Текст книги "Пленники долга"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

3

Проснулся он в середине интересного сна, потому что его звали. Сначала ему показалось, что зовут там, во сне, и он уже поспешил к голосу, но голос настойчиво тащил его из сна, и, просыпаясь и еще цепляясь за сон, Павлыш уже понимал, что он на станции, что его зовут.

– Кто здесь? – спросил он, открывая глаза. Было темно.

– Это я, Людмила, – послышалось в ответ. – Тихо, все спят.

– Да? – Павлыш сразу сел на постели, натягивая одеяло на плечи. В тишине было слышно, как Людмила водит руками по стене, приближаясь.

– Я сяду на край, – сказала она. Койка скрипнула. – Вы лежите, лежите. Я ненадолго. Мне надо сказать несколько слов.

– Сколько времени?

– Третий час, вы уже четыре часа поспали. Я раньше не стала вас будить. Но вы поспали четыре часа.

Голос срывался, был быстрым, нервным. Павлышу показалось, что он видит, как в темноте лихорадочно горят глаза Людмилы. Голос Людмилы отражался от близких стенок каюты. Павлышу стало душно от горячих толчков этого голоса, он хотел зажечь свет, но не помнил, где выключатель. Забыл, хотя перед сном тушил свет.

– Зажгите свет, – попросил он.

– Не надо. Брат увидит. Он не спит. Он все будет преуменьшать. У вас создастся ложное представление, а каждая минута на счету.

– Что же случилось? – Павлыш понял, что тоже говорит шепотом.

– Павел скоро умрет, вы понимаете, он болен, только не показывает вам. И болен безнадежно.

– Почему вы так решили?

– Не надо. Только не надо успокаивать. Я лучше знаю. Это случилось не здесь, а когда мы искали площадку. В прошлом году.

– Вирус Власса?

Павлыш не хотел произносить этих слов. Редкость болезни не уменьшала ее известности. Большинство вирусов и микробов космоса безвредны для людей – уж очень различен метаболизм существ, населяющих другие планеты. Но были и исключения. Вирус Власса – самый коварный и опасный из них. Онтогенез его не был до конца ясен. Почему он попал на безжизненные миры, разбросанные по всей Галактике, какова его первоначальная среда обитания, почему он так редок и в то же время вездесущ? В литературе было описано сорок с небольшим случаев поражения. Описал симптомы и ход заболевания доктор Власс. На базе, где он работал, была лаборатория. Так что у доктора Власса до того дня, когда он умер, была возможность заниматься исследованием вируса. Ему удалось выделить его и даже определить инкубационный период. Правда, впоследствии его пришлось уточнить. Доктор Власс умер через восемь месяцев и шесть дней после заражения (заболел он за шесть дней до смерти), в других случаях инкубационный период затягивался до года. А на станции Проект–4 два гидролога умерли через четыре месяца после заражения. Видно, вирусу, чтобы начать разрушительную деятельность, требовалось приспособиться к приютившему его организму. Затем он брался за дело. Пока что противодействия ему не было найдено. И причиной тому не только его удивительная стойкость и изворотливость, но и тот факт, что в Солнечной системе он еще не встречался и активный период его деятельности начинался всего за неделю до гибели человека. Раньше угадать, что человек уже болен, заражен, обречен было практически невозможно. Когда же маленькие синие пятна, словно брызги чернил, появлялись на шее и в нижней части живота жертвы, больному оставались считанные дни. Даже довезти его до Земли или планеты, где был бы большой госпиталь, не удавалось. Павлыш знал, что с будущего года все, улетающие в дальний космос, будут проходить тест на вирус Власса. Но это будет нелегко сделать – ведь тысячи и тысячи специалистов годами не бывают на Земле…

– Вирус Власса, – прошептала Людмила. – Вы заметили брызги?

– Я ничего не заметил, – сказал Павлыш. – Предположил. Методом исключения.

– Он умрет, – сказала Людмила. – Вы должны помочь.

– Как?

– Вы врач! Вы не имеете права спать. Я все время в лаборатории. Мы должны найти противоядие. У нас еще три или четыре дня.

