Текст книги "Федор Трофимович и мировая наука"

Автор книги: Кира Сошинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сошинская Кира
Федор Трофимович и мировая наука

Кира Сошинская

Федор Трофимович и мировая наука

Все началось в насоса. Седову нужен был насос. Насос лежал на складе в Ургенче. Если за насосом не съездить, то он так и будет лежать на складе, пока его не утащат хивинские газовики. Им он тоже нужен. Я никогда на была в Хорезме, и ребята согласились, что ехать надо мне. Седов попросил меня купить в Ургенче десять пачек зеленого чая первого сорта, потому что в кишлаке уже вторую неделю как остался только третий сорт, а он крошился и пылил не меньше, чем Каракумы.

В Ургенче насоса не оказалось. Худайбергенов позвонил в Хиву. Там тоже не было нашего насоса. Худайбергенов пошутил немного, потом попросил зайти завтра и сказал, что насос будет. Я хотела съездить в Хиву, чтобы посмотреть старый город и серьезно договорить с газовиками, но автобус ушел перед самым носом, а со следующим ехать было поздно.

Я пошла по городу куда глаза глядят я дошла до широкого канала. Он казался очень глубоким – вода в нем была такой густой от ила, что почти не отражала солнца. Вдоль берегов стояли в тени тонких тополей громоздкие колеса с лопастями, черпали воду и лили ее под ноги тополям. Я подумала, что эти колеса нетипичны и тут же услышала сзади голос:

– Слушай, девушка, нетипичное сооружение.

Я обернулась. Небольшого роста пахлаван – богатырь, он же джигит, нес, сгорбившись, телевизор "Темп" в фабричной упаковке. Пахлаван попытался мне дружески улыбнуться, но в глаз ему попала капля пота, и улыбка получилась кривой.

– Понимаю, – ответила я. – В наш век драг и насосов...

И тяжелые мысли о пропавшем насосе и коварных газовиках полностью завладели мной...

Джигита я увидела на следующее утро на аэродроме.

Перекати-поле скакали по белесым соляным пятнам, шарахаясь от вихрей вертолетных винтов, сменившиеся механики пили пиво с сардельками у зеленого хаузика, а неподалеку шмелем возился каток, уминая сизый асфальт. В еще прохладном зале аэропорта, густо уставленном черными креслами с металлическими подлокотниками, было дремотно и тихо, – трудно поверить, что за беленой стеной все время взлетали и садились, разбегались и тормозили, прогревали моторы и заправлялись – в общем занимались своими шумными делами ЯКи и АНы.

– Гена, – сказала девушка в серой юбке и белой блузке с очень не форменным кружевным воротничком; – повезешь кровь в Турткуль.

Гена почему-то взглянул на меня и спросил:

– А пассажиров не будет?

– Возьмешь больного в Турт-куле. И поскорей возвращайся. Тебя Рахимов в Хиве ждет.

Гена вздохнул жалостливо – вздох предназначался мне – и пошел в маленькую дверь сбоку от кассы – там, наверно, он заберет свой груз.

Худайбергенов позвонил мне поздно вечером и сказал, что есть насос в Туйбаке на Арале и что билет уже заказан. Я сначала подумала, что он хочет от меня от делаться. Но от Туйбака до нашего кишлака рукой подать, и я спорить не стала. Может быть, в Худайбергенове заговорила совесть.

Уже улетел Гена на своем ЯКе в Турткуль, а посадку на мой самолет еще не объявляли. Воздух помаленьку разогревался, как бы исподволь подготавливая меня к жарище, которая будет здесь через час. Наконец, девушка с кружевным воротничком подошла ко мне и спросила:

– Вы в Нукус?

– Нет, в Туйбак.

– Это один и тот же рейс, Проходите на посадку.

Когда я вышла на веранду аэропорта, оказалось, там собрались уже все пассажиры. Девушка повела нас к тихоходному на вид биплану, который допивал положенный ему бензин. У самолета уже стоял вчерашний джигит с телевизором. Мы с ним поздоровались.

