Текст книги "Посмотри на меня (СИ)"
Автор книги: Кирилл Кудряшов
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Глава 13.
– Да что ж за день-то, мля, такой... То больная с коляской, то Люба с какой-то дебилкой сцепится... Теперь бомж этот... Нет уж, нахер ты мне тут нужен... Орет еще что-то, мля... Понарожают даунов, мля. Уроды, мля...
Глава 14.
Стрелок был пьян. Это было его нормальным состоянием в последние 9 лет. Собственно, у Стрелка было три состояние: «пьян», «с похмелья» и «спит». Третье состояние часто включало в себя одно из первых двух.
Стрелок не был бомжом, у него была своя квартира, которую ему каким-то чудом хватило ума не продать. 20-го числа каждого месяца Стрелок ночевал дома, утром получал свою пенсию по инвалидности и шел с ней на почту, платить за квартиру. Это было последним, что удерживало его от того, чтобы скатиться также низко, как многие его знакомые, ночевавшие на улицах, питавшиеся объедками и пившие все, что горит. За этот ритуал Стрелок цеплялся, как за последнюю соломинку, удерживавшую его на плаву.
В 41 год он выглядел на все 61, этим июньским утром он не брился уже две недели, от него разило перегаром и мочой (к чести Стрелка нужно сказать, что его мочевой пузырь еще ни разу его не подводил, так что мочой он пах не своей, а просто неудачно лег спать в грязной картонной коробке) и выглядел он как настоящий бомж. Но ритуал с ежемесячным походом на почту, пока пенсия еще не пропита, позволял ему с гордостью говорить, что он не бомж.
Просто бич.
Слово это давно вышло из употребления, но Стрелок упорно называл себя именно так. Бич. Бывший интеллигентный человек. Алкаш, пропойца, потерявший человеческое лицо, хромой инвалид, но бич, а не бомж.
Однажды, после похода на почту, он завернет в супермаркет не за бутылкой самой дешевой водки по акции, а за яйцами, хлебом и сосисками. И приготовит себе обед. Нормальный обед! И съест его, нормальный человеческий обед, которым питаются интеллигентные люди. Не огрызок хот-дога, оставленный ему сердобольной девушкой с Георгиевской лентой на сумке, не недопитая бутылка пива с выброшенным кем-то просроченным тортом, а нормальный обед из яичницы с тостами и сосисками. И с этого момента все изменится.
Он найдет себе работу, перестанет пить, заведет собаку и комнатные растения, которые разом облагородят его бичёвскую берлогу...
Когда-нибудь все изменится, потому что он не бомж, а всего лишь бич. Потому что у него есть квартира, в которую он может вернуться в любой момент. Просто, как правило, он не хочет, потому и ночует на улице летом, и на вокзалах и теплотрассах зимой. Не гонится за иллюзорным чувством свободы, не пытается строить из себя Диогена. Просто не хочет. Потому что иногда думает, что если бы его квартира была живой – ей бы неприятно было видеть своего хозяина таким. Потому Стрелок и старался возвращаться домой как можно реже.
Если бы однажды про Стрелка кто-то написал бы книгу, Стрелок настоял бы, чтобы в ней не упоминалось его настоящее имя, которое называл лишь почтальон, приносивший пенсию. Не потому, что он гордился своим прозвищем, а потому что ему было стыдно признаться, что когда-то он был человеком с именем, но потом стал просто Стрелком.
Если бы он мог рассказать про свои молодые годы... Про службу в Чечне, про ту мину, что порвала в клочья двух стоявших рядом солдат, а его оставила жить... Жить с ночными кошмарами, вошедшими в его жизнь как те три осколка, что вошли в его ногу, ребро и легкое, но оставили его в живых, в отличие от двух сослуживцев. Если бы он мог рассказать об этом всем – да, могла бы получиться книга. Но Стрелок рассказывал о своем ранении лишь трижды за 9 лет бесконечного пьянства, и все три раза – пьяный в хлам. Все три раза – не писателям, способным эту книгу написать, а заросшим и грязным бомжам, которых он за неимением других называл своими друзьями.