– Когда появились брызги?

– Появляются каждый раз, – сказала Людмила, – и каждый раз все быстрее.

– Не понял.

– Одевайтесь, только тихо. Я вас жду в коридоре.

4

Лаборатория на базе была маленькой, чуть больше каюты. Да и приборы там были только самые необходимые, что положены в комплекте. В стандартном контейнере, который включает сам купол станции, хозяйственное барахло, регенерационные установки… При виде лаборатории Павлыш понял, что ничего путного они здесь не добьются. Большие институты на Земле и на Кроне пытались расколоть тайну вируса Власса, сотни ученых охотились за вирусом во всех концах Галактики, а Павлыш глядел на несколько мензурок, маленький микроскоп, чайные стаканы и массу хозяйственных сосудов и банок, словно кто–то перетащил сюда все что можно из камбуза и столовой.

– Бедность, да? – агрессивно спросила Варнавская. – Руки опускаются? Я не могу вам предложить института. И, в конце концов, это все не важно – у меня живая культура вируса, понимаете? Вот здесь.

Она показала на серое пятнышко на предметном стекле под микроскопом. Разумеется, в этот микроскоп не увидишь вирус.

– Я не понял, – сказал Павлыш. – И если это живая культура, как вы говорите, разве можно с ней так работать? Как вы неосторожны…

– Испугались? Он не заразный. Я читала.

– Испугался, в первую очередь за вас, – сказал Павлыш.

В лаборатории было очень светло. В трех пробирках была свернувшаяся кровь. Что эта дура увидит в свой детский микроскоп? Павлыш заметил, что у Людмилы дрожат руки.

– За себя, за себя, – упрямо сказала Варнавская и закусила нижнюю губу, чтобы не заплакать. – Но вы не имеете права бояться! Вы должны быть готовы пожертвовать жизнью ради Павла. Как медик и как человек. Неужели вы не понимаете, что все мы ничего не стоим рядом с ним? Пальца его не стоим! Пускай мы умрем – не сейчас же – мы–то сможем долететь до Земли. А он – нет! Если вы так боитесь, надевайте скафандр – ничего с вами не случится. Ну идите, надевайте!

Сейчас она захохочет, подумал Павлыш. Начнется истерика.

– Людмила, прекрати! – в двери лаборатории стоял Варнавский. – Прекрати истерику.

– Но ведь осталось три дня!

– Павлыш, – сказал Варнавский, не глядя на Людмилу. – Пойдемте ко мне.

– Я его не отдам! – закричала Людмила. – Он медик, он поможет.

– Он тебе не поможет, – сказал Варнавский. – Пойдемте, Павлыш.

Каюта Варнавского была такая же, как у Павлыша.

Койка не заправлена. На столике исписанные листы бумаги, рядом диктофон и куча кассет.

Варнавский сел на койку. Павлыш увидел синие брызги на его шее. Варнавский перехватил его взгляд.

– Никаких сомнений, – улыбнулся он. – Даже не надо квалифицированных подтверждений диагноза. Я все знаю.

Павлыш отвел глаза от шеи Варнавского. На столике, рядом с диктофоном, валялись полоски из–под таблеток. Большей частью использованные. Павлыш по цвету понял – обезболивающие. Сильные обезболивающие. Почему он их принимает? Сейчас он еще ничего не должен чувствовать. Кроме страха. Восемнадцать полосок и там еще двенадцать… Боли начинаются за тридцать часов до конца. Это, к сожалению, установлено совершенно точно. Взгляд Павлыша скользнул дальше. К стене был прикреплен аппаратик для переливания плазмы. Павлыш подумал было, что Людмила заранее приготовила его. Переливания облегчали состояние и продлевали мучения. На часы. Не больше. Но аппаратик уже использовали – баллон почти пуст. Зачем они делают это заранее? Отчаяние Людмилы? Варнавский, кажется, держит себя в руках.

Варнавский накрыл ладонью пустые полоски, смахнул их со стола.

Павлыш ничего не сказал.

– Простите Людмилу, – сказал Варнавский. – Она вам не дала выспаться. Мне надо было догадаться, что не даст.

