Текст книги "Одиночка"

Автор книги: Кэтрин Ласки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Кэтрин Ласки
Одиночка

А на нашем волчьем языке слово «хуул» означает просто «сова». Видишь ли, мой друг, когда я вел своих сородичей из нашей скованной льдом страны, я следовал за духом Хуула.

Из первой книги легенд о Га'Хууле

Часть первая
Далеко-Далеко

Прочь…

На поиски дальнего логова волчица отправилась еще до того, как почувствовала внутри себя первые слабые толчки. Ей почему-то казалось, что эти ее роды будут иными, не такими, как предыдущие. Она странствовала уже несколько дней и чуяла, что срок подходит, но до сих пор ничего похожего на логово ей так и не встретилось, за исключением нескольких неглубоких ям. Вот только они не годились: убежище из них никакое, особенно в коварную весеннюю погоду, готовую измениться в мгновение ока, а на открытом воздухе волчата запросто замерзнут. Стук их сердец, неистовый и громкий, будет становиться все глуше, пока полностью не замрет и не обернется тишиной под тонкой корочкой льда. С волчицей такое уже случалось: тех трех своих волчат она вылизывала, пока язык совсем не пересох и от острых льдинок на нем не выступила кровь. Но попытка победить лед оказалась бесполезной затеей.

Третий ее выводок. На этот раз ей нужно как можно дальше уйти от стаи, от клана, от своего супруга и – что важнее всего – как можно дальше от обеи.

В пятую ночь растущей луны, висевшей низко над горизонтом и походившей на обломок льдины, волчица наконец-то нашла расщелину под выступом скалы. Учуяла она ее раньше, чем увидела: в воздухе вокруг витал ясно различимый лисий запах. Волчица надеялась, что это просто нора, а не убежище, где укрываются детеныши. «Лиса, пусть там будет только лиса, дорогой Люпус», – вознесла она безмолвную молитву. Ей не хотелось обрекать на гибель ни в чем не повинных лисят.

В расщелине действительно оказалась только лиса, хотя и тоже готовившаяся к родам. Волчица выгнала ее и заняла логово, попытавшись устроиться поудобнее. Сделать это было довольно сложно – все вокруг пропахло лисой. Что ж, тем лучше: можно замаскировать свой собственный запах.

Вывалявшись в лежавшем неподалеку помете, она представила, что бы подумали ее волчата о своей матери, и недовольно фыркнула. Впрочем, это неважно; главное, что они останутся в живых – и если повезет, то подальше от клана.

И вот они появились на свет – три щенка: двое рыжевато-бурые, как их отец, а один – серебристо-серый. Матери они показались настоящими маленькими совершенствами, поэтому она не сразу заметила небольшой изъян у серебристого волчонка: его передняя лапка была слегка вывернута наружу. Внимательней всмотревшись, волчица обнаружила на подушечке этой лапки едва заметную спиральную отметину, напоминавшую искривленную звезду. Все вместе выглядело довольно странно, но на уродство вряд ли походило, и волчица убеждала себя, что лапка серебристого – всего лишь маленький недостаток. Нет, ее щенок не малькад – так волки издревле называли тех, кто проклят с рождения; он просто получил незначительную родовую травму, которая наверняка через некоторое время пройдет: вывернутая лапка выпрямится, а отметина сгладится настолько, что даже в мягкой грязи не будет оставлять отпечатка.

В остальном же серебристый был очень сильным – это чувствовалось по тому, как он сосал молоко. Однако волчица все-таки радовалась, что проявила осторожность и решила рожать как можно дальше от стаи.

Она перенесла волчат, одного за другим, в самый дальний уголок расщелины; к счастью, в глубине обнаружилось несколько туннелей, ведущих в огромную нору. Там, в кромешной темноте, волчица намеревалась провести как можно больше времени, хотя бы несколько дней, свернувшись клубком вокруг щенят и кормя их молоком. Она знала, что любопытство в волчатах проснется очень быстро: когда откроются их глаза, бледный свет у входа в расщелину окажется для них настолько же заманчив, насколько сейчас заманчивы ее набухшие от молока соски; а позже станет манить и запах мяса. Впрочем, если соблюдать осторожность, здесь можно прятаться довольно долго. Серебристый волчонок будет расти и становиться сильнее, угроза со стороны обеи постепенно исчезнет, а ветер, снег и дождь смоют все старые запахи.

Надеяться на это волчице оставалось лишь несколько часов.

* * *

Любому другому волку эта местность показалась бы лишенной всяких следов, но Шибаан, обея клана МакДункана, учуяла запах Мораг.