И Стрелок понимал, что он достоин не книги, а всего лишь фрагмента какого-нибудь рассказа. И фрагмент будет начинаться со слов "Стрелок был пьян".
Стрелок был пьян и, пошатываясь и прихрамывая, поднимался вверх по набережной Медянки, к автобусной остановке, намереваясь уехать домой на автобусе. Ехать ему было всего две остановки, в сторону "Заречного", но разболевшаяся в месте старого ранения нога намекала, что пешком до дома он просто не дойдет. Денег у Стрелка с собой не было. Не потому, что он пропил все вчера, а потому что он и вчера вышел из дома без денег. На что он пил этой ночью, и что он пил этой ночью – он не помнил. Помнил только, чем похмелялся утром. Три бутылки водки с дурацким названием "Классическая" сумел выторговать в обмен на украденный сотовый телефон такой же бич, как и Стрелок, носивший прозвище Рваный. С Рваным они и распили ее утром в кустах на набережной.
Утром на набережной было хорошо. Менты начинали гонять любителей выпить ближе к вечеру, когда на набережную подтягивался народ. Утром же никто не мешал двум бывшим интеллигентным людям сидеть на берегу Медянки и пить водку из горла, передавая бутылку друг другу.
Рваный удачно пошутил по поводу того, не боится ли Стрелок пить с ним из горла, потому как вдруг у Рваного туберкулез? Стрелок хотел было отшутиться, что эта паленая водяра убьет не только туберкулез, но даже и СПИД, но вместо этого честно признался, что туберкулез есть у него самого. Рваный пожал плечами и снова приложился к бутылке.
Когда бутылка кончилась, Стрелок решил поехать домой. Отлежаться. Слишком сильно разболелась нога. Социальная карта на право бесплатного проезда в общественном транспорте лежала в застегнутом внутреннем кармане потертой и прожженной в одиннадцати местах ветровки, поэтому он не боялся быть высаженным из автобуса. Две остановки довезут. Это если до конечной ехать – там и ментам могут сдать, а две остановки – провезут, не смотря на то, что пьяный и грязный. Главное – забиться в угол и протянуть карту кондуктору, опустив глаза.
На остановке как раз стоял 13-ый автобус, и Стрелок направился, было, к нему, когда вдруг ощутил, что в этот автобус ему заходить не надо! Ни в коем случае не надо! Как не надо было заходить в тот дом на окраине чеченского Бамута в апреле 95-го.
Стрелка прозвали Стрелком не за мастерское владение огнестрельным оружием. Как-то однажды, когда кто-то из его компании, представлял Стрелка кому-то из друзей, этот друг пошутил:
– Стрелок? А где твои револьверы с рукоятками из сандалового дерева? Все сущее по-прежнему служит Лучу?
Шутки Стрелок не понял и лишь пожал плечами, а остальные с пьяным смехом сказали, что если у Стрелка когда-то и были револьверы, то он давно их пропил. Шутка была обидной, но правдивой, поэтому он посмеялся вместе с собутыльниками, а позже новичку объяснили, что Стрелок – потому Стрелок, что мастерски стреляет сигареты.
Он добавил бы, что также мастерски он просит милостыню, но в этой компании дворовых алкашей никто не знал о том, что порой Стрелок ночует в подъездах и на вокзале, потому что не помнит, как он там оказался, и не чувствует сил добраться домой. Дворовые алкаши и бомжи – это два разных мира, но в них обоих Стрелка знали и уважали, и каждый член компании хоть раз, да спорил со Стрелком, что тот вот прямо сейчас добудет сигарету.
Стрелок видел чуточку больше, чем остальные. Он умел смотреть на людей словно бы из-под приопущенных век, и благодаря этому особенному взгляду знал, кто с улыбкой угостит сигаретой или даст немного мелочи «на дорогу» или «на пропитание», а кто пошлет подальше. Стрелок не пытался объяснить этот дар, не пытался понять, как это работает, боясь, что как та сороконожка, задумавшаяся, в каком порядке она переставляет ноги, разучится делать то, благодаря чему получил свое прозвище, заменившее ему имя. Люди в его особенном зрении преображались. Те, к кому стоило подойти за сигареткой или мелочью, выглядели как-то иначе, чем те, к кому подходить не стоило.
