Текст книги "Грехи наши тяжкие"

Автор книги: Кирилл Залесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Кирилл Залесов
Грехи наши тяжкие

Окидываю взглядом комнату – так себе обстановочка. А ведь одно из лучших петербургских издательств! Здание, конечно, неплохое, мощное, но интерьер… Рухляди много – даже в кабинете главного редактора, то есть в той комнате, куда я переместился и жду автора. А бумаг, бумаг сколько! Уму непостижимо. Все завалено бумагами – все углы. Прямо склад какой-то.

Стук в дверь – это он! Надо сказать «Войдите», или «Прошу», но я молчу. Дверь приоткрывается, и вот он стоит на пороге – взгляд пронзительный, смотрит без смущения, нет, – можно подумать, что для него это дело привычное. А ведь я-то знаю, что это первый его литературный опыт.

– Здравствуйте, милостивый государь, – приветствует он меня. – Не помешаю?

– Заходите, заходите, Федор Михайлович, – я встаю из-за стола, делаю приглашающий жест.

Он движется как-то неловко, пальто на нем выцветшее – я бы сказал, несерьезное пальтецо. Садится в кресло напротив моего стола не то, чтобы робко, на краешек, и не то, чтобы фамильярно развалясь, а с достоинством. Бороду свою поглаживает и смотрит на меня внимательно – таким пытливым, но беспокойным взглядом.

– Роман мы ваш прочитали, – говорю я. – Для первого опыта в литературе прекрасно. Но есть у нас к вам ряд замечаний. Существенных, – твердо добавляю я.

– А именно?

Он придвигается чуть ближе, его глаза темнеют.

– Замысел интересен, и написано отменно. Но кое-что выглядит несуразным. Например, зачем столько крови? Разве обязательны сразу две жертвы? Если бы вы писали в духе господина Крестовского – то ради Бога. Вы сами придумали этот сюжет?

– Услышал историю в трактире. Кое-что додумал сам. – Он заметно нервничает.

– Допускаю, что такое может быть, но одно дело – правда жизни, а другое – правда литературы. Не стоит тратить времени на страшилки…

– На что тратить? – удивляется он.

– Страшилки, – повторяю я, – или «ужастики». Есть такой термин.

– Забавное словечко, – замечает автор.

– Короче говоря, Федор Михайлович, этот эпизод я рекомендую вам переделать. Настоятельно.

Он неопределенно пожимает плечами, и видно, это ему не по душе.

– Далее. Вы слишком увлекаетесь описанием мучений своего героя после совершения им преступления. Это весьма утомляет, уверяю вас. Тут надо бы как-то поживей сделать. Все эти бури в стакане воды… знаете… – я делаю паузу, – утомительны. А вот история семьи Мармеладовых вообще лишняя. Написана сочно, драматично, но на сюжет не работает.

Я смотрю на него: лицо у автора поскучнело, глаза сделались некрасивыми, злыми даже. Он резко дергает плечом.

– Но в этом-то и дело, что человек, который сознательно пошел на преступление, то есть сознательно душу свою омертвивший, испытывает стенания этой самой души и… – он пытается объяснить, но я прерываю его.

– Все понимаю, Федор Михайлович, – но вкусы читателей для нас превыше всего. Мы уж, извините, собаку съели на этой литературе и научились различать, чуять, если хотите, что хорошо, а что не очень хорошо.

Он теребит бороду, пальцы его немного подрагивают, потом вдруг порывисто встает с кресла и, глядя мне в глаза, быстро говорит:

– Ну что ж, я так понимаю: вы не будете печатать мой роман.

– Да помилуйте, – я изображаю удивление. – Отнюдь, даже напротив. Мы будем печатать ваше произведение. Я же говорю вам: как первый опыт оно заслуживает всяческих похвал. Мы, кстати, – тут я понижаю голос, – единственное из всех издательств Петербурга, которое активно печатает молодых авторов. Вот так-то. Другое дело – наши рекомендации. Право, они только улучшат произведение. Сделайте, друг мой, сделайте.

