Текст книги "Последний бумажный журавлик"
Автор книги: Кэрри Дрюри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Кэрри Дрюри
Последний бумажный журавлик
Памяти моего дедушки, Уолтера Гейджа – Линкольн Грин, Тауэр Гарденс, Отель Каунти, скупая Мадам Шоле, поющий клоун Джек… И я сижу у тебя на коленях, и мы улыбаемся друг другу на фотографии.
От автора
В 1983 году мне было одиннадцать лет. Мы с другом пошли в кино на «Возвращение джедая». Это было время, когда перед основным сеансом крутили короткометражные фильмы, время холодной войны и угрозы ядерного Армагеддона. В тот раз небольшой ролик за несколько минут до «Джедая» показал нам, что случится при ядерном взрыве. Нас предупредили, что все произойдет мгновенно, и мало кто успеет вернуться домой.
После такого видео мне уже не хотелось никакого фильма – а только скорее попасть обратно – к маме, папе и брату, и быть с ними, если вдруг на нас упадет бомба. Тем вечером мы с другом все-таки посмотрели фильм в кинотеатре, и бомба, конечно, не взорвалась, но страх не унимался и все гудел, гудел где-то внутри меня.
А потом я прочитала «Военные игры» Дэвида Бишофа, «Когда дует ветер» Рэймонда Бриггса, посмотрела фильм «Нити», послушала «Два племени» группы Frankie Goes to Hollywood и «99 красных воздушных шариков» группы Nena. Страх заставил меня разобраться в теме.
Я читала о Хиросиме – все, что только могла отыскать, но это было еще до интернета, и потому поиски шли медленно и трудно.
Холодная война закончилась, я стала старше, и все, казалось бы, изменилось, но память о том страхе осталась со мной.
И это не удивительно: число стран с ядерным оружием растет, а политические конфликты порождают новые угрозы и новые страхи. Размышляя об этом, я наткнулась на статью о человеке, который выжил после бомбардировки в Японии. Автор статьи рекомендовал книгу Джона Херси «Хиросима». Я тут же заказала ее, прочитала и… не смогла сдержать слез.
Мне казалось, что я давно уже все узнала про Хиросиму. Но нет. Совсем нет. Книга Херси после меня, можно сказать, «пошла по рукам», а сама я принялась изучать все, что есть в интернете на эту тему, читать книги, смотреть фильмы и документальные передачи про бомбардировки Японии. Так хотелось понять, осмыслить.
Я словно побывала в прошлом и по-иному взглянула на современный мир, на угрозы, которые до сих пор не отступили. Чему нас научило то время? Может ли это повториться? Утихла ли прошлая боль? Забыли мы или помним?
Такие события должны непрестанно волновать и жить в сознании. Но разве время не стирает их из нашей памяти?
Мне захотелось написать об этом. Я не собиралась вдаваться в исторические подробности, анализировать, кто виноват, как нужно было поступить и почему; меня интересовали только люди – истории тех, кто остался в живых, кто потерял родных и любимых, кто в полной мере узнал, что такое сожаление, скорбь, вина. И страх.
От таких историй сжимается сердце.
Я не японка. Я не пережила всего этого. И я не знакома ни с кем, кто был в Хиросиме.
Но эта история не отпускала меня. И я подумала, что если бы о событиях писали только их очевидцы, люди бы давно забыли прошлое. А в нем есть нечто важное, то, что нельзя отпускать, то, к чему нужно время от времени возвращаться. Потому что нам всем есть что терять.
Страх не различает ни времени, ни пола, ни стран, ни культур.
Каждый знает, что такое вина.
Или любовь.
Именно об этом книга «Последний бумажный журавлик».
Кэрри Дрюри
Каждый
из нас —
история.
И я,
и бабушка,
и мама,
и все мои друзья.
И ты,
конечно, ты! —
Наш дедушка
Ичиро.
Я думала, история —
как жизнь, —
прямая линия.
Но я ошиблась.
История подобна кругу
среди других кругов:
сплетаются они,
соединяются
И катятся
сквозь жизнь,
и в памяти
не остаются.
Дедушка,
твоя история
вот так и укатилась бы.
Но мы спасли ее —
мы
вместе
выпустили ее
в вечность.
Часть первая
Япония, 2018
Касаюсь книжных корешков.
Страницы пожелтели,
буквы стерлись.
– Какую, дедушка?
– Не знаю. Выбирай, Мидзуки —
какая попадется в руки.
Смотрю наверх:
все книги, книги —
до потолка.
