Текст книги "Первый гранд-мастер"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Булычев Кир
Первый гранд-мастер

Кир Булычев

Первый гранд-мастер

Опыт мастеров

Когда Роберт Хейнлейн тихо, во сне, скончался на восемьдесят первом году жизни, как раз занималось воскресенье 8 мая 1988 года1. Для Хейнлейна этот день был знаменателен и велик, как день победы над фашизмом, над тоталитаризмом, борьбе с которым знаменитый американский фантаст посвятил столько времени и стараний. Помимо всех литературных и концептуальных достоинств и достижений Хейнлейна для меня как для читателя весьма важно убеждение Хейнлейна в том, что литература должна выполнять нравственный и моральный долг. Вспоминая о Хейнлейне, выдающийся американский фантаст Роберт Сильверберг говорил: "Хейнлейн верил, что фантастический рассказ имеет смысл только в том случае, если его корни уходят в самую настоящую действительность, в то же время проникая в мир воображения. Он был убежден, что выдуманная действительность не может быть опрокинута на читателя в первых же абзацах произведения, а должна проявляться постепенно, прорастая сквозь реальность". Этот тезис был на практике сформулирован и употреблен тридцатидвухлетним начинающим писателем в 1939 году, и с тех пор Хейнлейн придерживался его почти полвека. Полвека не покладая рук он работал в фантастике, выпустил в свет 54 книги – романы, сборники рассказов и т. д. – общим тиражом в 40 миллионов экземпляров. За три первых года работы он, на взлете таланта, создал несколько книг, которые живы и сегодня не просто как любопытные опыты довоенной фантастики, а как совершенно современные произведения. И когда я говорю о том, что Хейнлейн – создатель современной американской фантастики, я имею в виду именно свежесть, актуальность его работы-каждая из его повестей могла быть опубликована сегодня, и мы бы восприняли ее как сегодня написанную. Это, правда, не означает, что направление, внесенное в американскую фантастику Хейнлейном, господствует в ней сегодня.

Принципиальное различие между фантастикой американской (точнее англоязычной) и нашей, отечественной, в последние годы заключается, на мой взгляд, не в качестве и количестве книг, а в самом подходе к материалу. Для советского писателя, за малыми исключениями, все, что относится к завтрашнему дню, иным планетам и галактикам, мирам параллельным, перпендикулярным и диагональным, любое чудо и любая небыль являются продолжением и развитием нашего сегодняшнего дня. Замятин и Алексей Толстой, Булгаков и Александр Беляев, Эренбург и братья Стругацкие, Айтматов и Аксенов писали и пишут, в конечном счете, о судьбе Ивана Ивановича и наших с вами судьбах. Американцы, начиная со славного Берроуза, все более воспринимают фантастику в первую очередь как литературу эскапистскую, литературу ухода от действительности, а для этого они строят альтернативную действительность. Ни автор, ни читатель, как правило, не воспринимают ее как вариант или развитие событий сегодняшнего дня. Дракон в советской фантастике неизбежно будет ассоциироваться с управдомом или генералом Пупкиным, а то и бери выше. И читатель будет посмеиваться (раньше в кулачок, нынче открыто): "Во, врезали этим аппаратчикам и милитаристам!" Дракон в фантастике американской – просто дракон. Живет он себе на планете X или в отдаленном прошлом и занимается драконьими безобразиями. И никто не видит в нем намека на президента Буша. Этим объясняется, как мне кажется, умение и стремление американского писателя выковывать сериалы. Причем это не связано с приходом телевидения: американцы додумались до сериалов еще в начале века. Тарзан и подобные ему герои переходили из книжки в книжку и постепенно выстраивали вокруг себя особенный, несуществующий, но живущий по собственным законам мир. Наиболее известные романы последних десятилетий (и наиболее широко продававшиеся) это произведения (или серии произведений), в которых строительство несуществующего мира произведено тщательно и настолько правдоподобно, что ты можешь допустить возможность его существования, зная при том, что к Земле он отношения не имеет. Американский роман – сон с постоянными декорациями и стандартным набором ирреальных героев, к которому ты привыкаешь как к куреву. Писатели отчаянно соревнуются в изыске создаваемых миров. Это одно из основных слагаемых успеха. Впечатляет мир Френка Херберта в "Дюне" с ее гигантскими песчаными червями и бесконечностью