Текст книги "Близости (СИ)"

Автор книги: Кэти Китамура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

8

В лифте Амина прислонилась к стене, чтобы отдышаться. Одышка у нее теперь случалась постоянно: малыш с силой давил на легкие. Скоро мама приезжает из Сенегала, сообщила Амина, я через несколько недель уйду в декрет. Мы вышли из лифта и зашагали к кабинке, по пути Амина спросила меня, знакома ли я с делом, и я кивнула: подробности были в Суде хорошо известны. Процесс длился несколько месяцев, очень громкий процесс, первый случай, когда перед Судом предстал бывший глава государства, и слушание наделало немало шума в прессе разных стран.

И вдобавок еще протестующие, которые вот уже несколько месяцев собирались возле здания Суда, чтобы поддержать обвиняемого, раздавали эти свои флаеры, стояли с транспарантами. Пока мы усаживались, Амина объяснила мне, что я буду неделю работать с ней в кабинке, чтобы вникнуть в курс дела. Она вручила мне папку. Там вникать-то не во что, заверила она, язык, прямо скажем, пока нехитрый. Она кивнула на папку, лежавшую передо мной на столе, и я раскрыла ее. Согласно обстоятельствам дела, события развивались стремительно, все происходило в относительно короткий период времени – четыре-пять месяцев, – сразу после выборов с оспоренными результатами. Национальная избирательная комиссия и внешние наблюдатели признали победу оппозиции. Обвиняемый передавать власть отказался, хотя по конституции президентское правление ограничивалось десятью годами, а он свои десять лет отпрезидентствовал. Тогда обвиняемый принялся творчески перерабатывать итоги выборов, обнулил результаты голосования в тех округах, где его оппонент добился успеха, приказал армии закрыть границы и запретил все зарубежные медиа.

Потом обвиняемый – я начала просматривать материалы более бегло, поглядывая на должностных лиц, которые входили в зал, заседание вот-вот начнется, – сколотил армию из наемников и приступил к этническим чисткам с карательными отрядами и массовыми захоронениями. ООН отправила контингент миротворцев, Африканский союз потребовал, чтобы обвиняемый сложил с себя властные полномочия, но тот упорствовал. Оппонент отвечал ему тем же, как следствие – гражданская война. В конце концов ООН усилила свое вмешательство, а потом Франция нанесла воздушные удары – после чего силам оппозиции удалось захватить обвиняемого и поместить под домашний арест. Это случилось месяцев через пять после выборов. Если бы не миротворцы, обвиняемого казнили бы, но ООН весьма настойчиво потребовала, чтобы он предстал перед международным судом, – вот он и предстал и который год ждет вынесения приговора.

Я закрыла досье и отложила в сторону. Под материалами обнаружилось большое фото бывшего президента. Он смотрел вдаль, одна рука поднята, рот открыт – как будто произносит речь. За ним виднелись смазанные фигуры людей – не четкие силуэты, а цветовые пятна, должно быть, это его выступление на митинге перед самыми выборами. На бывшем президенте были дорогой костюм и галстук, даже снимок передавал непреклонность во всем его теле – от переполнявшей его энергии, от напряжения. На заднем плане маячили транспаранты и флаги.

Амина показала мне на галерею для публики, которая тоже размещалась на антресолях, впритык к кабинкам переводчиков. Там, на галерее, было довольно много зрителей. Приверженцы бывшего президента, пояснила Амина. Во втором ряду я различила человека, который вручил мне флаер перед входом в Суд. Он беседовал с несколькими единомышленниками, лицо у него было такое же беззащитное, как и при нашей встрече, податливая мешанина эмоций, и я вспомнила, чтὀ сказал бывший президент своим сторонникам, поднимаясь на борт самолета, которому предстояло лететь в Гаагу. «Не плачьте, мужайтесь» – слоган впоследствии разукрасил газетные заголовки, и наверняка именно эти слова шепчут друг другу зрители на галерее.