Я уселась на неудобную, узкую лавочку. Маленькие АНы очень некомфортабельны – у затылка торчал какой-то крюк, который норовил вырвать клок волос. Кроме того, я все время съезжала на свою соседку. Пилоты помогли джигиту втащить телевизор. Рядом со мной сидели три старушки узбечки. Я подумала, что совсем недавно они вряд ли осмелились бы подойти к поезду – и вот, пожалуйста! Старушки негромко разговаривали – видно, о каких-то прозаических вещах. Их не волновали в данный момент глубокие мысли о скорости прогресса. Кореянка по имени Соня – так ее называл пожилой татарин, который провожал кореянку до самолета, – раскрыла "Науку и жизнь". Джигит сел на пол, поближе к телевизору.

Пришел еще один узбек, из районных работников, в синем кителе, сапогах и синей кепочке с невенутым картонным кружочком, отчего кепочка принимала несколько фуражечный, ответственный вид. Узбек уселся рядом с кореянкой и сразу наклонил го-лову, чтобы разглядеть, что изображено на обложке журнала.

И мы полетели, оставив внизу облако пыли, поднятое колесами.'

Весенний Хорезм покачивался под окном. Пилоты сидели повыше нас и как будто тащили нас наверх, склоняясь, когда было трудно, к циферблатам приборов. Солончаки отражали раннее солнце и казались озерами.

Теплый воздух, поднимаясь с поля, качнул самолет. Джигит с размаху схватился за телевизор. Джигиту, по-моему, было страшно.

– Сколько лететь будем? – спросил узбек в кепочке.

Ему пришлось повторить вопрос, потому что мотор верещал довольно громко. Один из пилотов расслышал и, откинувшись к нам, крикнул:

– Час двадцать.

На горизонте земля и небо, одинаково серые, сливались воедино. Там была дельта Аму-Дарьи. Там же в конторе консервного комбината лежит насос для нашей партии. Если Худайбергенов не обманул.

Самолет затрепетал, будто встретил любимую самолетиху, и провалился чуть ли не до самой вемли. Джигиту стало совсем плохо. Он положил голову на коробку с телевизором и закрыл глаза.

Я смотрела в окно; а когда надоело, уселась, как положено, и услышала, что ответственный узбек сказал кореянке:

– Я эту статью тоже читал. Очень нужная статья.

Джигит очнулся, потому что самолет восстановил равновесие, и сказал:

– Я журнал "Наука и жизнь" домой получаю.

Старушки посмотрели на него, и он прокричал эту новость по-узбекски. Старушки, наверно, были растроганы, но не подали виду. И я заподозрила, что все они тоже выписывают журнал "Наука и жизнь". Тут самолет вздрогнул, джигит уткнулся в телевизор, а пилот перегнулся к нам и крикнул:

– Дед у него – отчаянный старик!

Он показал на джигита.

– Какой дед?

– Папаша его жены, Федор Трофимович.

Джигит молчал, и при резких толчках самолета его ноги в узконосых ботинках взлетали над узлами и чемоданами.

– Эту проблему решить для сельского хозяйства большая польза, – продолжал обсуждать статью в журнале узбек в кепочке. – Комбайн мой хлопок убрал, к Джимбаеву полетел, колхоз "Политотдел" полетел, как самолет.

Второй пилот, который, оказывается, все слышал, вставил:

– Еще Эйнштейн доказал, что это невозможно.

– Кто?

– Эйнштейн, говорю! К Нукусу подлетаем, далеко не расходитесь, – минут через пятнадцать дальше полетим.

Я так и не поняла, о чем они говорили – пропустила начало разговора и наверняка что-то не расслышала в середине.

В тени, на надежной земле джигит порозовел и снова обрел богатырские повадни. Только изредка с недоверием поглядывал на самолет, но тот тоже твердо стоял на земле.