красной пустыни, еще более знаменит мир английского профессора Толкина, в котором тот поселил хоббитов, волшебников, гномов и злодеев. Невероятную и уж совсем необязательную для сюжета и читателя изобретательность проявил в построении фантастического трехполого мира Айзек Азимов в "Сами боги". Миров этих, придуманных лучше или хуже, снабженных картами, а то и энциклопедическими словариками, тысячи – сколько авторов, столько и строительных площадок. Я думаю, что именно в этом различии скрыта важнейшая причина слабого распространения советской фантастики в США и Англии. Даже такие великолепные мастера, как Стругацкие, известны скорее среди профессионалов, нежели у широкой публики, в то время как американские и английские "строения" пользуются у нас широкой популярностью. Предлагая советскому читателю американский роман, ему дают возможность отправиться в путешествие в полностью выдуманный мир, экзотический и такой же новый для него, как для читателя американского. Американский писатель обязательно введет читателя в курс дела и объяснит правила очередной игры: почему белый дракон не выносит синюю принцессу и откуда взялся черный межзвездный скиталец, опустившийся у входа в подземный город циклопов. И покатила сказка для взрослого мальчика... А каково американскому читателю переварить советскую фантастическую книгу Стругацких или Аксенова, столь переполненную живыми аллюзиями и аналогиями с нашей проклятой действительностью, требующую понимания российских реалий, российской географии и истории – ведь авторы, обращаясь к читателю русскому, не намерены проявлять к нему неуважения и разжевывать то, до чего он должен дойти своим умом. Разумеется, когда я пишу об этом, то менее всего желаю категорических обобщений. Я понимаю, что и в Америке или в Англии есть значительные писатели, не обходящие социальных проблем и мучимые Апокалипсисом действительности. Но чаще всего это писатели старшего (если не сказать старого) поколения, создавшие свои основные гражданственные произведения в 40 – 60-е годы. Затем это поколение писателей переместилось в президиумы, а за место под солнцем принялись бороться писатели, рожденные в век атомной бомбы. Страх перед ядерной смертью потерял остроту, люди привыкли "жить с атомной бомбой", и такие шедевры литературы и кино, как "На последнем берегу" или "Доктор Стренджлав, или Как я полюбил атомную бомбу", заняли почетное место в архивах и диссертациях. Американская фантастика от космических сражений Гамильтона, от покорения Марса и Венеры все стремительнее сдвигалась в царство Толкина. Процент опереточных драконов и не менее опереточных злодеев, крадущихся среди опереточных пальм опереточного Вьетнама, все увеличивался. Сказки для взрослых покупались лучше, чем "прямая" фантастика. Вслед за молодыми в модную волну кинулись и "старики". И вот уже ведьмы властвуют на страницах романов Пола Андерсона и Эндрю Нортон... Эта тенденция определилась уже лет двадцать назад и, безусловно, господствует в англоязычной фантастике последнее десятилетие. Рассказывая об американской фантастике, я не хочу, чтобы читатель составил мнение, что я противопоставляю ей советскую фантастику как образец для подражания. Отнюдь. Стоит напомнить, что гражданственность, актуальность, ангажированность литературы не всегда проявляется лишь с положительным знаком. Достаточно обратиться к нашей фантастике тридцатых годов, где обязательным атрибутом романов и повестей были злобные закордонные шпионы и диверсанты (в зависимости от международного расклада английские, японские или немецкие). А в конце тридцатых вышла в свет целая серия романов, в которых повествовалось о том, как в грядущей войне с Японией и Германией мы в три счета закидаем врага краснозвездными шапками. Легковерный читатель умилялся величию Сталина, который обеспечил ему заранее полную безопасность и летом сорок первого никак не мог понять, почему же немецкие пролетарии до сих пор не сбросили ничтожного Гитлера. Советская фантастическая литература долгие годы должна была старательно обходить серьезные проблемы, подсовывая вместо них пропагандистскую чепуху. Но достоинство ее все же поддерживалось теми писателями, которые, тем или иным образом обходя цензурные рогатки, а то и просто работая "в стол" (понятие, категорически непонятное западному писателю), пользуясь Эзоповым языком, апеллируя к догадливости искушенного в таких хитростях читателя, все же пытались говорить