И полка одна
прогнулась под ними —
улыбается.
– В них волшебство!
Ты сам мне говорил!
А он лежит, смеется:
– Чушь. Сказки для детей.
Так жалко.
Он был другим —
до смерти бабушки.
И я скучаю по нему, другому.
По легкому, веселому
и любопытному.
– Но… дедушка, послушай! Истории…
– Одни слова – и больше ничего.
Я замерла. Не верю.
– Отстань! Дай я один побуду.
– Но…
– Уходи!
Я вытащила книгу
и вышла,
и дверь
закрыла.
Воспоминания – тяжелая ноша души.
Как листья
На умирающем дереве.
Вот она на столе – старая книга деда.
Смотрю на нее, привыкаю.
А там герои внутри —
стучат кулаками в страницы,
топают и вздыхают.
Ждут в нетерпении.
«Скоро вы все мне расскажете.
А он… он больше с вами не встретится.
Я теперь – вместо него».
Когда я была ребенком,
дедушка
садился ко мне на кровать
и читал,
размахивая руками, —
громкоголосый
и радостный.
Когда же я стала взрослой
для сказок,
мы увлеклись беседой
о книгах:
то обсуждали,
то спорили,
вдохновлялись
историями.
И все. Больше этого нет.
Бабушка умерла,
и дедушка изменился.
А я скучаю
по нему – прежнему.
Мама заваривает улун.
– Какие планы на день?
Молча глотаю йогурт.
– Да так. С книжками. Занимаюсь.
Она наливает чай.
– Побудешь сегодня дома?
В трех словах – столько всего несказанного.
Дверь скрипит.
Он медленно выплывает из комнаты:
– Славное, кажется, утро.
И улыбается.
Надолго ли его хватит?
На целое утро? На день?
Время покажет.
Мама волнуется.
– Побудешь дома, Мидзуки?
Я ненадолго.
– Вот еще! Если из-за меня —
нечего дома сидеть! —
грохочет дед. —
Я и один тут справляюсь.
Мы дружно молчим.
Ни слова. Никто.
Мы знаем, что
одиночество —
самое страшное
для него.
Мама, красивая мама.
Куда она? Ни единой морщинки
на молодом лице.
Я киваю.
Она улыбается.
И мне так тепло и нежно.
Наша вина преследует нас,
Не отпускает, истончает
До пустоты.
Хлопнула дверь,
щелкнул засов калитки,
зазвонили часы.
Дедушка снова вернулся в печаль.
Им завладели
тени из прошлого.
Что же там было?
Что так тревожит его?
Что не дает покоя
сильному дедушке?
Это ведь он учил меня не бояться!
Учил не падать с велосипеда!
Это ведь он вдохновил Мэгуми,
бабушку нашу,
заняться джазовым танцем,
и сам потом вместе с ней
танцевал до упаду.
Он будил меня среди ночи —
показать
звезды
на чистом небе.
Он выигрывал в шахматы
у друзей
и закатывал каждый год
варенье.
Улыбался,
смеялся,
жил
день за днем.
Я скучаю по прежнему дедушке.
Думаю часто о нем.
Он подходит к столу,
смотрит на старую книгу
и проводит пальцами по корешку:
«Волшебства больше нет».
«Я дрянной человек», – говорит он,
выходит
из кухни.
И медленно,
тяжело
ступает к себе.
Я – за ним.
Книги молчат, затаили дыхание.
Что они знают о дедушке?
Что они помнят о нем?
Полка-улыбка,
заваленная томами,
сделалась вдруг гримасой.
Я стою у него за спиной.
«Есть кое-что, Мидзуки.
Я больше не в силах скрывать.
Бабушка знала. —
и он
кулаком
ударяет в грудь. —
Понимала
всю мою
боль.
и мою
вину.
Она помогала мне
вытерпеть это,
перенести.
Теперь ее нет.
Я с памятью – наедине.
Но скоро и я…
Уйду.
И тогда… —
Он поднимает руку
и раскрывает пальцы,
сжатые в жесткий кулак —
маленький
взрыв. —
Даже память
о ней
исчезнет».
И я чувствую
кожей
его тоску
и отчаяние.
– О ней? – переспрашиваю. —
О бабушке?
Но ведь я всегда
буду помнить ее!
– Нет, – вздыхает он,
наклоняется
и достает из-под кровати коробку.
Колени его хрустят.
– Ты не знаешь, как сильно я виноват.
Но я должен сказать,
должен тебе передать
эту память.
Там, в коробке, покоится книга.
Старше всех, что я видела.
