Текст книги "Туфли из кожи игуанодона"
Автор книги: Кир Булычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Кир Булычев
Туфли из кожи игуанодона
1. Время калечит
– Время не только лечит, но и калечит, – произнес Корнелий Иванович Удалов, пенсионер городского значения, глядя на подломившуюся ножку массивного стола во дворе дома № 16 по Пушкинской улице города Великий Гусляр.
Более полувека на памяти Корнелия Ивановича за этим столом сражались в домино жильцы дома. Стол казался вечным, как советская власть. Он только оседал под грузом лет.
И вот ножка подломилась.
А ведь давно уже не собираются за столом любители домино. Здесь пьют пиво. А ножка подломилась. Будто в знак протеста.
Вот в такой обстановке начинается третье тысячелетие.
Шел июнь, птиц стало меньше, а воробьев больше. Постаревший Удалов стоял посреди двора и не знал, куда ему деваться.
Обеда не намечалось, потому что Ксении позвонила Ираида из Гордома, которая по совместительству заведовала культурой, и вызвала ее с какой-то целью. Удалову не сказали, какая такая цель, его забыли, как старика Фирса.
По двору шел незнакомый кот наглого вида: хвост трубой, глаз подбит. При виде Удалова произнес «мяу», причем так фамильярно, что Корнелия Ивановича даже покоробило.
– Мы с тобой водку не распивали, – строго сказал он коту.
Саша Грубин выглянул из окна на первом этаже и сказал:
– Минц мне сказал, что, по его расчетам, Земля проходит сквозь космическое облако, которое резко повышает интеллектуальный уровень всех живых существ, кроме человека.
– А почему человека не повышает?
– А мы уже на пределе, – ответил Грубин. – И не исключено, что профессор прав. Я порой чувствую, что мне уже некуда умнеть.
– Это опасно, – заметил Удалов. – Они захотят взять над нами верх. И может, даже поработить.
– Ну что ты думаешь так тревожно! – возразил Грубин. – Я не вижу ничего дурного в том, что кошки или собаки станут поумнее. С умным котом мне всегда легче договориться, чтобы он не кричал под окном.
– Умные люди не могут договориться, – сказал Удалов.
Во двор вошел молодой человек, Гаврилов, меломан без определенных занятий, несчастье его матери-одиночки. Она любила повторять: «Счастья было – одна ночка, и на всю жизнь я мать-одиночка».
Был Гаврилов навеселе.
Он нес сетку с батонами. Штук пять батонов.
За Гавриловым шагали три кошки.
Словно ждали, что он им отрежет по ломтю белого хлеба.
Завидев Удалова, Гаврилов усмехнулся мягкой физиономией и изобразил радость.
– Светлый день наступил! – заявил он.
– Насосался, – заметил Грубин.
– Попрошу без намеков, – сказал Гаврилов. – Жизнь подарила мне смысл. Сколько я тебе должен, дядя Корнелий?
Фамильярность не покоробила Удалова – вся непутевая жизнь Гаврилова прошла у него на виду.
– Около семидесяти рублей, – ответил Корнелий Иванович. Он знал цифру долга, потому что не терял надежды когда-нибудь долг получить. И старался, чтобы сумма не перевалила за сто рублей. После ста долг становится безнадежным.
– Девяносто рублей, – сказал Гаврилов. – Я проценты добавлял. А теперь держи. Подставляй свои трудовые ладони.
Растерянный невероятной щедростью Гаврилова, который никому никогда еще не отдал долга, Удалов протянул сложенные лодочкой ладони. Гаврилов забрался свободной рукой в оттопыренный карман брюк и вытащил оттуда жменю стальных рублей. Высыпал деньги в ладоши Удалову и произнес:
– Это еще не все, дядя Корнелий.
Он повторил жест. Монеты были тяжелыми, груз оттягивал руки.
– Не тяжело? – спросил Гаврилов.
От него разило дорогим виски.
Икнув, Гаврилов пошел к себе.
– Пора работать, – загадочно произнес он. – Работодатели ждут в нетерпении.
Он побрел к своим дверям, кошки – на три шага сзади.
Удалов высыпал монеты на покосившийся стол.
– Явное противоречие, – заметил Грубин. – Он же не на паперти стоял. Почему отдает не бумажками, а металлом?
