Текст книги "Дж.Д. Сэлинджер. Идя через рожь"

Автор книги: Кеннет Славенски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Сравнительно спокойно наступая по территории Германии, американские военные почти уже уверились, что все ужасы войны позади. Действительно, в кровопролитные бои им вступать больше не приходилось. Но скоро преисподняя обернулась к ним невиданным еще, не менее кошмарным своим ликом.

В начале зимы 1944 года американский Корпус военной контрразведки составил и распространил среди своих агентов н войсках конфиденциальный доклад «Германские концентрационные лагеря». В докладе были описаны четырнадцать крупных концлагерей и более сотни лагерных отделений. Сотрудники контрразведки получили указание при вступлении войск в район расположения любого из них немедленно отправляться в этот лагерь, чтобы на месте изучить обстановку, опросить заключенных и составить рапорт начальству.

Двадцать второго апреля 4-я пехотная дивизия вошла в область, границами которой служил практически равносторонний треугольник с расстоянием между вершинами – городами Аугсбург, Ландсберг-на-Лехе и Дахау – около тридцати километров. На этой территории располагались многие из ста двадцати трех филиалов и отделений концентрационного лагеря Дахау.

За последние недели войны 12-й полк успел побывать едва ли не в десятке населенных пунктов Швабии и Баварии, и которых содержались и работали заключенные нацистских концлагерей. Ошарашенные свидетельствами зверств, творившихся за колючей проволокой, американцы сначала не вполне понимали масштабы трагедии. Даже в ежедневных рапортах командования полка узники концлагерей на первых порах фигурировали как обычные военнопленные. Так, 23 апреля в бумагах штаба 4-й дивизии значится: «12-й пехотный полк доложил об обнаружении лагеря для союзных военнопленных, в котором содержится приблизительно 350 человек». Пять дней спустя, 28 апреля, штабной офицер записывает: «12-м полком обнаружено место содержания (sic!) военнопленных, освобождено 6о французских военнослужащих».

Воссоздать картины, представавшие взорам Сэлинджера и его товарищей в освобожденных нацистских лагерях, позволяет дневник, который вел сержант 552-го батальона полевой артиллерии, в конце войны преданного 12-му пехотному полку:

«Когда ворота лагеря распахнулись, мы увидели узников. Среди них было много евреев. Они были одеты в полосатые черно-белые робы и плоские круглые шапки. Некоторые кутались в драные одеяла… Они с великим трудом поднимались и, еле волоча ноги, плелись к воротам. Сущие скелеты – только кожа да кости»'.

В 1992 году 4-я пехотная дивизия была включена в почетный перечень американских частей и подразделений, освобождавших узников концентрационных лагерей. Дивизия заняла шесть филиалов Дахау: Хоргау-Пферзее, Аален, Эльванген, Хаунштеттенен, Тюркенфельд и Вольфратсхаузен. Сэлинджеру как сотруднику контрразведки пришлось там работать. В чем конкретно заключались его служебные обязанности, нам остается только предполагать – сам он, как и большинство участников освобождения концлагерей, рассказывал об этих эпизодах своей боевой биографии лишь в самых общих чертах.

На юге Германии Сэлинджер имел все шансы утратить здравый рассудок. Но при этом в его вещевой мешок ложились нее новые и новые страницы будущего романа. На них он описывал маленьких девочек в синеньких платьицах и каток, кишащий детьми…

В апреле 1945 года Сэлинджер не просто получил свидетельства беспощадного истребления ни в чем не повинных людей – на его глазах рухнули сами основы разумного существования. Раз явившись, этот кошмар неизбывной болью поселился у него в душе. «Сколько бы ты ни прожил, – писал Сэлинджер, – запах горелой человеческой плоти никогда не выветрится у тебя из ноздрей».