Он молчит, потом берет рукопись, прощается и выходит.

Я уверен, что он учтет мои советы, переработает роман и вернется.

На следующий день иду к дому, где он снимает квартиру. Две крохотные комнатки в сыром здании у канала. Он живет на первом этаже. Да-да, много гордыни, это я и сам знаю по учебникам, но уверен: изменения он внесет. Внушать я умею неплохо – проверено в Клинике человеческих возможностей. Оттого-то мне удалось без труда уйти от охраны Коридора Времени. Хотя, честно признаюсь, еще и повезло.

Пришел он ко мне в издательство спустя две недели, сказал, что мои советы учтет, и попросил месяца два. Я согласился, хотя времени у меня было в обрез – по Коридору мне долго ходить нельзя: кончится срок, и человек автоматически возвращается туда, откуда прибыл, а если его несанкционированное путешествие получает огласку, то грозит заключение. Но я согласился на два месяца – первый все-таки опыт, никак нельзя, чтобы не получился. Если бы не получился, я от огорчения, наверное, сдался бы охране Коридора Времени: мол, так и так, обманом проник в прошлое, жаждой мести раздираемый, мои повести никто не печатает, все советуют переделать, вот я и решил отыграться на классиках.

Но первый опыт удался… Через два месяца он занес мне папку с текстом. Все как договаривались: Лизавета жива, ее в тот момент просто дома не было, да и старуху он не топором убивает, а подушкой душит. И никаких многостраничных самокопаний в истерзанной душе. Все так лихо закручено, что только держись. Мне очень понравилось. Особенно сцена, где следователь за студентом по чердакам гоняется и из пистолета палит. Я как прочитал, так и помчался к нему домой. Увидев меня, он нахмурился и после небольшого замешательства пригласил к столу.

– Вы уж извините, – говорю, – я шел мимо и решил к вам зайти. Хотел сказать, что будем печатать ваше произведение. Так что поздравляю.

Ну, он сухо кивнул, даже не улыбнулся, а женщина, что за столом сидела, наоборот, засияла, стала чашки на столе передвигать, а он на нее как зыркнет! Вижу, не рад он, ох не рад. Но ведь печататься-то надо! Да и потом, я не такие уж радикальные изменения ему навязал. Все оставил как было, героев не менял. Идею его не тронул. Так, косметические поправки. Видел бы он, как мою повесть курочили. Камня на камне не оставили. У героя была жена – потребовали жену убрать. Герой уезжает в другой город – потребовали, чтобы он никуда не уезжал. Герой был смелый – сказали, что лучше бы ему быть трусом. Ну и так далее.

В общем распрощался я с ним, отдал последние распоряжения относительно рукописи и покинул издательство – навсегда. Дело было сделано. Первый шар в лузу закатился.

«С почином!» – поздравляю я самого себя.

Но какие-то сомнения душу гложут. Что-то здесь не то! И насчет Федора Михайловича, и насчет бороды, и насчет первого романа… Но надо было спешить: оставалось еще два визита.

В Париже я устроился редактором известного издательства, которое печатало начинающих авторов. Нужный человек, ради которого я находился здесь, никак не появлялся. Время катастрофически таяло.

Но наконец-то он пришел. Я его сразу узнал. Заходит, знаете ли, в кабинет директора такой пышущий здоровьем, румянцем и жизнью молодой человек. Сразу видно: любитель женщин, вина и приключений. Уверенно садится в кресло, рукопись кладет на стол.

– Я написал роман, хочу у вас опубликоваться, – заявляет и весело смотрит на меня.

– Очень хорошо, – говорю я. – Вы начинающий автор?

– О да. Хотя кое-что уже успел напечатать. Но это так, мелочи. – Он щелкает пальцами.

– Будем рады ознакомиться с вашей рукописью. Так вот с чего он начал свою литературную карьеру? С истории несчастного моряка из Марселя. Что ж, отлично.

