по ним бестолково снуют насекомые, одни куда-то спешат, другие останавливаются поболтать с приятелем. Одни волокут тяжелую ношу, другие греются на солнышке. В закромах хранятся припасы, в многочисленных келейках насекомые живут своей нехитрой жизнью: спят, едят, любят. А в этом уголке покоятся их белые косточки. Эта норка побольше, эта поменьше. Это гнездышко на камнях, это на песке. Этот домик построен лишь вчера, а этому чуть ли не сто лет, говорят, был он еще до того, как ласточки налетели, – может, и не врут?

Не найдете вы в этой книге народных песен и легенд.

Своя песня есть в каждой населенной долине. Я вам сообщу ее сюжет, а вы можете передать его стихами и положить их на собственную музыку: жила-была девушка, прискакал какой-то парень, полюбил ее и ускакал.

Вариантов эта песня не имеет, поют ее на многих языках, так как нашего молодого человека изрядно поносило по белу свету. Хорошо помнят его в сентиментальной Германии; помнят, как он прискакал к ним, и жители голубых Эльзасских гор; побывал он, если мне не изменяет память, и на берегах Аллана. Какой-то Вечный Жид, да и только; и сегодня, как рассказывают, находятся глупые девицы, которым слышится затихающий стук копыт его коня.

В нашей стране, где так много развалин и заброшенных домов, сохранилось немало легенд. Передаю вам суть, а вы уж состряпайте сами блюдо по вкусу. Возьмите одно или два человеческих сердца, так, чтобы они подходили друг другу; один пучок страстей человеческих – их не так уж и много, с полдюжины, не более того; приправьте смесью добра и зла; полейте все соусом из смерти – и подавайте где и когда угодно. «Келья святого», «Заколдованная башня», «Могила в темнице», «Смертельный прыжок влюбленного» – назовите блюдо, как хотите, вкус от этого не изменится.

И наконец, в этой книге не будет описаний природы. И не потому, что я поленился, – я сдерживал себя. Нет ничего легче, чем описывать природу; нет ничего труднее и бессмысленнее, чем читать эти описания. В те времена, когда Гиббону при описании Геллеспонта приходилось полагаться на рассказы путешественников, а Рейн был знаком английским студентам главным образом по «Запискам» Цезаря, каждый путешественник, куда бы ни забрасывала его судьба, считал своим долгом, по мере возможностей, описать то, что видел. Д-ру Джонсону, не видевшему ничего, кроме той части Лондона, что открывается с Флит-стрит, доставит большое удовольствие ознакомиться с описанием йоркширских пустошей. Кокни, который не бывал в местности более возвышенной, чем Хогс-бэк в Сарри, с восхищением прочтет репортаж о восхождении на Сноудон. Но нам, знающим, что такое пароход и фотокамера, этого не нужно. Человек, который каждый год играет в теннис у подножья Маттерхорна, а в бильярд – на склонах Риги, вряд ли скажет вам спасибо за подробное и занудное описание Грампийских гор. Средний человек знаком с Ниагарой: он видел с полдюжины картин, сотни фотографий, тысячи картинок в иллюстрированных журналах, пару-тройку панорам, и словесное описание знаменитого водопада покажется ему скучным.

Один мой американский друг, образованный джентльмен, знаток и любитель поэзии, как-то признался, что из восемнадцатипенсового фотоальбома с видами Озерного края он получил более точное и более яркое представление об этом районе, чем из полного собрания сочинений Кольриджа, Саути и Вордсворта, вместе взятых. Также помню, как он однажды сказал по поводу литературных описаний природы: проку от них не больше, чем от красочных описаний блюд, которые автор имел удовольствие поглотить за обедом. Но это уже имеет отношение к другому вопросу, а именно: к конкретному назначению каждого из искусств. Мой друг полагает, что как холст и масло представляют собой средства, не пригодные для написания романа, так и словесные описания являются в лучшем случае не чем иным, как жалкой попыткой подменить зрение совсем иными чувствами.

В этой связи мне всегда вспоминается жаркий школьный денек. Шел урок литературы. Начался он с того, что нам дали прочесть длинное, но крайне бессодержательное стихотворение. Автора я, к стыду своему, забыл, как, впрочем, и название стихотворения. Закончив читать, мы закрыли учебники, и учитель, добрый седовласый джентльмен, попросил нас пересказать стихотворение своими словами.

– Ну-с, – сказал учитель, – о чем же в нем пойдет речь?

– В нем, сэр, – сказал первый мальчик – отвечал он набычившись, с явной неохотой, как будто речь шла о предмете, на который он, будь его воля, и не обратил бы внимания, – говорится о деве.

– Ну что ж, – согласился учитель, – а теперь передай содержание своими словами. Ты ведь знаешь: «дева» сейчас не говорят; говорят «девушка». Да, стихотворение о девушке. Что же дальше?

– О девушке, – повторил ученик; замена одного слова другим, казалось, придала ему решимости, – которая жила в лесу.

– В каком лесу? – спросил учитель.

Ученик уставился в чернильницу, а затем перевел взгляд на потолок.

– Давай-давай, – настаивал учитель, понемногу теряя терпение, – вы читали стихотворение целых десять минут. Не может быть, чтобы ты ничего не сумел рассказать нам о лесе.

– Кривые дерева, дрожащие их листья, – тут же отозвался ученик.

– Нет-нет, – перебил его учитель, – не надо читать наизусть. Расскажи своими словами, что это был за лес, в котором жила девушка.

Учитель от нетерпения притопнул ногой; ученик совсем стушевался.

– Сэр, это был самый обыкновенный лес.

– Скажи ему, что это был за лес, – сказал учитель, вызывая другого ученика.