Вторая мировая война закончилась 8 мая 1945 года. К этому времени Сэлинджер прослужил в армии уже больше трех лет. Тем временем, с середины 1943 года, он то и дело повторял, как сильно его тянет домой в Нью-Йорк. Даже не успев еще поучаствовать в боевых действиях, Сэлинджер писал, что Не ждет от армейской жизни ничего хорошего, но боится при этом, что жизнь гражданская к его возвращению станет для него чужой. В армию он шел с горячим желанием послужить на благо родине и уверенностью, что там у него будет и время, и возможность писать. Но не тут-то было – три армейских года вымотали его до предела, оставили у него на теле и на душе шрамы, которые не затянутся до конца жизни. Однажды, бросившись, чтобы укрыться от взрыва, на землю, он сломал себе нос – и потом отказался вправлять хрящи и кости на место. От постоянной канонады у него ослаб слух, и к концу войны он чуть было совсем не оглох. Между боями не находилось минуты, чтобы осмыслить собственные чувства, найти противоядие пережитым ужасам.

Сэлинджер имел счастье дожить до конца войны и не получить увечий. Он с честью и профессионализмом исполнял возложенные на него обязанности, ни разу не подвел боевых товарищей, ни разу не опустил рук. Но к 8 мая его силы были уже на исходе, как никто другой он стремился покончить счеты с войной и вернуться домой.

Но домой Сэлинджер не поехал. Десятого мая Корпусу военной контрразведки было приказано всячески помогать оккупационным властям в деле денацификации Германии. Сэлинджер был оставлен в строю еще на полгода и вместе с другими контрразведчиками отправлен в баварский городок Вайсенбург.

Задержавшись в Германии, он расстался с товарищами, бок о бок с которыми воевал почти год. Теперь, в незнакомом окружении, его начали одолевать «неотвратимые военные мысли и мыслишки», которые так донимали сержанта Бэйба в рассказе «Солдат во Франции». Когда его товарищи были демобилизованы, Сэлинджер остался один на один с тяжелыми воспоминаниями и мало-помалу впадал в отчаяние.

Тринадцатого мая, примерно тогда же, когда получил назначение в Вайсенбург, Сэлинджер написал Элизабет Мюррей. В этом письме он предстает человеком подавленным, не приемлющим войну и армейскую службу. Его сводят с ума пережитые на фронте ужасы и преследуют тени погибших друзей. Сам он выжил только чудом – что не избавляло его от чувства вины перед павшими. «Элизабет, – пишет Сэлинджер, – ты вряд ли представляешь себе, во что мы все тут влипли».

В мирной довоенной жизни Сэлинджер брался за перо, чтобы излить душевную боль и выразить чувства, которым в жизни выхода не находилось. Во время войны, не удовлетворенный выразительными возможностями прозы, он обратился к поэзии. За один только 1945 год он отправил в «Нью-Иоркер» 15 стихотворений, чем успел вызвать недовольство редакционных сотрудников.

Что бы Сэлинджер ни писал, стихи или прозу, творчество всегда служило ему средством осмыслить собственные переживания. Поэтому многие, в том числе и Уит Бернетт, вполне закономерно ожидали от него военного романа. Но ожидания эти были напрасны. Дважды описав военные действия в рассказах «Магический окопчик» и «Солдат во Франции», Сэлинджер присоединился к своему герою Бэйбу, поклявшемуся и «Дне перед прощанием» «ни одним словом не обмолвиться» о войне.

При всем при том Сэлинджер полагал, что романы о войне нужны. Об этом он говорил, в частности, в интервью журналу «Эсквайр», приуроченному к публикации в октябрьском номере рассказа «Сельди в бочке»: «Во всех до сих пор написанных романах об этой войне более чем достаточно столь любезных критикам мощи, зрелости и мастерства, но им остро не хватает того восхитительного несовершенства, что потрясает и захватывает лучшие умы. Люди, прошедшие через эту войну, заслужили того, чтобы о них, не стыдясь и не оправдываясь, спели срывающимся голосом. Я очень жду появления такой книги».

