Текст книги "Бессмертный"

Автор книги: Катулл Мендес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Глава V
Я чувствую, что становлюсь Богом

После замужества кузины во мне проснулась страсть к путешествиям, никогда с тех пор не покидавшая меня и которую я теперь так мало удовлетворяю, сидя в государственной тюрьме.

Но в том ничтожном положении, в котором находился, я не мог и думать о путешествиях. Весь свет казался мне моей будущей победой; но на войну нельзя отправляться, не снабдив себя достаточным количеством провианта, то есть без денег. Так что вся моя деятельность была направлена на то, чтобы найти средства начать кампанию. Приходилось воспользоваться обширным полем человеческой глупости, а я был способен собрать две жатвы вместо одной. Не хочу сказать, что не имел никаких правил, но допускал, что присвоение чужих денег не воровство, а лишь дань, которую дураки платят умным людям, то есть, простая уплата долга.

Палермо был слишком ограниченным полем деятельности, чтобы развернуть в нем все мои таланты; к тому же обо мне составилась там довольно дурная репутация.

Я пользовался большой популярностью среди городских негодяев, но это не привлекало ко мне людей хорошего общества и вынуждало знакомиться с особами, которым не доверил бы свой кошелек, если бы он у меня имелся. У меня был знакомый продавец лекарств и хозяин известного в городе балагана, где он делал довольно хорошие дела; я помогал придумывать составы, отчасти из любви к химии, но главным образом из любви, которую внушила мне одна хорошенькая девушка по имени Фиорелла, сопровождавшая шарлатана.

Это была миленькая худенькая блондинка с большими голубыми глазами, изменчивыми, как небо. К тому же обладавшая странными и вызывающими манерами, то медленными, то порывистыми; она менялась каждую минуту, никогда нельзя было предвидеть ее последнего слова. Она плакала, смеялась по пустякам. Но что меня озадачило: девушка часто смеялась тогда, когда следовало плакать, и, наоборот. В ее улыбке всегда присутствовал вздох, а в слезах – радуга веселости. К тому же была добродетельна, или, по крайней мере, так говорила. Не отвечая за это, я все-таки поручусь, что она отлично ходила по канату и что обладала хорошенькими ножками. Одним словом, это была прелестная женщина. Она пела, танцевала, умела фехтовать, а в случае надобности даже глотала шпаги, но не слишком широкие, так как имела совсем маленький ротик и притом чересчур дурную голову. Бывали дни, когда с ней ничего нельзя было поделать. Она не желала играть неизвестно почему и отправлялась гулять в часы представлений. На нее накладывали штраф, она платила, но не соглашалась снова выйти на подмостки, пока ей не возвращали деньги. Много раз отказывалась, несмотря на написанную развязку сюжета, выйти замуж за Панкрата или Кассандра в конце пьесы. Это вызывало всеобщее изумление, и если публика была недовольна – девушка бросала в нее туфли. Ее арестовывали и отправляли к следователю, а она уводила его с собой ужинать и за десертом посылала за его женой, чтобы выдать ей преступника.

Однажды во время грозы – это были ее дурные дни – какой-то плохо воспитанный жандарм осмелился ей свистнуть, когда она остановилась на самом интересном месте комедии, чтобы купить лакомства у проходившего мимо торговца. В голову невежи тут же полетела дыня, а так как тот угрожал артистке, она вырвала шпагу у красавца Леандра и бросилась на жандарма, едва успевшего занять оборонительную позицию.

Странная дуэль закончилась тем, что она ранила своего противника, и это обстоятельство принесло ей большую славу. Но затем девушка вдруг зашаталась, ей стало дурно, и я должен был взять ее на руки и унести за кулисы, поскольку считался в бараке своим человеком, благодаря помощи его хозяину.

Фиорелла пылко поблагодарила меня, и с этого дня началась наша дружба. Она, которая никого не слушалась, немного подчинялась мне. Я не мог ни пожаловаться на ее суровость, ни похвастаться ее любезностью. Фиорелла не отказывалась поужинать со мной в трактире или провести целый день за городом. Мы весело катались вместе по траве, но возвращались в Палермо крайне задумчивыми и отправлялись на какое-нибудь кладбище или же на бал. Когда танцевальные фигуры разделяли нас, она очень часто посылала мне воздушные поцелуи.