Сегодня будет пресса, продолжала Амина, и намечается новый адвокат, причем какой-то именитый. Она кивком указала на группу, занявшую сектор на галерее для зрителей. Этот процесс тот еще спектакль, шепнула она, похлеще, чем обычно, если честно. Из нашей кабинки открывался удобный обзор – мы видели весь судебный зал: обвинение с одной стороны, защита – с другой, впереди – судьи, напротив них – свидетель. Внизу все казались чрезвычайно занятыми какими-то срочными делами: теснились вокруг мониторов, хлопали листами в больших скоросшивателях. Я покосилась на Амину, но та погрузилась в записи – она ведь сказала, что сегодняшний перевод в основном возьмет на себя, а я пока буду осваиваться.

Внизу началось какое-то брожение – прибыла сторона защиты, адвокаты рассаживались в левой части зала. Все трое были облачены в мантии, они загадочно кивали своим помощникам. Я наблюдала за адвокатской троицей, и что-то в них меня тревожило: вот они раскладывают бумаги, беседуют с помощниками, а те суетятся вокруг. Какое-то время я вот так их рассматривала и вдруг с ужасом осознала, что один из этих троих – Кеес, тот мужчина с вечеринки, приятель Габи.

Я быстро откинулась на спинку стула – не хватало еще, чтобы он меня заметил, хотя это вряд ли. Секунду я была в сомнениях: не обозналась ли? Я прекрасно помнила, как Адриан рассказывал, что он адвокат, «один из лучших в стране», и все-таки его появление тут – что-то из области фантастики. Я опять посмотрела вниз, на глянцевитую прическу, уложенную с таким же тщанием, как и для той вечеринки. С одной стороны, мужчина в мантии никак не соединялся с мужчиной, которого я встретила тем вечером, а с другой стороны, несомненно, это было одно лицо – и вовсе не лицо, а обстоятельства делали его присутствие здесь абсолютно непостижимым. Сам-то он не изменился: те же нелепые движения, рука, вскинутая к волосам, те же тщательно отработанные властные манеры.

И тем не менее в нашей обстановке все это таинственным образом обретало вес, помощники адвокатов и другие судейские знай себе кивали в ответ на показное всплескивание его рук без тени иронии или зубоскальства. Когда Адриан сказал мне, что Кеес – адвокат, я представила, как он защищает белых воротничков, попавшихся на налоговых махинациях и должностных злоупотреблениях, ведь он с виду такой мелкий человечек. Ну ладно, он мог бы защищать убийц или грабителей, например тех, что напали на Антона де Рейка, – то есть работать с более серьезными преступлениями, которые сами по себе выходят из ряда вон, даже если их совершают обычные люди.

Но чтобы Кеес выступал адвокатом на процессах такого уровня, защищал преступников, которые войдут в историю, чтобы он взял и объявился в этом судебном зале – это уж полный абсурд, Кеесу, по-моему, элементарно мозгов недоставало для таких материй, не говоря уж о собранности – здесь нужно грамотно аргументировать. Нет, я не к тому, что нельзя быть пустышкой и пройдохой и в то же время блистательным юристом или политиком – на свете много мужчин и женщин с солидной общественной репутацией и достойной порицания частной жизнью, – я о том, что мне непонятно, как люди в Суде могут воспринимать его всерьез, это просто невероятно: они ему доверяют, да еще в самых ответственных делах, а ведь он персонаж самой что ни на есть шаткой конструкции.

Однако, наблюдая за происходящим внизу, я сама могла убедиться: Кеес отнюдь не последний в своей команде, он выдает указания, и его слушают внимательно, даже с воодушевлением, все вокруг как будто жадно ловят его слова, его явно не просто уважают – им восхищаются, его боятся. Обвинение на другом конце зала меряет его тревожными взглядами, наверняка всем известно, какой он безжалостный и коварный, и, кстати, надо полагать, поэтому Адриан приветствовал его так сдержанно – из-за его профессиональной лживости.