Память о пережитом на войне, продление срока службы, расставание с боевыми товарищами, необходимость постоянно хранить в себе душевную боль – все это летом 1945 года начало сказываться на психологическом состоянии Джерри Сэлинджера. Мало-помалу душевная подавленность переросла у него в настоящую депрессию. Вдоволь навидавшись случаев психологических травм, полученных в ходе боевых действий, или, как это называется сейчас, посттравматического стрессового расстройства, он хорошо понимал опасность своего состояния и поэтому в июле обратился за помощью в нюрнбергский военный госпиталь.

Основным источником сведений о пребывании Сэлинджера в госпитале служит его письмо Хемингуэю, написанное 27 июля. В нем он рассказывает, как заметил, что «практически все время пребывает в состоянии глубокого уныния», и решил, пока еще в силах отвечать за собственные поступки, прибегнуть к помощи профессионалов. В госпитале врачи интересовались его детством, сексуальной жизнью, тем, нравится ли ему в армии. На все вопросы Сэлинджер отвечал шутливо, кроме последнего – про армию он говорил, что ему в ней безоговорочно нравится. В письме к Хемингуэю Сэлинджер объясняет: отвечать «правильно» его побуждала мысль о судьбе еще не написанного романа «Над пропастью во ржи» – если бы автор был комиссован по психиатрической статье, это могло дурно повлиять на восприятие книги читателями.

Письмо от начала до конца блещет остроумием в духе Холдена Колфилда. «Всех, кого следовало, мы в своем секторе уже арестовали, – пишет Сэлинджер. – Очередь теперь за теми мальчишками младше десяти лет, у которых самые наглые физиономии». Еще он будто бы на полном серьезе рассказывает, как мать, оберегая сына от ужасов нью-йоркских улиц, до двадцати четырех лет каждый день провожала его сначала в школу, потом в университет. Переходя на серьезный тон, Сэлинджер пишет о своем намерении добраться до Вены и разыскать там семейство, у которого он жил в 1937 году.

Кроме того, в письме сквозит страстное желание быть признанным, а местами проскальзывают и умоляющие интонации. Так, Сэлинджер просит Хемингуэя обязательно написать ему. Спрашивает, не выкроит ли Хемингуэй времени для личной встречи в Нью-Йорке? Не может ли он как-нибудь Хемингуэю помочь? В тяжелую минуту Сэлинджер обращается к товарищу, так же, как он сам, прошедшему войну и так же Преданному литературе. «Во время всей этой заварухи я черпал надежду только в наших с вами встречах», – пишет он Хемингуэю.

Сэлинджер дважды уточняет у Хемингуэя, правда ли, что он пишет новый роман, как если бы у него были основания не вполне в это верить. Что касается собственного творчества, то он сообщает адресату о «паре готовых рассказов», нескольких стихотворениях и фрагментах пьесы о Холдене Колфилде. Замысел сборника рассказов под названием «Молодые люди» в очередной раз «лопнул», но ему от этого ни тепло ни холодно, пишет Сэлинджер – и тут же сетует, что несостоявшегося сборника ему очень жаль.

Весьма рассудительно Сэлинджер высказывается о Фицджеральде, опровергая распространенное мнение, что, мол, нее обаяние творчества писателя коренится в его человеческих пороках. Сэлинджер полагает, что Фицджеральд просто не успел перед смертью уничтожить рукопись своего романа «Последний маглат», и даже к лучшему, что книга осталась неоконченной. Это – самый нелицеприятный отзыв о любимом писателе, который когда-либо позволял себе Сэлинджер.

Прежде чем обратиться к врачам, Сэлинджер пытался самостоятельно справиться с депрессией – с помощью «белиберды, которая раньше всегда помогала». В конце весны или и начале лета он написал рассказ «Посторонний», последний в колфилдовском цикле. Герой рассказа Бэйб Глэдуоллер возвращается домой, приобретя на фронте практически те же самые симптомы душевного расстройства, которые находил у себя Сэлинджер.

В письме от 27 июля 1945 года Сэлинджер упоминает о том, что у него готовы два рассказа, которые он в шутку называл «кровосмесительными». Один из этих рассказов, судя по всему, «Посторонний». Легко себе представить, что Хемингуэй, прочтя рассказ про Бэйба и Мэтти, мог подтрунивать над изображением «подозрительно близких» отношений между братом и сестрой.