На обложке – ни слова не разобрать,
переплет истрепался,
и ни одной страницы.
Он открывает ее.
Нет, все же
одна страница осталась.
И эту – последнюю —
дедушка вырывает.
Складывает ее.
Загибает один уголок
и другой.
Так сложно.
Так ловко.
Будто он тысячу раз это делал.
– Выслушай все до конца.
А потом – осуждай,
проклинай,
ненавидь меня
или прости,
но сначала —
выслушай
до конца.
Он ставит на полку
бумажную птицу —
журавлика.
– И помни о том,
что услышишь.
Часть вторая
6 августа 1945
История дедушки
Помню, это было за несколько дней до моего восемнадцатилетия. Я лежу на полу в доме моего друга Хиро, разглядываю книгу. Я устал. Вчерашняя ночь оказалась долгой: нас с мамой разбудила воздушная тревога, и мы потащились в бомбоубежище – мы уже знаем этот путь наизусть и даже во сне нашли бы туда дорогу. Вражеские самолеты часто летают над нашим городом, Хиросимой. К счастью, ни одной бомбы еще не сбросили.
Сегодня утром снова гудели сирены, но не сильно. Мы решили, что особенной угрозы нет, и мама отправилась на работу, а я просто радовался редкому отдыху от постоянной борьбы за жизнь во время налетов.
Стрелка часов подходит к восьми. Я вдыхаю теплый воздух ясного летнего дня, и все мои невысказанные страхи, все мое беспокойство уходят с выдохом.
Передо мной книга, и целый день впереди – день с лучшим другом. Значит, все хорошо.
Я дочитал до четвертой главы и перевернул страницу, а Хиро заварил нам улун.
– Да ты за всю жизнь этого не прочитаешь! – пошутил он, складывая игрушки – их разбросала Кэйко, сестренка Хиро, собираясь в детский сад – мы с ним каждое утро провожали ее туда.
Книга называется «Повесть о Гэндзи».
Я смотрю на страницы и вспоминаю, как отец подарил ее мне – в день, когда ушел на войну…
– Вот тебе – первый в мире роман! – сказал он и вручил мне тяжеленные четыре тома.
– Ничего себе, какой огромный! – ответил я.
– Зато будет чем заняться, пока меня нет. Обещай только, что прочитаешь. Это чудесная история, полная любви и боли. Она многому научит.
И я пообещал.
А потом я пролистал страницы и заметил его довольную улыбку. Папа наклонился ко мне – я почувствовал знакомый запах мыла, шампуня и табака и подумал, как же давно мы с ним не общались вот так близко.
– В книгах есть какое-то волшебство, – прошептал он мне на ухо.
Я поднял голову – хотел посмотреть ему в глаза, но он уже развернулся и направился к двери.
– Кстати, можешь переплести их в одну, – сказал он через плечо. – Глупо было бы потерять концовку.
Я последовал его совету и всюду носил под мышкой эту четырехтомную книгу, читая каждую свободную минуту и веря в книжное волшебство, о котором говорил отец.
Хиро собирает вещи в корзину для белья – слишком много дел по дому обрушивается на сына, когда отец на войне.
– Сколько там страниц? – спрашивает он.
Я открываю последнюю страницу и смотрю на номер:
– Тысяча девятьсот девяносто девять.
Хиро в ужасе качает головой: мой друг не большой любитель чтения.
Перелистываю страницу и говорю:
– Смысл не в том, чтобы дойти до конца, а в самом пути. Книга – как путешествие.
Я пью чай и продолжаю читать. Роман, конечно, вечен и прекрасен, как голубое небо и солнечный свет, но мысли мои далеко: с мамой – на ее работе, с отцом – на войне, а еще в том времени, когда и я смогу служить Императору и сражаться за мою страну.
Краем глаза замечаю, как Хиро идет к окну.
– Б-29, – произносит он. – И почему-то только один.
Мой взгляд замирает на 348-й странице, на последнем слове, которое я прочитаю в прежней жизни, во «времени до». Раздается знакомый рев американского самолета.
Хиро поворачивается ко мне:
– Тут что-то…
Его слова тонут во вспышке белого света.
Открываю глаза. Но по-прежнему не понимаю, жив я или умер.
Свет погас.
Солнце не светит.
Все звуки исчезли.
Я оглох?
Почему так трудно дышать? Почему воздух обжигает легкие?
Мысли гудят, как мухи в банке.
Я моргаю; перед глазами что-то размытое. Что-то серое.
Щебень? Кирпичи?
Кашляю.