о насущных проблемах. Поэтому нам, читателям, привыкшим к особой роли фантастики в нашей литературе, порой становится странно и хочется сказать по прочтении очередного американского романа: "Нам бы ваши заботы, господин учитель!" Ну, откусит герою нос третья голова дракона, ну, обесчестит принцессу черный рыцарь, прежде чем ее спасет белый рыцарь, ну, перестреляет космический сержант Джонс своих отвратительных врагов– ничего в твоем сердце не шелохнется. Посмотрите, хочется сказать, наш мир катится в бездну! У нас в магазине хлеба нет, Саддам Хуссейн желает всю Землю поставить на колени, а у вас драконы за принцессами все бегают и бегают! Игра в придуманный мир-далеко не самая важная функция литературы. Эта игра, очевидно, сужает возможности литературы и определяет ей достаточно незначительное место в общественном сознании – где-то рядом с аттракционами Диснейленда. Классики американской фантастики, пришедшие в литературу еще до второй мировой войны, за редким исключением, как мне кажется, свою задачу понимали достаточно широко. Им, свидетелям мировых катаклизмов, решавших судьбы демократии, были важны и интересны социальные проблемы. Потому в первых и самых знаменитых по сей день романах Азимова, Бестера, Шекли, Саймака, Хейнлейна, Бредбери, Кларка, Лейнстер, Корнблата, Андерсона нельзя усмотреть эскапизма. "Классики" американской фантастики пришли в нее почти одновременно, в течение десятилетия – с конца тридцатых до конца сороковых годов. Можно привести ряд почти курьезных примеров единовременности вхождения в литературу писателей, о которых в те годы никто, разумеется, и не подозревал. Известно, в частности, что в 1939 году Роберт Хейнлейн увидел объявление о конкурсе читателей в одном давно канувшем в Лету "макулатурном" журнале2. Он сел за стол и написал свой первый рассказ. Потом, правда, передумал и послал рассказ в другой журнал. А в конкурсе безвестного журнала победил будущий классик Альфред Бестер, а второе место в нем занял сам Фредерик Пол. Фантастика в Америке должна была совершить скачок именно в те годы, потому что на быстрое развитие науки и техники, на возникновение призраков близкой атомной бомбы и космических успехов накладывалось начало мировой войны. Разумеется, и в те дни среди читателей было немало желавших погрузиться в утешающие сказки о драконах и принцессах, но к фантастике обращались в первую очередь активные молодые люди, которые искали в ней ответы на вопросы вполне современные и в то же время кардинальные. "Макулатурные" журнальчики еще не умели говорить серьезно. Но этого разговора ждали. Не подлежит сомнению, что фантастика в Штатах возникла по-настоящему не с Хьюго Гернсбеком, как принято писать, а с началом второй мировой войны, когда в нее пришли будущие метры. Все сразу. Подобное явление произошло и в истории советской фантастики. Она рождалась дважды и оба раза была призвана к жизни громадными социальными переменами в обществе. Эти два рождения принесли две волны писательских имен. Впервые фантастика в СССР родилась сразу после революции 1917 года, когда страна была перевернута гражданской войной и ее будущий путь скрывался в тумане. Тогда, в течение двух-трех лет, в фантастику пришли Алексей Толстой, Булгаков, Эренбург, Замятин, Шагинян и еще тридцать или сорок писателей различного таланта и судьбы. Их просто распирало от стремления понять самим, что же происходит и произойдет завтра, опрокинуть на читателя свои мысли о завтрашнем дне. Это были годы надежд, сомнений и множественности мнений. С началом тридцатых фантастика умерла. Различие в мнениях было отменено, литература должна была выражать официальную точку зрения на прогресс, в первую очередь технологический (о социальном лучше было молчать, ограничиваясь заявлением о всеобщем счастье). И вот, с 1930 года, более четверти века фантастика у нас влачила жалкое существование на грани научно-популярной и научно-пропагандистской литературы. И лишь с крушением сталинской эпохи, с появлением надежды на новый виток прогресса она вспыхнула вновь и также одновременно в нее вошли как бы накопившие под спудом силы и талант и ожидавшие возможности сказать свое слово такие писатели, как Стругацкие, Биленкин, Михайлов, Варшавский, Аксенов, Гансовский, Савченко, Альтов, Полещук... можно сказать, что с этого периода расцветает талант и тех писателей, кто начал печататься несколько раньше – я имею в виду Ефремова и Гуревича. Появление