– Ну и что же, это мой любовник, – сказала она однажды вечером какому-то буржуа, сконфуженному этими поцелуями.

После бала я проводил ее домой и попросил объяснить сказанное.

– Это для того, чтобы другие не приставали ко мне. Какое тебе до этого дело? Или, может быть, ты хотел бы сделаться моим любовником?

– Только об этом и думаю!.. – воскликнул я.

– Но в таком случае, – непритворно удивилась девушка, – почему ты не говорил мне об этом?

– Я тысячу раз говорил.

– Да, правда, я не обращала внимания. Вот что значит привычка играть комедию. Ты, значит, любишь меня, мой бедный Жозеф?

– А ты, ты меня не любишь, Фиорелла?

– Не знаю, может быть, да… Мне кажется, да, когда ты на меня глядишь. Посмотри на меня, ничего не говоря, я увижу, так ли это.

Мы долго глядели друг на друга, и я старался прочесть загадку, скрывавшуюся в лазури ее глаз. Эта лазурь кружила мне голову, и сначала я не мог выносить ее блеска. Во мне пробудилась тысяча различных чувств, выразившихся в прелестной болтовне. Мало-помалу я обнял ее и привлек к себе так, что наши лица соприкасались. Ее грудь ощущалась рядом с моей, дыхание было прерывистым. Она не сопротивлялась и позволяла обращаться с собой, как с куклой. Но не отвечала и, казалось, даже не слышала меня. Глаза у нее медленно закрывались. Я привлек ее к себе и вместо ответа хотел узнать, отвернутся ли ее губы от моих.

Нет, но только она заснула.

Я был озадачен, не зная, что и думать. Откуда появилась во мне странная власть заставить ее закрыть глаза под моим пристальным взглядом? Мои ласки, казалось, усиливали сон. Я посадил Фиореллу в кресло, а когда оставил, она как будто почувствовала облегчение, с ее губ сорвался глубокий вздох. Я расстегнул ей корсет, чтобы легче дышалось, и, тем не менее, она пришла в себя не раньше, чем через полчаса.

Когда, наконец, девушка открыла глаза, то показалось, что возвращается из другого мира.

– Не знаю, что со мной было. Я потеряла сознание, не гляди на меня больше так, как ты глядел. Это опасно. Твои глаза проникают мне в душу, все вокруг исчезает, и ничего не видно. Мне снилось многое, но я ничего не помню.

Она была беспокойна, утомлена и измучена, и я не хотел продолжать допроса, который ей не нравился.

С этого дня между нами установились более тесные отношения, и, хотя Фиорелла стала моей любовницей, я чувствовал, что повелеваю ею. Тем не менее, я был страстно влюблен, даже серьезно думал жениться. Одно только останавливало: у меня не было ни гроша, а чтобы сделать ее счастливой, как она того заслуживала, мне были необходимы громадное богатство и слава, о чем я мечтал даже во сне.

Эта честолюбивая идея подвела меня к одной выдумке, закончившейся из рук вон плохо.

В Палермо всем было известно, что герцогиня Р., одна из знатнейших сицилийских дам, постриглась в монахини из-за потери ребенка, украденного евреями. Говорили, будто люди этой нации занимались магическими опытами, для чего была необходима невинная кровь. В отчаянии несчастная мать дала вечный обет и скрылась в монастыре. Она стала настоятельницей монастыря Святой Розалии, куда принимали лишь знатных особ.

Глядя на мою дорогую Фиореллу, я постоянно вспоминал эту историю. Почему – поначалу и сам хорошенько не знал, но, несомненно, связывал ее с рассказами молоденькой танцовщицы о первых годах ее детства. Она жила под открытым небом в цыганском таборе и оставила своих хозяев только тогда, когда они начали ухаживать за ней. Светлый цвет лица не позволял предполагать, что она цыганка. Фиорелла должна была быть ребенком, украденным из какого-нибудь знатного итальянского семейства. Изысканные черты ее лица не позволяли сомневаться в этом так же, как и аристократическое изящество движений. Я предсказывал ей, что в один прекрасный день она проснется княжной, и мы забавлялись этими мечтами.