– Ничего, – сказал Павлыш. – Я не знал, что вы больны.

– Очень обидно, – сказал Варнавский. – Но я стараюсь не терять времени даром, – он показал на стол. – Знаете, все как–то откладывал. Думал, вернемся на Землю и займусь обобщениями. А вот пришлось сейчас.

Он тоже устал, все они устали, думал Павлыш. Даже удивительно. По виду брызг можно предположить, что они догадались, чем болен Варнавский самое большее два дня назад. Может, меньше. Да, меньше, сутки назад. Как они успели довести себя до такого состояния?

– Вы видели так называемую лабораторию, – сказал Варнавский. – Там Людмила колдует. Даже стаканы отобрала. Компот не из чего пить. Но ведь у нее ничего не получится? Правда? Она же его даже увидеть не сможет?

Варнавский все понимал, но хотел, чтобы его разубедили. Чтобы именно Павлыш разубедил. Это не имеет отношения к разуму или образованию. Если бы сейчас на станцию прилетел колдун или экстрасенс, любой шарлатан – на него бы тоже смотрели с надеждой. Это неизбежно.

– Трудно что–нибудь сказать, – ответил Павлыш осторожно. – Я не успел посмотреть…

– Ясно. И не надо, – сказал Варнавский. Словно рассердился на Павлыша. – Знаете, что самое грустное – я не успею дописать общую теорию. Я понимаю, пройдет еще год–два, на наших же материалах или на своих, но кто–то обязательно напишет ее. Она вот здесь, рядом… Если бы я не боялся, я бы успел. Но я очень боюсь.

– Но известны случаи, – соврал Павлыш, – регрессии…

– Не известны, – отрезал Варнавский. – Я все прочел.

Без стука вошел Штромбергер.

– Простите, – сказал он, – я все равно не спал. А вы разговариваете. Я считал. – Он показал им листочек бумаги, положил на стол. – Ничего не выходит. Но можно попробовать.

– Ты о чем, Карл? – спросил Варнавский.

– Попытаться вырваться с планеты.

– Ты думаешь, мне приятнее умереть в открытом космосе?

– Если вырвемся и выйдем на рандеву с «Титаном»… там же хорошая лаборатория, да?

– На «Титане» нет специальной лаборатории, – сказал правду Павлыш.

– Но там другие врачи… У нас кончилась плазма.

Вдруг Павлышу показалось – нелепая мысль, – что Варнавский не единственный больной на станции. Кто–то был болен раньше, кто–то раньше занимал эту каюту, кому–то были нужны обезболивающие и плазма. И он уже умер. Но этого быть не могло, потому что по спискам на станции четыре человека. И всех Павлыш видел.

– Я могу поднять «Овод», – сказал Павлыш. – Но «Титана» здесь нет. Он улетел.

– Понятно, – сокрушенно произнес Штромбергер.

Павлыш заметил, что он смотрит на шею Варнавского. Непроизвольно.

Синее пятнышко появилось на лбу Варнавского. Может, Павлыш не заметил его раньше?

– Тогда идите, – сказал Варнавский. – Я немного посплю. А потом буду наговаривать на диктофон. Мне некогда. На этот раз я хочу успеть…

– Надо считать, – сказал Штромбергер. – Я займу компьютер. Он тебе не понадобится?

– Посплю часа два–три, – сказал Варнавский.

– Я управлюсь.

В коридоре Штромбергер прижал Павлыша к стене животом.

– Вы были в лаборатории? – прошептал он. Все здесь шептали. Все таились. Все устали.

Павлыш кивнул.

– Она же даже не сможет его увидеть, – шептал Штромбергер. – Это какое–то сумасшествие.

– Но ее можно понять, – сказал Павлыш.

– Я все понимаю, иначе не согласился бы. Вы не представляете, какой он человек. Я имею в виду Павла. Но сколько это будет продолжаться?

– Вы думаете, мы сможем подняться?

– Но вы не верите, что это что–то изменит?

– Я только знаю, что перегрузки на «Оводе» ему вредны. Ход болезни ускорится.