Иногда Стрелок видел над головами людей черные тени. Этих людей, Стрелок знал точно, стоило избегать. А однажды зимой, замерзая, он спустился в подземелье теплотрассы в центре Медянска, и словно бы окунулся в клубящееся черное облако. Оно заполнило собой все пространство подземных катакомб, оно сдавливало грудь, мешая дышать, оно перекатывалось под низкими сводами, змеилось по трубам, под которыми ютились бездомные, и такие же как он, заблудшие, потерянные души. Оно туманило разум и нашептывало что-то страшное, сулило то нечеловеческие силы, то невообразимые страдания.
Стрелок вырвался оттуда из последних сил. Заставил себя выбраться наверх по лестнице, и первый же глоток морозного воздуха привел его в чувство и дал добежать до дороги и упасть в сугроб, где его, замерзающего, подобрала "скорая помощь" и отвезла в больницу. Врачи говорили, что ему повезло: еще полчаса на ядреном сибирском морозе, и он лишился бы ног, а еще час, и он замерз бы насмерть. Врачи не знали, насколько ему повезло на самом деле. А он узнал через неделю, столкнувшись у мусорных баков с парой знакомых бомжей, рассказавших о ночной поножовщине на теплотрассе, в которой насмерть порезали четверых и серьезно ранили еще несколько человек.
Но в первый раз Стрелок увидел это черное облако, окутывавшим тот проклятый дом на окраине Бамута. Дом был заполнен им, облако клубилось в окнах, просачивалось в щели под входной дверью, тянулось к ногам сержанта, жестами раздававшего команды рядовым. "Ты – входишь первым, потом направо. Ты – налево. Я – прикрываю".
Тогда Стрелок еще не научился видеть по-особенному. Тогда он еще не понимал своего дара и принял свой страх за обычный страх солдата во время боя. Да и разбираться в ощущениях не было времени. Армия. Первая чеченская война. Сержант – сказал, ты – сделал.
И он сделал. Он вошел.
А обратно его уже выносили. Его, и еще троих. Его – живым, еще троих – мертвыми. Двух сослуживцев Стрелка и молодую чеченку. Мирного жителя, как написали бы о ней газеты, если бы об операции в Бамуте можно было писать. Вот только мирной она не была... Она хотела убивать, и она убила!
Стрелок опустил веки, вглядываясь в это, забыв о своем страхе разучиться видеть по-особенному, стараясь изучить облако, стараясь понять его, узнать о нем больше, чтобы в будущем гарантированно избегать мест, где оно может появиться, и людей, носящих его над головой.
И это почувствовало Стрелка, это потянулось к нему своими клубящимися черными протуберанцами, силясь выбраться из тесноты салона и добраться до него. Окутать его, сделать его своей частью.
Стрелок инстинктивно сделал шаг назад, едва не завалившись на спину, и черная ложноножка потеряла к нему интерес, втянувшись обратно в автобус.
Облако клубилось под потолком салона, заполняя пространство от средней двери до переднего сиденья. Огромное, тяжелое, душное и излучающее опасность. Не сразу, но Стрелок разглядел, что оно привязано толстыми нитями, похожими на ствол торнадо, к двум людям. К кондукторше, восседавшей на своем "троне распространителя билетов" и к девушке на переднем сиденье. Они были двумя якорями, между которыми облако перекатывалось, словно выбирая, какому отдать предпочтение. Тонкие ниточки черноты тянулись к головам некоторых пассажиров, но только некоторых. Облако питали эти двое. Женщина и девушка.
Как тогда в Бамуте.
Женщина и девушка.
Первая, та, что постарше, тут же подняла руки, как только они ворвались в дом. Вскинула их к потолку, всем своим видом выражая готовность сотрудничать с федеральными войсками. Аникин взял ее на мушку, но убедившись, что она не вооружена, переключил свое внимание на другое. Стрелок, ворвавшийся в дом через полсекунды после Аникина, обвел взглядом левую часть прихожей и также не обнаружил ничего опасного.
Сержант вошел последним.