– Уже немного осталось, – сказала ему Соня.

– Товарищу тоже хорошо бы, – заметил узбек в кепочке. – Взял машину и сам полетел, никакой болтанви– молтанки.

– А вы читали статью? – спросила меня кореянка. Она перелистала журнал и нашла ее, оказалось – очерк о проблемах гравитации.

Вернулся второй пилот. Ему тоже хотелось поговорить о гравитации.

– Показать бы этим фантастам его деда, – сказал он, глядя на джигита. Джигит потупился. – Ведь это дед велел тебе из Ургенча телевизор "Темп" привезти?

– Федор Трофимович, – сказал джигит.

– То есть настолько деятельный старик, что просто диву даешься. Ему эта гравитация – раз плюнуть.

Джигит согласно кивнул головой.

Одна из старушек посмотрела на часы и уверенно двинулась через поле к самолету. Пилот глянул на нее, на двух других старушек, последовавших за ней, вздохнул и сказал:

– Пора лететь, пожалуй. В кабине становилось жарко. Хорошо бы и в самом деле добиться невесомости, а не болтаться в железной банке, как сардинка без масла. Вспомнились чьи-то беспомощно-хвастливые слова: "Всех на корабле укачало, только я и капитан держались..." Старушки продолжали мирно беседовать. В каком году они впервые увидели самолет? Нет, хотя бы автомобиль?

– Так вы не слышали о его деде? – опросил меня, проходя мимо, пилот. – О Федоре Трофимовиче? Куда там Эйнштейн! Его все в дельте знают.

Приближение дельты Аму угадывалось по высохшим впадинам, светлым полосам пересохших проток и желтым щетинкам тростника.

– Арал мелкий стал, – сказала кореянка, – сохнет дельта.

– Джимбаев много воды берет! – крикнул узбек в кепочке.

Джигит нашел в себе силы оторвать на секунду голову от телевизора – не мог, видно, больше сдерживаться – и крикнул с неожиданной яростью:

– Мракобес Федор Трофимович! Отсталый человек! Перевоспитывать надо!

– Хоп, – сказал проходивший обратно пилот. – Отсталый человек. А как насчет Эйнштейна, все-таки? – и засмеялся.

Джигит ничего не ответил.

– Вот девушка сидит, – продолжал пилот. Это относилось ко мне. – Может быть, она из газеты, из самого Ташкента. Напишет про твоего деда – что тогда скажешь?

Джигит приоткрыл один глаз, сверкнул им на меня неприязненно. Самолет качнуло, и глаз сам собой закрылся.

– Я не из газеты, – сказала я, но за шумом мотора меня никто не услышал. Мне казалось, что мир кружится специально, чтобы сломать мой вестибулярный аппарат. Почему эти бабушки летят как ни в чем не бывало? Где-то под крылом самолета – та-ра-ра-ра! – зеленое море тайги зеленое море дельты, тростник в два человеческих роста, кабаны, может быть, последний тигр – дотяну ли я до Туйбака, капитан и я? – остальные в лежку...

И когда стало совсем плохо, самолет накренился, показал в ок-но синее-пресинее Аральское море, косу, на которой стоит оторванный рт остального мира населенный пункт Туйбак, черные штришки лодок у берега, длинные корпуса консервного комбината... Кажется, я спасена. Я не смотрела на джигита – не имела морального права над ним иронизировать.

Песок посадочной площадки в Туйбаке был глубок и подвижен. Чтобы не завязли самолеты, его прикрыли железными решетками. Самолет прокатился по ним, как по стиральной доске, встал, и в от-крывшуюся дверь ударило устоявшейся жарой, запахом моря, рыбьей чешуи, дегтя, бензина и соленого ветра – ветер, видно, куда-то улетел, но запах его остался.

Я выпрыгнула из самолета первой, помогла выбраться Соне и остановилась в нерешительности.