И действительно, как-то вечером Фиорелла явилась ко мне очень взволнованная и рассказала, что ее призывали в монастырь Святой Розалии, где монахини приняли ее очень любезно, особенно ласкова была с ней настоятельница, которая обнимала ее каждую минуту и заставляла болтать. Фиорелла рассказала ей все подробности своей кочевой молодости, а также и любви. Ее немного побранили, но больше смеялись, потчевали ликерами и лакомствами. Когда же она спросила, чем заслужила эту честь, одна из монахинь ответила, что Бог всегда милосерден к человеческим слабостям, не запрещает своим дочерям развлечений и что они хотели видеть вблизи артистку, о которой говорит все Палермо.

И правда, монастырские правила того времени разрешали светские развлечения. Некоторые из монастырских приемных были настоящими гостиными, и многие настоятельницы имели приемные дни, попасть на которые стремились все. Поэтому нет ничего удивительного, что Фиорелла была призвана в монастырь.

Тем не менее, рассказав о своем приключении, она была взволнована. Ей казалось, что подобная любезность должна скрывать какую-то тайну или западню, – зачем же, отпустив, ее просили принести завтра все письма, фамильные бумаги и тому подобные вещи, которые хранились у нее в сундуке между театральными костюмами?

– Что ты об этом думаешь? – спросила моя прелестная подруга. – Настоятельница, должно быть, сумасшедшая, у меня же нет никаких фамильных бумаг.

– Э, кто знает! – отвечал л. – У тебя, конечно, нет правильных бумаг, так как, моя прелестная роза, ты родилась на первом попавшемся шиповнике. Но мне кажется, у тебя в чемодане есть пожелтевший сверток.

– Это сценарии пантомим и любовные записки.

– Все равно, и раз герцогиня Р. хочет посмотреть эти бумаги, покажи их ей. Она полюбила тебя, а такими знакомыми не надо пренебрегать.

Утром следующего дня, когда она отправлялась к своей новой покровительнице, я нежно поцеловал ее.

– Дорогая, – спросил я, – что ты сделаешь со мной, если когда-нибудь станешь знатной дамой?

– Выйду за тебя замуж, – отвечала она.

Я чувствовал себя очень счастливым и доверчиво ждал того, что непременно должно было случиться. Теперь можно сказать, что я решил возвратить настоятельнице, монастыря Святой Розалии потерянного ребенка, так долго отыскиваемого ею, и, вместе с тем, обеспечить моей возлюбленной и себе хорошее состояние. Что было в этом дурного? Ровно ничего. Настоятельница искала дочь, и хотя Фиорелла не искала матери, но все-таки могла спокойно довольствоваться той, которую я ей назначил. Что касается средства, придуманного, чтобы достичь этой цели, то оно было очень простым.

Я переслал настоятельнице таинственное письмо, указывающее на Фиореллу, как на ее потерянную дочь. В письме ничего не утверждалось, но благородной даме предлагали достать доказательства, которые, может быть, находились в большом чемодане, куда Фиорелла имела обыкновение прятать свои костюмы. И я был убежден, что они найдутся – сам поместил их туда; между другими бумагами находилась исповедь, написанная перед смертью старой еврейкой, рассказывавшая о похищении ребенка. Кроме того, в других бумагах приводились обстоятельства и имена, которые должны были вызвать тем более глубокую уверенность, что она не основывалась ни на чем положительном.

Можно было посвятить Фиореллу в тайну, но самая лучшая роль та, что исполняется естественно. Я рассчитывал на голос крови, который заставлял всех матерей любить своих детей, и наоборот.

Вечером Фиорелла не вернулась в театр. Импресарио получил довольно большую сумму и письмо, где говорилось, что он никогда больше не увидит девушку. Маленькая анонимная записка, принесенная монахиней, приглашала меня явиться в монастырь на другой день.