современной волны в СССР совпало не только с хрущевской оттепелью, но и с выходом страны в космос. Таким образом, простая статистика убеждает нас, что пики появления новой генерации писателей-фантастов в США и СССР не совпадают, хотя можно до какой-то степени сопоставить американскую волну 40-х годов и нашу – конца 50-х. Обе волны были связаны с коренными переменами в науке и цивилизации, и, очевидно, можно найти связь между научным и техническим развитием США в начале сороковых годов и прогрессом СССР в конце 50-х – некоторые объективные характеристики периодов могут совпасть. Но даже и без различия в развитии науки и техники и, соответственно, влияния этого развития на сознание писателей ясно, что в СССР в конце 30-х – начале 40-х годов не мог возникнуть всплеск фантастики. Ни идеологическая обстановка, ни книжный рынок не создали для этого условий. В то же время нельзя было ожидать новой волны от американской литературы в конце 50-х по несколько странной для нас, но понятной для исследователя американской фантастики причине: из-за выхода Советского Союза в космос. Октябрьские события 1957 года были восприняты общественным мнением как первое чувствительное поражение западного мира, чему есть масса доказательств, и это было вдесятеро более сильным ударом по американской фантастике, которая не только читателей, но и саму себя в течение десятилетий убеждала и убедила в том, что в исследовании космоса у США нет и не может быть соперников, и уж тем более их нельзя ждать из Кремля. Можно провести еще одну параллель: после взрыва атомной бомбы в США и потом над Нагасаки в Америке произошел всплеск фантастики, повествующей о гибели мира в атомной катастрофе и о третьей мировой войне. Читатель ждал этого, писатель отвечал на его вопросы. В советской же литературе это событие не получило никакого отражения и, уж конечно, не привлекло к фантастике новых авторов, потому что бомба была не нашей и вообще сомнительной. Нам было ясно, что мы и без этой бомбы победим, а скоро и нашу сделаем (на всякий случай) и сделали. В Америке говорили, что мы ее украли. Мы об этом не знали, а знали бы – не поверили. Мне кажется, что выход советских спутников, а затем и полет Гагарина в космос оказали на американскую фантастику значительное влияние и в какой-то степени изменили ее вектор. Если до конца 50-х годов американская фантастическая литература, отработав тему третьей мировой войны и всеобщей гибели, перешла к футурологическим композициям в космосе и пребывала в том мире, который был точным продолжением США, а любые отклонения от этого стандарта были вызваны Врагом человечества (облик, цвет кожи, число конечностей и идеологическое обрамление были различными и менялись с ходом времени, как шпионы в советских романах предвоенной поры) и немедленно пресекались бравыми астронавтами. С начала 60-х утверждать, что монополия США на Галактику сохранится навечно, стало несколько наивным, и, по крайней мере, лучшие и самые умные писатели стали учитывать в своих романах существование Советского Союза. В зависимости от отношений между нашими странами русские появлялись то в качестве соратников (Кларк, Бен Бова...), то в качестве смертельных врагов. После нескольких лет соперничества в исследовании космоса США сначала догнали нас, а затем и обошли. С годами это преимущество стало весьма очевидным, и, в то время как американцы оставляли на Луне следы своих башмаков, мы браво утверждали в газетах, что беспилотные полеты куда прогрессивнее и вообще непонятно, что там американцы делают на этой самой Луне. Потом появился "Шаттл", на который мы отважно ответили превращением космической программы в извоз для дружественных иностранцев... Соперничество в космосе прекратилось. Прекращение соперничества, появление "Шаттла" и высадка на Луне нового взлета "космической" фантастики, по примеру 40-х годов, в США не дали. "Космическую" линию поддерживали классики, подобно Артуру Кларку, Азимову и Хейнлейну, но они перешли от простых историй о космических полетах к философским полотнам. "Люди-боги" Азимова, "Одиссеи" Кларка или его же "Свидание с Рамой", "Чужой среди чужих" Хейнлейна – это струя не господствующая, но значительная, и ее поддерживают более молодые писатели, такие, как Бредфорд, Брин, Дик Бир. Но основная, широкая, разноцветная, порой мутная, а порой искристая река англоязычной фантастики все более тяготела к дремучим и таинственным лесам "фэнтези".