Удалов принялся считать монеты, двигая их по столешнице.
– Ты заметил, что кошки зашли за ним в дверь? – спросил Грубин.
Он запустил костлявые пальцы в седеющую шевелюру. Он всегда так делает, когда думает. Говорит, что это помогает.
– Пятьдесят восемь, – сказал Удалов. – Я и на это не надеялся. У тебя пожевать чего-нибудь найдется?
– Пиво есть, – сказал Грубин. – Холодное.
– А чем закусываешь?
– Заходи, – предложил Грубин. – А где Ксения?
– Ее в Гордом попросили. Какие-то женские дела, общественность.
– Что-то она с возрастом активной стала, – заметил Грубин.
Удалов зашел к нему, сел за стол, отодвинул неработающую модель вечного двигателя – у каждого из нас есть маленькие слабости!
– Экологией интересуется, – сказал о своей жене Удалов. – Живыми существами.
– Голубей и кошек она всегда подкармливала.
– Она и сейчас подкармливает. Ксения ведь только кажется суровой. У нее суровости на меня и хватает. К остальным она добрая.
Выпили пива.
– Хорошо, что теперь стоять за ним не надо, очередей нет, – сказал Удалов.
– А мне грустно, – ответил Грубин. – Может, немцу это и приятно, а для меня любая очередь была клубом и последними известиями. Какие отношения завязывались! Какая дружба! Какие конфликты. Это как коммуналка, в ней люди сближались.
– Ага, – согласился Удалов, которому пришлось много лет прожить в коммунальной квартире. – Особенно сближались утром в очереди в туалет. Или когда конфорки на плите делили.
– Нет, с тобой каши не сваришь, – сказал Грубин. – Ты видишь в прошлом только плохое. А это неверно. Ты многое забыл. Пионерские костры, утреннюю линейку, первомайскую демонстрацию...
– Самокритику на комсомольском собрании, очередь за вонючей колбасой...
Тут подошла очередь Грубина махнуть рукой.
Наша беда в том, что воспоминания, которые должны бы быть общими – ведь вместе прожили эту жизнь, – на самом деле совершенно разные. Хоть памяти и не прикажешь, организм желает различных милостей от прошлого. Одному запомнилось дурное, потому что хорошее досталось уже в наши дни, а другой высыпал из памяти под обрыв все неприятности и видит там, позади, лишь розовую лужайку в лиловеньких цветах.
– Ты мог бы хоть в мечтах попасть на Канарские острова? – кричал Удалов.
– А я ездил в Сочи по профсоюзной путевке за тридцать процентов!
– Четыре человека в палате, гуляш на обед...
Споря, Удалов увидел, как отворилось окно комнаты Гаврилова и оттуда выскочили две кошки. Они бежали странно, рядом, как лошади в упряжке, и что-то несли между собой, сжав это пушистыми боками.
– И что могло понадобиться честным кошкам от такого бездельника? – спросил Грубин.
– Он ничего не делает бескорыстно, – заметил Удалов.
– Может, зайдем, спросим?
– Сам расскажет. Со временем. Как протратится, придет занимать, тут мы его и спросим.
– Жизнь не перестает меня удивлять, – сказал Грубин. – Казалось бы, столько прожито и столько пережито. А ты пей, у меня еще пиво есть, целый ящик.
Из открытого окна комнаты Гаврилова доносилась нежная песня о любви. Пока что Гаврилов был богат и счастлив.
Тут Удалов не выдержал.
Он через весь двор – из окна в окно – крикнул:
– Гаврилов, ты на чем разбогател?
Гаврилов высунулся из окна. Он жевал. Держал в руке батон, а сам жевал.
Ответить Удалову он не смог. Рот был занят.
Потом отвернулся от окна и принялся заталкивать в рот батон. Странное поведение для молодого человека.
Не добившись ничего от Гаврилова, Удалов решил встретить Ксению.
Не то чтобы он тосковал без жены или сильно проголодался, но он не выносил нерешенных загадок.
Размышляя, Удалов вышел за ворота.
Атмосфера была душной, тяжелой, чреватой грозовым ливнем.
На сердце было одиноко.
Поднялась пыль. Давно пора заасфальтировать Пушкинскую. В Голландии или Японии даже в последней деревне пластик на улицах, а нам перед Галактикой стыдно.