Потом вышли старушки – к ним, увязая в песке, бежали многочисленные родственники, за старушками последовал узбек в кепочке. Пилот помогал джигиту подтащить телевизор к двери.

И тут появился дед Федор Трофимович.

– Вот он, – сказал мне второй пилот, – собственной персоной.

В голосе его слышалось уважение и даже некоторая робость.

Я посмотрела на поле, но на поле не было ни единого деда.

– Выше, – сказал пилот.

Дед летел над полем, удобно устроившись на стареньком коврике. На деде была новая фуражка с красным околышем, и седая борода его внушительно парусила под ветром. Полет был неспешен, будничен. Никто на аэродроме не прыгал от восторга и не падал в обморок, как будто в Туйбаке деды только и летают на коврах-самолетах.

– Ну, что я говорил, корреспондентка? – радовался пилот. – Куда там Эйнштейн!..

– Да яе из газеты я,

– Неважно. Писать будете?

Я не могла оторвать глаз от деда. Одну ногу он подложил под себя, другая, в блестящем хромовом сапоге, мерно покачивалась в воздухе.

– Привез телевизор? – гаркнул дед с неба, и джигит, наполовину вылезший из самолета, похлопал осторожно ящик по крышке и сказал:

– Здравствуйте, Федор Трофимович. Зачем вы себя беспокоите? Я бы сам до дому донес.

– Какой марки?

Коврик мягко опустился на железную решетку, и дед довольно ловко вскочил и подбежал к нам.

– "Темп-шесть", Федор Трофимович, как вы и велели. Ну зачем же вы?..

– А мне на людей – ноль внимания, – сказал дед. – Еще разобьешь его по дороге. Лучше я его сам до дому доставлю. Ставьте сюда.

И царственным жестом дед указал на коврик.

Джигит вздохнул, пилот улыбнулся, и они поставили телевизор, куда указал старик. Коврик приподнялся на метр от земли и поплыл к стайке деревьев – за ними, видно, был поселок.

Все произошло так быстро, что я опомнилась, только когда удивительная процессия – коврик с телевизором, дед в двух шагах за ним и джигит еще в двух шагах позади – исчезла за клубом пыли, поднятой въехавшим на поле "газиком".

– Ну вот, – сказал пилот, насладившись идиотским выражением моего лица. Считайте, местная гордость.

– Как же это он так?

– А бог его знает! Писали, говорят, в Академию наук.

– Ну и что?

– Не ответили.

– Чепуха какая-то.

– Вот так все и говорят. Ну ладно, приятно было познакомиться. Мне обратно вылетать.

– Спасибо. А как пройти к комбинату?

– Да за деревьями сразу улица.

Я шла по песку узкого переулка между белыми стенами мазанок, соединенных тростниковыми плетнями, и никак не могла изгнать из головы видение деда, летящего к самолету, и бороды его, извивающейся по ветру. Нет, тут -что-то не то... Летает по поселку человек на странном сооружении – на чем-то вроде ковра-самолета; и окружающие никак на это не реагируют. Может быть, он гениальный изобретатель-одиночка, самородок, в тиши своей избушки творящий историю науки? И я решила найти его и разгадать тайну.

На комбинате история с насосом закончилась неожиданно легко и быстро. Оказывается, им в самом деле звонил Худайбергенов; и они в самом деле могли отдать нам насос. Больше того, завтра уходил катер вверх по Аму, и зам-директора при мне распорядился, чтобы насос погрузили и доставили почти к нашему кишлаку..,,

А когда официальная часть беседы закончилась, я, не в силах больше сдерживаться, окинула подозрительным взглядом белый, похожий на приемный покой в больнице кабинет, полный образцов консервов и, уставившись в пуговицу на белом халате замдиректора, спросила его можне, естественней:

– Вы не слышали о таком Федоре Трофимовиче?