А странно, подумала я, Адриан даже не упомянул, что квалификация Кееса теоретически предполагает его появление в Суде, хотя, в сущности, понятно: Адриан тогда почти ничего не знал о моей работе и плохо представлял себе ту мою жизнь, где он отсутствовал. А вот Кеесу моя профессиональная рутина была как раз знакома; случись мне тогда на вечеринке обмолвиться, что я работаю в Суде, возможно, у нас бы сложился совершенно иной диалог, Кеес показался бы мне человеком умным и сведущим, глубоко познавшим тот мир, куда я только начинала входить. Тогда, наверное, я была бы более открыта для его предложений, взяла бы у него номер телефона и уехала бы вместе с ним, а не с Адрианом.

Выходит, наши личности чрезвычайно изменчивы, а с ними и все течение нашей жизни – какая неудобная мысль. Я разглядывала Кееса через стекло кабинки, и альтернативная версия событий обозначалась все резче, заполняя пространство между ним и мной. Внезапно Кеес выпрямился и повернулся к боковой двери зала, по его лицу расползся широкий волчий оскал, который я по-мнила по вечеринке. Кеес приветственно распростер руки; изогнув шею, я увидела, что входит бывший президент. Он выглядел хорошо выспавшимся и ухоженным, на нем был темно-синий костюм, похожий на тот с фотографии, из его президентских времен. И где он ухитрился его раздобыть, адвокаты, что ли, расстарались, нашли готовый, или пришлось вызывать портного в следственный изолятор посреди ночи, как недавно вызывали меня. Президент вел себя спокойно, даже устало, он точно чувствовал, как вся энергия Суда потоком устремилась к нему, в черную дыру его персоны.

Кеес так и стоял перед ним, раскрыв объятия, и уже начал понемногу сникать, бывший президент держал его в зависшем состоянии. На лице Кееса мелькнула растерянность, и мне вдруг стало его жалко. Бывший президент кивнул – формально, отстраненно. В ответ Кеес выдал-таки свой фирменный натиск и заключил президента в восторженные объятия, как старого друга. Президент выдержал этот приступ нежности. Кеес, взбодрившись, провел его на место, держа руку на его плече. Он нарочно выпячивал физический контакт, и я подумала, что, помимо его обычного самолюбования, тут есть кое-что еще, расчет на то, чтобы все вокруг увидели: обвиняемый – обычный человек, как и все, он вполне способен жить в гражданском обществе, у него есть друзья и семья, и нам вовсе не нужно прятаться от него.

Он словно говорил: вот я не боюсь. Может, в этом и была вся суть. Кеес, конечно, чудной, но совершенно заурядный человек с предрассудками и домыслами заурядного человека. Однако если Кеес и впрямь ни капли не боялся бывшего президента – с его-то списком преступлений, в которых его сейчас обвиняли, – тогда Кеес в самом деле необычный, он то ли запредельно храбр, то ли подвержен когнитивному диссонансу. Бывший президент между тем кивал и кивал, а Кеес все говорил – прямо какое-то словесное недержание. Что, интересно, он излагает – какие-то технические детали? В действительности неважно, что он говорит, это все пантомима, театр, и Кеес посредством своего маленького шоу легализует обвиняемого в глазах Суда и видеокамер, в глазах всего мира.

Вот он, новый адвокат, тихим голосом произнесла Амина. Внизу бывший президент внезапно вскинул руки: мол, хватит уже, довольно. Кеес отступил. Ясно: его отослали. Кеес служил бывшему президенту, как и огромное количество людей, что служили ему прежде. А теперь этот круг сузился до нескольких человек, включая Кееса, сгрудившихся вокруг обвиняемого в судебном зале. Было бы мудро со стороны Кееса сохранять бдительность, из короткого диалога между двумя мужчинами явно следовало: бывшим президентом двигало неукротимое своенравие, оно питало его способность доминировать и смирять. Бывший президент поправил галстук с высокопарным и раздраженным видом. Кеес вернулся за свой стол, спустя мгновение главные двери распахнулись и вошли судьи.