Лежу на спине, смотрю в небо, но оно потеряло голубой цвет. А солнце потеряло желтый. Их больше нет – ни солнца, ни неба, их как будто сдул ветер, оставив только серую пустоту.
Серый цвет – повсюду. Глубокий, недвижимый, поглощающий.
«Вставай! – говорю я себе. – Надо выбираться отсюда. Надо найти Хиро».
Я кричу его имя в темноту. Мой голос слишком слаб.
Снова кричу, но вдыхаю пыль, кашляю, надрываюсь от кашля – до слез.
«Давай, – думаю. – Поднимайся! Ты должен!»
Тело тяжелое, как свинец. Пытаюсь пошевелить пальцами ног. Получается! Я чувствую их, чувствую ноги. Хотя бы чуть-чуть.
С руками как-то проще, они свободно двигаются – вправо-влево. Медленно поднимаю руку, провожу по волосам, но морщусь от боли. В голове будто тысячи иголок.
Другой рукой дотрагиваюсь до лица, но меня тошнит от боли. Я открываю рот, и кожа на щеках туго натягивается:
«Хиро!» – кричу я опять, но ответа нет.
Ни единого звука.
Сбрасываю с груди и ног бесформенные обломки – деревянные, металлические, каменные. Смотрю на себя. Мне страшно. Я лежу в одном нижнем белье.
Кто взял мою одежду? Куда все подевались?
Поднимаюсь. Теперь во мраке я могу разглядеть очертания предметов, но мозг не принимает то, что я вижу. Мысли об одежде и наготе исчезают сами собой.
Стены лежат на полу, а потолок… Я осматриваюсь… потолка нет… оконные стекла выбило вместе с рамами…
Дверь! Где дверь? А стол и стулья? Где они? Куда все исчезло? Где Хиро?
Изо всех сил пытаюсь сохранить равновесие и наступаю на что-то мягкое, расчищаю этот непонятный предмет ногой и – внезапно – вспышка цвета.
Моя книга.
Я хватаю ее и прижимаю к груди, как будто это сама жизнь или то волшебство, которое сможет рассеять кошмар вокруг меня.
Шатаясь, с вытянутыми руками – чтобы не упасть, – я поднимаюсь на груду щебня и обломков и смотрю, во что превратился мой город.
Все покрыто густой пылью, окутано серыми облаками. Ищу на небе Луну – мне кажется, сейчас ее время, хотя я понятия не имею, ночь на дворе или день. В темноте проступают какие-то формы – будто призраки поднимаются из могил. Но среди этих теней нет ничего похожего на дома или людей: никто не открывает двери, никто не выходит на улицу – посмотреть, что произошло. Повсюду только груды камней, обугленные стволы деревьев, поваленные телеграфные столбы, скрученные металлические конструкции, торчащие, как сломанные ребра умирающего животного, деревяшки, замершие в ожидании пламени.
Опустошение. Разрушение. Руины.
Я не могу пошевелиться от ужаса.
Дороги, по которым я шел утром, исчезли.
Повозки с лошадьми – их нет.
Люди на велосипедах – точно их и не было никогда.
Деревянные дома на улице Хиро…
дома на моей улице…
вся моя улица…
Куда все делось?
И где люди?
Где сосед Хиро, господин Хияси? Его жена и дети, где они?
Господин Сато, у которого мы покупаем конфеты, где он? Где?
Я вглядываюсь в город, но из-за пыли и облаков ничего не разглядеть.
Магазин Синтэти, где работает моя мама? Он все еще стоит?
Смотрю направо – туда, где должна быть больница Сима. Мама Хиро работает там медсестрой.
Хиро…
Где Хиро?
Руки трясутся. Мне и холодно, и жарко. Ноги дрожат.
Дыши, говорю себе. Дыши.
На моем теле – миллионы порезов, ссадин и царапин. Все болит – спина, лицо, руки, пальцы… все…
На полу, в нескольких метрах от места, где я нашел свою книгу, лежит что-то странное, не похожее на все вокруг. Раздвигаю обломки и вытаскиваю корзину с бельем. Кожа ужасно саднит, но я натягиваю брюки и рубашку. На всякий случай беру с собой еще одежду: Хиро, где бы он ни был, возможно, тоже остался в одном белье.
Хиро. Я должен найти Хиро.
Выкрикиваю его имя, но звук собственного голоса в тишине пугает меня – такой он слабый и странный.
«Хиро», – пытаюсь я повторить громче, только слово как будто застревает в горле и болит.