– А-а, – сказал зам, – я сам писал одному своему приятелю-журналисту в Ташкент.. '

– Ну и что?

– Ответил, что сейчас не та конъюнктура, чтобы писать. об Атлантиде и космических пришельцах.

– Но при чем тут пришельцы?

– И о "снежном человеке" теперь не пишут.

– Вы же его сами видели. Собственными глазами!

– "Снежного человека"?

–Федора Трофимовича.

– Как вас. Он даже мне как-то предлагал прокатиться.

– Ну и что?

– Ну и все. Не могу же я кататься на сомнительном ковре-самолете по поселку, где меня каждая собака знает. А что скажут подчиненные мне сотрудники?

– Но ведь ковер существует.

– Разумеется.

– А вы говорите о нем, будто здесь ничего особенного нет.

– Не исключено, что и в самом деле ничего особенного. А мы поднимем на ноги весь мир и окажемся в неловком положении. Дешевая сенсация, вот как это называется. Вообще-то говоря, я все собираюсь съездить в Нукус...

Зам был молод, чувствовал себя неловко и, как бы оправдываясь, показал на банки в шкафу и добавил:

– Технологию меняем. Леща меньше стало – судак пошел.

Но на прощанье зам дал мне адрес деда Федора и даже подробно рассказал, как к нему пройти.

– Может, вы протолкнете это дело; Неплохо бы, – сказал он. – Вдруг окажется, что наш поселок – родина нового изобретения.

– Да, а почему Федор Трофимович в фуражке? Он милиционер?

– Нет, из казаков. Сюда оренбургских казаков когда-то переселили, при царе.

Мазанка деда Федора оказалась солидным, – хотя и невысоким сооружением под железной крышей, обнесенным, как и все дома в Туйбаке, плетнем из тростника. Над крышей гордо возвышалась на длиннющем шесте телевизионная антенна – не иначе как дед заготовил ее заранее. Я постучала и долго стояла перед зеленой калиткой, из-за которой доносился мерный, серьезный лай. Наконец калитка открылась, и в проеме ее обнаружился взмыленный джигит с отверткой, в руке и мотком проволоки в зубах.

– Ввавуйте, – сказал он, и проволока задергалась, хлеща его по ушам. Ваводите.

Я поблагодарила его за приглашение и заглянула джигиту через плечо, ища обладателя серьезного собачьего голоса. Обладатель – маленький пузатый щенок лежал у будки, привязанный на солидную цепь. Я успокоилась и вошла. Джигит запер свободной рукой калитку, вынул проволоку изо рта и пожаловался:

– Никакого покоя, – принеси, отнеси. Уеду в Нукус, наверно, да?

– Не знаю, – сказала я. – Мне хотелось бы поговорить с вашим тестем.

– Джафарчик! – раздался громовой голос; – Где тебя носит?

– Опять будет нотации-мота-цяи читать. Пойдемте.

– Здравствуйте, здравствуйте, – приветствовал меня Федор Трофимович ласково, будто давно был со мной знаком. – Вот, тех нику осваиваем. Из Ургенча принимать будем и из Нукуса. А вы, значит, кто будете?

Я представилась, потом сказала:

– Вы меня извините, конечно, за беспокойство.

– Какое уж тут беспокойство. Ты, Джафарчик, продолжай, не обращай внимания. Джафар – зять мой, техник по специальности. А мы с гражданкой бражки выпьем по стаканчику.

– Нельзя вам, Федор Трофимович, – сказал джигит. – Нелли не разрешает.

– Ты молчи, молчи, мы по маленькой.

Но старику было приятно, что зять заботится о его здоровье. Дед налил нам, как уж я ни отказывалась, по стакану темной браги, заставил выпить до дна, Потом спросил:

– Значит, полагаю, вы ко мне пожаловали насчет ковра, могущего преодолеть силы земного притяжения?

Ах ты, какой сообразительный дед! Нет того, чтобы сказать – ковер-самолет.