«Встать, суд идет! Заседание Первой палаты прошу считать открытым». Кеес тоже поднялся вместе со всеми, вскинул подбородок, прищурился и как будто выпятил грудь под мантией. Рядом со мной Амина приступила к переводу – руки лежали на столе перед ней, ручка сновала между пальцами. Амина была очень спокойной, почти безмятежной. «Можно сесть». Амина аккуратно сняла ниточку с рукава блузки и перевела слова председателя суда: «Сейчас я предоставляю слово свидетелю».

Дородный мужчина средних лет вошел в зал и направился к трибуне для свидетелей. Он осторожно опустился на стул; лицо вороватое и стыдливое. «Прошу вас встать. Пожалуйста. Да, встаньте, пожалуйста, и сообщите вашу дату рождения и род занятий». Мужчина кое-как поднялся на ноги. Бывший президент опять поправил галстук – это у него, скорее всего, нервное, а вовсе не для устрашения, мне показалось, в его глазах мелькнуло мрачное предчувствие. Или предвкушение. «Благодарю вас. Садитесь, пожалуйста. Да, спасибо. Продолжайте». Амина умолкла. Свидетель наклонился к микрофону и посмотрел на судью.

«Добрый день, мадам». Амина говорила медленно, хорошо артикулируя каждую гласную. Я видела, что она внимательно слушает свидетеля, подстраивается под речевые конструкции. «Благодарю вас за то, что предоставили мне слово. Я отвечу на ваши вопросы со всем старанием, мне хотелось бы оказаться полезным». Амина ускорилась, сейчас она говорила быстро, время от времени переводя дыхание. «Перед тем как мы перейдем к вопросам от обвинения, могу я сказать несколько слов от себя?» Амина наморщила лоб. Председатель напротив нас устало кивнула. «Нет нужды играть весь этот спектакль. Прошло по-чти пять лет с тех пор, как мой коллега и друг был увезен из страны и доставлен сюда на основании абсолютно ложных обвинений. Эти игры в прятки бросают тень на репутацию Суда. У нас это дело называют не иначе как политическим киднеппингом». Он покачал головой. «У нас говорят: почему они не арестуют нынешнего, незаконного президента?»

Зрители на галерее разразились восторженными криками – даже через стекло кабинки их было слышно. Женщина вскинула вверх кулак и хлопнула в ладоши, и вся галерея мигом подхватила ее жест. Внимание прессы переключилось на сторонников бывшего президента – из такой сцены выйдет отличная сенсация. Охранники, стоявшие в проходах, казалось, не в силах были утихомирить шум и гам. А внизу бывший президент, с улыбкой воздев руку, приветствовал свою публику.

«Тише. Прошу вас, тише».

Председатель покачала головой.

«Прошу вас контролировать ваших сторонников».

Бывший президент не сводил пристального взгляда с галереи. С того момента, как он вошел в зал суда, его лицо впервые сделалось открытым, почти беззащитным – ни единого намека на торжество, на ухищрения, на какую-то стратегию. Он явно расчувствовался по поводу долгоиграющей популярности. «Я вынуждена настаивать: успокойте своих сторонников, иначе их удалят из зала суда». Медленно, неохотно бывший президент поднял обе руки в сторону галереи: мол, хватит-хватит, садитесь. Они моментально угомонились, послушно уселись на места и вперились в своего президента. Он кивнул, больше себе, чем им.

Председатель сурово сверкнула на него стеклами очков. «Позвольте напомнить вам, что существуют определенные правила поведения для посетителей Суда. Несоблюдение этих правил ведет к немедленному удалению нарушителей из зала с последующим запретом посещать заседания». Бывший президент таращился на председателя не мигая. Выдержав паузу, она продолжила, на сей раз обратившись к свидетелю: «Что касается вас, сэр. Прошу вас ограничиться ответами на вопросы обвинения. Мы выбиваемся из графика». Свидетель кивнул, обвинение начало задавать вопросы, и энергия словно утекла из зала суда.