Роберт Хейнлейн вошел в американскую литературу в конце 30-х годов. Он стал одним из ее создателей, может быть, наиболее знаменитым в Америке ее классиком (у нас он пока значительно меньше известен, потому что где-то, кто-то, когда-то в коридорах власти сказал, что Хейнлейн реакционер, потому что выступает за сохранение "прогнившей и лживой" американской демократии). Будучи одним из создателей современной американской фантастики, Хейнлейн так и не стал приверженцем сказочных драконов и даже не отдал им дани вежливости. В то же время Хейнлейн двойствен и двойственность его, на мой взгляд, в значительной степени объясняется его биографией. Роберт Хейнлейн родился в 1907 году в маленьком городке Битлер штата Миссури и был одним из семи отпрысков механика по сельскохозяйственным машинам, выходца из Германии Рекса Ивара Хейнлейна и Бэм Лайли Хейнлейн. Вскоре после рождения Роберта семья переехала в Канзас-сити, где отец стал работать на фабрике сельхозмашин. Семья была кальвинистской, весьма строгих правил. Впоследствии Роберт как-то вспомнил, что ему разрешено было иметь колоду карт, чтобы показывать фокусы, но грозило суровое наказание, если бы он посмел в эти дьявольские бумажки играть. Никто в семье не выпил ни капли вина, никто не умел танцевать, о сексе говорить было строго запрещено. Запретов было множество, но, к счастью, Роберту не возбранялось читать в свое удовольствие, а также дружить с дедушкой по материнской линии, доктором Альвой Лайлом, который выучил Роберта играть в шахматы раньше, чем тот научился читать. Главным авторитетом и идолом мальчика был именно дед – сильный, справедливый, добрый, надежный и лишенный тех мелких предрассудков и суеверий, из которых строилась жизнь родителей. Кончив школу, Хейнлейн поступил в университет штата Миссури, намереваясь стать астрономом, но затем передумал и, выдержав конкурс, поступил в военно-морское училище. Мальчика, видевшего море не иначе как на книжных иллюстрациях, отчаянно влекли приключения. В отличие от иных курсантов, он не боялся дисциплины и запретов – к солдатской жизни он привык дома. Неудивительно, что Хейнлейн закончил училище одним из первых. К тому же он, с детства не отличавшийся физическими возможностями, стал чемпионом училища по фехтованию, лучшим стрелком. Американский флот получил преданного делу офицера, а литература заранее смирилась с тем, что никогда не получит в свои ряды "того самого Хейнлейна". Но в раскладе судеб не все еще было окончательно решено. Правда, меньше всех об этом знал сам Роберт. Он отлично и увлеченно прослужил пять лет артиллерийским офицером на первом большом авианосце "Лексингтон", и жизнь служаки, хоть порой уже тяготила его беспокойную натуру, ему еще не надоела. И вдруг – лейтенант Хейнлейн ощущает одышку, он то зябнет, то потеет, его трясет сухой кашель... при врачебном осмотре обнаруживается, что у лейтенанта туберкулез. Морская карьера завершена. Это трагедия. Она не сломила Хейнлейна, но настолько нарушила принятый им распорядок и направление жизни, что он начинает метаться. Образцовый моряк, образец дисциплины, патриот и моралист, выйдя из больницы, записывается на занятия в университет по курсу физики, зарабатывает деньги инженером на серебряном руднике, увлекается политикой и даже пытается стать конгрессменом в Калифорнии. И ни в чем не добивается успеха, хоть и вкладывает во все свои дела и увлечения все силы, которых у него осталось немного. Он даже (к счастью, отец об этом так и не узнал) основывает первый лагерь нудистов на западном побережье США, дружит со стриптизной танцовщицей и фотографирует обнаженных приятельниц. Была у Роберта Хейнлейна одна слабость, на которую никто не обращал особого внимания: он любил читать фантастику. Всегда выписывал или покупал немногочисленные дешевые журналы 30-х годов, а когда в журнале "Замечательные истории" увидел объявление о конкурсе на лучший рассказ среди читателей, с призом в пятьдесят долларов победителю, он тут же решил победить на конкурсе и получить пятьдесят долларов, которые были ему нужны позарез. Он написал рассказ, который ему самому так понравился, что Хейнлейн решил не отдавать его никому за жалкие 50 долларов. Он запечатал рассказ в конверт и отправил его в единственный солидный журнал, который назывался "Поразительная фантастика" (по-английски его название звучит как "Эстаундинг"), в