Он пришел через двадцать дней, в модном костюме.

– Очень хорошо, что заглянули, господин Дюма. Рукопись вашу мы прочитали. Для первого литературного опыта – вполне пристойно. Кажется, он ожидал большего.

– Сейчас еще один роман пишу, – сообщает он. – Исторический. Из времен кардинала Ришелье. Нашел замечательных героев.

Я чуть было не закричал: «Знаю, знаю. Читал. Прелестный роман. И фильм смотрел», – но вовремя спохватился.

Говорю спокойно:

– Очень интересно. Рады будем рассмотреть. – И после секундной паузы. – Что же касается этого романа, – я кладу ладонь на рукопись, – то здесь у нас возникли кое-какие предложения. История замечательная. Однако не совсем точно расставлены акценты. Ну куда это годится: человек, получивший неслыханное богатство, всю оставшуюся жизнь посвящает мести каким-то мелким проходимцам. Зачем? Жизнь прекрасна! Нет, он должен им, конечно, отомстить, но не нужно делать это главным в своей жизни. Потом как-то уж пессимистически роман кончается. Пусть герой вновь обретет любовь. Тогда и смысл появится: любовь побеждает годы. В конце концов, почему герой не может иметь семью, детей. Это было бы вознаграждением за его страдания.

Он смотрит на меня внимательно, в глазах появляются искорки. Кажется, он даже не очень огорчен.

– Вы понимаете, что я вам говорю? – осторожно спрашиваю я.

– Да-да. – Он прохаживается по кабинету, подходит к окну, потом к цветам, стоящим на тумбочке. – Не вполне могу с вами согласиться, но… – Он делает паузу. – Но в целом такие изменения возможны.

– Ну и отлично, – говорю я, не скрывая радости. – И поверьте – Улучшения пойдут на пользу.

– Через две недели принесу вам готовую рукопись, – говорит он.

– А успеете? – с опаской спрашиваю я.

– Я могу работать день и ночь. – Он улыбается. – День и ночь.

Действительно, уже через двенадцать дней он приходит ко мне с рукописью. Я прошу его подождать часок, а сам начинаю просматривать текст.

Да, действительно, он учел все замечания. И сделал это мастерски. Я даже подумал, а не перегнул ли я палку? Не наказал ли самого себя? Но ничего менять не стал.

– Поздравляю вас, господин Дюма. Ваш роман будет опубликован в ближайшее время.

– Благодарю. – Он улыбается. – Приглашаю вас по такому случаю сегодня ко мне. Будут дамы.

Он оставил адрес, но, естественно, я не пришел. Времени оставалось в обрез, а у меня было еще одно дело. К тому же меня не покидало ощущение странности происходящего. Вроде и не этот роман был первым… Впрочем, надо было спешить – у меня оставалось всего две недели.

Я попал в зимний сезон. В кабинете главного редактора стоял собачий холод, мебель была какая-то разваленная, словно не издательство, а конура. Крохотная печка-«буржуйка» дышала без толку, но не грела. Это были тяжелые дни. Часто в издательстве гас свет, и работали при свечах. Еда была отвратительная. Досаждали шатающиеся по издательству сумасшедшие авторы. Ходили по коридорам, донимали разговорами. Сотрудницу издательства ограбили прямо в здании. Но я терпел.

Он пришел на четвертый день. Долго тер озябшие руки, достал перевязанную веревкой рукопись и бережно положил на стол.

– Это ваш первый литературный опыт? – стандартный вопрос.

– Да как вам сказать. Крохотные фельетончики и рассказики публиковались в газетах. Под псевдонимами. Ну а это, – он показывает на рукопись, – первая крупная вещь.

– Так вы журналист?

– Нет. – Он выпрямляется – лицо его становится торжественным. – Я врач. Но в это бурное и ужасное время стал пробовать себя в литературе.

– Время действительно ужасное. – Я зябко ежусь. – Как вообще можно жить в таких условиях, да еще писать?!