Встал у двери в основную часть дома. Посмотрел на пожилую чеченку, так и замершую с поднятыми руками, приложил палец к губам. Та кивнула, мол, поняла, и медленно опустила руки.
Снова беззвучный обмен знаками. Аникин врывается в дверь первым, сержант – вторым. Стрелок входит третьим, все также дрожа от страха, потому что это здесь повсюду. Оно наполняет дом, и оно связано с чеченкой в прихожей, это порождено ею и кем-то еще...
Кем – Стрелок понимает, войдя в комнату.
Посреди комнаты сидит девушка. Красивая девушка. Сидит перед чем-то, укрытым белым полотенцем. В руках у девушки – молоток. В глазах – страх, ненависть и черная злоба. Вот только кроме Стрелка этого никто не видит, Аникин держит ее на мушке автомата, сержант обегает глазами просторную общую комнату и, не найдя в ней ничего опасного, направляет ствол на дверь с правой стороны. Это Чечня, это война, здесь каждая дверь может представлять опасность. Из каждой двери может выскочить глава семейства с топором или кинжалом, а если совсем не повезет – прямо через дверь могут полоснуть очередью из "Калаша". Но Стрелок знает, что если за этой дверью кто-то и есть, то он не представляет опасности.
Опасность представляет девушка. Облако сформировано ею. Ее ненавистью к русским.
Вот только из оружия у нее – только молоток. И она сидит. Не самое лучшее оружие и не самая удобная поза для нападения на троих бойцов с автоматами...
– Опусти молоток! – говорит сержант.
Девушка переводит на него взгляд, кривит губы в усмешке.
– Ты понимаешь по-русски?
В этот момент пожилая чеченка толкает Стрелка в комнату, и захлопывает за ним дверь.
Одновременно с хлопком двери, девушка изо всех сил бьет молотком по полотенцу.
Стрелок слишком глубоко погрузился в воспоминания. Он вздрогнул, услышав в своей голове этот удар металла по металлу, прикрытому тряпкой. Остро кольнуло в правом межреберье и в правом бедре – там, откуда давным-давно были извлечены осколки противопехотной мины.
Сморщившись от боли, Стрелок на секунду потерял автобус из своего особого поля зрения. А когда он снова посмотрел на него иначе, картина изменилась. Черное облако порвалось, разделившись на два. Первое, внушительное, но не более метра в диаметре, продолжало клубиться вокруг головы кондуктора, наползая ей на глаза, а второе, основная часть изначального облака, облегло девушку на переднем сидении. Окутало ее гигантским ватным коконом, и впитывалось в нее.
Это отдавало ей свою силу. Заряжало ее. Науськивало.
Она сидела к Стрелку спиной, но он был уверен, он чувствовал, что глаза у нее сейчас точно такие же, как у той молодой чеченки, первой принявшей на себя взрывную волну подорванной ею мины.
Врачи, выхаживавшие Стрелка в госпитале, говорили, что с ним произошло два чуда. Одно – черное, другое – белое. Белое заключалось в том, что хоть его и посекло осколками, он остался жить, в то время, как двое его друзей погибли. Черное – в том, что погибнуть не должен был никто, кроме самой чеченки, подорвавшей мину ударом молотка.
Это была старая добрая ПМН-3. Нажимная противопехотная мина. Гуманная, в сравнении с чудовищными ОЗМ-72, уничтожающими все живое в радиусе нескольких метров. Обычная мина фугасного действия, заряд которой уходит вертикально вверх практически без рассеивания, почти не разбрасывая осколков. ПМН-3 отрывает наступившему на нее солдату ногу, превращая его в медленно умирающий от болевого шока и потери крови "груз-300", замедляющий движение его товарищей. Мина взорвалась чеченке в лицо, практически оторвав ей голову. Стоявших рядом солдат она должна была оглушить, слегка контузить, ну и может быть чуть зацепить осколками. Но не изрешетить двоих, одному разорвав сердце, а другому – сонную артерию, чудом оставив в живых третьего, стоявшего между ними.
Стрелок тогда промолчал, ничего не сказав ни врачам, ни допрашивавшему его об инциденте капитану-особисту. Только сухо и по делу: две чеченки, молоток, мина, взрыв. Очнулся – гипс. То есть бинты, много бинтов.