котором работал лучший редактор довоенной фантастики, нашедший и воспитавший почти всех классиков американской фантастической литературы, Джон Кемпбелл. Кемпбелл принял рассказ, поставил его в номер и заплатил автору 70 долларов. Так Хейнлейн не выиграл конкурса, но вошел в литературу. Пожалуй, это случилось поздно. Обычно писатели начинают лет на десять раньше. Но Хейнлейн вошел в литературу так решительно, словно хотел пройти десятилетний срок за три года. Пожалуй, американский морской флот мог гордиться своим отставным лейтенантом. Я бы сравнил Хейнлейна с ньютоновским яблоком – он появился сразу, с неведомой ветки, совершенно спелым, и ввел в дело столько "правил игры", основал столько направлений в фантастике, что даже странно, как все это сделал один человек. Доказательством моей правоты может быть тот удивительный факт, что самые первые рассказы Хейнлейна с таким же успехом входят в антологии, как и последние. И если вы специально не занимались исследованием его творчества, то, клянусь, не догадаетесь, какой из рассказов написан в 1940 году, а какой – в 80-х годах. Хейнлейн прожил в фантастике пятьдесят активных лет, но совершенно очевидно, что он был призван в мир, чтобы вытолкнуть наверх, к настоящей литературе, дотоле презираемую в Штатах фантастику, потому что, в отличие от европейской традиции, давшей в начале XX века Уэллса, Конан Дойля, Чапека, Алексея Толстого, Булгакова, там она прозябала на полке для дешевого чтения. Что же основное внесено Хейнлейном в американскую фантастику? Я не знаю мнения литературоведов, но убежден, что Хейнлейн первый, кто начал в фантастике писать не об открытиях и событиях, а о людях. И все рассказы и романы Хейнлейна – от самого сильного и знаменитого до самого неудачного – о том же. О человеке в чрезвычайных обстоятельствах. Поэтому очевидно, что Хейнлейн, будучи человеком "от мира сего", мечтавшим о морской карьере, уважавшим в человеке силу, благородство, честь и в то же время воспитанный и впитавший в кровь кальвинистскую мораль жертвенности в ограничении себя (и в то же время всю жизнь сопротивлявшийся гнету этой морали), не мог на рубеже 40-х годов равнодушно относиться к тому, что происходит в мире. Ведь его же товарищи на "Легсингтоне" должны будут рано или поздно выйти на бой против фашизма, уже сожравшего Польшу и угрожавшего Франции. Недавно я случайно увидел иллюстрацию к первой публикации рассказа "Если это будет продолжаться", послужившему основой для повести, к чтению которой вы через несколько минут приступите. Повесть рассказывает о событиях отдаленного будущего, о борьбе против религиозного пророка и его тирании в Америке – и художник, наверное по договоренности с автором, изобразил охранника Пророка, против которого поднимается вся честная Америка, в кирасе, но в немецкой фашистской каске. Фантастика Хейнлейна была актуальна. Повесть "Если это будет продолжаться" – одна из наиболее зрелых и ярких книг Хейнлейна – была опубликована в первой редакции в 1940 году. Прошел всего год с того дня, как в августовском номере "Эстаундинг" появился его первый рассказ. А ведь с тех пор и еще в течение двух лет не было практически номера без рассказа или главы из повести Хейнлейна. Активность Хейнлейна можно сравнить, пожалуй, с "выбросом" произведений Александра Беляева, который в 1925-1930 годах печатался в каждом номере "Всемирного следопыта" и "Вокруг света". Для любителя фантастики в США (а теперь уже и у нас – ибо мы становимся все более информированными о событиях и делах в других странах) Хейнлейн это несколько самых знаменитых книг. Для американского читателя названия их так же обыкновенны и привычны с детства, как для нас "Человек-амфибия" или "Гиперболоид инженера Гарина". Многие из них написаны на рубеже 40-х годов: "Дети Мафусаила", "Если это будет продолжаться", "Ковентри", "Логика империи", "Дороги должны катиться". Уже тогда Хейнлейн придумал свою Историю человечества наоборот. Создав жесткую схему будущего (это характерно для некоторых американских писателей, что подразумевает сериальность и подогревает интерес читателей, например, Азимов также придумал подобную схему и отразил ее в романах о Фонде и Империи), Хейнлейн в течение многих лет писал романы, повести и рассказы о придуманном мире и, несмотря на то, что развитие событий в мире, окружавшем писателя, с каждым годом