Текст книги "Друг мой !"

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Берендеев Кирилл
Друг мой !

Берендеев Кирилл

Друг мой!

Прости мое излишне вычурное обращение, но я не знаю, как лучше следует начать это письмо. Если я упомяну в заглавии то имя, что носишь ты сейчас, ты не узнаешь меня, если же прежнее – просто не поймешь. Я нахожусь в затруднении, и если бы не определенные обстоятельства, я не смог приняться за письмо. Да и что я хочу сказать им? – и сам не знаю. Некую нетривиальную повесть, нечто, что заставило бы внимательно вчитаться в написанные мной строки, и не скакать, как ты привык, с пятого на десятое или посмеиваться над каждой новой фразой. Впрочем, последнее наименее вероятно, ты просто счел бы меня нетвердым в рассудке и уничтожил бы письмо, не придав ему значения. Признаться, я так и не решил, как мне убедить тебя и очень боюсь, что ты оставишь мое послание без внимания.

Досадный каламбур! Извини, но я не научился писать письма, и это поневоле мне дается куда сложнее любых других, по тем причинам, которые я тщусь изложить, но никак не могу добраться хотя бы до начала. В свое оправдание я мог бы добавить лишь то, что я впервые пишу письмо, используя электронно-вычислительную машину, что стоит у меня дома, компьютер, как сказал бы ты. Хотя он и обладает набором уникальных возможностей, писать от руки мне все же привычней и легче. Но думаю, что прежним способом свое письмо я писал бы и переписывал бессчетное число раз.

Помнится, я объяснял тебе нелюбовь к компьютеру слабыми глазами: болезнью сетчатки или чем-то в таком духе. Конечно, дело не в этом, не совсем в этом.

Ну вот, я снова отвлекся. Придется быть куда собраннее и внимательнее. Ведь я еще так и не подобрался к главному.

Наверное, мне стоит начать с самого начала. С того дня, как мы встретились.

Это было давно, в начале девяносто первого, на излете империи, когда взрыв, потрясший ее, уже прозвучал, а обломки еще продолжали падать. Я помню веселье на улицах: бурное, непреходящее, по любому поводу веселье, быть может, и без повода вовсе; люди, населявшие страну в тот миг истории, были счастливы как никогда. Каждый считал своим долгом засвидетельствовать свое отношение к мертвому льву и мыслями уйти в грядущее, которое было близко и радостно... как это памятно мне по простой надписи из другой эпохи и на другом языке: "здесь танцуют".

Был в Зеленограде – спутнике столицы тогдашнего и теперешнего твоего мира – маленький дом, подвал которого занимал клуб "Монолит"; в нем справлялись юбилеи, свадьбы и отмечались встречи, а члены его, укрывшись от глаз посторонних празднующих, вели долгие литературные дискуссии. Водительствовала ими девушка, которую тогда я считал своей, – шатеночка невысокого роста с фигурой, полной достоинств. Кажется, она писала стихи, но обыкновенно, немного пела под гитару своим низким теплым голосом. Я приходил слушать ее, и раз, слушая, познакомился с тобой.

Я неправильно выразился, лучше сказать, увидел тебя в новом твоем облике; некогда мы были давно и хорошо знакомы, друг мой. Тогда, правда, я не понял этого. Почувствовал лишь – иначе не выразить, – некую единую общность, ту, что отличает нас от всех прочих гостей и от милой моей водительницы. Нечто, что не выскажешь, но что познается и определяется высшими чувствами, неведомыми ни нами, ни ими, до поры до времени спящими, но в минуту пробуждения довлеющими над всеми прочими ощущениями. Не знаю, определил ли ты меня так же, склонен согласиться, ибо и ты в тот же вечер выделил меня из гостей и завел долгий разговор, так или иначе касавшийся нас обоих.

С самого момента встречи и до того, как мы уединились за отдельным столиком, дабы сподручнее было вести беседы, я, понимая, что ты одного со мною роду-племени, все еще не узнавал тебя. И, лишь мы остались наедине, освободившись от внешних влияний, я впервые по-настоящему увидел и узнал тебя. И удивился несказанно, не понимая, что же ты делаешь здесь.

