Текст книги "Река Хронос Том 1. Наследник. Штурм Дюльбера. Возвращение из Трапезунда"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 59 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава 4.
Октябрь 1914 г.

В августе Лидочка в Москву не приехала. Как следовало из печального письма, ее невольная одиссея с Потаповыми закончилась только двадцать третьего августа, и возвращались они не на «Левиафане», а совсем на другом пароходе, и не почетными гостями, а обыкновенными пассажирами второго класса. Пароход шел с потушенными огнями, потому что опасались прорыва через Босфор немецких крейсеров. Родители сильно переволновались, и, когда на семейном совете решалось, ехать ли Лидочке в Москву, чтобы поспеть к началу занятий, мать взбунтовалась. Решено было, как сообщила в письме Лидочка, отложить ее отъезд в Москву на год, пока не кончится война. Тем более что год даром не пропадет: Лидочка будет заниматься рисунком и акварелью и поступит пока сестрой милосердия в военный госпиталь, куда привозят офицеров, раненных в Галиции.

Андрей, пока суд да дело, вернулся в университет и даже пошел на лекцию профессора Авдеева, но тот Андрея игнорировал, полагая его предателем и дезертиром. На лекции была и Тилли, но она не подошла к Андрею.

В университетском госпитале дел было меньше, потому что теперь там заправляли врачи и медсестры, все кровати были расставлены и котлы для кухни установлены.

Андрей пребывал в сомнениях, и причиной их было не столько письмо Сергея Серафимовича, которое каждый день получало все новые подтверждения с полей сражений в Восточной Пруссии и Бельгии. Война обещала затянуться, но все же Андрей разделял надежды Иваницких, что она закончится к следующему лету, хотя бы потому, что зимой русские войска, привыкшие к холоду, смогут нанести германцам и австрийцам решительное поражение. Пока что поражения терпел генерал Самсонов и неожиданно взошла звезда престарелого Людендорфа. В Москве распространялись слухи о предательстве немцев, засевших в высших сферах, причем называли имена Ренненкампфа, который столь неудачно распорядился в Восточной Пруссии, погубив войска в Мазурских болотах, да и самой императрицы Александры Федоровны, на которой народная молва сфокусировала нелюбовь к правительству и царскому дому. Получалось, что слабовольный царь в сущности неплохой человек, но попал под влияние жены. В России вообще не терпят царских жен, которые занимаются политикой. В начале сентября, когда Андрей получил печальное письмо от Лидочки, как раз пришли вести о масштабах русского поражения в Восточной Пруссии, и газеты пытались уравновесить эти известия громкими сообщениями с галицийского фронта. В «Ниве» печатались фотографии наших отважных воинов на берегу реки Сан.

Андрей не оставлял мысли записаться в армию вольноопределяющимся, но не потому, что хотел бесстрашно пролить кровь на полях сражений. Ему неловко было оставаться молодым здоровым студентом, когда молодым и здоровым было положено находиться на фронте. В университете это было очевидно – чуть ли не половина студентов покинула Москву. Независимо от того, идти ли на фронт по убеждению или из чувства принадлежности к народу, занятия историей в университете потеряли всякий смысл. «Если я хочу стать историком, – рассуждал Андрей, – то не могу собирать факты из вторых рук. Я должен быть там, где происходят основные события». Может, поэтому Андрей был отрицательно настроен к выступлениям большевиков, когда те объявляли войну империалистической и призывали в ней не участвовать. Разумеется, война была империалистической, разумеется, гнить в окопах – не самое лучшее занятие для молодого поколения, но все же, когда воюет и страдает весь народ, говорить о ненужности войны вредно и даже подло. Потому в студенческих спорах Андрей занимал оборонческую позицию, но от партийных интересов был далек.

Но судьба, как бы узнав о его намерениях, за день до того, как Андрей подал прошение об отпуске из университета, наградила его страшными болями в животе. Два дня Андрей терпел, на третий ему стало так плохо, что квартирная хозяйка вызвала врача. Врач тут же определил аппендицит, причем в опасной, запущенной стадии. Андрея отвезли на «скорой помощи» в больницу и сделали ему операцию. Аппендицит был гнойным, он прорвался как раз во время операции, и началось было заражение. Только через две недели Андрей оправился настолько, что смог написать письма в Симферополь и Ялту, в которых сообщал про аппендицит в тонах юмористических, как о пустяковом недомогании.