все более уходило от пути, предложенного фантастом, Хейнлейн оставался верен своим схемам. В этом он как бы смыкается с будущими американскими фантастами "драконовских фантазий", которые вначале строили мир, а уж потом населяли его героями, сначала рисовали карты и писали словари, а потом впускали на нарисованные полянки вырезанных из бумаги персонажей. Строительство собственного мира – почти обязательное правило игры для каждого писателя. Мне могут возразить, что и в нашей литературе имеет место строительство будущего. Например, некоторые герои Стругацких переходят из романа в роман. Но обратите внимание: сами Стругацкие никогда не строят эволюционной картины этого будущего мира, их мир достаточно туманен и абстрактен, при желании в нем можно найти противоречия или испытать трудности в поисках конкретной полочки для той или иной повести. И это характерно для всех наших писателей, сделавших циклы повестей о том или ином герое. Мир – лишь фон для события. Хейнлейн же не только определил в сводной таблице продолжительность и место жизни каждому из десятков своих основных героев, но и снабдил таблицу комментариями, в которых были расписаны (словно в исторической хронике, только с обратным временным знаком) события будущего (основание города на Луне – 1970 г., синтетическая пища – 2060 г., бессмертие – 2500 г.). Таблица содержит также ремарки. Например, к 2000 году относится следующая ремарка: "Три революции завершили короткий период межпланетного империализма: антарктическая, американская и венерианская. Космические исследования были запрещены вплоть до 2072 года". В эту таблицу Хейнлейн вносил названия своих новых книг и имена их героев, тщательно следя за тем, чтобы они ничем не нарушали существующей схемы. Характерно, что в число названий своих книг, упомянутых в таблице, Хейнлейн включил несколько так и не написанных, но, видно, существовавших в воображении автора. В 1942 году карьера писателя Хейнлейна была прервана, чему он был очень рад. Со вступлением США в войну он не мог остаться в стороне. Но ввиду того, что здоровье не позволяло Хейнлейну попасть на флот, к чему он так стремился, его направили (кстати, вместе с писателями-фантастами Айзеком Азимовым и Спрегом де Кампом) на морскую военно-воздушную экспериментальную базу в Филадельфии. Там Хейнлейн трудился над созданием скафандра для полетов в стратосфере – фактически это был прототип будущего скафандра для космических полетов, что Хейнлейн отлично понимал. Во время службы на базе Хейнлейн стал горячим сторонником развития космонавтики. Но не в романах – в действительности... И этой работе он посвятил немало сил. Во время пребывания на секретной базе случилось еще одно важное для Хейнлейна событие – он встретил и полюбил лейтенанта ВМС Вирджинию Дорис Герстфельд, которая была не просто лейтенантом, а в первую очередь биохимиком и специалистом по испытаниям самолетов. После окончания войны два лейтенанта поженились и с тех пор дружно жили до кончины Роберта Хейнлейна, причем ни одно слово, написанное Хейнлейном, не попадало в печать, если Вирджиния его не одобрила. Известны случаи (и Хейнлейн этого не скрывал), когда по решению жены готовая рукопись или возвращалась на доработку к писателю, или отвергалась вообще. С концом войны Хейнлейн, уже получивший широкую известность среди любителей фантастики, вернулся на поле своего литературного боя и начал выпускать по нескольку книг ежегодно. Наиболее известны из них "Зеленые холмы Земли", "Космический кадет", "Туннель в небе", за которыми в начале 50-х годов последовали "Кукольники", "Двойная звезда", знаменитый роман "Дверь в лето", положившая начало современной подростковой фантастике книга "Есть скафандр – поехали!", "Дорога славы", и вызвавшие большие споры "Звездные солдаты", "Луна – жестокая любовница", и, наконец, в 1961 году вышел, пожалуй, самый значительный, отнявший, по крайней мере, десять лет труда, роман "Чужой среди чужих". Это своеобразная робинзонада, обнаружившая в Хейнлейне не только публицистический дар, но и немалое мастерство сатирика, хотя, разумеется, сам роман сатирическим назвать нельзя, он – совершенно серьезное исследование нашей цивилизации, увиденной глазами инопланетянина. Впрочем, инопланетянином героя романа можно назвать лишь условно. Это обыкновенный человек, но малышом родители взяли его с собой в экспедицию на