– Вот как раз писать-то необходимо!

– О чем? О животных? – Я разыгрываю удивление. – «Собачье сердце» – это о братьях наших меньших?

– В какой-то степени… – отвечает он. – О природе человеческой и звериной. О том, как уживаются в одном организме человек разумный и неразумный.

– Очень интересно. – Я сочувственно смотрю на него. – Оригинальная тема.

– Не совсем, – досадливо говорит он. – Об этом многие писали.

– Возможно. – Я не собираюсь устраивать дискуссию. Хотя очень хочется. Сколько я о нем книг прочитал. Но времени совсем нет.

– Вот что, Михаил Афанасьевич, можете завтра зайти?

– Завтра? – Он удивленно смотрит на меня. – Вы успеете?..

– Постараюсь. Мы заинтересованы в свежих самобытных произведениях.

Он прощается и уходит. Из окна мне видно, как метель треплет его пальто.

Книгу эту я читал неоднократно, но из любопытства беру первую страничку. Отпечатано на плохой машинке, отдельные слова вписаны его рукой – почерк красивый.

Короче, ночь я пережил, промаявшись в полудреме в каморке сторожа. Пришлось водку с ним пить, ужасный напиток, ужасный. Слава Богу, в нашем времени его нет. Потом в полусонном состоянии дотянул до трех часов дня, когда явился автор.

– Интересная вещь, – начинаю я заготовленную речь. – И тема животрепещущая. Я так понимаю, вы сегодняшнюю реальность описали? – Я киваю в сторону окна.

– В фактологической части – да. – Он внимательно разглядывает меня.

– Да-да, я заметил – сатира у вас жесткая. Но вот юмора маловато. А знаете почему? Потому что вы слишком все драматизировали. Но если уж драматизировать, то до конца. Вам нужно было Шарикова не в собаку обратно обращать, а разрешить ему пойти в жизнь. Пусть бы он стал работать, завел бы семью, может быть, в тюрьму угодил, тогда и сам запросился бы назад – в собаку. Верно?

– Нет, – он решительно крутит головой. – Это была бы уже авантюрная вещица. Чтиво для подростков.

– А так у вас какая-то недосказанность получается. – Я тру ладони, пытаясь согреться. – Словом, наше предложение такое: дописать повесть и наполнить ее юмором. Считайте, что мы ее уже взяли.

Он молчит, поджав тонкие губы.

– Нет. – Он наклоняет голову, потом протягивает руку и берет рукопись со стола. – Не согласен.

– Подождите, Михаил Афанасьевич. – Я поднимаюсь с места. – Мы же не так много от вас требуем. Все основное остается неизменным – герои, тема, сюжет. Речь идет всего лишь о корректировке сюжета.

Он слушает меня внимательно, потом произносит:

– Хорошо, я подумаю.

– Вот и славно, – улыбаюсь я. – Трех дней хватит?

– Хватит, – говорит он, прощается и направляется к двери.

– Я вас жду через три дня, – говорю я ему вслед. – Приходите обязательно.

Придет или нет? Крепкий орешек. В таких жутких условиях жить – и не соглашаться на правку? Мрак какой-то. Мне тут еще три дня маяться. А ему всю жизнь. Несчастные люди.

Три дня я прождал – нет его. Прошли еще два дня – так и не появился. Время истекало, завтра последний день. Если завтра утром не придет – возвращаюсь.

Утром, ровно в девять, приходит мой автор. Извиняется, что не уложился в срок.

– Вот, – говорит, – повесть. Я сделал некоторые изменения – те, что не противоречили задаче.

– Давайте!

Я почти выхватил рукопись у него из рук – оставались считанные минуты.

Листаю страницы, торопливо ищу последнюю главу – что такое? – концовка осталась та же. Или почти та же.

– Что же вы? – Поднимаю я на него недоуменный взгляд. – Мы ведь договорились!

– Меня то окончание не устраивает, – говорит он.