Но он провел в больнице еще неделю, прежде чем вернулся на квартиру. Сентябрь подошел к концу, к удивлению Андрея, деревья стояли желтые, в Москве прибавилось военных и больше стало легкораненых. Наступление в Галиции ничем не закончилось, война стала обыкновенной, вечером к нему зашел приятель и сказал, что Никифорова с третьего курса убили на Дунайце, а еще один студент с их курса застрелился, потому что вернулся слепым и невеста от него отказалась.

Врач посоветовал Андрею взять небольшой отпуск для поправки здоровья и, узнав, что родственники Андрея живут в Крыму, сказал, что это лучший выход из положения.

Утром 6 октября Андрей послал телеграмму тете Мане и Лидочке, потом, подумав, еще одну – отчиму. И в тот же день после обеда получил телеграмму от тети Мани.

Телеграмма была неожиданной не только потому, что он не ждал ответа, но потому, что такое может случиться лишь с другими, о таком можно прочесть в газете или в романе. Но с нами такого не бывает.

Телеграмма гласила:

Приезжай немедленно. Ялте несчастье Сергеем Глашей. Мария.

* * *

Тетя Маня встречала Андрея на вокзале. Видно, она начала плакать задолго до прихода поезда, нос ее был малиновым, глаза сузились за распухшими веками.

– Какое счастье, что ты достал билет, – сказала она, увидев Андрея.

– Тетя. – Андрей поставил чемодан, и тетя прижалась к его груди. – Тетя Маня, скажи, что случилось? Я же не знаю.

– Я тебе послала телеграмму. Разве ты не получил?

– В телеграмме было сказано только про несчастье. Я не знаю – какое!

– Глаша в ужасном состоянии.

– Глаша? Что с ней? А Сергей Серафимович?

– Я не представляю. Господин Вревский думает, что они утащили его с собой.

– Кто? Зачем?

– Чтобы пыта-а-ать…

Тетя начала неудержимо рыдать, и Андрею было неловко, что все на них смотрят, и он постарался увести тетю с перрона. Пришлось нести чемодан и одновременно поддерживать Марию Павловну.

Только дома, отпоив тетю валерьянкой и положив ей на лоб холодное полотенце, Андрей смог добиться связного рассказа.

Случилось все четвертого числа. Ночью.

Ночь выдалась темная, ненастная, с дождем. Никто ничего не слышал и не видел, а следы, если и были, смыло. На рассвете татарин, который разносит хворост для растопки, увидел в переулке Фильку, пса Берестовых. Пес был ранен и истек кровью. Он смог выползти на улицу, словно хотел позвать на помощь. Татарин побежал к дому Берестовых, стал кричать, но никто не откликнулся. Татарин не посмел зайти внутрь, но на его крики сбежались соседи, и вскоре пришел околоточный. В доме нашли только Глашу, она была страшно избита и изранена. Видно, грабители думали, что она умерла, и потому оставили ее. Она так и не пришла в себя. Положение ее настолько серьезно, что врачи думают, что она недолго протянет.

Рассказ тети Мани прерывался слезами, Андрей ходил по комнате, курил папиросу за папиросой, а тетя была так расстроена, что даже не заметила, что племянник начал курить.

Сергея Серафимовича не нашли. В кабинете его были следы отчаянной борьбы, весь ковер в крови, отчим сопротивлялся: отыскали вырванную с мясом пуговицу от его пиджака, мебель перевернута, в одном месте ковер отогнут и вскрыты половицы.

– Половицы? – тупо повторил Андрей.

– Да, следователь считает, что у Сергея Серафимовича был тайник. Там такая ниша, в ней могла уместиться шкатулка. Следователь считает, что грабители пытали Сергея Серафимовича, чтобы он признался, где хранит ценности.

Андрей более не слышал тетю. Он уже знал, что рассказ ее – чистая правда, потому что он, Андрей, видел этот тайник и даже знал, что в шкатулке хранились драгоценности. Все это было правдой, глупой, нелепой – так не бывает, – но правдой.