Он опустил описание своего чувства страха, опустил описание облака, клубившегося под потолком дома, и черных нитей, связывавших это с чеченками. Стрелок понимал, в каком заведении он окажется, начни он рассказывать обо всем, что видел. Но с тех пор он научился смотреть по-особенному, научился видеть людей иначе. И как минимум однажды это его особое зрение спасло ему жизнь, тогда, в подземелье, заполненном невидимой никем, кроме Стрелка, клубящейся чернотой.
Наверняка тогда, под землей, чей-то тупой и зазубренный нож резал глотки, словно идеально отточенная опасная бритва, а дрожащая рука, не способная поднять, не расплескав, рюмку водки, разила без промаха, всаживая нож точно в сердце. Это изменяло людей. Но в такой концентрации, как тогда в бамутском доме, или сейчас, в автобусе, это способно было изменять реальность.
Девушка на переднем сиденье поднялась, приняв какое-то решение. Точнее – это чернота задала ей какую-то цель, превращая девушку в оружие. В снаряд, несущийся к цели.
Она заглянула к водителю, что-то сказала ему, протянула руку в кабину и что-то взяла. Что-то маленькое, исчезнувшее в ее кулаке. Это не могла быть мина или граната, но сердце Стрелка все равно сбилось с ритма, все равно замерло. Он чувствовал исходящую от девушки опасность, чувствовал, что она совершит сейчас что-то страшное и непоправимое.
И тогда Стрелок побежал. Побежал к автобусу, вопреки здравому смыслу, вопреки собственной воле, вопреки внутреннему голосу, запрещавшему даже приближаться к этой железной коробке на колесах. К автобусу, в котором словно кобра, напружинившаяся для броска, двигалась сама Смерть.
– ПОСМОТРИ НА МЕНЯ! – закричал Стрелок! – ПОСМОТРИ! НА! МЕНЯ!
Автобус закрыл двери и тронулся.
Глава 15.
Саша шла по салону, щелкая колесиком зажигалки. Автобус плавно покачивался на ходу, пока еще телепаясь по парковочному карману для общественного транспорта, поэтому Саша могла свободно идти по салону, раскачиваясь вместе с ним и не держась за поручни руками.
Ей нечем было держаться. Зажигалка в левой руке, баллончик "Ланы" в правой. Если бы водитель посмотрел в зеркало, увидев Сашу с ее готовым к залпу огнеметом, и понял, что она собирается делать – ему достаточно было лишь резко рвануть вперед, или затормозить, чтобы Саша потеряла равновесие. Но взгляд водителя был прикован к бегущему за автобусом хромому бомжу, а все его мысли были заняты ненавистью к такого рода пассажирам. Черное облако окутывало и его голову, мешая видеть полную картину мира вокруг.
Саша шла. Люба сидела, вжавшись в свое кресло, парализованная ужасом.
Она видела. Она понимала. Вот только ужас от резкой смены ролей мешал ей адекватно мыслить и принимать решения.
– Я прощаю тебя! – крикнула она в лицо приближающейся смерти.
– Не поможет, – покачала головой Саша, чиркая зажигалкой, – ни тебе, ни мне.
Улыбаясь, она нажала на кнопку баллончика, высвобождая струю горючей смеси, устремившейся к огоньку зажигалки.
Полыхнуло! Саша помнила огненную струю, лизавшую кафель в ее ванной комнате, помнила длину этой струи, и хотела лишь испугать и так перепуганную до смерти Любу. Показать свои намерения, показать, что в ее руках, на случай, если та еще не поняла. Но гудящее пламя оказалось куда мощнее, чем тогда, в ее ванной комнате, и куда дальнобойнее.
Пылающее облако лизнуло любино лицо, испепелив ресницы и подпалив челку.
Автобус наполнился криками и вонью паленых волос. Пока еще только волос, Саша позволила себе лишь короткий пшик баллончиком, и теперь в приятном удивлении созерцала, как люди вскакивают со своих мест, сбиваясь на задней площадке, а Люба в панике хлопает себя руками по голове, сбивая пламя.