Законы волчьих кланов суровы. Обеями называли волчиц, которые должны были находить уродливых щенков и забирать их из логова. Эту обязанность выполняли только бесплодные волчицы считалось, что у них не развит материнский инстинкт. Не имея собственного потомства, обеи заботились исключительно о благополучии клана, здоровье и силу которого можно было сохранить, только вовремя избавляясь от уродливых щенков.

Правила на этот счет отличались предельной точностью. Обея должна была забрать уродливого или больного волчонка и унести его как можно дальше, где он умирал от голода или его съедали другие животные. Если волчонку каким-то образом удавалось выжить, то ему дозволяли вернуться в клан и занять самое низшее положение – глодателя. Мать малькада принимать обратно запрещалось: сородичи обязаны были избавляться от «испорченной крови» – от нее и ее супруга. Если они не погибали, то могли по отдельности примкнуть к другим кланам: лежащее на них проклятие болезни можно было снять, лишь найдя себе новых родных.

Шибаан научилась чувствовать неладное уже тогда, когда какая-нибудь из волчиц, собирающихся стать матерью, уходила «прочь», что обычно означало «подальше от клана». Вот и сейчас, будучи опытной обеей, она не позволила бесхитростным уловкам Мораг сбить себя с толку. Но все-таки этой волчице следовало отдать должное: она пыталась тщательно запутать свои следы. Мораг мочилась только в ручьях или на свободных от льда участках реки и не метила территорию. Обычный волк никогда не заметил бы ничего такого, что выдавало бы присутствие матери, пытающейся скрыться от преследователей.

Но Шибаан не была обычным волком, как не была и обычной обеей. Она хорошо умела находить даже самые непримечательные знаки. Вот клочок серебристого меха, зацепившийся за колючки чертополоха. Вот царапинки на камне, по которому Мораг переходила ручей. А вот и донесшийся издалека слабый запах-сообщение – но не от самой Мораг, а от кого-то другого, чужого. Для Шибаан он был все равно что знак, ясно говоривший: «Моя территория. Первый лейтенант клана МакДермота», предупреждение незнакомцу, подошедшему слишком близко к владениям чужого клана. «Значит, Мораг решилась пересечь границу МакДермотов. Смело с ее стороны!» – подумала Шибаан.

Тут был еще и запах лисы… но не только. «Как бы они ни старались, я всегда их нахожу», – устало мотнула головой обея.

Конечно, и на этот раз поиски увенчались успехом. В куче недалеко от расщелины обнаружились даже клочки серебристого меха, а это означало, что волчица прячется внутри, измазанная лисьим пометом, но не способная избавиться от сладкого запаха новорожденных щенков и аромата теплого молока.

Никакой борьбы, никаких возражений. Матери малькадов никогда не сопротивлялись. Они прекрасно знали, чем грозила такая попытка немедленной смертью всех их волчат.

* * *

Мораг следила, как обея уносит криволапого детеныша, ухватив его зубами за загривок, пока они не превратились в темную точку на горизонте. Все-таки как же идеально Шибаан подходила для этих обязанностей! Кажется, годами безропотно выполняя свой долг, она постепенно лишилась всяческих чувств и даже воображения. Заглянув в зеленые глаза обеи, Мораг не увидела в них ни света, ни глубины, ни малейшего намека на какие бы то ни было эмоции – словно сухие камешки, выцветшие под солнцем.

Серебристый щенок спокойно, ни разу не заскулив, дал себя взять, даже инстинктивно свернулся клубочком, чтобы его было удобнее переносить. Неужели он не учуял, что запах обеи отличается от запаха матери? Неужели по сухому воздуху, окружающему Шибаан, он не догадался, что у этой волчицы нет и капли молока? До сих пор он постоянно сосал – хотя с момента его рождения прошло не более дня, и о постоянстве в данном случае говорить было трудно. У него еще даже не раскрылись глаза и уши. Свою мать, Кормилицу, он ощущал только по запаху да еще, возможно, по прикосновениям ее густого меха и глухим ударам сердца. Запомнит ли он ее? Хотя какое это теперь имеет значение…

Надвигалось самое худшее – сезонный шторм. Обычно такие бури, с яростными, жестокими ветрами, ледяными дождями и градом, случались в начале весны или уже на границе лета. Мораг почувствовала приближение шторма: свинцовое небо опускалось все ниже и ниже, словно захлопывалась крышка огромной ловушки. Ее серебристого волчонка бросят одного прямо в разгар ужасной бури, а сама она с двумя щенками останется ждать возвращения обеи, которая должна будет отвести Мораг обратно в клан. Одного детеныша понесет Мораг, другого – Шибаан; и так они будут идти дорогой позора. После провозглашения вести о рождении малькада Мораг тут же выгонят из клана, и она станет изгоем, а ее детенышей будет воспитывать другая волчица.