Стараюсь не наступать на разбитое стекло, обожженную древесину, на руины дома Хиро. Падаю на колени и раскапываю обломки.
– Хиро! – кричу я снова и снова. – Хиро! Хиро!
Я ищу в разных местах и зову его. Пока ничего.
Вдруг вижу, как соседи поднимаются из-под обломков – живые призраки.
– Tасукэтэ! – кричу. – Помогите!
Люди смотрят в мою сторону, но никто ко мне не подходит. У каждого – своя боль, свои пропавшие.
– Хиро! – зову я снова.
Сердце стучит так громко, что ничего другого не слышно. Но я все равно прислушиваюсь. И мне кажется, кто-то шепчет за спиной. Я ползу, карабкаюсь на четвереньках, заглядываю в каждую темную щель.
– Где… где ты?
Он не отзывается, но тут я вижу, что обломки стены шевелятся. Обеими руками, что есть силы, я тяну на себя доски, покрытые штукатуркой.
Щель становится глубже, и я чуть ли не ныряю туда, шарю руками, нащупываю едва различимые предметы и спрашиваю, спрашиваю:
– Ты слышишь меня?
Наконец теплая ладонь сжимает мои пальцы, и сердце от этого колотится сильнее – с надеждой.
Я разгребаю обломки и все яснее вижу его – Хиро. Но это не тот Хиро, который повернулся ко мне, стоя у окна. Он тоже без одежды. Одна сторона его тела и нижняя часть ног в порядке, все остальное – в ожогах.
На меня накатывает тошнота. Я шатаюсь. Меня рвет. Все кружится. Падаю. Снова рвет.
Дрожу. Пот течет по лицу и телу, как вода.
Он касается моей спины:
– Спасибо, – голос друга слабый, уставший, неузнаваемый. – Это бомба?
– Похоже на то. Только вот какая? – спрашиваю я, собравшись с силами.
– Молотофф но Ханакаго?[1]1
Японская транскрипция «коктейля Молотова». – Прим. пер.
[Закрыть] Кассетная бомба? – произносит он еле-еле.
Хиро неловко поворачивается в одну сторону, в другую – смотрит, как и я в те первые секунды, на разрушенный мир.
– Даже пятисоттонная бомба так не смогла бы… – отвечаю ему.
Хиро встает и делает неуверенный шаг.
– Здесь был сад, – шепчет он. – А вот тут, где я стою – бомбоубежище.
Он смотрит на меня.
– Все еще день? – его голос почти как тишина. – Тот же день? Ничего не помню… Я видел самолет… стоял у окна, да? А потом раскрылся парашют. Я обернулся, чтобы сказать тебе, да?
Я киваю.
– А потом… пустота. Что-то белое и все, – он качает головой, – пустота.
Вдруг он наклоняется и его начинает рвать – точно как меня. Хиро дрожит, зубы его стучат, пот льется без остановки.
– Я голый, – говорит он, переводя дыхание от рвоты. – Куда делась моя одежда?
– Не знаю, – шепчу. – Я тоже очнулся голым. Посмотри на свою кожу. На тебе была рубашка с рисунком, твоя любимая.
Он кивает.
– Посмотри, посмотри на себя.
Он опускает голову, рассматривает себя, касается рукой разноцветных пятен на коже.
– Это рисунок с моей рубашки, – произносит он. – Почему-то на коже. Но куда делась сама рубашка?
Я пожимаю плечами.
– И что нам теперь делать? – спрашивает Хиро. – Куда нам теперь идти?
– Я не знаю. Не знаю.
У нас нет ответов.
Я помогаю Хиро натянуть одежду, которую взял из корзины, и вместе мы карабкаемся по останкам его дома в надежде дойти до больницы, но останавливаемся там, где должна быть дорога.
– Моя мама, – шепчу я.
– И моя, – отвечает он. – А сестра? Что с ней? Что с Кэйко? Мне нужно найти ее, мы должны быть вместе сейчас! Она в детском саду, ей страшно!
Хиро умоляюще смотрит на меня.
Пытаюсь сообразить, как быть. Я хочу найти свою маму, отвести Хиро в больницу, да мне и самому бы попасть к врачу, но Кэйко?..
Ее образ неожиданно встает перед глазами: вот солнце сияет на темных волосах, когда мы с Хиро ведем ее в детский сад; вот мы прощаемся, и она машет нам у ворот, а мы отправляемся в школу или на урок военной подготовки, или на завод, где нам теперь приходится работать; вот она дома, смеется, а Хиро ее дразнит; я помню ее улыбку.