Водитель ударил по тормозам, Саша пошатнулась, но устояла, тут же направив баллончик в лицо дернувшейся, было, Любы.
– Сиди, тварь! Сиди, я не разрешала тебе вставать!
Люди кричали, люди колотили в дверь, в панике нажимая на кнопку связи с водителем. Водитель, посмотрев наконец в салон, попытался открыть двери, но что-то пошло не так, и открылась только задняя. Средняя, ближайшая к Любе, через которую она могла бы сбежать, издавала лишь сухие щелчки, отказываясь открываться.
Еще один короткий пшик баллончика, и снова огненное облако лизнуло любино лицо. Снова лизнуло чуть сильнее, чем Саша планировала, и пламя прожило чуть дольше, чем она держала палец на кнопке "Ланы". Как будто огонь хотел убивать больше, чем сама Саша, а потому с неохотой отступал, когда она приказывала ему это сделать.
Ей даже показалось, что струя антистатика вспыхнула раньше, чем коснулась пламени зажигалки. Или не показалось...
Люба вжалась в свое кресло, закрыв лицо руками. Ее волосы тлели, тлели в нескольких местах, а сама она издавала протяжное "Ааааааааа" сжавшимся от страха горлом, из-за чего звук выходил сухим и сиплым, будто бесконечный вдох великана-астматика.
– Ты что творишь, дура?!! – ворвался в салон водитель, и Саша тут же послала в его сторону огненную струю, превратившуюся в газовый факел нефтяной вышки. "Лана" не могла так гореть, просто не могла, но Саше было не до того, чтобы размышлять об этом. Огонь ударил водителя в грудь, моментально воспламенив синтетическую рубашку. Сбивая пламя с одежды и волос, он спиной вперед вывалился из передней двери, через которую только что вошел.
Автобус тронулся. Не было ни гула двигателя, ни хруста трансмиссии, автобус, не поставленный на ручник, просто поехал вперед, почувствовав небольшой уклон дороги. Будто бы его что-то его толкнуло, зная, что законы физики сделают остальное.
В кабине что-то упало на приборную доску, то ли от легкой качки, то ли потому, что Саша захотела, чтобы что-то упало именно на те кнопки, что отвечают за закрытие дверей. Двери закрылись. В пустом салоне не спеша катящегося по Купеческому тракту автобуса остались лишь двое... Она, и мерзкая кондукторша, обрекшая ее на смерть.
Каждая из них обрекла другую на смерть.
И каждая обрекла на смерть себя.
– ПОСМОТРИ НА МЕНЯ!
Саша обернулась в хвост автобуса, и, не раздумывая, послала туда струю огня, уже не заботясь о том, чтобы чиркнуть зажигалкой и нажать на кнопку баллончика. Огонь просто возник и устремился вперед, могучая пятиметровая струя, ударившая в заднее стекло автобуса и оплавив пластик на поручнях на своем пути. Не успей Стрелок, проскользнувший в закрывающуюся дверь в последний момент, нырнуть за сиденье по правой стороне – сейчас он уже катался бы по полу, пытаясь сбить с себя пламя.
И он знал, что у него бы не вышло. Для всех, кто видел происходящее со стороны, пламя было оранжево-красным, и только Стрелок видел в нем черные волокна.
– Посмотри на меня! – снова крикнул он из своего укрытия. – Просто посмотри мне в глаза! Пожалуйста!
– Не высовывайся! Тебя я убивать не хочу!
– Ты никого не хочешь убивать!
Сейчас он понимал: те две чеченки тоже не хотели убивать. Когда-то. А потом на почву ненависти к русским упали черные зерна, и были политы черным дождем из черных облаков. В те годы Чечня была пропитана этой чернотой, этой ненавистью к людям с другим цветом кожи, и ненависть изливалась с обеих сторон.
И бомжи не хотели устраивать поножовщину на теплотрассе, они просто хотели переждать в тепле лютые морозы. Но совокупные ненависть и неприязнь друг к другу, как к конкуренту на теплое место, постоянный страх смерти от холода и голода, поразительным образом смешанный с безразличием и неприязнью к самим себе, породили это, и это приумножило ненависть, накачав кого-то ей под завязку.