Больше тетя ничего рассказать толком не могла. Дядю ищут в окрестностях Ялты, полицейские прочесали лес за верхней дорогой, но ничего не нашли. Господин следователь Вревский уверен, что преступление – дело рук дезертиров. В районе Ялты замечена банда дезертиров, которые уклоняются от мобилизации и уже дали знать о себе дерзкими нападениями.

Сама Мария Павловна два дня провела в Ялте, но не в доме отчима – «Боже меня упаси», – а в пансионате. Но далее ждать она не могла – в Симферополе, в госпитале, ее ждали неотложные дела.

Было еще светло, и Андрей сказал, что он сразу едет в Ялту. Тетя велела подождать. Андрей решил было, что она боится остаться одна, и потому хотел пойти к Беккерам и попросить Нину побыть с тетей, но тетя ждала совсем иного. Вскоре дверь распахнулась, и на пороге появился возмужавший усатый Ахмет. Ничего не говоря, он подошел к Андрею и обнял его.

Потом сказал:

– Я позвал Нину Беккер, она побудет с вами. Вы, Мария Павловна, не беспокойтесь. А мы поехали.

– С Богом, – сказала тетя, которой, оказывается, Ахмет еще утром обещал отвезти Андрея в Ялту, если сможет освободиться.

У калитки стоял новый автомобиль, длинный, мощный, черный, как сама ночь, и сверкающий металлическими деталями, как южное небо звездами.

– Это что такое? – спросил Андрей.

– Моя новая пролетка. Больше пока ничего не могу добавить, – сказал Ахмет. – Поехали. С ветерком.

Автомобиль сразу взял с места. Ахмет вел его уверенно и лихо, стараясь показать Андрею, чего он достиг в новом умении.

– Что в Ялте? А то тетя ничего толком не рассказала, – спросил Андрей.

Ахмет повторил тетин рассказ. Ничего больше он не знал. Но в его изложении не было тетиной надежды на благополучный исход, и потому все было проще и трагичней.

– Ты тоже думаешь, что это дело рук дезертиров?

– Слушай, время изменилось, понимаешь? Война идет, жизнь стала копейка. Только это не дезертиры. Я про них спрашивал. Они ни при чем.

– Откуда ты знаешь?

– Там мой брат двоюродный. Они не убийцы. Они за белого царя воевать не хотят.

– Но их поймают и могут расстрелять. Странно…

– А ты кто? – спросил Ахмет. – Ты не дезертир? Твои товарищи проливают кровь во славу империи. А ты сидишь в Москве и кушаешь пирожные. Не морщись, я тоже дезертир. Мой папа большие деньги дал, чтобы от призыва меня освободить. Плоскостопие у меня нашлось, представляешь, как смешно?

– Но нельзя же вечно сидеть в горах.

– А кто говорит – вечно? Эти люди – наша будущая армия.

– Какая армия?

– Армия моего народа, татарская армия Крыма. Ваш Суворов Крым у нас отнял, а вы думаете, что он всегда русский был.

– Ну это было тысячу лет назад.

– Раньше мы тоже так думали. Если хочешь, я тебя на собрание национальной партии свожу, только ты ничего не поймешь, там по-татарски говорят. Ты мне скажи – Россия за что борется? За демократию и свободу, да?

– Формально да.

– Вот именно, что формально, все-таки ты не дурак. Не зря я тебя люблю. А на самом деле она хочет других славян освобождать, тех, которых австрийцы обижают. А может быть, она лучше своих освободит? Поляков, финнов, татар, чухонцев, а?

Не сами слова Ахмета звучали странно. Подобные речи Андрей уже слышал в Москве, хотя собственного отношения к ним у Андрея не было. Империя казалась настолько незыблемой, хоть и крайне несовершенной, что прекращение ее выходило за пределы сознания. Это было все равно что отменить христианство – Андрей мог читать о зверствах инквизиции, о воровстве и прелюбодеяниях попов, мог месяцами не заглядывать в церковь, но она оставалась естественной частью жизни, как воздух и море.