Итак, я имел успех. Фиорелла перестала быть несчастной плясуньей и стала дочерью богатой герцогини Р., а мне предстояла будущность – из ничтожного расстриженного монаха превратиться в знатного господина, мужа красавицы, который мог гордо раздавать милостыню бывшим друзьям.

Меня приняла сама настоятельница. У нее был суровый и в то же время сияющий вид. Герцогиня заговорила со мною о Фиорелле без малейшего стеснения, но очень серьезно. Она знала, говорила аббатиса, о моей любви к ее дочери и что эта нежность не перешла границ целомудренной склонности.

Очевидно, мне неприлично было опровергать ее.

Она благодарна мне за преданность и почтительность и хочет достойно вознаградить.

Но я должен был отказаться от всякой надежды, от всякой мысли соединиться с Фиореллой, так как такой бедняк, как я, не может получить, нужно понять это, руку одной из богатейших наследниц в Сицилии. К тому же Фиорелла решилась провести жизнь в святом доме, которым управляла ее мать, и будет здесь королевой и повелительницей, а вместе с тем спасет свою душу, сильно отягченную ошибками молодости.

Легко представить себе, каково было мое отчаяние. Желая устроить наше будущее как можно лучше, я не только составил свое несчастье, но и несчастье бедной девушки, конечно, не по собственной воле, оставшейся в монастыре, где должна была страдать так же, как и я. Мое сердце сжималось при мысли, что я обрек мою прелестную подругу на жизнь, полную сожалений и мучений.

Я хотел протестовать, хотел даже, рискуя быть отправленным на галеры, признаться в своей хитрости.

Но герцогиня умела так глядеть на людей, что слова замирали у них на губах. Она принадлежала к числу тех патрицианок, которые охотно разрешают затруднительные семейные положения ударом кинжала или стаканом вина с небольшою примесью какого-нибудь сильнодействующего средства. Открытая борьба с подобной противницей показалась мне невозможной. Я удалился, поклонившись, пораженный и уничтоженный кошельком с сотнею дукатов, сунутым мне в руку достойной настоятельницей.

Сначала я хотел бросить деньги ей в лицо, но устоял и дал себе слово употребить их на возвращение потерянного мною ангела.

Но, увы! Как сделать это?

Несколько дней прошли в напрасном ожидании какого-нибудь вдохновения, какого-нибудь неожиданного случая. Я хорошо знал Фиореллу. Даже допустив, что ее могли соблазнить на несколько часов, не сомневался: ее свободолюбивый характер непременно должен был пробудиться во всей его дикости и оттолкнуть все препятствия. Но дни проходили, а я не видел никакой надежды. Все, что узнал из слухов, ходивших по Палермо, было то, что в монастыре Святой Розалии происходят беспорядки и что какое-то готовившееся пострижение встречает большие препятствия. А известно, какие непревзойденные средства есть у монахинь, чтобы шставить повиноваться непокорных овец.

Фиорелла, бедная Фиорелла! И я сам толкнул ее в пропасть, где она должна была исчезнуть навсегда.

Я был в страшном отчаянии. Не рискуя попасть в руки полиции, никогда не следует слишком близко заглядывать за стены монастыря средь бела дня. Поэтому я проводил целые дни, бродя по полям, придумывая различные смелые планы, в которых пожар играл самую невинную роль. Но как только наступала ночь, садился под большими деревьями аллеи, идущей вдоль монастыря, и внимательно прислушивался к малейшему шуму, доносившемуся из-за его мрачных стен.

Временами оттуда слышалось отдаленное пение; тогда у меня темнело в глазах и из тумана являлись неопределенные образы. Я видел Фиореллу, бледную, с распущенными волосами, в длинной, как саван, монашеской рясе.

– О, моя прелестная Фиорелла, олицетворение любви, неужели твоим молодости, блеску и оживлению суждено навсегда погибнуть?

Фиорелла, которую я видел теперь пред собой, глядела пристальным и диким взглядом. Она боролась с беспощадной тиранией, и ее протянутые ко мне руки, казалось, молили о помощи.

Однажды вечером, картина была особенно ясной, и я не пропустил ни одной из ее деталей. Настоятельница стояла, наклонившись к девушке, устремив на нее взгляд своих больших холодных глаз, тогда как Фиорелла, стоя на коленях, ломала руки и умоляла сжалиться над ней.