В следующие полтора часа обвинение допрашивало свидетеля о разных вещах, одновременно и заковыристых, и формальных до крайности, в итоге и свидетель, и обвинение, похоже, пришли в состояние раздражения и измотанности. Несколько раз вмешивались судьи, в основном призывая свидетеля и обвинение не отвлекаться от сути в вопросах и ответах, председатель не просто так говорила об отставании от графика. Во второй части заседания начала переводить я. Нервничала сильнее обычного, не столько потому, что это очень важный процесс и ошибка в переводе может иметь далеко идущие последствия, сколько потому, что я боялась: а вдруг Кеес узнает мой голос? Впрочем, как он узнает, мы с ним видели друг друга всего ничего, успокаивала я себя, и едва словом перемолвились.

И тем не менее, когда я подалась вперед и заговорила в микрофон, голос у меня заметно задрожал, некоторые судьи даже удивленно вскинули головы. Рядом напряглась Амина. Но я довольно быстро совладала с собой – ко всеобщему облегчению, к Амининому – точно, она дотянулась до меня и дружески сжала мою руку. Кеес на звук моего голоса никак не отреагировал, даже на его дрожание. Тем не менее я выдохнула, когда заседание закончилось и председатель встала.

Почти сразу по залу растеклось движение. Внимание, до последнего момента сосредоточенное на свидетеле и стороне обвинения, распылилось на атомы, рассыпалось по всему помещению. На присутствие троих судей уже не особо обращали внимание: кто-то, нагнувшись, сгребал со стола бумаги, кто-то беседовал, склонившись друг к другу. Бывший президент по-прежнему стоял с краю, рядом с охранником, он как будто ждал, что кто-нибудь подойдет к нему, поговорит с ним. Я разыскала глазами Кееса, но тот, к моему удивлению, вместе с коллегами решительно шагал к выходу.

Я снова перевела взгляд на бывшего президента. Он с совершенно потерянным видом следил, как его адвокат исчезает в дверях. Потом он обратился к галерее для зрителей – она стремительно пустела. Лицо у бывшего президента окаменело. Охранник наклонился к обвиняемому, и тот кивнул. Его плечи поникли, он вдруг показался мне постаревшим, и я внезапно осознала, до чего тяжело ему все далось: это появление перед Судом, эти расправленные плечи, этот президентский вид, это торжественное предъявление харизмы, которая вроде бы все еще при нем, а ведь, вопреки распространенному мнению, с харизмой не рождаются, ее нужно постоянно подпитывать. Спектакль, разыгранный бывшим президентом, – а иначе как спектаклем это не назовешь – опустошил его, и теперь он плелся к выходу с низко опущенной головой.

Амина обернулась ко мне. Ты молодец, сказала она. И тепло мне улыбнулась. Я в буфет, хочу чаю выпить. Вставая на ноги, она схватилась за поясницу и скривилась. Я спросила, все ли хорошо, и предложила: давай вместе сходим, мне бы надо кофе. Не так уж сложно было, продолжала она, пока мы спускались вниз, даже со всем этим балаганом на галерее. Тут всегда что-то такое творится. В вестибюле толпились группы школьников и посетителей, пока мы проталкивались сквозь них, я сообщила Амине, что встречалась с новым адвокатом. Она повернулась ко мне, озадаченная. Где встречалась? Здесь? Мы заняли очередь в буфете, и я сказала: нет. На вечеринке, случайно. А, ну да, ответила она. Правда, по виду не скажешь, что вы из одной тусовки. Я спросила: и как, с этим будут проблемы? Амина помолчала и сказала: да нет, вряд ли. Но ты поосторожнее. Говорят, в своем деле он просто огонь. Тут подошла наша очередь, и она сказала: я вон то буду. А ты?

9

Спустя несколько дней меня пригласили на встречу со стороной защиты. Была пятница, один из тех дней, когда Суд не заседал. Я сидела в офисе с Аминой, и тут влетела помощница Беттины с чрезвычайно озабоченным лицом, я поинтересовалась, не стряслось ли чего. Да нет, ничего особенного, ответила она, не беспокойтесь. Просто защите нужен переводчик, и они запросили именно вас. Я опешила. Как это, спросила я, почему именно меня? Помощница покачала головой: ничего не знаю, Беттина велела передать запрос, и все. И когда? – спросила я. Прямо сейчас, сказала она, вам надо ехать немедленно.