Мимо Удалова медленно и чинно проследовала в скромном «Запорожце» кубическая женщина Аня Бермудская в дорогой прическе, которая в парижских салонах именуется «Продолжай меня насиловать, шалун!»
Рядом с Аней сидел ее восьмидесятилетний поклонник Ю.К. Зритель с бокалом джин-тоника, который Аня употребляла на ходу.
Они ехали к центру. Видно, там чего-то плохо лежало.
2. Бедная Раиса Лаубазанц
На улице Советской, которую в свое время не переименовали, а теперь уж никогда не переименуют, у входа в бутик «Шахэрезад» стояла Раиса Лаубазанц, в девичестве Райка Верижкина, с протянутой рукой.
– Граждане, – бормотала она, – подайте, кто сколько может, мне не хватает категорически двадцать две у. е. на приобретение сапог из кожи игуанодона. Большое спасибо, Ванда Казимировна, дай вам Бог любовника неутомимого, ой, спасибочки, Корнелий Иванович, от вас я такого не ожидала, а ты, Гаврилов, можешь идти со своим железным рублем сам знаешь куда; гражданин Ложкин, не приставайте к женщинам со своими лекциями, своей жене давайте советы, где валенки приобретать...
Раисе оставалось набрать всего шесть долларов, когда возле нее тормознул чернооконный десятиместный вседорожник «Альфа-шерман-студебеккер», совместное производство, на котором разъезжал Армен Лаубазанц с охраной. Под ним в Великом Гусляре – все химчистки.
– Только не проговорись Гамлету! – закричала, увидев родственника, Райка.
Армен зашипел на нее из вседорожника:
– Почему?
Армен никогда не вылезал из джипа, кушал в нем и спал, потому что не доверял никому, даже подругам.
– Ты же знаешь наше положение, – сказала Раиса.
– Надо было мне раньше сказать, – заметил Армен, – я бы тебе отстегнул.
– Не надо мне твоих грязных денег! – ответила Раиса. – У тебя проценты бесчеловечные. Не успеешь взять, на всю жизнь у тебя в кабале останешься.
– А разве моя кабала не греет?
Он давно подбирался к полногрудой жене младшего брата, но Раиса не продавалась.
Неожиданно хлынул июньский ливень, посыпался град, молнии прошили воздух, гром разорвал облака в клочья.
Армен захлопнул дверцу и умчался.
Над мокрой головой Раисы раскрылся голубой зонт.
Его держал в руке красивый черный Иван Иванов из Питера. Он служил агентом ФСБ по Вологодской области и расследовал убийство последнего игуанодона в зоопарке колумбийского города Картахена на реке Магдалина. Следы вели в Великий Гусляр, к мастерской по пошиву модельной обуви, принадлежавшей Армену Лаубазанцу.
– Спасибо, Иван Иванович, – сказала Раиса. – А то я бы простудилась.
Ливень бил по зонту так, что он прогибался, и дождевые струи рикошетом отскакивали в стену дома.
Иван Иванов был злобным и подлым человеком. Душа у него была такая темная, что цвет ее проникал сквозь кожу, и многие принимали Иванова за негра.
– Называй меня Ваней, – сказал агент.
И тут случилось непоправимое.
Из старенького «Запорожца», в который был втиснут двигатель «Мерседеса-700», вылезла похожая на бегемотика в черных кудряшках Аня Бермудская, директор сберкассы, живущая, по слухам, на зарплату. К ней даже детский сад водили на экскурсию по теме «Так жить можно».
Райка не обратила внимания на Бермудскую.
А зря.
Аня вошла в магазин, а за ней семенил ее покровитель Юлий К. Зритель.
Стоя под зонтиком Ивана Иванова, Раиса возобновила просьбы.
– Граждане, пожертвуйте мне несколько баксов. Нуждаюсь в вашей помощи. У меня муж ученый, в дерьме моченый, не может содержать молодую жену.
– Я могу принять участие, – прошептал негр Иванов.
– Обойдемся, – резко ответила Раиса.
И тут из бутика «Шахэрезад» вышла Аня Бермудская, неся в руках, без коробки, чтобы весь город мог наблюдать, пару туфель из кожи игуанодона.