– И даже могу догадываться – из молодежной газеты "Комсомольская правда", куда я имел честь писать не столь давно.

Я смалодушничала и промолча-ла. Испугалась: если признаюсь, дь что я просто-напросто геолог, дед не захочет показать ковер.

Дед налил себе еще полстакана браги – я накрыла свой стакан ладонью, – он покачал бутылкой над ней, крякнул и сказал:

– Служба, понимаю. Так вот, лежит у меня странное создание рук человеческих, а даже, подозреваю, неземного происхождения. Вполне не исключено – забыт аппарат старинными космонавтами с другой планеты.

Оказывается, дед и не собирался напускать таинственности на свой коврик.

– Мне этот ковер от Герасима Шатрова достался, – продол-жал между тем дед, пододвинув ко мне поближе нарезанного ломтями золотого полупрозрачного вяленого леща. – Угощайтесь, пожалуйста. Он, Герасим, когда помер, сундучок мне отказал. Родных у него не было, а в гражданскую мы вместе воевали. Так я лет десять сундучка этого не трогал, не догадывался. Потом вынул как-то оттуда коврик и положил на пол заместо половичка. И еще года два-три ровным счетом ничего не случалось. И вот стою я как-то поутру на коврике, – дед даже встал со стула, чтобы показать, как это произошло, – стою и думаю, полететь бы птицей к дочке моей Нелли. Училась она тогда в техникуме в Нукусе, а теперь там же в институте обучается. Только подумал – вижу, поднимаюсь в воздух, да как шмякнусь головой о потолок! Вот так-то я обна-ружил.

Дед налил себе еще полстакана браги, оглянулся на дверь, не ви– дит ли Джафар, и быстренько опрокинул стакан.

– С тех нор пользуюсь при надобности. Хотел сам в Москву отвезти – не верят мне здесь люди, насмешки позволяют. Долж-на же правда на свете быть. Я сам понимаю, случай, скажем, странный, но случай есть факт, и он не,. от бога. Вот так-то...

– Так, значит, вы им управляете?

– Как задумаю, так и управляется. Да что там, сейчас покажу по всей форме. Я бы его вам передал – только записочку, по-жалуйста, по форме и на бланке. Чтобы уверенность была, что до науки дойдет.

Дед принес из соседней, комнаты свернутый в рулон коврик, раскатал на полу.

– Много им, видно, пользовались, да боюсь, не всегда по назначению. Может быть, он триста лет на одном месте лежал и ни разу не взлетел. И на материал посмотри, милая. Материал не наш.

Ковер и в самом деле был удивителен, удивителен был и переливчатый, неясный рисунок.

Дед сел на коврик, ноги под себя и, нахмурившись, взлетел на высоту стола. Повис рядом со мной в воздухе, протянул руку, налил себе браги и выпил. Пока он пил, коврик закачался видно, мысли деда малость спутались, но дед взял себя в руки и выровнялся.

– Вот, – сказал он, – такие-то дела. Джафарчик, скоро телевизор подключишь?

Джафарчик, оказывается, стоял в дверях и неодобрительно смотрел на Федора Трофимовича.

– Не уважает мое увлечение, – сказал дед. – А ведь, может, с помощью этого мы звезд достигнем. Я вам с ковриком тетрадь передам. В ней все результаты опытов записаны.

– Вы, товарищ корреспондент, чай пить будете? – спросил Джа-фар.

– Нет, спасибо. – Я не могла оторвать взгляда от деда – вернее, от коврика, который слегка прогибался под стариком, но держался в воздухе нерушимо и уверенно.

– А мне по возрасту пользование ковром противопоказано, – сказал дед. Врачи не рекомендуют. Ну вот, только когда телевизор поднести или что другое особенное по дому сделать. А так он мне ни к чему.