– Посмотри на меня!
Следующая огненная струя прошлась низом, стараясь выкурить Стрелка из его убежища, и это ей почти удалось. Он забился в угол, прижав колени к животу, но жар был такой, что еще бы чуть-чуть и у него задымились ботинки.
– Пожалуйста, просто посмотри на меня! Одну секунду! После этого, если захочешь, я уйду.
Стрелок выждал несколько секунд и, не услышав рева пламени, выглянул из своего укрытия. Девушка стояла возле полумертвой от страха кондукторши, и смотрела на него, направив баллончик антистатика в его сторону. Зажигалка была в другой руке, висевшей вдоль туловища, но что-то подсказывало Стрелку, что зажигалка ей больше не нужна. Возможно, не нужен больше и баллончик. Слишком густым было черное облако вокруг девушки. Ему уже не нужно было смотреть по-особому, чтобы видеть это.
«Что я здесь делаю? Какого черта я залез в этот автобус? Она же сожжет меня заживо! Она убьет меня, не моргнув глазом!»
И кто-то внутри ответил ему:
«А раньше ты жил?»
Стрелок не стал спорить. Стрелок встал, подняв руки кверху в жесте, понятном любому. Стрелок сделал шаг по проходу, не отрываясь, глядя девушке в глаза.
– Смотри на меня, пожалуйста. Не на нее. Не по сторонам. На меня! Я не враг тебе. Веришь?
Саша кивнула. В ее глазах все еще пылала ненависть, но, кажется, огонь чуточку спал. Или же Стрелок просто хотел в это верить?
Автобус дернулся, уткнувшись во что-то своей плоской глазастой мордой. Занавески на кабине водителя не давали увидеть из салона, во что именно, но это сейчас интересовало Стрелка в последнюю очередь. Девушка и только девушка. Ее глаза. Он держал ее взглядом, удерживал на краю пропасти, и малейшая ошибка сейчас грозила смертью всем троим, находившимся в автобусе.
А еще Стрелок знал, что ему делать. Просто понял.
Он не смог бы спасти никого в катакомбах теплотрассы. Там чернота была слишком густой, и слишком концентрированной, ее хватило бы на нескольких таких как он. Он не смог бы спасти ту девушку в Бамуте, тогда он был другим. Молодым, сильным, самодостаточным... Тогда это не заинтересовалось им.
А сейчас это хотело его, и Стрелок намеревался отдаться ему. Намеревался забрать его силу себе.
– Смотри на меня, только на меня...
Стрелок вызвал в памяти все, что когда-либо причиняло ему боль. "Деды" в учебке, устраивавшие "внезапную проверку боевой готовности" его роте посреди ночи, заставляя отжиматься и приседать, и избивавшие тех, кто отказывался подчиниться, или падал без сил раньше, чем им надоедала эта забава. Чеченские снайперы, из-за которых ночью на блокпосту в сортир приходилось ползти по-пластунски. На своей земле, на своей территории, под прикрытием своих пулеметов. Равнодушных врачей на ВТЭКе, 5 лет гонявших его по обследованиям, прежде чем дать постоянную групп инвалидности. 5 лет будто бы ждавших, что хромота пройдет сама, что рассеченные осколком мины мышцы снова станут эластичными, как у подростка.
И, конечно же, всех тех, кто был в ответе за гибель сотен бойцов в Чечне. Всех тех, кто бросил людей в горнило этой локальной гражданской войны. Русские против чечен, россияне против россиян. Всех тех, кто делал на этой войне деньги и с той, и с другой стороны.
Стрелку не нужно было больше смотреть своим особенным зрением. Он и так чувствовал, как тьма, перекатывавшаяся под потолком автобуса, прикоснулась к его макушке. Как присосалась к нему, выбросив черный протуберанец.
Это ласково гладило его по голове, почувствовав родственную душу, и Стрелок улыбнулся тьме.
– Отдай это мне... – одними губами прошептал он.
Палец девушки дрогнул на кнопке баллончика "Ланы".
– Нет, не это. Не оружие! – быстро поправился Стрелок. – Ты понимаешь, о чем я. ЭТО.