Никогда вы не видели такого сказочного золотистого, чуть розоватого, переливающегося утренней дымкой цвета и подобной бархатистой фактуры. Раиса упала в обморок и, как спелая груша, угодила в жадные лапы негра Иванова.
Негр Иванов разрывался между любовью и долгом.
Любовь требовала, чтобы он тут же отнес к себе на явочную квартиру бесчувственную красавцу Райку, а долг призывал кинуть Раису как есть и бежать следом за Бермудской, чтобы конфисковать туфли из шкуры обитателя Красной книги.
– Не теряй времени, – прошептала бесчувственная Раиса, которая не скрывала своего презрения к мужчинам, самцам ублюдочным. Лишь в редчайших случаях она сама решала, кого из них допустить к своему телу, и мужчины могли утешать себя близостью с красивой молодой женщиной. – Не теряй времени, уноси меня, пока я без чувств, а Бермудскую мы с тобой достанем.
Может, она сказала эти слова, а может, произнесла их беззвучно, про себя, но Иван Иванов их почти не слышал. Он был оглушен стуком собственного сердца и пульсацией крови в ушах.
И он побежал по Советской улице, неся на руках Раису Лаубазанц.
Многие встречные наблюдатели и просто зеваки принялись звонить по сотовым Армену и Гамлету Лаубазанцам, чтобы те навели порядок, но у Армена было занято, а Гамлет не отвечал, так как оголтело изобретал нечто совершенно невероятное. Раиса предпочла остаться без сознания, решив, что пускай судьба за нее все решает. Пришла в себя она только на явочной квартире Ивана Ивановича, под портретом Майка Тайсона, и принялась шептать:
– Ты – мой бык, а я – твоя Европа, понимаешь?
Иван не понимал. В школе он почти не учился, а перешел по оргнабору в училище.
В Иване Иванове начали скрестись добрые чувства любви к этой коварной аморальной женщине. Он долго наслаждался ею и после актов любви по наущению Раисы направил стопы к Ане Бермудской, чтобы конфисковать в пользу государства туфли из кожи игуанодона, но в последний момент Аня выбросила туфли в окно, под которым как раз пел серенаду Ю.К. Зритель. Зритель скрыл туфли под лестницей в детском садике, а Иван Иванов принялся допрашивать Аню Бермудскую. Аня тоже оказалась страстной женщиной, но местонахождения туфель не выдала.
В те дни над Иваном Ивановым постепенно сгущались мрачные тучи. Сам виноват.
Его ведь уже три года готовили на роль злобного диктатора-социалиста в Одной африканской республике. Ее название еще не было рассекречено. Была разработана легенда, в которой фигурировала романтическая любовь под лестницей в Университете Лумумбы, истрачены колоссальные государственные средства на подъемные, подкупные и прочие целевые расходы. Целый институт вел досье на всех диктаторов Одной африканской страны. И вдруг выяснилось, что душа Иванова под влиянием нахлынувшей любви начинает светлеть и принимает нежный цвет, который влияет на цвет кожи. И применение ваксы для компенсации результатов не давало.
Вот что сделала с сотрудником простая гуслярская женщина Раиса Лаубазанц.
Однако в период, который мы описываем, любовь только назревала, как опасный фурункул, и даже сам Иванов об этом не подозревал.
Он искал туфли и заговоры.
3. Маленький лорд Блянский
Ксения возвратилась домой через полчаса.
Накрапывал дождь, но она его не замечала. Вид у этой пожилой женщины был возвышенный и взволнованный, словно она шла с удачного свидания.
– Ты где гуляла? – строго спросил Удалов, который скрывался под навесом у ворот.
– Позировала, – ответила Ксения и прошла мимо мужа, как мимо фонарного столба.
– Как так «позировала»? – поразился Удалов. – Кому может быть интересна рожа твоего лица?
Он не хотел обидеть жену, но так уж вышло.
Ксения вздрогнула, как от удара кнутом, но не обернулась.
Она уже достигла двери в дом.
Корнелий метнулся за ней и закричал:
– Отвечай немедленно!.. Пожалуйста.
– А я не лицом позировала, – сказала Ксения, взявшись за ручку двери. – Я всем телом позировала. – И улыбка Джоконды проползла по ее лицу. – Всем моим обнаженным телом.