– Ну освободитесь, – сказал Андрей. – А дальше что? Сделаете свое правительство, своих полицейских, а все равно Крым живет Россией. Кому вы будете продавать виноград и сдавать квартиры?

– Можно подумать, что это ты извозчик, а я студент. Пускай все приезжают. И русские, и турки, и англичане. Мы всем продадим виноград и еще таких понастроим отелей, что из Америки приедут.

– У них есть Гавайские острова.

– Если тебе нравится приезжать, значит, им тоже понравится.

– А что вы сделаете со мной, с тетей Маней, с Беккерами?

– Кто хочет, пускай уезжает, кто хочет – пускай живет. Тетя Маня останется, мы ее уважаем.

– Глупо это все и наивно, – сказал Андрей. – Хватит двух дивизий, чтобы всю вашу независимость растоптать. Придут казачки, ударит из крупного калибра «Императрица Екатерина», вот и кончилась ваша независимость. Будет только лишняя кровь и жертвы.

– Любопытно бы тебя послушать Вашингтону.

– Кому?

– Вашингтону. Или лорду Байрону. Им бы сказать – у Англии есть линкоры, а у Турции янычары. Пускай греки и американцы живут как жили, иначе будет кровь и жертвы.

– В то время не было линкоров.

– Вот видишь, когда ответить нечего, придираются к мелочам.

– Но вас же мало! Среди татар почти нет политиков, адвокатов, ученых, наконец! Кто создаст цивилизованное государство?

– А зачем нам цивилизованное государство? У тебя и у меня совсем разное понимание цивилизации. Для меня мечеть – цивилизация, а для тебя церковь. Для тебя пристав – цивилизация и казаки – цивилизация, а для меня дворец в Бахчисарае и Коран.

– Ты тоже споришь не по существу. Оттого, что вы разрушите церкви, вы не станете умнее.

– А может, и не разрушим. В Турции есть церкви.

– А погромы армян – это цивилизация?

– А погромы евреев – это цивилизация?

Они почти кричали, а мотор авто рычал спокойно, ровно, и, когда наступила неловкая пауза, Андрей подумал, что за рулем сложной современной машины, которую он сам водить не умеет, сидит татарчонок, с которым они еще недавно дрались в гимназическом саду и который, может быть, прав, потому что если империя не выдержит этой войны и рухнет, то на развалинах ее, как на развалинах Римской империи, возникнут другие государства, большие и маленькие, которые почитают себя вправе быть независимыми и добьются этого права, а какое-то из них через пятьсот лет создаст новую, свою, скажем мордовскую, империю. Какое право у него, Берестова, волей судьбы жителя этой татарской страны, претендовать на владение этими темными горами, этими золотыми октябрьскими лесами, этим крутым берегом? Но такое понимание и примирение с историей вызывало в самом же желание спорить и сопротивляться будущему, которое пугало, потому что никак не исходило из установленного и упорядоченного прошлого.

– У нас выгодное положение, – сказал Ахмет. Он копировал кого-то, своего наставника, вождя, который вложил в него эти слова и мысли. – Если перекопать перешеек за Джанкоем и восстановить крепость у Арабатской стрелки, Россия может кинуть против нас несколько дивизий, но они в Крым не прорвутся. Финнам никогда не добиться независимости – у них с Россией слишком большая общая граница – маленькому народу такую длинную границу не защитить. А мы, татары, всегда этим пользовались. Помнишь, как царица София посылала к нам своего любовника князя Гагарина?

– Голицына.

– Вот именно. Войско, обессиленное в степях, наталкивалось на Перекоп. Вот и конец похода.

– У вас все рассчитано.

– Мы думаем, – сказал Ахмет.

– А каковы планы Турции? – спросил Андрей.

– Турки – наши старшие братья, – ответил Ахмет. – Скоро Турция вступит в войну на стороне Германии. У меня точные сведения, прямо из Стамбула. И мы можем рассчитывать на помощь.

– Как же ты себе это представляешь? Десант на турецких броненосцах? Ты забыл о Черноморском флоте, который потопит все турецкие броненосцы за полчаса. Я думаю, для турок будет страшной глупостью вступать в войну. С их армией и флотом они тут же потеряют Карс и Трапезунд. И наши войска наконец-то снова прибьют щит к вратам Царьграда.