Рассказ, повествование в котором ведется от третьего лица, – своего рода реквием по Винсенту Колфилду, а в его лице – по всем погибшим солдатам 12-го пехотного полка. Обнадеживающий финал роднит «Постороннего» с «Солдатом во Франции» и вообще с большинством колфилдов ских рассказов: источник надежды автор снова видит в красоте, которая открывается герою в невинной чистоте ребенка. Кроме того, «Посторонний» является прямым предшественником рассказа «Дорогой Эсме с любовью – и всякой мерзостью»: при сходстве персонажей, в обоих речь идет о том, как освежают душу искренние человеческие взаимоотношения.

Бэйб Глэдуоллер, главный герой этого и еще нескольких рассказов Сэлинджера, возвращается с войны в родной Нью-Йорк, но не находит себе места в мирной жизни. Это тот самый Бэйб Глэдуоллер, который прошел через кромешный ад высадки в Нормандии, а потом сражался в Хюртгенском лесу и принимал участие в Арденнской операции. В Хюртгенвальде он потерял друга, Винсента Колфилда. И теперь случайная мелодия заставляет зазвучать в его ушах музыку «тех обыденных, и еще не «исторических», и почти безмятежных лет, когда все их (мертвые теперь) парни из двенадцатого полка были живы и с ходу вклинивались в толпу других отплясывавших уже парней, тоже мертвых теперь… Тех лет, когда каждый, кто мало-мальски умел танцевать, торчал в канувших в небытие дансингах и хрен что знал о каком-то там Шербуре, Сен-Ло, о Хюртгенском лесе или Люксембурге»'.

Но это все предыстория. Начинается действие рассказа с того, что Бэйб приходит домой к бывшей девушке Винсента, Хелен Бибер (после того как они с Винсентом расстались, она успела выйти замуж), чтобы отдать ей написанное Винсенсом стихотворение и рассказать, как тот погиб. Визит к Хелен нужен Бэйбу как лекарство для его душевных ран, но лекарство это слишком горькое – поэтому он берет себе в помощь младшую сестру Мэтти.

Красота Хелен поражает Бэйба, но с мысли не сбивает: он принимается подробно, без прикрас, «без красивеньких баек», описывать последние минуты Винсента. А погиб он так: дело было в Хюртгенском лесу, кучка американских солдат, в том числе Бэйб с Винсентом, грелась в лесу у костра, когда рядом с ними взорвалась минометная мина. В Винсента угодило сразу несколько осколков, его успели дотащить до палатки медиков, и там он через три минуты умер – с открытыми глазами, не произнеся ни слова.

Исполнив долг, Бэйб распрощался с Хелен, и они с Мэтти пошли пешком по направлению к Центральному парку. Вроде бы, рассказав о смерти Винсента, Бэйб должен был бы сбросить груз с души, но его по-прежнему гложет тоска. Мэтти, которая благодаря своей детской интуиции это прекрасно понимает, спрашивает брата: «Ты рад, что ты дома?» «Да, детка, – отвечает Бэйб. – А почему ты спрашиваешь?»

И в эту самую минуту у Бэйба внезапно открываются глаза на нехитрую прелесть происходящего с ним сейчас. Мэтти хвастает, что умеет есть палочками, и Бэйб говорит ей на это: «Да, детеныш… На это стоит посмотреть». Впервые его мысли и слова обращаются к будущему – до сих пор он был всецело поглощен прошлым.

В заключительной сцене Мэтти развлекается так, как это любят делать все на свете дети, – прыгает с тротуара на мостовую и обратно. Бэйб видит эту забаву впервые, и она кажется ему восхитительной. «Ему почему-то жутко приятно было смотреть, как она прыгает. А правда, почему?»