Пять лет! Ей только пять лет!
– Сначала мы пойдем в детский сад, – говорю. – Найдем Кэйко. Потом – мою маму. А потом – твою.
Мы уходим все дальше и дальше – в клубящееся облако. Нас словно заглатывает ветер, несущий пыль, грязь и дым.
Я едва дышу и с трудом переставляю ноги. Грудь, руки, лицо – все нестерпимо болит. Прямо сейчас я еще могу поднять ногу, переместить ее вперед – вроде как сделать шаг. Но понятия не имею, сколько еще протяну и куда в конце концов смогу дойти.
В сером тумане вспыхивают красные огни, преграждают нам сначала один путь, потом другой. Мы сворачиваем, переходим дороги, пытаемся найти новый маршрут, но снова и снова пламя отбрасывает нас назад. Мы не произносим ни слова.
Словам не под силу выразить то, через что мы проходим.
Я ослаб, устал и хочу пить. Хиро плетется рядом. Слышу его тяжелое дыхание.
– Как много раненых! – голос друга – скрипучий, будто старый. Проходим мимо людей, лежащих на обочинах.
– Мы им не поможем, – отвечаю. – Что бы мы ни сделали, это ничего не изменит. Сейчас нужно быть эгоистом. Думать только о наших семьях.
Во рту все пересохло: кажется, будто в горле что-то сжимается. Я бы попил даже из лужи – но луж нет.
– Пять человек, – говорю. – Ты, я, наши мамы и Кэйко. Больше мы ни о ком не переживаем.
– Но моя мама, – шепчет он. – Больница Сима… я не думаю, что…
– Прямо сейчас, – настаиваю, – у нас одна цель – найти Кэйко.
Мы продираемся сквозь серое облако, и ее образ стоит у меня перед глазами. Я не вижу людей, просящих о помощи, – только круглое лицо Кэйко, ее светящиеся глаза, слышу только ее смех и голос, когда она поет свою любимую песню, пока мы с Хиро пытаемся делать уроки.
Перед нами вспыхивают огни, пламя поднимается чуть не до небес, мы не можем дальше идти и останавливаемся на перекрестке.
Хиро падает, прячась от жара за бетонной стеной.
– Не понимаю, где мы, – произносит он. – Все выглядит одинаково.
Я сажусь на землю рядом с ним, и Хиро спрашивает:
– Почему мы живы, а они нет?
Он смотрит на тела вокруг нас.
– Почему я так обгорел, а ты нет? Что это было? Откуда столько огня?
– Бензин? – предполагаю я. – Они могли сбросить на нас бензин и поджечь его.
– Неужели весь этот огонь от пики[2]2
Пика – от «пика дон», молния и гром по-японски. После бомбардировки Хиросимы это слово стало обозначать вспышку и грохот взрыва атомной бомбы. – Прим. пер.
[Закрыть]? – говорит он. – Вспышка, конечно… Но…
Боль ползет по телу, перед глазами все кружится. Нет смысла сидеть здесь и обсуждать, что это было, и испытывать вину за то, что нам досталась боль, а не смерть. Огонь распространяется и движется в нашу сторону. Мы выжили тогда, и сейчас надо пошевеливаться.
Я встаю: книга все еще в левой руке, а правой я поддерживаю Хиро.
Земля вздрагивает, и я едва удерживаюсь на ногах, когда обваливается остов здания. Мы внезапно оказываемся в потоке жара и дыма, прячемся от него, как можем, кашляем, сплевываем, задыхаемся.
Пыль оседает во рту. Невозможно даже глотать. И ужасно хочется пить!
Вдруг я кое-что замечаю и вглядываюсь туда, где за кирпичами и кусками бетона белеет дверной проем – точно надгробие на кладбище города. Поняв, что это, я поворачиваюсь к Хиро и вижу, как он меняется в лице.
Его взгляд – прежде рассеянный и потерянный, становится сосредоточенным. Хиро моргает, моргает – без остановки:
– Как мы здесь оказались?
– Мне жаль, – шепчу я.
– Но мы ведь шли в детский сад. А не в мамину больницу.
– Так вышло, Хиро. Пламя сбило нас с пути.
– Неужели это все, что осталось от больницы? Дверной проем? А где стены? Как они могли просто исчезнуть?
– Не знаю, друг.
– Она точно где-то там, – говорит он. – Точно. – Его голос дрожит. – Ей незачем было искать убежище. Он спотыкается о кирпич и еле слышно произносит:
– Где она?
Хиро идет вперед, я карабкаюсь за ним.