В самом деле, я никак не ожидал тебя увидеть: ни в клубе, ни где бы то ни было. В этом мире, под обрушающимися обломками империи, остался лишь я один, остальные убыли в незапамятные времена. Сколько пустых лет прошло с тех пор – я не хочу и не собираюсь считать. Ты не был с ними, ты никогда не был в нашем кругу, судьба занесла тебя в этот мир когда-то давным-давно, но ненадолго, едва ли не для того, чтобы мы обменялись приветственными речами и новостями, и пожали на прощание друг другу руки.

И вот ты снова здесь, среди туземцев. Говоришь с ними о пустяках и о важном, шутишь, печалишься, философствуешь на их языке. Здешние обыватели относятся к тебе как к своему, впрочем, ничто в тебе не выдает чужого, даже, если кто и осмелился полюбопытствовать, что же за мысли роятся в твоем сознании – как осмелился немного позже я – он и то посчитал бы тебя уроженцем империи; самый образ мыслей твоих исходит из этой земли.

Тогда я не понимал того, о чем пишу выше, тогда я просто беседовал. Ты так и не узнал меня в тот вечер, да и я не хотел отчего-то раскрываться пред тобой, боялся чего-то или не хотел спешить – не знаю, не помню. Мысли мои были далеко от тем наших разговоров, в сотый раз я пытался понять, что же за миссия привела тебя в эти печальные края, отчего тебе понадобилось жить здесь, ходить в этот клуб, болтать ни о чем с этими людьми и читать им свои рассказы. Да, ты был писателем тогда. Впрочем, почему тогда, ты остаешься им и сейчас... я надеюсь.

Я вспоминал твоих родных и друзей, твою работу, размышлял, пытаясь понять, что принес с собой ветер, который доставил тебя в этот мир, почему ты последовал за ним? – и так и остался ни с чем.

Работа? Я проверил потом, в тот же вечер. Нет, мне сообщили, что ты ушел с нее, довольно давно, пустившись в вольное плавание. Семья? Как таковой, ее у тебя не было, твои родственники доживали век в убеждении, что ты бросил все ради некоего важного задания, наиважнейшей и ответственейшей работы, которую могли доверить только тебе. И гордились тобой, гордились, хотя и не видели тебя так долго, что лишь по снимкам могли вспомнить твое лицо. Работа твоя стала их легендой и верой, с которой они могли позволить пустить в дом неизбежную старость.

Твои увлечения? – ты никогда не был заядлым туристом, особенно в столь отдаленные уголки, тем более в столь беспокойное место. Тебе претила суета и беспорядочность, неустроенность жизни: помнится, командировки тебя всегда пугали, я смеялся тогда над твоей мнительностью и необоснованными страхами и ставил в пример себя.

А теперь? Право же, я не знаю, что и думать. Даже ныне, узнав то, что открылось мне за прошедшее время, я все равно большего не понимаю. Наверное, и не пойму.

Я нагоняю на тебя мрачные мысли, друг мой? тогда потороплюсь перейти к главному.

Мы встречались с тобою всякий раз, когда устраивались собрания членов литературного клуба. Нас тянуло друг к другу то, что объединяло, но я и с удивлением и с тоской и болью в сердце убедился в простой истине – ты не помнишь меня. Подсознательно ты ощущал некую связь, что пролегла меж нами, но всякий, нашего роду-племени, встречаясь с собратом, чувствует нечто подобное. Однако дальше подсознательного ощущения близости ты – не мог? не стремился? – идти. Точно что-то мешало открыть тебе глаза и увидеть под туземной маской лицо своего друга.

И я терзался, не понимая причин неузнавания. Ты был и рядом со мной и где-то далеко в необозримых далях. Тщетны были мои старания – словами, жестами, намеками, даже прямыми упоминаниями, – вернуть тебе память. Напротив, всякий раз, как речь заходила о прошлом, мы спешил, ты торопился перевести разговор на что-то другое, более привычное миру, окружавшему нас, а, если это не удавалось, спешил – хоть и не хотел, я видел это! – покинуть меня.

Что это была за защита? От кого или чего? Я блуждал среди бесчисленных вопросов, я пытался выбраться на свет, на поверхность этого моря, но они снова и снова затягивали меня в свой темный омут.