– Тебе с такими мыслями надо сидеть в окопах, – сказал Ахмет. Он рванул машину вперед, и она отчаянно завизжала шинами по гравию, чтобы не слететь под откос.

– Осторожнее, – сказал Андрей. – Татарская революция потеряет своего солдата!

– Турция не одна. За Турцией Германия. Ты об этом подумал?

– Честно говоря, мне сейчас обо всем об этом неинтересно думать. Российская империя, татарская империя, Чингисхан. А через два-три часа я увижу дом отчима. Мне даже страшно, честное слово.

Ахмет ответил не сразу. Дорога стала круче, и в наступившей темноте Ахмету приходилось внимательно смотреть вперед, чтобы не проскочить поворот.

– Ты, наверное, все-таки подозреваешь, что это сделали наши люди? – Ахмет все еще по инерции продолжал спор. – Чтобы купить бомбы…

– И кидать их в губернаторов, – докончил Андрей.

– Не в наших принципах заниматься грабежами. Наша партия серьезная. Если она станет якшаться с бандитами, мы потеряем моральное право говорить от имени народа.

– Чепуха, – сказал Андрей. – Все революционеры, как бы они ни вели себя, оправдывают свои дела любовью к народу.

– Русские – да! Татары – нет!

Стало холодно. Ветровое стекло не защищало от жгучего ветра, который бил сбоку, стараясь столкнуть машину с дороги. Андрей не взял впопыхах шинели – в Москве было еще тепло.

– Возьми на заднем сиденье кошму, – сказал Ахмет. – Накройся.

– А ты?

– У меня кожаная куртка, ее не продувает.

Андрей накрылся кошмой. Войлок как щит защищал от ветра. Сразу стало тепло.

– Я все равно ничего не понимаю, – сказал Андрей. – Мой отчим никому не мешал, жил небогато. Если у него и были деньги, то никому он их не показывал.

– Те, кто грабил, знали, что искать.

– А может, они только подозревали? Может, они его пытали, чтобы он признался? И он признался.

– Ты сам себе противоречишь, русский Иван. Совсем голова слабенький стал. Как так – ни с того ни с сего – люди приходят в бедный дом и думают, а не попытать ли нам этого ботаника-мотаника? Может, у него припрятана шкатулка… Интересно, что в ней было?

– Ценности, – сказал Андрей.

– Это я и без тебя знаю. А ты уверен? Может быть, там были какие-то секретные бумаги? Может быть, твой отчим был шпион?

– Этого еще не хватало!

– Слушай, Андрюша, я тебя давно знаю, ты меня давно знаешь. Ты ведь не молчальник – у тебя язык нараспашку. Тебе даже тайны доверять не стоит… Не сердись, я не ругаюсь, я константирую.

– Констатирую.

– Брось меня учить, поздно. Я уже образованней тебя. Я чуть в Сорбонну не уехал. А ведь ты о своем отчиме ничего не знаешь. Что он за человек? Ты даже не знаешь, откуда он родом, какая у него фамилия настоящая.

– Значит, и у меня ненастоящая?

– Конечно, ненастоящая. Но ты не хозяин жизни, ты жертва обстоятельств. А твой отчим себе на уме. Может, он большая фигура, может, он немецкий резидент в Крыму. Не мигай, пока ты мне не докажешь, что это не так, я буду прав. Скажи, куда твой отчим делся? Ну пришли грабители, пришли бандиты или кто хочешь. Откуда-то они догадались, что у отчима есть деньги? Может, побили его, а то и прикончили. Но зачем увозить его с собой? Зачем и кому ограбленный человек нужен? Не нужен никому ограбленный человек. А вот шпион, который что-то знает, он нужен. Его еще пытать и пытать…

– Кончай, Ахмет, пожалуйста.

– Неприятно тебе слушать? Конечно, неприятно. Все-таки не чужой человек. А у тебя воображение развито – картину представляешь. Но возразить мне не можешь.

– Ты думаешь, что он жив?

– Нет, не думаю. А если жив, то уже в Турции. Я, конечно, что смогу, узнаю – у меня в Ялте свои люди. Но не надеюсь.