И тут же дверью – хлоп!
Чуть нос Удалову не прищемила.
А когда он пробился к себе в квартиру, Ксения не пожелала с ним объясняться.
Так что, побродив по комнатам и ничего не добившись, Удалов спустился к профессору Минцу.
К тому самому, который говорил: «Лучше быть первым парнем в Гусляре, чем третьим академиком в Москве».
Удалов его понимал.
Понимал он и величие его интеллекта, и его человеческие слабости. К примеру, он отлично знал, что Минц никогда не признает поражений.
По одной простой причине. Он их никогда не терпит.
В конце концов не мытьем, так катаньем Минц побеждает природу, человечество, неблагоприятные обстоятельства и даже, если повезет, Ксению, жену Удалова.
Но в случае с Васей Блянским Минц чуть не проиграл.
И сказал знаменательные слова:
– Если что – уйду на пенсию.
– А как же наука? – спросил Корнелий Удалов.
– Встанут новые бойцы, – туманно ответил Лев Христофорович.
Вернее всего, Минц имел в виду Гамлета Лаубазанца, который многого достиг и еще большего достигнет в будущем.
Но Минц был охвачен грустью.
Первое поражение за первые шестьдесят лет жизни!
И главное – кто выиграл? Вот именно ребенок, мальчишка, несмышленыш. Правда, Вася был не виноват, а виновата природа, которая создала уникального ребенка.
Способности Васи проявились далеко не сразу. Его жизнь была схожа с жизнью маленького лорда Фаунтлероя. Помните, который до пяти лет не сказал ни слова. А потом вдруг за обедом на хорошем английском языке произнес: «Бифштекс недосолен». Все засуетились, понесли бифштекс на кухню, выпороли повара, а потом кто-то догадался спросить мальчика: «Почему ты молчал пять лет и вдруг сегодня заговорил?» – «Раньше бифштекс был посолен правильно».
Понимаете, на что я намекаю? На то, что любая ненормальность не кажется таковой, пока себя не проявит. Вода не течет под камень, но если вы сдвинете его хоть чуть-чуть, то она сразу потечет именно под лежачий камень.
Вася Блянский рос как положено, ходить начал, как все, зубки у него прорезались, как у остальных детей нашего городка.
Мама Васи, Тамара Блянская, которая растила сына без отца, Григория Блянского, оставившего ее ради одной шлюхи из Потьмы, мерзопакостной дряни, работала экскурсоводом в музее и водила туристов по гуслярским памятникам старины, которые большевики не успели взорвать. Порой она брала мальчика с собой, так как его не с кем было оставить. Бедность, безысходность...
Мальчик хотел помочь маме, но он был несмышленышем и фактически помочь ничем не мог.
Тамара отдала Васю в садик продленного дня, но на пятидневку отдавать не стала, потому что скучала без сынишки, и ее однокомнатная квартира без сына казалась ей пустынной.
Тамара готовила скромную пищу, а Вася баловался с игрушками.
В последнее время он полюбил играть в оловянных солдатиков, которых теперь делают из пластика.
Бульончик был уже готов, Тамара накрыла стол на кухне и позвала мальчика:
– Вась!
Никакого ответа. Только слышно, как что-то пощелкивает, постукивает и даже позвякивает.
– Ну, что ты там закопался! – раздраженно воскликнула Тамарка. – Суп остывает.
На самом-то деле ее беспокоила не температура бульона, а шестнадцатая серия «Семейных трагедий» с актером Гуськовым – кумиром некоторых провинциальных женщин.
Серия начиналась через десять минут, а сына не так легко накормить, если ты спешишь.
Вновь не дождавшись ответа, Тамара прошла в комнату и увидела, что ее сынишка сидит, ничего не касаясь и даже не двигая ручками. Перед ним на полу расставлены игрушечные армии. Солдатики, как живые, движутся по полу, причем некоторые, самые отважные, выдвигаются вперед, другие отстают, норовят дезертировать и спрятаться под диваном. Отдельные части и подразделения совершают обходные маневры, другие попадают в окружение и гибнут, не сдаваясь в плен...
Но более всего Тамару взволновали выстрелы и даже взрывчики, которые раздавались на поле боя и рвали на части военнослужащих.