Одновременно я пытался разыскать тебя – следы прежнего тебя – в иных мирах и сферах. Почему и откуда ты пришел сюда, что послужило толчком и причиною, что принес с собой ветер... нет, о ветре я уже говорил.

Поиски дали результаты. Странные и непонятные, когда я получил ответ на часть измучивших меня вопросов, то общее число их не убавилось ничуть, просто новых оказалось куда больше, чем исчезло прежних.

Ты оказался беглецом. Да, ты бежал сюда, в этот мир, укрылся в нем, растворился среди обитателей, покрыв свое лицо туземной маской. Ты старался спрятаться так, что буквально сросся с ней, с этой маской, сроднился, растворил ее в себе, стал ее частью настолько, насколько она стала твоей.

И это более всего меня изумило. Твой дом, твоя работа, твои соседи и друзья – я смею говорить о себе так же, – все они были оставлены в прошлом, вычеркнуты, отрезаны от твоего грядущего, отброшены, точно за ненадобностью. Ты все оставил позади, все, что имел, чем гордился, что любил, что ненавидел, или восхищался, чему поклонялся, – весь мир оставил, чтобы уйти в другой.

Признаюсь, я никогда не видел подобного. Да и не слышал ни о чем, что походило хотя бы в отдаленных чертах на твое поспешное бегство. Говорить о том, что я не понимал его, – значит, не выразить и доли всех чувств, хлынувших в мое сердце тогда. Твое бегство буквально подкосило меня. Я не мог объяснить его себе, боялся объяснить и, боясь, искал пути и маневры, чтобы принять его как часть известного – в свое время так хорошо! – мне тебя. И, прости меня, друг мой! так и не смог отыскать.

В последовавшую за тем открытием скорую нашу встречу, я, конечно, показался тебе без повода резким. Непонимание всегда ставило преграды, как поставило оно их и на этот раз меж нами. Снова. Я не буду напоминать тебе о прошлых наших размолвках, тебе они покажутся бессмысленными, скажу лишь, что они были. Потому мы и разошлись давным-давно, еще на твоей родине, ища пути, отличные друг от друга.

Новому нашему расставанию поспешествовало еще и то, что литературный клуб, в коем мы еженедельно встречались, закрылся по причине банкротства, а устроители и члены его смешались и рассеялись по столице и окраинам. Ты не знал способа связаться со мной: я не давал тебе своих координат, не просил у тебя твоих; намеренно не интересовался ими, будто боясь остаться среди туземцев, приняв их образ жизни и мыслей.

Нет, то не гордыня, скорее, некая зависть. Из тех, что изводит своей бессмысленностью: что мне туземная жизнь, хотя я изучаю ее, разве что в плане документальном, как повод сравнить даже не с нашим миром, а с прошлыми годами и веками этого. И, как выяснилось, что мне та водительница клуба: едва место встреч наших осталось в прошлом, она смиренно перекочевала в мои воспоминания, не тревожимые ничем и никем, вместе со всеми членами клуба, вместе, как я полагал, и с тобой. Не первая она и не последняя среди тех, кто встречал меня на дороге этого мира, и кого оставлял я, пройдя участок пути, чтобы, свернув на другую тропу, встретить нового попутчика.

Расставаться с тобою было для меня тяжело. Меня уколола твоя жизнь среди жителей империи, хоть и не мог я представить себя на твоем месте, но – видно, еще из-за этого – чувствовал твое превосходство над собой, и чувство это – несказанно угнетало меня.

Видишь, мой друг, как все просто. Как просто измыслить причину, чтобы разойтись. Ведь написать письмо куда труднее, чем не писать его, изредка укоряя себя слабыми напоминаниями о необходимости, смысла которой уже и не вспомнить. А потом сама эта необходимость теряется в прошлом и только память изредка выталкивает, как пузырь на болоте, воспоминания, возвращая память о человеке, которого не хотел, но все же решился позабыть.

И я в точности следовал этому нехитрому рецепту. Я порывался написать, – через водительницу нашу было легко найти адрес любого члена литературного клуба, – но память о тебе поневоле поднимала память о девушке, певшей глухим голосом под гитару, о нашем клубе, о чьих-то стихах, звучания которых я никогда не забуду, о церемонии чаепития и обо всем, что неизбежно вспомнилось бы, попытайся я снова найти тебя.