Ее глаза становились все осмысленнее. В них оставалось все меньше ненависти и слепой ярости, и все больше тоски.
– Как тебя зовут? – спросил Стрелок.
– Саша, – ответила она, опуская баллончик.
Выдохнув, Стрелок наконец-то позволил себе опустить руки.
– А тебя?
– Иго... Стрелок. Зови меня Стрелком.
– Спасибо, Стрелок...
Мир окрасился в серые тона. Облако накрыло Стрелка, облако обволокло его голову, облако вползало в его душу через глаза, ноздри, рот и уши. Облако всасывалось в него через поры кожи.
Стрелок потянулся и с хрустом размял пальцы, чувствуя небывалую легкость. Он перенес тяжесть тела на правую ногу, и улыбнулся тому, что не чувствует боли. Этой ногой бы со всей дури залепить в пах врачу ВТЭКа, презрительно морщившемуся на запах перегара, исходивший от Стрелка. Этой ногой бы размозжить голову "деду", проверявшему его пресс ударом под дых.
Под дулом пистолета заставить грызть поребрик, а потом с размаху наступить ему на затылок! Так, чтобы раскрошились зубы, чтобы вывернулась из суставов челюсть, чтобы надвое порвался его поганый рот , кричавший в три часа ночи на всю казарму : «НА ЗАДРОЧКУ ЛИЧНОГО СОСТАВА, СТАНОВИСЬ!»
Стрелок обвел автобус взглядом. Своим особым взглядом, позволявшим увидеть это, и не увидел его. Тьма теперь была не снаружи, тьма была внутри.
Внутри Стрелка.
И он знал, как с ней поступить.
У него в запасе оставался еще один объект ненависти, который он до сих пор прятал глубоко в своем подсознании, который не показывал опутывавшей его черноте. Человек, которого он ненавидел больше "дедов", врачей, политиков и чеченских снайперов. Больше них все вместе взятых.
Человек, сломавший ему жизнь.
Этого человека звали Стрелок.
Жалкий, опустившийся алкоголик, грязный бич, тешивший себя этим словом, как будто бывший интеллигентный человек может снова таковым стать. Человек без будущего, да и без настоящего. Никчемный, жалкий, хромой пьянчуга, пахнущий перегаром и чьей-то мочой.
Тьма внутри него заворочалась, пытаясь вырваться. Это было не то, что она хотела от податливой жертвы, полной затаенных обид. Не эту ненависть она хотела разжечь в нем, совсем не эту...
Это ворочалось в сознании Стрелка, будто живое существо, хотя в каком-то смысле оно и было живым. Ворочалось, билось о стенки разума, не находя из него выхода. Металось в крови, от гулко бьющегося сердца к сжатым до хруста кулакам. Это искало выход, но не находило, и чувствовало, как слабеет с каждой секундой. Как его энергия расходуется на уничтожение самого себя. Своей части.
Каленым железом Стрелок выжигал в себе все, что ненавидел, и когда он смог, наконец, разжать сведенные судорогой кулаки, это перестало существовать внутри него. Вместе с частью Стрелка. Вместе со всем, что было Стрелком.
Он оставил лишь имя. Как память об ошибках, и как символ, значение которого он пока что знал лишь приблизительно.
– Все закончилось! – сказал он Саше и ободряюще улыбнулся.
С шипением открылись двери, и толпившиеся вокруг автобуса люди волной отхлынули от него. Из кабины в салон бешеными глазами смотрел водитель, но входить не торопился. Его лицо, в отличие от любиного, почти не пострадало, но опаленная рубашка служила отличным напоминанием о происшедшем, и грудью встречать новую струю огня он отнюдь не рвался. Тем более что психованная баба пока что не поливала Любу огнем, да и к чему рисковать здоровьем, если полиция уже едет? Пусть с этим всем разбираются те, кому за это платят деньги.
– Не все... – ответила Саша, – но закончится. Сейчас.
Она подошла к Любе, так и сидевшей, вжавшись в свое кресло и закрыв обожженное лицо руками. Кажется, при приближении Саши она даже перестала дышать.