Тамара, женщина трезвая и земная, постояла, замерев от ужаса, минут шесть, пока не убили одного из знаменосцев, что вызвало панику во всей дивизии, и дивизия обратилась в бегство.
Мальчик встал, пошел к двери, забыв о драматическом сражении, рассеянно врезался в мамин живот и спросил:
– Обедать когда?
– Что же ты, бездельник, с игрушками делаешь? Пожар решил устроить, террорист? – строго спросила мать и хотела было шлепнуть ребенка, но спохватилась, что он вырос и шлепками его не перевоспитаешь. Пришлось достать из шкафа ремешок от синей юбки и выпороть сынишку как следует.
Мальчик не плакал, не просил пощады, потому что понимал, что растет без отца и должен слушаться маму.
Буквально на следующий день его пришлось пороть снова, потому что он набезобразничал во дворе.
Мать отпустила его поиграть в песочнице.
Там уже возилась Маруська из шестого подъезда и тихий татарский мальчик, имени которого никто не запомнил.
Маруську вы, может, знаете – вся в дедушку Ю.К. Зрителя, избалована до крайности. Унаследовала от дедушки страсть к блестящим металлическим вещам, в пять лет уже различает платину и палладий.
Дети играли, а тут у татарского мальчика пропал амулетик, маленький, блестящий, на тонкой цепочке. Произошло это потому, что цепочка невзначай порвалась, и амулетик упал в песок. Был он золотой, как кирпичик, размером с ноготь взрослого мужчины, и на нем была вырезана львиная морда.
Тонкая ручка Маруськи мелькнула как молния, и амулетик под названием пайцза, подаренный Чингисханом пращуру татарского мальчика, пропал с глаз – оказался надежно спрятан под сарафанчиком.
Татарский мальчик спохватился, но не был уверен, а только заподозрил Маруську и стал тыкать в нее пальцем и восклицать:
– Отдай, отдай, это семейная реликвия, она двери Сезама открывает!
А Маруська лишь хохотала, заливалась, как Шемаханская царица, даром ребенку пять лет!
– Отдай, – сказал Вася.
А Маруська заливалась еще сильнее.
Тогда Вася нахмурился, глядя на ребенка, и вдруг сарафанчик соскользнул с девочки и упал у ее ног, как подбитая птица. Следом за ним на песке оказались ее трусики, подобные убитой летучей мышке.
– Ах! – воскликнула Маруся.
Золотая пайцза тоже упала на песок, и татарский мальчик, как коршуненок, кинулся к реликвии.
– Ай! – завопила Маруська и побежала домой. Следом за ней из-под земли вырывались огоньки взрывов. Навстречу двигался дедушка Юлий Зритель, который зашел пообедать и вдруг видит – дитя, совершенно обнаженное, несется к дому.
Юлий подхватил ребенка на руки и спросил:
– Тебя обесчестили, дитя мое?
– Они мое золото отобрали!
– Кто тебя обесчестил?
Маруська показала на мальчиков, но татарский мальчик к этому моменту уже убежал, а вот Вася остался стоять с лопаткой в руке.
– Это он! – сказала Маруська, ловко соскочила с дедовских рук и побежала к песочнице, чтобы забрать свою одежду.
– Это ты сделал? – спросил Юлий К. Зритель.
– Она пайцзу Чингисхана украла, – ответил Вася.
– Ты срывал с девушки одежды? – Надо сказать, что Юлий К. Зритель был несколько смущен, потому что не ожидал, что насильник так молод.
– Ты как ее раздел? – спросил Зритель.
– Захотел и раздел, – сказал мальчик.
Ю.К. рассмеялся – он еще не встречал таких наглых мальчиков.
– А ну, покажи, – попросил он добродушно.
Хотя знал заранее, что сейчас мальчишка будет разоблачен и он с наслаждением возьмет его за ухо, повернет ухо между пальцами и сделает мальчишке так больно, что тот завизжит на весь двор.
– Что показать?
– Раздень.
– Кого, дяденька?
И тут Зритель увидел Райку Лаубазанц, которая в тот момент в отвратительном настроении и состоянии смятенных чувств возвращалась от негра Иванова и думала о том, что жизнь не удалась, потому что туфли из кожи игуанодона достались Ане Бермудской.