* * *

Пусть воображение у обеи и отсутствовало, но мысли ее голову посещали. Практические мысли. Куда бы отнести щенка, чтобы у него не осталось ни малейших шансов на выживание? Замеченная на подушечке вывернутой лапки искривленная звездочка обеспокоила Шибаан. Она даже не знала почему; ей просто не нравилась эта отметина.

Зато Шибаан прекрасно знала, в чем заключались ее обязанности: заботиться о благе клана. По этому поводу обея не испытывала ни малейших сомнений. Когда-то давно, догадавшись о своем бесплодии, она пережила чувство, похожее на боль от впивающейся в лапы острой гальки. Шибаан постоянно думала о том, что никогда не станет матерью, что ей суждена лишь роль волчицы без ранга, исполняющей неприятную работу. Правда, со своими обязанностями она справлялась хорошо, и с годами ей даже удалось заслужить уважение вождя клана. Некогда раздражавшая мысль стала чем-то привычным, словно острая галька превратилась в гладкие, отполированные речные камешки. Постоянное неприятное воспоминание теперь было просто особенностью ее характера, частью ее обязанностей, ее долга обеи.

Не выпуская изо рта щенка, Шибаан вновь бросила взгляд на странную отметину у него на лапке, и у нее вдруг тревожно заколотилось сердце. Можно было бы тут же убить волчонка, но обея была весьма суеверной. Столь легкий выход из положения законом запрещался, а она очень хотела в надлежащее время подняться по тропе духов к Пещере Душ и повстречаться там с Великим Волком Люпусом.

Впереди Шибаан увидела речную гладь, отражавшую нависшую над ней серое небо. Туда она и решила отнести щенка. Наступала весна, лед начинал таять, и вода в реке постепенно прибывала. В бурном водовороте волчонок был обречен на гибель. Она оставит его у самого края льда, где его накроет волнами.

Обея подошла к тому месту, где вода уже немного подмыла берег и были заметны признаки грядущего таяния. Она опустила волчонка на выступающую кромку льдины – тут он несомненно утонет, тем более что близится буря.

Тщательно выбирая место, Шибаан нисколько не тревожилась за будущее щенка. Для нее он был не щенком, и даже не живым существом, а просто вещью – извивающейся, хныкающей и тихонько поскуливающей. Для него все скоро закончится. Если бурей щенка и не уничтожит, то дело завершат совы: реку в этом месте пересекал обычный маршрут угленосов, прилетавших сюда в поисках выброшенных из жерл угольков. Ну что ж, серебристый малькад – не первый, кого заберут подданные королевства Га’Хуул.

Да и многие совы-кузнецы устраивали временные кузни прямо у самих вулканов. А кузнечное дело – занятие не из легких, так что им нужно было хорошо питаться. К тому же, несмотря на тесные связи между совами и волками, малькады считались честной добычей.

Тут до слуха обеи донеслось легкое шебуршение и царапание – это волчонок пытался своими крошечными лапками ухватиться за скользкий лед. Хныканье и скулеж превратились в настоящие рыдания, но их Шибаан уже не слышала. В этом отношении уши ее были так же закрыты, как и уши щенка. Ничто внутри волчицы не зашевелилось, не дрогнуло. Если она что и ощущала, так только холодную каменную тяжесть, давно ставшую для нее синонимом обязанности и долга.

«Я – обея. Это все, что мне нужно знать, и все, кем я должна быть. Я – обея».

Глава первая
Рев реки

Он ничего не видел, ничего не слышал и тщетно высовывал язык в поисках пищи: запах молока куда-то исчез, а с ним и тепло матери. Теперь он ощущал только холод, и ничего больше. Холод заполнял все крошечное тельце волчонка, пока его не начала сотрясать яростная дрожь.

Почему все так быстро изменилось? Куда подевались теплое молоко, мягкий мех и прижимавшиеся к нему другие существа? За свою короткую жизнь он мало что успел понять, а теперь понимал еще меньше. Окружающий мир пока воспринимался лишь с помощью вкусов и запахов, но сейчас они ему совсем ничего не говорили. Щенок оказался в какой-то странной пустоте, не похожей ни на жизнь, ни на смерть, – одно пугающее ничто. А с этой пустотой навалилось и оцепенение.