Я был слаб. Я и сейчас слаб, то, что я пишу тебе письмо, лишь попытка оправдаться, а она удел тех, кто не в силах уклониться от оправданий. И потому мне проще было тогда оставить все, как есть. Не звонить, не писать, не искать.... И ты и моя водительница, уснули бы во мне вечным сном, который, изредка повторяясь, приходил бы мне в душу через многие годы, когда и ее, и твой след потеряется навсегда среди пустыни забытой столицы империи.

Должно быть, и ты сознательно желал того же. И подавлял свое подсознание теми же сказками, какими уговаривал себя я, сказками о том, что легче и проще.

И все же, именно ты нарушил безмолвный покой. Вспомнил водительницу и нашел сперва ее телефон, а затем и мой. И позвонил.

Наверное, тебя удивил мой спокойный голос и мое почти немедленное приглашение. Кажется, я и в самом деле, не удивился. Точно чувствовал неизбежность звонка, точно ждал его. Сколько? – лет пять-семь. Не помню точно, годы давно слились для меня в пелену, которой нет ни конца, ни края. Я привык к ней, ты – нет, потому ты и позвонил.

Ты назвал меня тем именем, под которым я был известен в том клубе. Признаться, мне отчего-то подумалось, что ты вспомнил о моем прошлом имени, то есть, вспомнил все, и захотел этим поделиться со мною.

Если это не так, что ж, напрасно я ждал. Простое пожатие плечами заменило нам прочие чувства, огорчающие нас. Впрочем, тогда я ждал не только этого. Нет, даже не ждал, я сейчас, вспоминая, говорю так, а тогда я слушал твой голос, внимал твоим речам и отвечал на вопросы, даже не задумываясь над их смыслом. И сам спрашивал о том же, забыв, когда мне доводилось испытывать нечто, подобное тому, что я почувствовал в тот час. Время остановилось, иные чувства притупились, о них я вспомнил позднее, много позднее, когда встреча осталась на расстоянии дней. Когда пришло время вспомнить и ощутить заново эту встречу.

Жизнь холодна и неуютна, если ты помнишь, учили нас в незапамятные времена, в невообразимой дали, надо принимать ее с достоинством, не растрачивая все на сейчас, по пустякам, всегда оставляя что-то на завтра: и нынешний вечер, делающий сегодня прошлым, готовит тем самым фундамент грядущему. Нет, теперь ты забыл об этом, я не сомневаюсь, что забыл, счастье то или нет, что ты начал строить дом заново, выкладывая свой фундамент, исходя из того, что почерпнул, и к чему пришел в этом мире. Ты говорил о мимолетности жизни, не помня, что твоя мимолетность, несопоставима с той, которой располагают туземцы. Мы меряем время иной мерою, ты сознательно забыл об этом, я понимаю, ты хотел насладиться сегодня, забыв о завтра, отворотив взор и лишь изредка бросая взгляды на него как на обжигающий сетчатку диск солнца.

Я не берусь судить тебя за твой выбор, ибо мои суждения принадлежат иному миру. А ты, ты по-прежнему жил в том, что каждое утро открывался пред твоим взором.

Мог ли ты заинтересоваться прошлым миром? Я задался этим вопросом, когда наш разговор логически подошел к той стадии, на которой я пригласил тебя в гости. Мой дом изначально был частью моего мира, не смешиваясь с этим и лишь видом походя на строения, присущие позднему периоду империи. Так я напоминал себе о том, где мне предстоит бывать, когда я покидаю его, свой дом на стыке миров.

Что это – предубеждение или предосторожность? Скорее, и то и другое вместе. У нас не принято жить в изучаемых мирах, мы лишь гости в них, функция наблюдателя не позволяет нам задерживаться в исследуемом континууме пространства-времени.