Второй ученик сказал, что это был «зеленый лес», на что учитель рассердился еще больше, обозвал его болваном, хотя за что – непонятно, и вызвал третьего, который вот уже целую минуту сидел как на углях и размахивал рукой, словно сломавшийся семафор. Не спроси его учитель, он бы выкрикнул ответ с места; знания так распирали его, что он покраснел от натуги.

– Сырой и мрачный лес, – проорал третий ученик, слава Богу, он не лопнул.

– Сырой и мрачный лес, – одобрительно повторил учитель. – А почему он был сырой и мрачный?

И на этот вопрос у третьего ученика нашелся ответ:

– Туда не попадало солнце.

Учитель был рад, что среди целого класса сыскалась хоть одна поэтическая душа.

– Туда не попадало солнце, а лучше сказать, туда не проникали солнечные лучи. А почему туда не проникали солнечные лучи?

– Листва была слишком густа, сэр.

– Отлично, – сказал учитель. – Итак, девушка жила в сыром и мрачном лесу, где кроны деревьев сплелись так густо, что сквозь них не проникали солнечные лучи. Ну а что же росло в этом лесу? – он вызвал четвертого Ученика.

– Если позволите, сэр, деревья, сэр.

– А еще что?

– Грибы, сэр, – подумав, ответил ученик.

Насчет грибов учитель не был уверен, но, справившись в тексте, убедился, что мальчик прав: упоминались и грибы.

– Правильно, – согласился учитель, – там росли грибы. А еще что? Что находится в лесу под деревьями?

– Земля, сэр.

– Нет-нет. Что растет в лесу кроме деревьев?

– Ах да, сэр, кусты, с вашего позволения.

– Кусты. Что ж, отлично. Пойдем дальше. В том лесу росли деревья и кусты. А что еще?

Он вызвал маленького мальчика с первой парты. Далекий лес его совершенно не трогал, и он коротал время, играя сам с собой в крестики-нолики. Крайне недовольный тем, что его оторвали от увлекательного занятия, он все же счел своим долгом придать разнообразие скудной растительности сырого и мрачного леса и назвал чернику. Здесь он ошибся: поэт и словом не обмолвился о чернике.

– У Клобстока все еда на уме, – прокомментировал его ответ учитель, гордившийся своим остроумием. Над Клобстоком стали смеяться, что учителю понравилось.

– А теперь ты, – продолжал он, указывая на мальчика в среднем ряду, – что еще было в лесу кроме деревьев и кустов?

– Там был поток, сэр.

– Правильно. И что же делал поток?

– Если позволите, сэр, он журчал.

– Нет-нет. Журчат ручьи, а потоки…

– Ревут, сэр.

– Он ревел. А почему он ревел?

Это был трудный вопрос. Один мальчик – умом он не блистал – высказал предположение, что из-за девушки. Чтобы помочь нам, учитель задал наводящий вопрос:

– Когда он ревел?

Третий ученик опять поспешил нам на выручку, объяснив, что он ревел, когда ударялся о камни. Тут, сдается мне, многие из нас подумали, что поток, который ревет по столь ничтожному поводу, должно быть, порядочный нытик; другой бы на его месте, не сказав ни слова, потер ушибленное место и пошел бы дальше. Поток, который ревет всякий раз, как падает на камни, – жалкий хлюпик, но учитель, судя по всему, ответом остался доволен.

– А кто еще жил в лесу кроме девушки? – последовал новый вопрос.

– Птицы, сэр.

– Да, в лесу жили птицы. А кто еще?

На птицах наша фантазия иссякла.

– Ну, – сказал учитель. – Как называется животное с пушистым хвостом, которое лазает по деревьям?

Мы немного подумали, и затем кто-то назвал кошку.

Вышла промашка – о кошках поэт ничего не говорил; белки – вот чего добивался от нас учитель.

Что еще было в том лесу, я уже позабыл. Помню лишь, что было небо. На полянках, попадающихся то здесь, то там, можно было, если задрать голову, увидеть небо; небо было частенько затянуто тучами, и время от времени девушка, если я ничего не путаю, промокала под дождем.

Я потому остановился на этом случае, что, как кажется, он великолепно отвечает на вопрос о литературных описаниях природы. И тогда я не понимал, да и сейчас мне невдомек, почему учителю показалось недостаточным описание леса, предложенное первым мальчиком. Отдавая должное поэту, как бы там его ни звали, мы все же должны признать, что лес тот был «самым обыкновенным лесом» и иным быть не мог.

Я мог бы дать длинное описание Шварцвальда. Я мог бы перевести Хебеля, тамошнего поэта. На целые страницы я мог бы растянуть описание диких ущелий и веселых долин, горных склонов, покрытых соснами, скалистых вершин, пенящихся потоков (в тех местах, где аккуратные немцы не успели навести порядок и не упрятали их в трубы или не пустили по деревянным лоткам), беленьких деревушек, одиноких хуторов.

Но есть у меня сильное подозрение, что всего этого читать вы не станете. А на всякий случай – вдруг среди моих читателей попадутся люди добросовестные или, избави вас Бог, слабоумные, я, поскольку уже все сказано и написано, – передам вам свои впечатления, прекрасно изложенные простым языком обыкновенного путеводителя:

«Живописный горный район, ограниченный с юга и запада долиной Рейна, куда шумно низвергаются его многочисленные притоки. Горный массив сложен в основном из различных пород песчаника и гранита; невысокие вершины, густо поросшие сосновым лесом. Район обильно орошается многочисленными потоками; плодородные равнины густо заселены; развитое земледелие. Гостиницы хорошие, но иностранцам рекомендуется с большой осторожностью подходить к дегустации местных вин».