Марс. Экспедиция погибла – малыша подобрали и выходили марсиане, образ жизни и мышления которых и даже физиологические возможности кардинально отличаются от людских. Вплоть до того, что марсиане бесполы и потому любовь для них чувство абстрактное, гуманное, но никак не связанное с продолжением рода. Первые главы романа чем-то перекликаются с "Малышом" Стругацких – историей о человеческом Маугли в инопланетном мире... Но там, где Стругацкие обрывают свою повесть, действие романа Хейнлейна лишь начинается. Потому что молодой человек, ничего не знающий о своем отечестве, возвращается на Землю и должен познать свой мир, который ему кажется странным, нелепым, враждебным и антигуманным. Я полагаю, что при темпах переводов американской литературы к тому времени, когда наш сборник увидит свет, основные романы Хейнлейна уже будут опубликованы, и надеюсь, что среди них будет и один из лучших романов мировой фантастики – "Чужой среди чужих". Будучи одним из пионеров современной фантастики, Хейнлейн неизбежно сделал ряд открытий – не в науке, а в фантастической литературе. Существуют целые списки таких изобретений (у нас пишутся подобные списки об изобретениях Жюля Верна). Наиболее яркий пример такого открытия – три закона робототехники Азимова, подхваченные сотнями писателей и, разумеется, создавшие определенную общепринятую реальность, которая кажется существующей вне пределов литературы, а на самом-то деле никогда за эти пределы не выходила. Ведь по здравому размышлению каждый понимает, что, если какому-нибудь генералу понадобится, он тут же забудет о законах Азимова и роботы пойдут крушить человечество, как того потребует военная доктрина. В начале 40-х годов Хейнлейн написал рассказ "Решение неудовлетворительно", где рассказал о радиоактивности – и несмотря на то, что биографы и исследователи фантастики пытаются порой представить Хейнлейна почти изобретателем атомного оружия и родили апокриф об агентах ЦРУ, которые чуть было не арестовали Хейнлейна за разглашение государственной тайны, "бомбы" Хейнлейна были "бомбами" из фантастического романа и предназначались лишь для литературных взрывов. Хейнлейн не только сам создавал революционные для фантастики романы, но и всю свою жизнь старался превратить фантастическую литературу во всемирное явление, которое бы как можно дальше оторвалось от корней "макулатурных" журнальчиков. Он не только организовывал союзы, семинары и встречи писателей, но щедро помогал молодым писателям советами и деньгами, он буквально содержал в тяжелые периоды жизни молодых коллег, причем таких крупных впоследствии писателей, как Филип Дик и Теодор Стэрджен. Возможно, для Хейнлейна главным достижением в жизни было признание, которым его наградили американские исследователи космоса – все, без исключения, бывшие и современные его читатели и почитатели. Американские астронавты признавали, что в значительной степени выбором своего жизненного пути они обязаны писателю Хейнлейну, и в день первой высадки человека на Луну он был приглашен от имени Управления по космическим исследованиям вести телевизионный репортаж этого исторического события. Критики упрекали Хейнлейна за то, что его книги последних лет были неровными, он как бы метался из стороны в сторону, пытаясь не потерять нового читателя. Очевидно, это все так. Но в то же время за последние двадцать лет не было новой книги Хейнлейна, которая не стала бы бестселлером. К их числу относятся романы "Не побоюсь зла" – о судьбе пожилого богача, который ради страсти к наслаждениям и страшась смерти перенес свой разум в тело юной девушки, или написанный на пороге восьмидесятилетия роман "Кошка, которая проходит сквозь стены", державшийся несколько недель в весьма престижном списке бестселлеров газеты "Нью-Йорк тайме". Та же судьба ждала и самую последнюю книгу Хейнлейна, вышедшую в свет в день его восьмидесятилетия в 1987 году, "Доплыть до заката". Когда в 1975 году Ассоциация писателей-фантастов Америки учредила особую награду (все остальные у Хейнлейна были – премию Хьюго он получал, например, четыре раза) – "Гранд-мастер фантастики", то не было никакого сомнения, что первым ее получит именно Роберт Хейнлейн. По этому поводу Айзек Азимов сказал: "Это было так же бесспорно, как Джордж Вашингтон бесспорно стал первым президентом Америки. Никому даже в голову не пришло оспорить это предложение".