– Может, Глаша знает?

– Если она знает, ничего не скажет, – возразил Ахмет. – Тут большая политика.

Переехали перевал. Слева мелькнули огоньки ресторанчика. Но останавливаться не стали. Мощный мотор работал как часы. В Алуште остановились, и Ахмет наполнил бензином бак из запасной, прикрепленной сзади плоской фляги, в которую вмещалось, по словам Ахмета, пять галлонов бензина.

Дальше ехали быстро, по верхней дороге. Андрею было жалко Глашу. Глаша должна жить, он сделает все, чтобы она осталась жива. Потом мысли перекинулись на встречу с Лидочкой. Он не хотел бы, конечно, чтобы встреча произошла именно в такой день… Последние письма Лиды были коротки и вежливы.

В деревне, верстах в двадцати за Алуштой, Ахмет остановил машину и, сказав, что вернется через десять минут, ушел. Возвратился он через час – Андрей успел задремать. Очнулся от тихих голосов. Говорили по-татарски. Невидимый в темноте человек помог положить в машину парусиновый мешок, в котором было что-то железное. Когда поехали дальше, Андрей спросил у Ахмета:

– Ничего нового не узнал?

– Я и не спрашивал. Здесь они ничего не знают.

– А в Крыму турецкие агенты есть?

– В Крыму все есть.

– Не бойся. Я тебя не выдам.

– Разве камень с горы можно остановить? А камни уже посыпались. Только ты не слышишь.

– Мне в самом деле политика неинтересна.

– Дурак, она не будет тебя спрашивать, что тебе интересно. Ты же песчинка в лавине.

– Постараюсь отойти в сторону.

– Как же ты отойдешь, если ты ее не слышишь? – засмеялся Ахмет.

Когда подъезжали к Ялте, Андрей спохватился, что Иваницких он не предупредил, хотя можно было телеграфировать из Симферополя. Сейчас, в одиннадцатом часу ночи, появляться без предупреждения неприлично. А в доме отчима никого нет – да и как ночевать в доме, где произошло страшное преступление?

– Ты сам где будешь ночевать? – спросил Андрей.

– У своего человека. Конечно, ты можешь там переночевать, только тебе не очень удобно будет.

– Наверное, я остановлюсь в гостинице, – сказал Андрей.

– Во «Франции»? Или в «Мариано»?

– В «России».

– Там дорого. Там великие люди жили.

– Она наверху – оттуда недалеко до дома отчима…

– А до дома, где твоя Лидочка живет, – два шага?

– Ты провидец, Ахмет!

– Тогда у меня есть предложение – посмотрим на дом? Мне тоже интересно.

– Спасибо, мне неловко было тебя просить об этом.

– Ехать на моей машине от самого Симферополя ему ловко, а до дома доехать неловко.

Дом Берестова был неосвещен. Андрей увидел его издали, от поворота, когда машина медленно взбиралась в гору. Старинным зловещим ночным замком он поднимался над откосом. Странное чувство полной нереальности владело Андреем. Он не имел отношения к этому дому и тому страшному, что было с ним связано. Он был не более чем читателем этой повести, понимающим, что все эти ужасы созданы воображением романиста. И отчим его, странная фигура на велосипеде с трубкой, и Глаша, и Филька, что выбегает к калитке, чтобы встретить гостя, – все они – давно читанная книга.

Андрей потер виски, чтобы отделаться от наваждения.

Ахмет затормозил, не доезжая до калитки. Свет фар осветил синий мундир и оранжевый галун на синем погоне. Полицейский поднял руку, защищаясь от света фар, и шагнул вперед, положив пальцы другой руки на эфес шашки.

– Кто такие? – спросил он громко.

Андрей вышел из машины и подошел к полицейскому.

– Моя фамилия Берестов, – сказал он. – Я сын господина Берестова.

– Завтра, – сказал полицейский. – Завтра с утра будет здесь следователь, господин Вревский. А сейчас прохода нет.

– Простите, – сказал Андрей, – а вы не знаете, в какой больнице находится жившая здесь женщина Глафира?

– Не могу знать, – сказал полицейский. – Завтра приходите.