– Но мы еще посчитаем? Главное, чтобы брезжила надежда. Врачи ведь не говорят: «вы умрете». Они говорят: «положение серьезно». Мы все теряем связь с действительностью. Вы же понимаете, что магнитные записи стираются. А он говорит в диктофон. Значит, верит?

Надо бы спросить, причем тут магнитная запись, подумал Павлыш, но Штромбергер быстро ушел.

В лаборатории с Людмилой работала Светлана Цава. Цава была у микроскопа.

– Вернулись? – Людмила была рада. – Только вы его не слушайте. Он пал духом. Нельзя падать духом. Мы обязательно что–нибудь сделаем. Вы думаете, что я наивная дура? Я как троглодит, который старается камнем разбить радиоприемник, чтобы он заработал. Но сколько открытий в истории медицины было сделано случайно!

– Расскажите, что вы делаете, – сказал Павлыш.

– Очень просто, – Цава оторвалась от микроскопа. – Мы не видим вирус Власса, но видим последствия его деятельности. Изменения в структуре лейкоцитов и костного мозга. И мы ищем и ищем те средства, которые могли бы остановить процесс.

– Я согласна испробовать все, что есть на станции. Даже чай, даже серную кислоту, – сказала Людмила.

– Вот эту кровь мы взяли у него сегодня, – сказала Цава. – Я воздействую на нее щелочами.

Павлыш внутренне вздохнул. Когда–то Свифт об этом писал. Вроде бы в описании лапутянской академии. Те академики складывали все слова языка в надежде, что когда–нибудь случайно возникнет гениальная фраза.

– Дайте мне записи ваших опытов, – сказал Павлыш. – Я погляжу, что вы сделали за вчерашний день.

– Вот, – Людмила бросилась к шкафу, вытащила пачку листов. – У меня все зарегистрировано. Каждый эксперимент. Вот вчерашние, вот позавчерашние… – Быстрыми пальцами она разбирала стопку записей на тонкие стопочки и раскладывала перед Павлышем. – Смотрите, вот это мы пробовали – начинали с лекарств, которые есть в аптечке… Это еще на той неделе. А это в позапрошлый раз.

Павлыш в растерянности глядел на стопки листков.

– Когда Варнавский заболел? – спросил он.

– В позапрошлый раз, – сказала Людмила нетерпеливо.

– Но вы же говорили…

– Ах, это неважно!

– Людмила, прекрати! – закричала вдруг Цава. Павлыш и не предполагал, что Светлана может так кричать. – Что теперь от этого изменится? У нас же есть оправдание! Сколько угодно оправданий!

– Я ничего не скрываю. Просто, если я сейчас буду объяснять, мы потеряем время. Неужели ты не видишь, как оно убегает?

Светлана поднялась, подошла к Людмиле. Словно не кричала только что. Людмила беззвучно рыдала. Маленькая Светлана обняла Людмилу за плечи.

– Вы только поймите нас, – сказала Светлана. – Наверное, тогда не будет ничего странного. У нас не было выхода. Павел заболел не вчера. И в то же время вчера. Людмила, сядь, успокойся. Павлыш, дайте ей воды. Вон там чистый стакан.

Светлана усадила Людмилу на стул, накапала в стакан из желтой бутылочки.

– Только чтобы я не заснула. Я тебе никогда не прощу, – говорила быстро Людмила. – Я не засну?

– Нет, не заснешь.

Светлана смотрела, как Людмила выпила лекарство.

– Посиди спокойно, – сказала она. И тут же продолжала, глядя на Павлыша. – В общем, какое–то время назад, я потом объясню… Какое–то время назад Людмила увидела на шее Павла голубые точки. Она сначала подумала, что он просто испачкался. А точки не отмывались. И тогда Карл – он ходячая энциклопедия – отозвал меня и сказал, что это похоже на вирус Власса. Все о нем слышали. Всякие драматические истории. Но разве можно было подумать, что это коснется и нас?

– Нет, – согласился Павлыш.

– Я тоже думала, что случайное совпадение. Ведь бывают совпадения. Пигментация, совершенно безвредная пигментация…

– Светлана, перестань, – сказала Варнавская.