Не принято.... Странное слово; одно из подобных ему: положено – не положено, рекомендуется – запрещается, необходимо – нежелательно.... Из всех этих пар состоит наша, да и туземная, да и любая другая также цивилизация. Ее культура и мораль, ее философия и наука, религия и просвещение. На каждом этапе нормы меняются, иногда и кое-что больше, иной раз меньше, что-то забывается вовсе, а что-то, наиболее важное, присущее всем без исключения существам, того или этого мира, остается неизменным. Но такое редкость, ведь даже само понятие красоты претерпело столько измерений у разных народов и в разные времена и цивилизации! Ведь мир состоит из наших представлений о нем, из представлений, переданных генами по наследству, выработанных предками и еще собственными нашими детскими страхами и восторгами. Все это так влияет на мир вокруг, иной раз я задумываюсь, а существует ли на самом деле такая профессия как наблюдатель? Ведь я скорее транслятор, переводчик, пытающийся выразить язык этого мира через символы своего. Что осталось от империи, изучаемой мною, пропущенной через мое видение и мои воззрения, комплексы и предпосылки? и осталось ли хоть что-то?... Не знаю.

Снова ловлю себя на том, что пытаюсь ходить вокруг да около. Нет, последнее замечание, в самом деле, верно, ты поймешь это, прочтя послание до конца, если я удержусь, и не начну представлять себя в ином свете. Как прежде. Ты не помнишь. Но я ведь не говорю о фактах, я опираюсь на чувства в своем рассказе, а они – эфемерны.

Все же не могу не признаться, что был рад, когда ты без колебаний согласился на встречу. Дабы ты не путался в поисках моего дома меж мирами, а ведь ты мог и не найти его – я назначил нашу встречу у метро, чтобы не разминуться и следовать логике и порядкам туземного мира.

Ты и в самом деле не нашел бы моего дома, позднее, я убедился в этом. Как и в том, что ты помнишь меня лишь с момента нашего "знакомства" в клубе "Монолит". У себя дома я снова испытывал тебя, пытаясь понять, тщетны ли мои попытки пробудить твою замерзшую память; увы, все мои старания исподволь да украдкой задавая работу подсознанию, повлиять хоть так на твое представление о мирах и – конечно, что скрывать, – о наших прежних взаимоотношениях. Я не мог удержаться на этом, прости, друг мой.

Я давал тебе свои рукописи, написанные на языке моей родины, – ты считал и, кажется, считаешь по-прежнему меня писателем, – угощал нашей пищей, заваривал напитки с плантаций близ моего дома в родном мире (последнее время я стал там редким гостем). И в первый раз и в последующие.

Ты живо интересовался всем, тебе нравился незнакомый вкус яств, ты хвалил его, не узнавая, ты смотрел мои отчеты домой, не понимая ни слова, листал книги, с незнакомыми знаками и символами, разглядывал копии шедевров нашей живописи и скульптуры в каталогах и не вспоминал их. А потом стал рассказывать о своем житье-бытье. И показал свои – настоящие, а не мнимые, – рукописи.

Друг мой, если ты не бросишь свое новое ремесло, наверняка, о тебе будут говорить. Мне они показались великолепными, говорю об этом всерьез, без стеснения, без обыкновенного в нашем мире сокрытия чувств. Это так не похоже на твое прежнее занятие; писательство и точные науки, коими ты занимался в прежней жизни (лучше назвать вещи своими именами), едва ли могут быть соединены в одном человеке. Не возражай мне, приводя примеры из истории этого народа, где подобные случаи известны и часты, но я говорю о моем мире. Теперь лучше так, я только сейчас, написав, понял это. Граница все же есть, неизбежна, от нее не убежать, ее не обойти, она проходит....

Я начал осознавать это в последнюю нашу встречу. Я почувствовал ее сам, вместе с тобой, видя то же, что и ты в том гипнотическом сне, которому я подверг тебя.

Я тороплюсь сказать о том, что понял, и оттого фразы становятся неровными и частенько бессвязными. Нет, мне нельзя, теперь просто недопустимо торопиться с признаниями, не сказав еще несколько слов перед этим.

Я поинтересовался как-то у известного лекаря, давнишнего моего знакомого, о возвращении памяти к человеку, забывшему даже свой мир, и убежденному, что он – дитя мира, в котором живет ныне. Нет, конечно, речь меж нами шла о вымышленном индивиде, лекарь и понятия не имел, что может реально существовать некто, отрекшийся по тем или иным причинам от своей родины. Но задачу, поставленную перед ним, пускай и теоретическую, он выполнил. И через несколько дней сообщил в частной беседе рецепт сильнодействующего средства, уверив, что оно точно подействует.