Вот уже шаг до него, как вдруг он падает на колени, всматривается в щели среди обломков, ползет дальше, раздвигает кирпичи, выкрикивает ее имя, поворачивается и смотрит на меня:
– Где она?
Я кладу ему руку на здоровое плечо, а потом медленно отхожу и оставляю друга с его горем.
Обрушенное здание затушило пожар, полыхавший рядом с нами, но город еще охвачен пламенем. Нам нужно идти дальше, а Хиро шатается, держится за живот, с трудом открывает глаза и снова их закрывает.
Я смотрю на то, что осталось от нашего города.
Замок разрушен. Все его башни и пять этажей. Торговая улица Хондори тоже. Фонари в форме ландышей нелепо свисают над магазинами и трамвайными путями.
Разрушен университет.
Театр.
Пожарная часть.
Их больше нет.
Некоторые здания все же сохранились – может, потому что они крепче других или выше, или еще почему. Газетная лавка, пивная, банк – стоят, но у всех выбиты окна, сломаны стены или обрушены крыши. Черные, обугленные. Тени того, чем они были.
– Смотри, – обращаюсь я к Хиро. – Это же торгово-промышленная палата! Купол больше не зеленый, но форма, видишь, сохранилась.
Хиро поднимает голову и смотрит вдаль на руины.
– Если это Палата, а перед нами – Больница Сима, – говорю я, – нам нужно взять немного восточнее. Детский сад недалеко от больницы.
Мы снова идем вперед – быстро, как только можем. По дорожным и уличным знакам ориентироваться сложно. Маяком нам служит уцелевший купол и руины знакомых зданий.
Мы идем босиком по раскаленному асфальту, переступаем через обломки, искривленные металлические конструкции, обугленные тела. От этого наш путь кажется бесконечным.
Внезапно вспыхивает пламя, как будто откуда-то из-под земли: мы вздрагиваем, с усилием поднимаем руки, чтобы защитить и так уже обожженные лица, но все равно идем, уворачиваясь от огня, выбирая правильные повороты, пока наконец перед нами не появляются металлические ворота детского сада – сломанные, погнутые, выдернутые из фундамента.
А что еще мы ожидали увидеть?
То, что помнили.
Широкое приземистое здание.
Деревянные двери темно-синего цвета с витражами, сверкающими на солнце.
Дети в форме, с рюкзачками на спинах, выстроились во дворе.
Рядом с ними – воспитатели: успокаивают малышей, записывают присутствующих.
В моей памяти все дети живы и все они улыбаются.
Мы останавливаемся.
От здания почти ничего не осталось. Только две стены торчат, как выбеленные кости давно умершего животного.
Где дети? – думаю я.
Хиро спотыкается и хромает, с каждым шагом все сильнее хрипя от усилия и боли. Я и не думал, что он может идти так быстро.
– Кэйко! – кричит он что есть силы. – Кэйко!
Я едва поспеваю за ним.
– Детей здесь нет, – говорю. – Их, наверное, перевезли в безопасное место.
Хиро резко оборачивается, в его глазах – гнев, руки и плечи подняты:
– Где оно? – кричит он. – Где здесь безопасное место?
Я молчу.
– Оглянись! Посмотри на город! – он по-прежнему кричит. – Все кончено. Не о ком теперь заботиться. Некого любить. Все они умерли. Ничего не осталось, кроме… кроме… боли… и страданий. Это… это ад. Ад на земле. – Слюна брызжет из его обгоревшего рта.
– Кэйко больше нет, – произносит он тише, его глаза блестят. – Она мертва. И моя мама тоже. И твоя. Мы должны принять это – остались только мы с тобой.
Я сжимаю в руке чудом уцелевшую книгу и вспоминаю, как папа уходил на войну: внешне он казался спокойным, но в его взгляде я увидел смирение с неизбежным. Такое же точно смирение теперь в глазах Хиро.
Я вспоминаю улыбку мамы, когда она собиралась на работу этим утром в магазин Синтэти, и вглядываюсь, ищу его: он должен быть неподалеку. Но на его месте ничего нет, и сердце подсказывает мне, что она не спаслась.
Я иду к бетонной стене – земля около нее более-менее чистая. Мне бы хоть немного отдохнуть, но спина болит так сильно, что я даже не могу опереться о стену, и к тому же боюсь, что если сяду, подняться у меня уже не будет сил.