Тут я поняла, что обязана взять этот коврик. Поймите меня правильно. Я его не возьму, что тогда будет? Вернее всего, ничего не будет. Никакая редакция не даст командировки к месту нахождения ковра-самолета. Ни один даже самый умный академик или кандидат наук яе станет тратить время и деньги, чтобы лететь в Туйбак и знакомиться с принципом действия опять же ковра-самолета, Я же его отвезу прямо в Москву; и там пусть только попробуют мне не поверить – взлечу над Университетом или над курчатовским институтом. И все встанет на свои места.

– А можно я попробую?

– Давай. Значит, представь себе, что ты поднимаешься над полом на вершок. И он подымет.

Дед опустился на пол, сошел с коврика, стряхнул ладонью пыль с того места, где только что на-ходились его сапоги, и сказал:

– Садись, советская печать.

Я села. Все это было совсем не таинственно; и я даже подумала, что выгляжу довольно глупо, сидя на пыльном коврике посреди комнаты. Джафарчик прыснул в дверях, Он тоже так думал.

– Представляй, – сказал дед.

Я представила себе, что ковер поднимается над полом, и он тут же дрогнул, приподнялся и упал обратно. Я немного ушиблась.

– Ах ты, жизнь твоя несчастная, – как же не догадалась, что все время представлять нужно. Не больно?

– Нет, ничего.

Минут через пять я уже уверенно передвигалась по комнате, облетая стол и не задевая печку.

Мы завернули коврик в две газеты, обвязали шпагатом, отдельно, в сумочку, я положила толстую общую тетрадь – наблюдения Федора Трофимовича. Потом написала расписку о получении одного ковра-самолета.

Дед с Джафаром проводили меня до калитки.

– Дальше не пойдем, – сказал дед. – Очень меня волнует телевизор – уж так я ждал его, представить не можете. Ты, Джафар, тоже не ходи. Вез тебя, какой ты ни есть несамостоятельный, телевизор не заработает... Так что пишите, результаты сообщите; очень я в них заинтересован. Адрес на тетрадке записан, если забудете.

– Не забуду, Федор Трофимович, обязательно напишу.

На поле аэродрома стоял только маленький ЯК; возле него – тот Гена, который утром возил кровь в Турткуль. Он увидел меня изда-ли и подошел.

Уже вечерело, поднялся легкий, душистый морской ветер.

– Ну и куда вам теперь? – спросил Гена,

– Желательно в Москву. И поскорее.'

– Не долетим. Покрупнее моей машину надо.

– А вы куда сейчас?

– В Куня-Ургенч. Потом домой. До темноты чтобы успеть.

– А других самолетов не бу-дет?

– Завтра с утра только. Я задумалась. От Куня-Ургенча до нашего кишлака совсем близко. Не лучше ли заехать к нашим, предупредить Седова и все рассказать? А то получается, как маленький ребенок – бросилась в Москву. Да у меня и денег нет долететь до столицы – в джинсах и ковбойке. Надо поговорить с ребятами. Если я от них скрою такое открытие – они мне никогда не простят. И правильно сделают.

– Ген, а вам разрешат меня до Куня-Ургенча подбросить?

– -А почему нет? Командировка с собой?

– Командировка есть.

– Зайдите к диспетчеру. Скажите, я согласен. Давайте я свер-ток пока подержу. Тяжело, наверно.

– Нет, что вы, совсем не тяжело, – Я прижала к себе рулон, будто испугалась, что Гена его отнимет.

– Дело ваше. Храните свою военную тайяу.

– Да нет, тут ничего особенного, – сказала я. – Вы без меня, пожалуйста, не улетайте.

– Не в моих интересах. Вдвоем. лететь веселее.

Диспетчер оказался покладистым; не прошло и десяти минут, как я сидела рядом с Геной в уютной кабинке ЯКа, словно в такси, и прощалась с Туйбаком. Синее море осталось сзади, и снова потянулись зеленые заросли дельты, исчерченные зигзагами протоков.