– В больницу поздно, – сказал Ахмет.

Когда машина, развернувшись, поехала вниз, Ахмет сказал:

– Мои опасения подтверждаются. Они оставили пост.

– А чего в этом такого?

– Где и когда ты слышал, чтобы у ограбленного дома, где никто не живет, через четыре дня после событий стоял ночью полицейский? Власти тоже думают, что это не простое ограбление.

Ахмет остановил машину возле «России». Широкие веранды были темными. Портье спал, положив голову на стойку. Места в гостинице были – сколько угодно. Отдавая Андрею ключ, портье сказал, что впору закрывать отель. Людям не до Ялты. А раньше в «Россию» записывались заранее. Даже Горький и Бунин.

Положив чемодан, Андрей вышел на веранду. Набережная была обозначена редкими фонарями. Между ними зияли темные ночные пространства. Это была совсем не та Ялта, что весело бурлила совсем недавно. Даже в октябре жизнь в ней не стихала до полуночи.

Невидимые волны накатывались на камни и мерно ухали, потом шуршали, уползая назад. Спать совсем не хотелось. В маленькой комнате было слишком тихо, и потому воображение начало строить картины – кричащая Глаша, Сергей Серафимович, лежащий на ковре в луже крови… Откуда они узнали о тайнике под ковром? Кому Сергей Серафимович мог рассказать о нем, кроме Андрея? О нем знала Глаша, но Глаша вне подозрений. Зачем отчиму рассказывать о тайнике другим людям?.. Шпион? Немецкий шпион? Засланный в Ялту много лет назад? И ничем не выдавший себя за эти годы? Ну даже если это так, то зачем было его грабить?

Больше ходить по комнате из угла в угол не было сил. Андрей спустился вниз. Портье снова спал, на этот раз свернувшись калачиком на скамейке у входа. Андрей прошел мимо, не разбудив его.

Он поглядел направо, туда, где темнела, закрывая половину неба, крона старого платана. Платан – свидетель… Андрей свернул наверх, к армянскому храму. Улица была совсем не освещена, ни один фонарь не горел, и только луна, прорываясь порой сквозь облака, рассеивала темень.

Не доходя до переулка, Андрей услышал сзади шаги. Он замер. Может, в иной день он и не придал бы этому звуку значения – мало ли кто возвращается поздно к себе домой? Но тут звук сразу показался зловещим. Андрей внутренне подобрался. Пошел быстрее. Шаги, заглушаемые собственными шагами и стуком забившегося сердца, тоже участились.

Андрей остановился, шаги простучали – раз… два… три… И видно, преследователь, услыша, что Андрей встал, тоже замер.

Господи, этого еще не хватало! Андрей полез в карман – в кармане лежали лишь ключи от московской квартиры и немного мелочи – это не оружие.

Что делать? Близок поворот в Загородную, где живут Иваницкие. Свернуть туда, добежать до их дома и позвать на помощь? Нет, это слишком стыдно. Может, за ним бредет подгулявший местный обыватель, который не менее Андрея боится грабителей. Андрей пошел дальше, все ускоряя шаги. Преследователь спешил следом.

И тогда Андрей испугался и побежал вниз, к набережной, где все же можно встретить людей. Его гнал безотчетный, инстинктивный ужас.

Опомнился Андрей уже у платана. Неподалеку горел фонарь. По набережной шагали в обнимку три матроса, медленно двигалась влюбленная парочка. Вот влюбленные остановились, обернулись к морю и, приблизившись друг к дружке, начали страстно целоваться. Прижавшись спиной к стволу платана, Андрей обернулся – дорожка, по которой он бежал, была пуста. Андрей обогнул ствол так, чтобы его не было видно сверху. Он старался дышать медленно и глубоко. Кружилась голова. Он считал до ста, потом до двухсот.

И тут сквозь шум волн он услышал шаги – они были совсем близко. Ранее он их не слышал из-за шума прибоя.

Метрах в двадцати от него медленно прошел человек. Он был одет в темный пиджак и татарские штаны, заправленные в чоботы. На голове было низко надвинутое кепи. Человек миновал платан, не посмотрев в ту сторону, и Андрей, касаясь спиной ствола, передвинулся от него так, чтобы не попасть на глаза, если тот обернется.