Должно быть, потому же, почему в финале «Над пропастью во ржи» Холден «чуть не ревел от счастья», глядя, как Фиби катается на карусели. После всего, через что пришлось пройти Бэйбу, он сохранил способность видеть красоту и отдавать должное невинности – то есть душа его, несмотря ни на что, осталась жива.

Глава 6. Чистилище

ПОСЛЕ ГОСПИТАЛЯ СЭЛИНДЖЕРУ ХОТЕЛОСЬ мало-мальски обустроить свое существование – раз уж пришлось остаться после войны в Германии, надо было налаживать жизнь, хотя бы отдаленно напоминавшую ту, какая виделась ему в мечтах о доме.

Еще раньше, почти сразу после Дня победы, Сэлинджер подал рапорт с просьбой перевести его в Вену. Уже давно он лелеял мечту отыскать в Австрии семейство, у которого жил перед войной, и, главное, попробовать возобновить романтические отношения с девушкой из этой семьи. Теперь Сэлинджер был настроен воплотить свою мечту в жизнь, невзирая на то что за семь лет и тем более во время жестокой войны слишком многое в жизни могло перемениться, причем далеко не в лучшую сторону.

В переводе в Вену начальство Сэлинджеру отказало, вместо этого назначив его на новое место службы в окрестности Нюрнберга. Ему, однако, удалось побывать в Вене и предпринять там розыски своих знакомых. Подробности поездки Сэлинджера в Австрию нам неизвестны, но можно наверняка сказать, что она была недолгой. Похоже, именно по следам своего пребывания в Вене он написал рассказ «Знакомая девчонка». Если это действительно так, то в австрийской столице Сэлинджера ждало страшное известие – все до одного члены семьи погибли в гитлеровских лагерях смерти. Вряд ли трагический финал «Знакомой девчонки» – простая выдумка; автор был слишком привязан к этим людям.

Из Австрии Сэлинджер вернулся потрясенным до глубины души. Гибель семьи, которая казалась ему идеалом, лишний раз доказывала, что война камня на камне не оставила от привычной предвоенной жизни. Подтверждалась несбыточность мечты, вложенной в уста Бэйба в финале рассказа «День перед прощанием», – мечты солдата вернуться после войны в точно такой же мир, из какого он на нее ушел.

Реакцией на душевное потрясение, видимо, и стала скоропалительная попытка Сэлинджера устроить собственное счастье. В сентябре 1945 года он объявил родным и знакомым, что скоро женится, чем поверг их в глубокое смятение. О своей невесте Сэлинджер сообщал в письмах, что она француженка, зовут ее Сильвия и он ею совершенно околдован. Что касается человеческих качеств будущей жены, то он ограничивался упоминаниями о ее «впечатлительности» и «утонченности». У близких Сэлинджера в голове не укладывалось, что человек, который в рассказе «Детский эшелон» жестоко высмеял безответственные браки военной поры, сам совершит подобную глупость. Меньше всех верила в серьезность женитьбы Джерри его мать – она почти не сомневалась, что тот вот-вот все бросит и приедет домой. Но Мириам ошибалась.

Восемнадцатого октября Сильвия с Джерри вступили в законный брак в городке Паппенхайм, после чего сняли дом в старинном уютном городе Гунценхаузен, расположенном в полусотне километров юго-западнее Нюрнберга. Сэлинджер приобрел автомобиль, двухместную «шкоду», и, дабы придать уж полную завершенность семейной идиллии, обзавелся щенком ризеншнауцера, которого назвал Бенни. На рождественский ужин у счастливой пары была громадная запеченная индейка. Джерри с Сильвией любили прокатиться на новом автомобиле, причем Бенни «сидел на подножке и указывал на нацистов, которых надо арестовать».

Словом, Сэлинджер устроился в Германии не хуже, чем уст раивались демобилизованные солдаты дома в Соединенных Штатах. Они с Сильвией вполне могли бы позировать Норману Роквеллу, любившему изображать сценки послевоенного процветания. Однако в их случае процветание оказалось недолговечным – не прошло и года, как дома не стало, «шкода» была продана, а брак распался.