Она заметила, что у песочницы стоит лысый Зритель, виновник всех ее несчастий, потому что именно он снабжал Аньку Бермудскую неправедными бабками, клейма на ней ставить негде, и по его наводке она купила заветные туфли, хотя Раиса пошла на такие унижения, что трудно представить. Но ведь Раиса молодая и красивая, а кто эта Аня? Тумба непричесанная, попрыгунчик резиновый, и что в ней некоторые мужики находят?
А лысый Зритель смотрел на Раису взглядом городского козла и мечтал о ее теле.
– А ну, покажи, – приказал Ю.К. мальчику Васе. – А ну, покажи, как ты девочек обнажаешь, ты меня понял?
– Как не понять? – отозвался мальчик и нахмурился.
И в этот момент, прямо на ходу, легкое и недлинное платье соскочило с пышного Раискиного плеча и прислонилось к земле. А затем за платьем последовал бюстгальтер телесного цвета с блестками, кружевные трусики-невидимки и наконец колготки – последнее было совсем невероятно.
Раиска сразу догадалась, чья это грязная работа!
– Держи развратника! – завопила она по-кухонному.
И тут же осеклась, потому что ослепительно сияло солнышко, пели воробьи, бабушки гуляли с внучатами, а на фоне этого великолепия Раиса Лаубазанц стояла посреди двора абсолютно нагишом.
Ноги понесли Зрителя вперед, но Раису этот старый козел, конечно, не догнал, только успел полюбоваться ею с тыла. А Вася побежал домой, где и подвергся справедливому наказанию.
Мама выпорола Васю ремешком от синей юбки.
А потом посоветовалась с соседкой Мартой Ильиничной и повела его к доктору.
Но, конечно же, не в районную поликлинику, где отсидишь в очереди, а потом даже лекарств хороших не посоветуют, а к знакомому доктору, которого ей посоветовала Ксения Удалова, к профессору с ихнего двора, Льву Христофоровичу.
Тамара вымыла сыну уши – вдруг доктор туда заглянет, а там безобразие. Потом ногти подстригла, причесала, напугала ребенка до полусмерти, он уже чувствовал, что от доктора живыми не уходят.
В новых штанишках и начищенных ботинках Вася был похож на ребенка из хорошей семьи.
Льва Христофоровича предупредили, что приведут ребенка с редкой болезнью. Он, конечно же, не практиковал и не собирался этого делать, но соседи просят – разве откажешься посмотреть мальчишку?
Мальчик робел, мамаша краснела, потому что подозревала у своего малыша некую неприличную болезнь, с которой из нормальной поликлиники тут же отправят в какой-нибудь лепрозорий.
Конечно, Ксения Удалова была тут как тут. Всех подбадривала и устраивала счастье, хотя толком не понимала, в чем провинился мальчик.
– Сделай чего-нибудь, – велела Тамара.
Сын робел, прятал взгляд и переминался с ножки на ножку. Не знал он за собой никаких прегрешений.
– И в чем же выражаются симптомы? – спросил Минц у матери.
– Он ее раздел... и в солдатики играл.
– Точнее.
– Вася, покажи дяде доктору, – взмолилась Тамара. – Покажи, как ты в солдатики играешь.
– Но тут нет солдатиков, – разумно ответил ребенок.
– Тогда раздень тетю Ксеню.
– Нельзя, – сказал мальчик. – Такой скандал будет, ты не представляешь.
– Но ведь для доктора надо! Не стесняйся, Васенька!
Тон Тамары был таким лживым, что Ксения на всякий случай продвинулась к выходу из комнаты, а Минц быстро сказал:
– Может, сыграем в шахматы?
– Я не умею, – ответил мальчик.
– А мама с тетей Ксенией во дворе погуляют.
Такая мысль мальчику понравилась.
– Пускай погуляют, – сказал он.
Пока женщины, сопротивляясь, покидали дом Минца, тот вытащил из-под стола шахматную доску и принялся расставлять на ней фигуры.
Мальчик заинтересовался, потому что никогда раньше шахмат не видал.
– Это очень интересная игра, – сказал профессор Минц. – В нее еще в Древней Индии играли. Хочешь, расскажу тебе правила?
– А какие правила?
– Выигрывает тот, у которого фигуры остались, а у противника не осталось.