Потом внизу что-то дернулось, и в едва теплящейся жизни малыша появилось новое ощущение. Плеск и грохот ломающегося льда были настолько громкими, что проникли даже сквозь закрытые уши: в голове у него внезапно раздался оглушающий рев. В следующее мгновение льдина под волчонком накренилась, и он заскользил к бурлящей воде, но ему все-таки удалось зацепиться за гладкую поверхность крохотными острыми коготками.

Стороннему наблюдателю это могло бы показаться жестокой насмешкой судьбы – всеми покинутый щенок обрел слух и зрение как раз в тот миг, когда река сбросила с себя ледяные оковы. Скорее всего, именно чрезвычайное потрясение заставило его открыть глаза и напрячь уши.

Повсюду трескался тающий лед, и из-под него на поверхность вырывались бешеные потоки воды, с корнями выворачивая растущие вдоль берега деревья, подхватывая лежащие камни и отламывая целые выступы прибрежных скал. Льдина, на которую обея положила волчонка, тоже покрылась трещинами, затем с сухим оглушительным хрустом раскололась и устремилась вслед за остальными льдинами. В глазах малыша заплясали ослепительные блики – путь ледоходу ярко освещала луна.

Где-то глубоко в памяти волчонка всплыли воспоминания о другом событии, взволновавшем его ничуть не менее этого. Рождение. Какие-то силы, совершенно не сравнимые с ним по мощи, вытолкнули его тогда из теплого уютного чрева матери. Неумолимым в своем напряжении схваткам слабенькое тельце щенка ничего не могло противопоставить.

И вот теперь с ним снова происходит нечто подобное. Только вместо того чтобы покидать теплое и спокойное чрево матери, он соскальзывает в холодные воды бурной реки. Волчонок отчаянно цеплялся за лед кривой лапкой, которая казалась более сильной по сравнению с другими. Льдина неслась вниз по течению вместе с другими обломками, и перед ним стояла единственная задача – удержаться на ней.

Наверное, было бы проще, если бы он ослабил хватку, погрузился в воду и утонул. По крайней мере, это не так болезненно. Но у волчонка остался только инстинкт, а инстинкт требовал бороться за жизнь.

Шире раскрыв глаза, он увидел отраженный водой свет полной луны – такой яркий, что малыш тут же сощурился. Так он усвоил первый урок: можно приспосабливать свое зрение к свету.

Вслед за этим возникла и первая мысль: а что еще можно делать? Может, удастся вернуть былое тепло? Вернуть запах молока, его вкус? Вновь оказаться среди таких же, как он, копошащихся существ, протискивающихся ближе к источнику молока? Ощутить спокойное и ритмичное постукивание, когда прижимаешься вплотную к теплой груди? Это постукивание скрывалось глубоко внутри Кормилицы, под ее густым мехом.

Холодная волна захлестнула щенка с головой, но он пока держался. Временами льдина останавливалась и принималась вращаться на одном месте. Свет при этом тоже вращался, и волчонок чувствовал тошноту и головокружение. Чтобы успокоиться и не разжать коготки, он плотно зажмуривался. Потом следовал толчок, и скользкий его плот продолжал свой путь.

Льдина все уменьшалась в размерах. Задние лапки щенка свисали над кромкой и немели от холодной воды. Все его тело охватывало оцепенение. Это было даже немного приятное ощущение, но откуда-то из глубины навстречу ему поднималось другое чувство, требовавшее не сдаваться. Впрочем, с каждым мгновением оно становилось все менее и менее отчетливым. Лапы постепенно соскальзывали со льда.

Последнее, что волчонок ощутил, – сильный глухой толчок; последнее, что услышал, – скрежещущий звук, который издали его коготки, процарапавшие остатки льдины.

Глава вторая
Искорка из реки

В эту беспокойную ночь рев реки и завывание ветра пересиливал только один звук – отчаянные вопли сидевшей на берегу матери-медведицы. Она словно захлебывалась воздухом, с подвыванием втягивая его в себя. Длинная спутанная шерсть у нее на загривке свалялась, покрылась льдом и превратилась в сосульки, которые дрожали и тихо позванивали, словно аккомпанируя ее скорбным причитаниям.

Когда вода угрожающе подступила к самой берлоге, медведица отвернулась лишь на несколько мгновений, чтобы присмотреть место повыше. За эти мгновения кугуары успели выскользнуть из темноты, стремительно схватить ее детеныша и умчаться прочь – с единственным родившимся у нее в этот раз медвежонком! Целые лето и осень она усердно питалась, набирала жир, и ради чего? Чтобы потерять единственного детеныша, который наверняка был у нее последним?