Родители Сэлинджера о его жене не знали практически ничего, а друзья и того меньше – даже о женитьбе Джерри им стало известно от его родителей. Кто-то из них вспоминал, что но профессии она то ли психолог, то ли остеопат. Сэлинджер впоследствии, когда его спрашивали о роде ее занятий, обзывал Сильвию «почтальоншей».

Сильвия Луиза Вельтер родилась 19 апреля 1919 года во Франкфурте-на-Майне. Врач-офтальмолог по специальности, она знала четыре языка и как обладательница университетского диплома с формальной точки зрения была гораздо образованнее мужа. Высокая, под метр восемьдесят ростом, светлокожая темноглазая брюнетка, Сильвия буквально светилась жизнью и красотой. Позже Сэлинджер утверждал, что она «околдовала» его и связала по рукам и ногам своими темными чувственными чарами, против которых он был бессилен. Он был убежден, что между ним и Сильвией существует телепатическая связь.

Может даже создаться впечатление, будто мистический оттенок, начавший к этому времени проникать в творчество Сэлинджера, отчасти окрасил и его личную жизнь. Мистика мистикой, но молодые люди явно были по уши влюблены друг в друга. Этого, однако, было еще недостаточно для женитьбы. Дело в том, что в 1945 году американским военнослужащим запрещалось вступать в брак с германскими гражданами. Сэлинджер вышел из положения, выправив невесте фальшивый французский паспорт.

Сначала Сэлинджер ошарашил родителей внезапной женитьбой, а затем преподнес новый сюрприз – демобилизовавшись в ноябре, он объявил, что не станет возвращаться домой, а осядет в Германии. Три с половиной года Сэлинджер был оторван от дома, два из них провел за океаном, и все это время мечтал снова оказаться у себя в Нью-Йорке. Но теперь, когда уже ничего не стоило превратить мечту в реальность, он отказывается от нее.

Нежелание вернуться в лоно семьи Сэлинджер объяснил в письме к Элизабет Мюррей. Он писал ей, что война заставила его по-новому взглянуть на мир, что отныне люди делятся для него на прошедших сквозь фронтовой ад и на «чересчур гражданских». Он слишком долго пробыл в армии, слишком многое повидал и слишком сроднился с образом военного, чтобы снова найти себя в столь желанной некогда гражданской жизни.

На родине Сэлинджер места себе не видел, зато в Германии перед ним открывалось широкое поле деятельности. Тем более что Корпус военной контрразведки обещал весьма соблазнительные условия своим сотрудникам, которые, демобилизовавшись, останутся в нем гражданскими специалистами. Помимо материальной заинтересованности у Сэлинджера имелись и личные причины поучаствовать в работе американской контрразведки на территории оккупированной Германии. После того что он увидел в освобожденных концлагерях и что случилось с дорогим ему австрийским семейством, у Сэлинджера были с нацистами личные счеты.

В декабре 1945 года, окончательно уволившись из вооруженных сил, Сэлинджер подписал гражданский контракт с Корпусом военной контрразведки. До апреля 1946 года он выполнял ту же работу, что и в бытность военным. В основном она заключалась в розыске и задержании военных преступников – в их число автоматически попадали все бывшие функционеры национал-социалистической партии, сотрудники гестапо, офицеры СС. За первые десять послевоенных месяцев только в Германии американские контрразведчики задержали 120 тысяч подозреваемых в военных преступлениях, в том числе 1700 человек, которые могли быть причастны к жестокому обращению с узниками концентрационных лагерей.

В зону ответственности контрразведывательного подразделения, в котором работал Сэлинджер, входил город Нюрнберг и его окрестности. Именно в Нюрнберге в ноябре начался процесс над верхушкой нацистской Германии. Неизвестно, имел ли Сэлинджер какое-либо отношение к работе международного трибунала, но, учитывая круг его служебных обязанностей, это вполне вероятно.