Я собралась, надела пальто. Прошла неделя с тех пор, как улетел Адриан, целую неделю я жила в квартире одна. Каждый вечер я возвращалась в его дом, поднималась на третий этаж, просовывала в скважину ключ, отпирала дверь. И каждый раз, когда я входила и вешала пальто, я испытывала толчок радости, такой ощутимый, что мне делалось страшновато. К себе в квартиру я съездила только раз – привезла к Адриану сумку с одеждой. Я смутно догадывалась, что могу здесь быть счастлива, несмотря на разные нюансы вроде фотографии Габи, все так же стоявшей на полке.

А сам Адриан на следующий день после отъезда отправил мне эсэмэску с вопросом: ты там, в квартире? Все хорошо? Я ответила, что да, я тут и всем довольна. Он мне написал, что это его радует и что в Лиссабоне жарко. Я представила Адриана: вот он сидит в уличном кафе с детьми, с Габи, и телефон у него вибрирует – пришла моя эсэмэска, и он незаметно ее читает. Габи лениво поворачивается и интересуется: кто там? Почему-то от таких мыслей мне стало стыдно. Но я по-прежнему ждала его сообщений, эсэмэсок и писем, где он описывал какое-то событие или говорил что-нибудь насчет теплоты своих чувств. Адриановы короткие послания привязывали меня к его квартире, хотя, если честно, я никак не могла взять в толк: почему он не возьмет телефон и не наберет меня?

И по поводу возвращения – ни словечка. «Это всего на неделю, ну или чуть подольше». Неделя уже прошла. Я вышла из Суда, под дождем прошагала к ближайшей остановке и на автобусе доехала до следственного изолятора, там я сдала сумку охраннику, и меня повели в помещение для переговоров. Вслед за своей сопровождающей я поднялась на один лестничный марш, потом прошла по коридору, она остановилась у железной двери и кивнула охраннику, сидевшему там на посту. Он встал и постучал. Войдите, почти сразу откликнулись изнутри, охранник открыл дверь и жестом пригласил меня в переговорную.

Там я застала сцену, достойную ренессансного полотна. Несколько мужчин сидели за столом, заваленным бумагами, сбоку стоял бывший президент. Когда я возникла в дверном проеме, он прицельно уставился на меня. По-моему, все адвокаты были в сборе или, по крайней мере, почти все, включая Кееса, который скользнул по мне глазами, когда я вошла, но на его лице ничего не отразилось, ни тени узнавания. В углу торчала камера наблюдения, блестящее око фиксировало все. Дверь позади меня захлопнулась.

Последовала долгая пауза, и я успела засомневаться, не по ошибке ли меня пригласили: совершенно очевидно, что в этой комнате я никому особенно не нужна, обсуждение уже в разгаре, совещание идет полным ходом, – но тут бывший президент заговорил. Спасибо, что приехали, сказал он мне по-французски. Я заметила, что один из сидевших мужчин поднял взгляд на Кееса, который стоял на другом конце комнаты, напротив президента. Кто-то из адвокатов, кашлянув, предложил мне присаживаться. Он налил мне стакан воды, и, потянувшись за ним, я вдруг поняла, что краснею. Я отпила глоток. Поставила стакан и заметила, что Кеес смотрит на меня. Выражение его лица оставалось нейтральным, и я быстро отвернулась.

Бывший президент медленно приблизился и сел рядом со мной. Он был в рубашке-поло, темно-бордовый свитер накинул на плечи, повязав рукава вокруг шеи, точно он в загородном клубе. Заговорщически наклонившись ко мне, бывший президент кивнул на Кееса: его французский – сущий кошмар, куда хуже, чем ему кажется. Я не ответила. Он прочистил горло и сказал уже громко, обращаясь ко всем: продолжаем. Заговорил один из адвокатов. Дикция у его была превосходная, и говорил он не слишком быстро, в этом смысле переводить было несложно. «Важно иметь в виду, что наш процесс длится месяцы, годы. В таком деле, как наше, сам нарратив процесса особенный. И суть не в том, чтобы просто рассказать убедительную историю». Я сидела рядом с бывшим президентом, проговаривала фразы ему в ухо, иногда брала ручку и планшет с бумагой. Президент откинулся на спинку стула и не сводил глаз с того адвоката, чьи слова я переводила.