У медведицы еще не пропало молоко, но она уже подготовилась к смерти, ожидая подъема воды. Так сильно она не горевала с тех пор, как пять лет назад во время спаривания самец гризли прямо у нее на глазах убил одного из ее медвежат. Нет, она никуда не уйдет от берлоги, где родила и выкармливала сына. Обратив взор к луне, смотревшей вниз, словно мертвое око, она умоляла Великого Урсуса: «Прошу, забери меня!»

* * *

Медведица-гризли потеряла всякое представление о времени, а между тем ночь становилась все темнее и темнее и луна все ниже спускалась по западной стороне неба. Ближе к рассвету буря утихла, оставив на горизонте темные тучи, похожие на потухшие угли. Река достигла наивысшего подъема, но ледоходом медведицу не унесло.

Вдруг к ее задней лапе, до половины погруженной в воду, пристал какой-то темный комок. Медведица машинально потрясла ногой, пытаясь стряхнуть то, что показалось ей приплывшим с рекой мусором. Но от этого комок еще сильнее вцепился в шерсть. С досады медведица перешла повыше, чтобы лапой смахнуть навязчивую колючку.

Позже она удивленно задумывалась над тем, почему сразу не избавилась от странного темного комочка и не бросила его обратно в воду. Он не подавал никаких признаков жизни и больше всего походил на куст ежевики, запутавшийся среди плывших по течению ветвей и обломков. Обычный речной мусор, ничего более.

Но все же медведица ощутила какое-то странное чувство.

Ей показалось, что внутри этого комка теплится живая искорка. Она видела, как искорки падают с неба, как они вылетают, когда между собой сталкиваются булыжники, но ей даже в голову не приходило, что они могут быть и в воде. А теперь перед ней – искорка из холодной реки, непогасшая, живая, затаившая в себе яркий свет.

Медведица наклонилась и осторожно подобрала мокрый комок передними лапами. Он не пошевелился и показался ей бездыханным. Но все-таки это был не мусор, а чей-то детеныш, и когда он открыл глаза, медведица ясно разглядела ту самую искорку, о существовании которой до сих пор лишь подозревала.

Над горизонтом всходило солнце, и его первые лучи отразились в зрачках малыша. И тут медведица с изумлением увидела в них свое собственное отражение. Ее отражение в глазах детеныша, который родился не от нее и даже не от ее сородичей!

«Это волк, – догадалась она. – Я хочу умереть, а он хочет жить».

Она устремила взгляд туда, где располагалось созвездие Великого Медведя. К этому времени звезды уже скрылись в солнечном свете, но медведица была уверена, что волчонок – послание от Урсуса, недовольного ее недостойным решением.

Значит, ее время еще не пришло, и ей не следует искать смерти. А бедный щенок вовсе не случайно вцепился в ее ногу: он – дар ей от реки.

Фаолан, – прошептала она. Я назову тебя Фаоланом.

Слово «фао» значило и «река», и «волк». А «лан» издревле переводилось как «подарок».

Ты мой речной подарок, пробормотала медведица и прижала волчонка к груди.

* * *

Неужели это Кормилица? Щенок почуял среди густой шерсти запах молока и инстинктивно потянулся носом к его источнику. Но чем ближе он подбирался, тем сильнее его охватывало смущение. Запах казался немного другим, вкус тоже отличался от прежнего. Да и звук, доносившийся из глубины, из-под шерсти, тоже был новым и необычным: на смену реву реки пришли глухое ритмичное биение и булькающее клокотание. Когда медведица прижала Фаолана к себе, чтобы он пососал молока, волчонок испугался нахлынувших на него запахов, вкусов и звуков.

Но все же он чувствовал себя в безопасности. Это была другая Кормилица: громадная, во много раз больше, чем прежняя, и до него доносились биения ее огромного сердца и урчание ее живота. Но постепенно он привык к этим звукам. Они смешались с всплесками волн и его собственным тихим причмокиванием.

Он все сосал и сосал. Весь мир для него сейчас превратился в молоко густое, сытное молоко. Он закрыл глаза и заснул, не выпуская сосок изо рта.

* * *

Медведица смотрела на Фаолана, и из ее глаз выкатывались огромные слезы. «Река принесла тебя ко мне. На это должна быть причина. Я выкормлю тебя, я буду заботиться о тебе с утра до вечера, днем и ночью. Искорка вырастет в пламя, а пламя обернется костром».

Она тихонько подула на волчонка. Под теплым дыханием веки его затрепетали, но он еще глубже погрузился в спокойный сон.