Создать его в лаборатории для меня не составляло труда. К тому же редставился случай, о котором я говорил прежде: ты, должно быть, решившись развязаться с моими обязательными встречами у метро, отправился на поиски знакомого дома сам. Результат – ты заблудился, сник, признал поражение и позвал меня на помощь, благо снисходительная туземка одолжила тебе свое средство связи.

Всю нашу встречу ты и говорил только об этом досадном эпизоде, ведь в тот день для тебя это был повод пошутить над собственной незадачливостью, ничего более. Но логика случившегося подсознательно требовала ответа, ясного и определенного; поставив пред собой задачу докопаться до истины, ты, не затратив и трех дней, нашел ее. В самом деле, что может быть проще: ведь мой дом, хотя и имеет вид туземного строения, хоть и принадлежит частично этому миру, все же остается недосягаем для него. Таковы физические законы, заложенные в его основу во время строительства, простые законы, которые этому миру покажутся чистой воды магией. Так что ни одна карта города, даже самая точная и подробная, не показала то место, где находится мое жилище.

Ты позвонил и, задыхаясь от волнения, потребовал объяснений. Я – вот она, ситуация, миг, которого я ждал, на который надеялся вот уже много дней и несколько лет подряд! – я пригласил тебя к себе.

Ты пришел, позволив мне встретить себя на привычном месте. Войдя в дом, ты долго пытался изложить непостижимое для этого мира сам, но факты, приводимые с горячностью тобой, не укладывались один с другим, логика, объясняющая виденное, отсутствовала, ты не заметил, как выпил стакан чая с разведенным в нем лекарством. Моим последним шансом на твое возвращение.

Когда зрачки твои расширились, а сердце стало биться медленнее, я ввел тебя в гипнотический сон, пробуждая подсознание. И попытался заставить тебя, уже посредством высвободившихся из памяти пластов, моего всегдашнего союзника, что находились ныне в моей воле, увидеть своей родной мир, таким, каким ты видел его прежде – неисчислимо давно, долгие годы назад.

И я видел твоими глазами все, что случилось в следующее мгновение.

Бездну.

Пустоту, наполненную холодным блеском далеких светил, мерцающих звезд, равнодушно глядящих на одинокого человека, волею судеб заброшенного в бездонный космос. В Нигдейю.

Граница недвижно легла меж нами, я ее ощутил всеми восемью чувствами, что даны мне от рождения, всем существом своим. Я звал тебя сквозь нее, пытаясь придти к твоему одиночеству в космической пустоте, но она не дала мне этого сделать. Она была неумолима, эта граница, что разделила нас когда-то давно, в незапамятные времена. Тогда еще, когда мы оба, я и ты, были жителями того мира. Мира, для тебя канувшего в вечность. Мира, где лишь мертвые звезды отмечали последние следы его существования. А потом погаснут и они.

Твое сознание милосердно выбросило нас обоих из бездны. Граница осталась непреодолима. Миры не захотели соединиться вновь.

Впрочем, ты все решил сам. Мне лишь осталось последнее: отправить это письмо; если не вспомнить, то хоть что-то объяснить оно сможет. Или, если ты не сочтешь написанное мифом, убедит в моей неадекватности нормам твоего мира, впрочем, неадекватности, давно уже тобой подмеченную.

Что я хотел, написав это письмо? Продолжить надеяться, вопреки логике и очевидности? Надеяться в невозможное, что третий раз, несмотря на пословицу твоего мира, не будет последним, божеским, что ты все же, не знаю как, отчего, почему, вспомнишь о мире, с которого начался отсчет твоих дней и – в это мне хочется верить особенно сильно, я с трудом пишу эти слова, обо мне?

Наверное, как же иначе. Ведь без надежды мы ничто, а жизнь как ты уже позабыл, – холодна и неуютна.

Сегодня, вчера ты ушел, узрев бездну, оставшуюся от прежнего мира, сегодня я это чувствую особенно остро. Мне холодно и неуютно в моем доме на самой границе миров. И только надежда, робкая как колыхание свечи, рождает малую толику тепла. Мне хочется протянуть к ней руки, чтобы согреться.

Только она одна.

Сер. Сентября 2000