Сэлинджер не только участвовал в допросах нацистских преступников, но и занимался проблемой перемещенных лиц. Вокруг Нюрнберга было расположено несколько крупных лагерей, в которых временно содержались бывшие военнопленные, узники концлагерей, люди, угнанные в Германию на работу, и просто беженцы, оставшиеся в ходе боев без крыши над головой. Много в лагерях было и сирот. Сэлинджеру вменялось в обязанность выявлять нацистов, попытавшихся затеряться среди перемещенных лиц.

Тем временем в семейной жизни не все у него складывалось благополучно. Они с Сильвией как люди, всегда тяготевшие к крайностям, и счастливы друг с другом бывали до самозабвения, и ссорились не на жизнь, а на смерть. Язвительность Сэлинджера в сочетании с несговорчивостью Сильвии и со свойственным обоим стремлением обязательно настоять на своем, – все это отнюдь не укрепляло их брак.

В то же приблизительно время Сэлинджер начал избегать общения с прежними знакомыми. Если до женитьбы он много и с удовольствием писал письма, то теперь отделывался лишь короткими весточками матери, а на письма других и вовсе перестал отвечать. В кругу семьи над этой причудой Джерри лишь посмеивались, тогда как друзья и знакомые начали не на шутку за него волноваться, пошли слухи, что он якобы погиб.

Одна из старинных приятельниц, отчаявшись получить ответ на свои многочисленные послания, даже обратилась к матери Сэлинджера. Мириам дала ей немецкий адрес сына, и та, успокоенная, поздравила его со вступлением в брак. Это письмо сохранилось и доступно исследователям – в отличие от ответа Сэлинджера, которого, возможно, он и не написал.

У Бэзила Дэвенпорта, который впоследствии редактировал серию «Книга месяца», на то, чтобы связаться с Сэлинджером, ушло несколько месяцев: «Слава богу, наконец-то я точно знаю, что ты жив! Хочешь – верь, хочешь – не верь, но я, честно, за тебя испугался… Ты не ответил на два письма, которые я послал на адрес твоей полевой почты. Потом я увидал твой рассказ в «Кольере» и написал по адресу, который мне дали в редакции. И снова от тебя ни слуху ни духу. Тогда я открыл телефонную книгу Нью-Йорка и обзвонил всех твоих однофамильцев».

В апреле 1946 года, когда у Сэлинджера истек срок контракта С Корпусом военной контрразведки, они с Сильвией отправились в Париж. Там они за неделю выправили Сильвии бумаги, необходимые для въезда в Америку, после чего поехали в Брест, портовый город на берегу Атлантического океана. Двадцать восьмого апреля молодая пара поднялась на борт транспортно-пассажирского судна «Этан Аллен», а 10 мая, после четырехлетнего отсутствия, Сэлинджер переступил порог родительской квартиры на Парк-авеню – вместе с женой Сильвией и ризеншнауцером Бенни.

Остается загадкой, с какой стати Сэлинджер вообразил, будто они с Сильвией мирно уживутся в одной квартире с его родителями. Между Мириам и ее невесткой с первых же дней разгорелась непримиримая вражда. В результате в середине июля Сильвия отправилась обратно в Европу и вскоре потребовала развода. Бенни остался с Сэлинджером, а имя Сильвии и семье отныне даже не упоминалось. В последующие годы Сэлинджер изредка заводил о ней речь – в связи с непреклонным нравом Сильвии или ее магнетическим обаянием, – но другим настрого запрещал это делать.

Проводив Сильвию в Европу, Джерри, дабы избежать родительских нравоучений, сбежал на время во Флориду, в курортный город Дейтона-Бич. Там он остановился в отеле «Шератон», откуда письмом известил Элизабет Мюррей, что его браку пришел конец. По его словам, они с Сильвией только портили друг другу жизнь и поэтому он счастлив был с ней расстаться. За те восемь месяцев, что они провели вместе, он не сочинил ни строчки, признается Сэлинджер.