На бетоне под ногами – что-то очень странное: темная тень в форме человека с вытянутыми руками. Забыв о боли в спине, я оглядываюсь и чуть дальше вижу другую фигуру: руки-тени поднимаются к голове. И справа, и слева – всюду что-то такое. Темные силуэты.
– Что это? – спрашивает Хиро.
Он напряженно замер и смотрит на меня.
– Похоже на тени людей, – выдыхаю я. – Как будто их души вжались в землю.
Меня качает. Я отхожу в сторону. Вспоминаю Кэйко: как она улыбалась, когда мы в последний раз собирали ее в детский сад – их мама уже была на работе; как она с гордостью заявила, что Хиро – ее старший брат, а я – лучший друг старшего брата; я вспоминаю ее смех, когда она повернулась к нам и сказала, что мы идем слишком медленно и слишком много болтаем.
Как же так, Кэйко, думаю я.
Слишком тяжело – и ногам, и душе. Как дальше? Куда?
Я падаю на груду битых кирпичей.
Огонь полыхает совсем рядом, но мне все равно.
Я почти не сомневаюсь, что эти взрывы убили мою маму. От папы слишком долго никаких вестей – скорее всего, он погиб на войне. Мама Хиро тоже не выжила.
А Кэйко? Неужели и ее больше нет?
Я смотрю на друга. Пламя позади него захватывает город, в котором мы жили с рождения и который теперь стерт с лица земли. Воспоминания о нашем детстве улетают в небо вместе с облаками пыли и дыма.
Это и правда картина ада.
Внезапная усталость валит меня с ног.
Но я не хочу закрывать глаза! Не хочу! Туман в мозгу рассеивается, я смахиваю пыль с ресниц и вижу, что кто-то, скрытый за грудой бетона, смотрит на меня.
– Кэйко? – бормочу я и ползу по искромсанной земле.
Я все ближе – и за обломками проступают очертания человека. Мы с Хиро разгребаем кучу битого бетона. Чтобы расчистить завал у ног, нужна такая сила, на какую, я думал, мы не способны.
Видит ли эта спасенная женщина наше разочарование, когда мы понимаем, что она не та, кого мы ищем?
Боль и смерть, которые я встретил, не притупили чувства сострадания, но отняли у меня способность скрывать разочарование.
Я вздыхаю так тяжело, что даже качаюсь, как дерево на ветру.
– Где дети? – спрашивает Хиро, но женщина молчит и плачет, и в этот миг с неба падает вода.
– Это, наверное, пожарные, – говорю я ей. – Сейчас нам помогут!
Но капли – черные, огромные, жгут мою опаленную кожу, а женщина вздрагивает от боли.
– Снова бензин? – спрашивает Хиро. – Думаешь, они поливают нас бензином, чтобы окончательно сжечь?
Я потираю мокрые пальцы, но маслянистого следа от черного дождя нет, и тогда я запрокидываю голову, закрываю глаза и открываю рот – почувствовать воду на сухом, опухшем языке.
Капли стекают по коже, попадают в горло.
– Это дождь, – говорю. – Но какой-то странный. Первый раз такой.
Женщина через силу открывает рот, и я слышу, как скрипит ее челюсть; распухший язык лежит на нижней губе, собирая капли дождя, которые, кажется, понемногу возвращают в нее жизнь. Я и сам хочу пить, подставляю ладони под дождь и слизываю с них черную воду.
И мне неважно, почему этот дождь черный; он из воды – это главное.
И вот мы уже все мокрые насквозь. Озноб бежит по телу; у Хиро дрожат руки, женщина тоже трясется от холода.
– Оттащим ее туда, – пытаюсь я перекричать черный дождь, глядя на уцелевший угол стены и часть крыши – хоть какое-то укрытие.
Не понимаю, почему она не стонет от боли: ее левая нога болтается как мертвая рыба на леске. Мы опускаем ее у стены, и сами от усталости валимся рядом. И тут я думаю: а в чем смысл этого всего?
Мы прошли мимо десятков раненых – таких же, как она, и никому не помогли.
И вот мы сидим здесь втроем: замерзшие, промокшие, без сил. Становится все холоднее, и шансов, что нас спасут, почти никаких.
Мы молчим.
Резкие вздохи женщины напоминают мне, что нужно вдыхать и выдыхать. Я слышу, как Хиро кашляет, и радуюсь, что он еще жив.
Тени на бетоне не исчезают под дождем, а я, выпадая из реальности в забытье или наоборот – уже и не разберу – вижу, как души вздымаются и движутся ко мне, вытянув руки, прося помощи.
– Дети, – шепчет женщина. – В парке. Те, кто выжил.