– Ондатры тут много, разводят ее, – сказал Гена.

Я кивнула головой. Обеими руками я придерживала на коленях рулон и пакет с зеленым чаем, который я все-таки не забыла купить в Ургенче. "А вдруг ковер потеряет свою силу?" – испугалась я.

– Так вам прямо в Куняг?

– Нет, наша партия в кишлаке.

– Как же, знаю, сказал Гена. – Я туда позавчера врача возил. Могу там сесть,

– Серьезно?

– А что тут несерьезного? Сяду – и все. Потом как-нибудь в гости приеду. Чаем напоите?

– Ой, конечно напою! – сказала я.

Гена был прямо ангелом. Так бы мне еще час шагать, если не подвернется попутный грузовик. Вот я сейчас вылезу из самолета – мои все удивятся несказанно: в собственном самолете прилетела, а я им скажу: "У меня есть самолет и похлеще, без шуток". И тут-то он и полетит...

Гена приземлился на ровном такыре у самых палаток. Пока мы тормозили, вся партия сбежалась к самолету. Они сначала никак не могли догадаться, кто и зачем к ним прилетел, а когда я выпрыгнула, в самом деле удивились, и Ким – я этого ожидала – сказал:

– Смотрите, летает в собственном самолете. Уж не заболели ли вы, мадам Рокфеллер?

– Нет, не заболела, – сказала я. – Все в порядке, насос привезут через два дня, а я сделала удивительное открытие, и мне теперь поставят памятник.

– Давно пора, – сказал Ким.

– Чаю хотите? – спросил Седов у Гены.

– Нет, пора лететь. А то до темноты не доберусь до Ургенча.

Меня возмутило равнодушие геологов.

– Я не шучу, – сказала я. – В самом деле со мной произошла совершенно удивительная история.

– Где?

– В Туйбаке.

– Чего ж тебя туда занесло?

– Так вот, в Туйбаке я нашла такую вещь, что сегодня же вы, Седов, отправите меня в Москву, в Академию наук.

– Разумеется, – сказал Седов. – Отправлю. Ты сегодня долго была на солнце? Перегрелась?

Я в гневе разорвала шпагат, газеты рассыпались, и коврик послушно лег у моих ног.

– Где-то я его видел, – сказал задумчиво Гена.

– В Туйбаке, – ответила я.

– Так это психованного деда машина...

– Вот-вот, все вы так думаете. А как насчет моих умственных способностей?

Я встала на коврик и подумала из всей силы: "Лети!"

Дальнейшее произошло в какие-то доли секунды, причем я не сразу сообразила, что же все-таки произошло. Я так боялась, что коврик вообще не полетит...

Коврик взмыл к небу, я не удержалась на нем; падая, успела ухватиться за угол, коврик порвался, кончик его остался у меня в руке; я шлепнулась на землю, и когда открыла глаза, коврик, как воздушный змей, парил высоко над нами, удаляясь, как положено говорить в таких случаях, в сторону моря.

– Назад! – кричала я, не чувствуя боли от падения. – Вернись немедленно! Да держите вы его! Ловите! – Это я кричала Гене.

– Разве догонишь? – разумно сказал Гена. – У него скорость не меньше трехсот.

И тут я заревела. Я сидела в песке, сжимая в кулаке уголок ковра; все утешали меня, еще не осознав, какую потерю понесла мировая наука, а я, дура, преступница, беспомощно ревела.

И теперь, хотя Ким говорит, что мне можно поставить памятник и за тот кусочек, который попал в Москву и на основе которого пишутся минимум три докторские и десять кандидатских диссертаций, который изучают два НИИ и одна специальная лаборатория, я все равно безутешна.

Только вот надеюсь, хоть и не очень, что коврик вернулся к Федору Трофимовичу и обиженный старик скрывает его пока от ученых и корреспондентов ведь сколько их у него побывало, а он им ни слова.