Он не мог разобрать лица преследователя, но по фигуре и движениям понимал, что тот молод.

Не обнаружив своей жертвы, преследователь вышел на набережную, посмотрел в обе стороны вдоль нее и быстро пошел в сторону гостиницы.

Андрей уже был готов и сам вернуться в «Россию», но не хотел, чтобы преследователь увидел его даже в относительной безопасности набережной. И подумал, что теперь он может спокойно дойти до дома Иваницких и мысленно пожелать спокойной ночи Лидочке.

Андрей сорвал с клумбы три астры и быстро поднялся до дома Иваницких. Несколько раз он останавливался и затаивал дыхание, с замиранием сердца ожидая снова услышать шаги. Но никто его не преследовал.

Свет в доме не горел. Окно в комнату Лидочки было закрыто. Андрей стоял на улице, глядел наверх и мысленно повторял: «Спокойной ночи, я здесь, Лидочка».

Было так тихо, что Андрей услышал, как в соседнем доме кто-то кашлянул во сне. Андрей подошел к двери в дом и потянул ее. Дверь скрипнула. Андрей замер. Дальше он тянул ее на себя сантиметр за сантиметром, и, когда образовалась щель, достаточная, чтобы проскользнуть внутрь, он вошел и осторожно прикрыл дверь за собой. Все же она стукнула, как стучит о стол стакан, который ты хочешь поставить беззвучно. Ощупью ведя перед собой носком ботинка, Андрей подошел к лестнице. Но как только ступил на первую ступеньку, она предательски заскрипела. Андрей понял, что, пока дойдет до второго этажа, перебудит весь дом. Ничего не оставалось, как положить астры на нижнюю ступеньку.

Так же осторожно он покинул дом и снова вышел в переулок, но не успел отойти на несколько шагов, как услышал: окно в комнате Лиды открылось. Шевельнулась занавеска.

– Андрей? – услышал он шепот Лиды. – Это ты?

Андрей рванулся было назад, но тут же возник второй голос – Евдокии Матвеевны. Он был пугающе громким:

– Что случилось, Лида? Ты почему встала?

Хлопнуло соседнее окно. Андрей метнулся к забору и прижался к нему, чтобы его не было видно из окна.

– Душно, мама, – откликнулась Лида.

– Ты с ума сошла! На улице почти мороз.

Спиной касаясь забора, Андрей спустился по переулку и пошел к гостинице. Изнутри было тепло и радостно. Она почувствовала, что он здесь!

* * *

Утром Андрей спустился вниз. В небольшом зале ресторана было пусто, пожилой усач в мундире земгусара ел простоквашу. Военный летчик, штабс-капитан, левая рука на черной перевязи, сидел, насупившись, над рюмкой коньяка. Андрей попросил кофе и булочку.

В ресторан вошел Вревский.

Андрей сразу догадался, что этот человек – следователь Вревский. Не по мундиру и петлицам, а по ищущему взгляду, которым он обшарил зал. По тому, как взгляд его удовлетворенно остановился на Андрее и замер, изучая.

Вревский был совсем не похож на следователя. У него было простонародное топорное лицо, а когда он снял фуражку, под ней обнаружился светлый, соломенный бобрик жестких волос.

– Разрешите, господин Берестов, – сказал Вревский, подходя к столу, и, не ожидая разрешения, уселся. – Моя фамилия Вревский, Александр Ионович Вревский. Я приглашен для расследования дела вашего отчима.

– Очень приятно, – сказал Андрей, который за минуту до того размышлял, пристойно ли первым делом пойти к Лидочке, а уж потом заняться печальными делами. – Как вы меня нашли?

– Ялта – маленький город, – сказал Вревский. – Я даже знаю, что вы приехали на авто господина Керимова и имели беседу с урядником, охраняющим дом Сергея Серафимовича.

Официант принес кофе для Андрея. Вревский заказал чашечку по-варшавски.

– Я как раз иду к вам и думаю – хорошо бы застать вас, Берестов, в ресторане. День холодный, чашка кофе вселяет бодрость.