– А Павел сам догадался. Тогда же, ночью. Он пришел к Карлу и спросил, не кажется ли ему, что это вирус Власса?

Светлана, говоря, все время оглядывалась на Людмилу, словно ища подтверждения своим словам.

– Мы очень испугались, – продолжала Светлана. – Потому что мы далеко, совсем в стороне, и нет даже маленького кораблика, ничего нет. И связь, сами понимаете, сколько надо ждать ответа. Значит, остались только мы. И вот эта лаборатория… Павел очень хорошо держался…

– Светлана, не надо, – сказала Людмила.

– А почему? Павлыш может сам проверить. Но вы поймите, если бы это было на Земле, то можно уйти, я честно говорю, а тут нас всего четверо, это больше чем семья, это как будто ты сам. И мы все поняли, что через неделю, может, меньше, Павла не будет. Вот он еще говорит и как будто здоров, а его не будет.

Людмила поднялась, налила себе воды, выпила, не глядя на Светлану.

– Мы все старались что–то сделать. Буквально не спали все эти дни. А Павел думал только о том, чтобы надиктовать общую теорию. Я его понимаю, наверное, на его месте я вела бы себя также. Мы все хотим жить не зря…

– Павел жил не зря! – сказала Людмила. – Мы все вместе не стоим его мизинца.

– Не в этом дело, ты же понимаешь, что не в этом дело. А если бы это случилось с Карлом, ты бы думала иначе?

– Я бы тоже все сделала. Но Павел особенный человек. И Карл жив, здоров, и он даже спит. Он вообще не переживает. Он был бы рад, чтобы все закончилось.

– Ты не права, – сказала Цава. – И давай не будем сейчас…

– Молчи!

Людмила выбежала из лаборатории, хлопнула дверью.

– Вернется, – сказала Цава. – Вы поймите ее. Помимо всего, она безумно любит брата.

– И что было дальше? – спросил Павлыш.

– Прошло три дня. Я бы сказала, что мне страшно вспоминать о них. Но не могу, потому что все продолжается… Павлу стало хуже. Вы знаете, синие пятна стали больше, кровь начала перерождаться. Очень сильные боли…

Павлыш подумал, что понял, почему на столике у Варнавского было столько пустых полосок. Они были использованы тогда… когда?

– Штромбергер сказал, что положение Варнавского безнадежно. Вот если бы можно повернуть время вспять… И тут он схватился за свои листочки и стал писать, считать. Он всегда достает листочки, а потом их теряет. У нас есть программа: изучение малых сдвигов. До часа. Даже на изолированной системе это может грозить катаклизмами. А Штромбергер подсчитал, что наших ресурсов хватит, чтобы увеличить сдвиг. Этого еще никогда никто не делал. И не должен был делать. Мы понимали, что нельзя, но если есть шанс, понимаете, если есть шанс, то мы должны были его использовать. И мы вернули время, повернули вспять. На максимум. На неделю. Это было очень трудно – физически трудно. Время раскручивалось назад с дикой скоростью, и все процессы шли обратно… Как на пленке, которую вы крутите задом наперед. Никто из нас не смог запомнить, как это происходило. И приборы тоже отказались зарегистрировать этот переход. Может, просто еще нет таких приборов.

Вошла Людмила. Она прошла к столу, села к микроскопу. Как будто остальных в комнате не было.

– И вы хотите сказать, что вы сдвинули время на неделю, и Варнавский выздоровел?

– Я понимаю, это невероятно. Этого не должно было быть. Время не должно оказывать влияния на физическое состояние организма. Но так предсказал Штромбергер. И когда Павел пришел в себя, и он был здоров, он согласился, что теоретически такую модель построить можно, но объяснить даже он не смог. Как вы объясните человеку, что электрон сразу и частица, и волна?

– И он все помнил?

– Мы боялись, что если опыт удастся, то мы все забудем. Мы даже записали все, что произошло, и надиктовали тоже. Думали, что, если забудем, то достаточно будет включить магнитофон.

– И что же?