Я начинаю спорить. На часы уже не смотрю. Когда, наконец, вспоминаю о времени, то в ужасе вскакиваю: все, пропал, просрочил. Схватил его рукопись, чуть ли не на коленях упрашиваю изменить концовку. Он как-то неопределенно пожимает плечами, берет рукопись и уходит.

Я перемещаюсь к точке перехода и проскакиваю по Коридору Времени, еле-еле ускользнув от охраны.

Больше месяца я приходил в себя. Чувствовал себя ужасно, но вызывать медицинскую помощь не стал – лишние вопросы мне ни к чему. Что-то у меня с головой случилось, как будто туман просочился. Возникло ощущение, что я – уже не я. Месяц боролся с этим, потом вроде туман исчез, и я стал выходить на улицу. Но окружающий мир почему-то казался незнакомым. О том, что по Коридору Времени путешествовал, помнилось с трудом. Но это не огорчало меня – переполняли другие чувства.

В один из дней я вдруг ни с того ни с сего бросился на сотрудника общественного порядка, сбил его с ног и убежал. За мной погнались, но я ушел от погони. Потом опять туман плавал у меня в голове, и мне пришлось остаться дома. Но когда туман исчез, я снова вышел на улицу и, вломившись в киоск, где торговали журналами и видеокнигами, разгромил все в пух и прах. И опять скрылся от преследования.

Когда немного полегчало, мне вдруг пришла в голову мысль пойти в издательство, где мои произведения постоянно отвергали. Захватил с собой свою повесть. Без всякого умысла, просто увидел, что лежит папка с рукописью на столе, и автоматически сунул ее в сумку.

К кабинету главного редактора подползаю, дрожь меня колотит – как будто в холодильнике просидел несколько суток. Открываю дверь – один он, главный, сидит, что-то читает. Увидев меня, улыбнулся – мне даже дышать стало трудно. Что он улыбается – неужто узнал? Не мог он узнать – он и видел-то меня мельком и давно.

А он навстречу мне идет, руки расставил: «Хорошо, что пришли, – говорит, – и повесть свою принесли».

– Да, – показываю я папку с повестью, – принес.

– Ну и отлично, – просиял он, – давайте ее. Будем печатать.

– Да? – У меня от изумления в голове что-то завертелось. – Вот так сразу?

– Ну да, – замахал он руками, – а что тянуть? Кстати, подождите меня здесь, сейчас я вам сразу и гонорар принесу.

Он исчез за дверью, а я стою, оглушенный. Чтобы не упасть, делаю шаг к стеллажу, хватаюсь за него. Мутный взгляд падает на книги в стеллаже – я вдруг вспоминаю, где бродил пару месяцев назад. Словно какая-то яркая вспышка взрывается у меня в голове, а потом снова туман наползает, заслоняет лица трех мужчин, которые перед моими глазами встают.

Тут дверь хлопнула – вошел главный редактор. Улыбается – слов нет. Купюрами помахивает.

– Вот она – плата за труд. – И с размаху шлеп эти деньги на стол – мол, смотри, мы слово держим.

А я на них даже не смотрю, я по корешкам книг скольжу мутным взглядом. Он мой взгляд поймал, тоже стал смотреть на книги.

– Что-то интересное увидели? – вкрадчиво спрашивает.

И тут я бросился на него, свалил на пол, сам плюхнулся сверху и ну душить! Он что-то хрипел, извивался, но я со всей силы сжимал руками его горло. На меня сзади навалились, стали оттаскивать – я бешено сопротивлялся. Сколько там было человек, уже не помню. Рычал как зверь. Потом крушил все подряд.

Но все-таки меня скрутили. Теперь я в санатории. Двигаться совсем не могу, говорить – едва-едва, не слышу ничего, зато вижу хорошо. Мыслить не мыслю – потерял способность, а вот память сделалась очень выборочной: помню, как в детстве в озере тонул и как из темного холодного города торопился в Коридор Времени. Зачем я туда ходил, в тот город?