«Помните, что судьи прекрасно понимают, как с течением времени варьируется история, – слушают то одну сторону, то другую, показания меняются, и память ненадежна. В памяти не удержать все перипетии процесса. Преимущество, весьма вероятно, окажется у той стороны, которая сумеет ускориться на финишной прямой». Адвокат сделал паузу. «В результате приходится прибегать к мерам предосторожности, которые одновременно представляют для нас угрозу – и открывают возможность. В конце каждого дня мы имеем протокол. Протоколы подшиваются один к другому, все вместе они чрезвычайно важны для процесса».

Он обвел взглядом комнату. «Наше естественное стремление – создавать убедительный нарратив на протяжении дней, недель, месяцев, пока слушается дело, однако нам не следует забывать, что, если мы рассчитываем на победу, нам нужно неустанно следить за тем, что происходит здесь и сейчас. Нам нужны и стратегия, и тактика. Коль скоро для нас принципиально, – тут он посмотрел прямо на бывшего президента, – видеть всю картину, нам нельзя упускать из виду и то, что происходит за стенами зала суда, мы должны действовать, держа в уме каждодневные протоколы. Наша победа или наше поражение – в этих протоколах. А вовсе не в показательном выступлении, назовем это так, нашего недавнего свидетеля, с личной точки зрения весьма лестном, но совершенно бессмысленном с точки зрения наших целей».

Он кашлянул и взял папку, дожидаясь, пока я закончу перевод. Бывший президент возле меня сидел не шелохнувшись. Я была достаточно близко, чтобы видеть текстуру его кожи, какие-то мелкие черточки. Я вдыхала запах мыла, которым он пользовался сегодня утром. Он не двигался, пока я проговаривала слова ему в ухо, как можно быстрее, незаметнее, я знала: все ждут меня. Как непохоже на работу в кабинке, мелькнуло у меня в голове, там от нас требуется говорить отчетливо, хорошо артикулировать каждое слово – для зрителей, для протокола. А тут я бормотала и нашептывала, переводила словно бы исподтишка. Я быстро закончила и замолчала.

Не могу сказать, что было на уме у бывшего президента, принял ли он к сведению, понял ли вообще совет своего адвоката, в чем-то формальный и определенно парадоксальный, ведь Суд, на первый взгляд, да и на второй, – это такое место, где создается тот самый убедительный нарратив. Бывший президент никак не обозначил, что он что-то там понял или принял, и адвокат продолжил. Потом последовала еще одна чисто техническая дискуссия с весьма и весьма мутным содержанием, минута тянулась за минутой, и я потеряла нить и перестала понимать суть обсуждаемого.

И мне было нисколько не легче от того, что да, процесс перевода сам по себе подчас здорово сбивает с толку: ты изо всех сил стараешься блюсти верность словам, которые произносит сначала субъект, потом ты сама, и в итоге вязнешь в мелочах и не всегда улавливаешь смысл предложений: ты буквально не знаешь, что говоришь. Язык утрачивает содержание. Именно это происходило со мной сейчас, в переговорной. Я была полностью поглощена текущей задачей: перевести юридическую заумь, в которую упаковали смысл – надежно, чтобы ничего не ускользнуло, ничего не просочилось. И все равно – я тупо таращилась на испещренную стенографическими значками бумагу – что-то терялось. Я видела на листке выражения, которые произносила битые двадцать минут: «трансграничный рейс», «массовое захоронение», «группировки вооруженной молодежи».