– Я могу наверняка говорить только о себе. Я помню, как очнулась. Знаете, так бывает после глубокого сна. Сначала ты вспоминаешь что–то приятное, думаешь, что вот птица поет за окном… И только потом вспоминаешь, что сегодня идти на экзамен. Вы понимаете?

– Конечно.

– Очень трудно было вспомнить, что произошло раньше, то есть потом. Было общее ощущение неудобства, боли, моральной боли, и необходимости вспомнить. По–моему, больше всех был растерян Варнавский. Ведь прыжок назад происходил без него. Он был очень плох, практически без сознания. Я помню, что отстегнулась от кресла – у нас есть акселерационные кресла, специально привезли для опытов со временем. Отстегнулась и вижу – рядом отстегивается Павел. Я смотрю на него и понимаю, что должна что–то вспомнить. А он меня спрашивает: «Что ты мне на шею смотришь?»

Светлана горько улыбнулась. Людмила не поднимала головы от микроскопа, но плечи ее вздрогнули.

– И помогли записи? – спросил Павлыш.

– Оказалось, что магнитофонные пленки – пусты. А бумажки целы. Этого даже Карл не смог объяснить. Он вбежал тогда к нам – его кресло в другом отсеке стояло – потрясает бумажками и кричит: «Неделя! Ровно неделя!» В тот момент он был рад эксперименту, рад, что все удалось. Он тоже не помнил, почему мы это сделали. А Варнавский почти сразу спросил: «Почему мы это сделали? Мы не должны были этого делать».

Светлана замолчала.

– А потом? – спрашивать и не надо было. Ответ был Павлышу известен. Но ему хотелось, чтобы в комнате не было молчания.

– К вечеру того же дня все началось снова.

– Нет, – сказала Людмила. Откашлялась. – Ты же знаешь, что нет. Позже.

– Я забыла, – сказала Светлана. – Ты права.

– Нам надо было сразу бросаться в лабораторию, – сказала Людмила. – Не терять ни минуты. А мы сдуру решили, что, может быть, снова это не повторится.

– Нам очень хотелось верить, что не повторится, – сказала Светлана. – И Павлу очень хотелось. Мы даже не говорили об этом в тот день. А на следующий день, перед обедом, ко мне пришел Павел и сказал, что у него синие точки на шее.

– И все повторилось?

– Да! – Людмила резко отодвинула микроскоп. Он чуть не упал. – И вчера повторилось в третий раз. И пускай Павел против, и вы все в душе считаете меня сумасшедшей, но я не могу и не хочу мириться с очевидностью, понимаете? Я уже близко, ты же знаешь. Жидкий азот блокирует…

– Людмила, опомнись, – сказала Цава. – Ты можешь локально блокировать что–то жидким азотом. Но у Павла поражен костный мозг.

– Третий раз… – повторил Павлыш. Теперь ясно, почему они все на пределе. Это не один день, не два, это две недели. Без сна, в поисках выхода, которого нет. И никто не может остановиться, потому что есть возможность вернуть время назад, проснуться утром и увидеть, что все здоровы, что впереди еще осталось время и можно надеяться.

– Меньше двух недель, – сказала Светлана, как будто подслушав мысли Павлыша. – Потому что происходит компенсация времени.

– Я не понимаю.

– Мы отбрасываем планету назад. На неделю. Значит, время на ней идет на неделю сзади всего времени Галактики. Планета не может остаться вне времени. Поэтому объективное время на планете начинает двигаться несколько быстрее, чем время вокруг нее, так, чтобы догнать остальной мир. И этим мы управлять не можем. За каждую минуту, которую проживает сейчас Земля, мы проживаем полторы. Наше время ускоряется. Оно как сжатая пружина. Варнавский говорит, что это великое открытие. Что оно стоит его смерти. Такого не могли представить даже теоретически. Это так и называется – пружинный эффект.

– Эффект Варнавского, – тихо поправила ее Людмила.

– Во второй раз болезнь прогрессировала быстрее, – сказала Светлана. – И сейчас мы думаем, что осталось три дня. Или, возможно, меньше.