Зато во Флориде он на одном дыхании написал рассказ «Мужское прощание». Текст этого рассказа утерян, однако некоторые исследователи считают его одним из ранних набросков рассказа «Хорошо ловится рыбка-бананка». По другой версии, «Мужское прощание» – это первоначальный вариант написанного вскоре после разрыва с Сильвией рассказа «У мальчика день рождения», шестистраничная машинопись которого хранится в библиотеке Университета штата Техас.

Действие рассказа «У мальчика день рождения» происходит в больнице, где лежит парень по имени Рэй. Почему он там оказался, прямо нигде не говорится, но по ходу рассказа становится понятно, что лечится Рэй от алкоголизма. У Рэя день рождения, ему исполнилось двадцать два года, о чем забыл только что навестивший его отец. К Рэю приходит подруга Этель, она пытается развлечь больного беседой, читает ему вслух книжку. Но Рэю все это неинтересно. Он тискает Этель, притворяется, будто его обуревает желание и под этим соусом просит девушку принести ему тайком немного спиртного. Та отказывается, и тогда Рэй орет на нее при докторе: «Убью, если еще раз припрешься!»

Этель в рассказе представлена существом нежным и терпеливым, а Рэй – конченым эгоистом. Он груб, нетерпелив и полностью зависим от своей страсти к выпивке. Против обычая Сэлинджер в этом рассказе не старается воздержаться от прямого авторского суждения – и осуждения.

Когда Этель спускается в больничном лифте, «в кабине делается сквозняк, и там, где мокро, ей становится холодно». Она смята, уничтожена. Выйдя из палаты, где лежит Рэй, девушка больше не пытается вопреки всему улыбаться и разражается слезами. При этом ей тоже достается своя доля авторского порицания. Она отказывается взглянуть в лицо реальности, смириться с тем, что их отношения с Рэем, бессердечным, зацикленным на себе алкоголиком, обречены. Этель идет на поводу у собственных иллюзий – и тем самым неминуемо приближается к поражению. Читатель не сомневается, что, несмотря на грубую угрозу, она завтра же снова «припрется» к Рэю.

Рассказ «У мальчика день рождения» стоит особняком среди произведений Сэлинджера, поскольку в нем ни намека нет ни на просветление, ни на искупление. Их место здесь занимают беспримесная горечь и бессильная ярость. Как ни соблазнительно рассматривать этот рассказ в автобиографическом ключе, делать этого, наверное, не стоит. С одной стороны, Сэлинджер никогда не выказывал такой ненависти к себе, какую изливает здесь на Рэя, а с другой – с какой бы стати ему в сочувственных тонах рисовать образ героини, прототипом которой послужила Сильвия.

Возможно, рассказ «У мальчика день рождения» никогда и не предназначался Сэлинджером для посторонних глаз. После поенных потрясений и восьмимесячного молчания уже сама по себе работа за письменным столом была для него личным свершением. Целых полтора года ушло у него на то, чтобы возвратить утерянный было почерк. А до того он, совсем как Этель из рассказа, оставался в плену иллюзии – им же самим придуманного правила, что, раз война кончилась, о ней надо забыть. Свой настоящий писательский голос Сэлинджер обретет, только найдя в себе мужество не отгораживаться больше от последствий войны.

В декабре 1945 года Бернетт в который раз возобновил разговоры о многострадальном сборнике рассказов Сэлинджера, от издания которого он вроде бы отказался еще в июле.

Сэлинджер тем временем послал в «Кольере» колфилдов-ский рассказ «Я сошел с ума», который увидел свет 22 декабря, через три недели после того, как в том же журнале был напечатан его рассказ «Посторонний». Чем руководствовался Сэлинджер, отдавая в «Кольере» рассказ, написанный от имени Холдена Колфилда, и как на это среагировал Бернетт, остается только гадать. Но вряд ли так случайно совпало, что именно после одобрения редакцией «Кольере» рассказа «Я сошел с ума» между Бернеттом и Сэлинджером возобновились переговоры об издании сборника «Молодые люди». На сей раз словесной договоренностью дело не ограничилось – судя по архивам издательства «Стори пресс», в начале 1946 года Сэлинджеру была выплачена тысяча долларов аванса.