Как вы понимаете, Минц отлично играл в шахматы, на уровне кандидата в мастера, хотя нигде не учился. Мальчика он провоцировал на действия. А мальчику стало скучно.
Он фыркнул, как разозленный кот, махнул ручонкой, шахматные фигуры послушно упали и покатились с доски на пол.
– Ясно, – сказал Минц. – Суд удаляется на совещание.
– Куда-куда? – спросил мальчишка.
– Ты как это делаешь? – спросил Минц.
– Не знаю, – ответил Вася. – Так получается.
– Это очень любопытно.
– А мама меня ремешком стегает, – сказал мальчик. – Знаете, от синей юбки.
– Допускаю, – сказал Минц. – Людям трудно мириться с непонятным. А если непонятное рядом, они просто звереют.
– А мама звереет?
– Ты меня не слышал, – испугался Минц. – И я ничего подобного не произносил.
– А ты, дядя, смешной, – сказал мальчик.
– Конфету хочешь? – спросил Минц.
– Хочу.
– А коробку сможешь на расстоянии открыть?
– Нет проблем! – ответил Вася словами, услышанными с экрана телевизора.
Пока мальчик ел три конфеты, которые оставались в коробке, и радовался от убежденности в том, что здесь его бить не будут, Тамара подробно рассказывала о беде своего мальчика Ксении Удаловой, а Ю.К. Зритель метался по холостяцкой квартире, лихорадочно размышляя, как украсть мальчика и использовать его дар в корыстных целях.
Если до этого момента речь здесь шла о смешном курьезе, о мальчике, глазки которого обладали даром телепортации, то есть передвижения предметов, причем в изысканной форме – разве вы слышали где-нибудь о мальчонке, который может взором раздеть на улице женщину? – то с этого момента жизнь ребенка стала предметом интереса могучих и зловещих сил. Если вам последующие события покажутся забавными, значит, вы и сами дитя и жертва нашего общества, потерявшего ориентиры морали. И противостоять этим силам не смог даже великий профессор Минц.
Почти одновременно произошло вот что.
Зритель дозвонился до Жоры-Китайчика, который давно уже искал подходы к квартире Беневоленского-Доливо.
Раиса Лаубазанц позвонила брату мужа Армену Лаубазанцу, который мечтал взять под контроль казино «Лев Толстой».
Но более всех переполошился один цыган Мыкола, который хотел дружить с чеченцем Магометовым, который не был чеченцем, но которому было выгоднее, чтобы все вокруг считали его чеченцем и немного опасались. А цыган Мыкола, который всюду совал свой перебитый нос, видел на дворе, как ребенок изгалялся над Райкой Лаубазанц. А затем поговорил с татарским мальчиком.
Но главное – некий Иван Иванов черного цвета (к тому времени он еще не успел порозоветь, а продолжал делать черные дела) проводил внешнее наблюдение за квартирой Минца Л.X., подозреваемого в связях с так называемым Нобелевским комитетом за рубежом на предмет получения оттуда иудиных денег в сумме полумиллиона шведских крон под видом так называемой премии. Так вот, этот Иван Иванов понял, что с помощью мальчишки, которого увидел, подглядывая по долгу службы в окно к Минцу, он далеко пойдет в органах, только надо воздействовать на патриотические чувства ребенка или на чувства его матери.
Все эти силы готовы были разорвать мальчика на части, потому что каждая желала утянуть его к себе и использовать в своих корыстных интересах.
Мальчик кушал конфеты и был счастлив.
А Минц думал, как излечить мальчика, так как понимал, что иначе его судьба будет ужасна.
Профессор Минц сказал Тамаре, матери Васи Блянского:
– У мальчика не болезнь, а свойство организма. В каких-то обстоятельствах благоприятное, а в каких-то тревожное. Пока он сам особенно не понимает своих способностей и не может их контролировать. И не только в нем самом кроется опасность, но и в тех силах, которые захотят его использовать.
Миловидная, но грубоватая характером и внешностью Тамара страдала в тот день насморком, но платок забыла дома. Она старалась не шмыгать носом, хотя хотелось сморкнуться в угол неприбранного профессорского кабинета. Поэтому она не могла придать должного значения словам Льва Христофоровича. Даже его заключительным фразам.