Я потянулась за стаканом воды. Говорил кто-то из помощников адвокатов – я осушила стакан, налила еще воды, снова выпила ее всю, а он все громоздил непробиваемую стену из слов. Я поставила стакан, и всё – я потеряла нить и снова обратилась к планшету с бумагой, словно ища там спасения. Помощник резко умолк, бывший президент покосился на меня. Все в порядке? – отрывисто спросил помощник. Сейчас, секундочку, ответила я. Мне вернуться назад? – нетерпеливо осведомился помощник адвоката. Да-да, конечно. С какого места? Он переглянулся с Кеесом, тот наблюдал за мной, скрестив руки. До этого момента он молчал, а теперь вдруг подал голос. Давайте сделаем перерыв. Пять минут хватит? Все сразу начали вставать, как будто только и ждали предлога, чтобы передохнуть.

К моему удивлению, бывший президент поднялся и направился к выходу вместе со всеми: то есть, получается, его везде пускают. Я проводила его взглядом. Сама я осталась на месте, хотя мне как раз не помешало бы выдохнуть. Комната почти опустела, и я увидела, что Кеес тоже никуда не пошел, он был единственный, кто остался. Он приблизился и встал передо мной. Я знаю, что вы моментально среагировали на наш запрос, я вам признателен, сказал он. Я кивнула, оставаясь настороже: тон у него был какой-то неопределенный, нарочито двусмысленный, манера как бы знакомая, но ни в поведении, ни в словах – ни единого намека на узнавание. Я могла бы сама начать у него допытываться, что и как, могла бы вообще поставить вопрос ребром, но ситуация была, прямо скажем, не в мою пользу. Кеес тут главный, оброни он хоть словечко недовольства на мой счет, и прощай, мой контракт – если не расторгнут сейчас, то продлевать уж точно не станут.

А вы ему понравились, неожиданно заметил Кеес. Ваше присутствие его как будто успокаивает. Я едва не скривилась, но сдержалась: Кеес все видит, он рядом. Разные слова снова заполыхали в моей голове: «преступник», «вооруженный налет», «этнические чистки». Но вы здесь не только за этим, продолжал Кеес. Он скрестил руки и опустил взгляд. Ваша реакция помогает нам приблизительно понять, какой эмоциональный эффект производят следственные материалы и показания свидетелей. У нас в известной степени замылился глаз. Он махнул рукой, показывая на бумаги, разложенные по всему столу. Техническая сторона дела нам важна, но не стоит забывать и об эмоциях. Ваша реакция хорошо показывает, как переменчивы чувства, вызванные судебными разбирательствами наподобие этого.

Слово «чувства» он выговорил с легкой, но вполне заметной брезгливостью. А знаете, сказал он, и на его губах заиграла легкая улыбка, у вас такое знакомое лицо, мы с вами не встречались? Я молчала, а он подходил все ближе и ближе. Он присел на край стола, выставив скрещенные ноги в мою сторону, всего в нескольких дюймах от меня. Наверняка эти па он проделывал сотни раз – вроде бы и ничего такого, но в то же время как-то бесстыдно. Я внутренне все больше убеждалась: нет, он меня не помнит, он так подкатывает ко всем женщинам: «Мы с вами не встречались?» Из коридора донесся шум, я повернулась – голоса зазвучали совсем близко, но быстро стихли, просто кто-то прошел мимо.

Но и этого хватило, Кеес резко поднялся и отошел к противоположному концу стола. Он держался уже по-другому, начал хмуриться, листать бумаги. Я собиралась встать, но тут он посмотрел на меня и неожиданно через весь стол спросил: как Адриан, вы с ним видитесь? В самом вопросе и в том, как его задали, не было ничего особенного, хотя, пожалуй, с непринужденностью Кеес переборщил. Я заранее знала, что увижу в его глазах: порочный отблеск, – и, когда наши взгляды встретились, отблеск там был, впрочем, он там был всегда. В это мгновение все начали возвращаться в переговорную, и, не дождавшись моего ответа, Кеес снова уткнулся в бумаги. Он хмыкнул – слегка досадливо, поднял голову и резким тоном сказал: входите, пожалуйста. Мы и так задержались. Давайте не будем больше терять время.