– Фиорелла! – вскричал я. – Она тебя не слушает. Клянусь тебе, она не твоя мать!.. Это я все выдумал, и должен признаться тебе во всем. Не теряй времени, умоляя ее напрасно! Разве ты не видишь в ее взгляде непоколебимую решимость. Защищайся, Фиорелла, не позволяй ей крикнуть, иначе ты погибла… Хорошо!.. Хорошо… Я вижу. Ты встаешь, сверкая глазами, великолепная в своей смелости… Как ты прелестна и ужасна! Да, ты имеешь право жить и любить!.. А! Теперь уже она дрожит пред тобой, боится и умоляет. Берегись, монахини похожи на тигриц. Она обманывает тебя!.. Подкрадывается и сейчас прыгнет…

Я почти сходил с ума. Сцена, которая мне представлялась, была так отчетлива, что казалась действительностью. Задыхаясь, я следил за перипетиями ужасной борьбы и ободрял Фиореллу своими безумными словами.

– Защищайся! Не давай ей пощады! Ты сильнее, и я люблю тебя! Хватай ее за горло. Я этого хочу, я приказываю… Сжимай ей горло, чтобы она не могла позвать на помощь. Бей ее… Ты будешь свободна… А теперь свяжи ее. Нет, это бесполезно, она падает без чувств. Кончай! Кончай свое дело! Не обращай внимания на кровь на твоих руках. Беги, Фиорелла! Возьми ключи, не теряй времени, погаси лампу. Теперь темно. Твое сердце бьется. Бедняжка, я вижу, как ты идешь вдоль стены. Мужайся! Закрой дверь и ступай вниз. Иди по коридору. Снова спускайся вниз. На лестнице есть выход. Ты его видишь?.. Да, ты его видишь, несмотря на темноту. Ключ, отворяющий эту дверь, самый маленький из всех… Ты нашла его? Хорошо, торопись. В монастыре поднимается шум, тебя будут преследовать. Будь смелее, и ты спасешься. Мои объятия открыты для тебя. Я дам тебе свободу и любовь.

Я не говорил, а кричал эти слова. Страшная тяжесть давила мне легкие. Вдруг мне показалось, что послышалось хлопанье дверей, сопровождаемое шумом многочисленных шагов. И мне казалось, будто все эти люди шли по моей груди. Я испугался чего-то ужасного, что должно было произойти. Я чувствовал себя, как в кольце невидимой угрожающей толпы. Хотел встать, уйти, но не в состоянии был победить своего ужаса.

Вдруг сквозь шум, на этот раз очень ясно, послышались шаги по траве, и маленькая холодная ручка легла мне на шею.

– Я повиновалась тебе, Жозеф. Я ее убила. Это был голос Фиореллы.

Не решившись бросить взгляда на ту, что говорила со мной, не решаясь ничего более слышать, я как сумасшедший бросился бежать через поля, избегая дорог и тропинок, перелезая через заборы, через стены, падая, снова вставая, понимая, что только физическое истощение может подавить мой ужас и отвращение. После нескольких часов безумного бегства я упал, почти умирающий, у дороги. Непобедимая усталость заставила меня закрыть глаза и погрузиться в глубокий сон.

Было уже утро, когда я проснулся. Двое людей приличной наружности, наклонившись над ямой, где я заснул, тихонько трясли меня за плечи. Протирая глаза, я услышал, как один из них говорил другому:

– Вот, приятель, счастливая встреча. Благодаря Жозефу Бальзамо наше состояние составлено.

ГЛАВА VI
Каким образом я впервые занялся колдовством; о лодке, которая нашлась вовремя; о песне, которую я услышал

Если кто-то думает, что, проснувшись в яме у дороги, я был под впечатлением моих недавних приключений, то он очень ошибается. Я обладаю драгоценной способностью забывать, когда хочу, о неприятностях. И если бы мне случилось совершить какой-нибудь неблагородный поступок, украсть, например, то через минуту после этого мог бы легко смотреть на себя, как на честнейшего человека в мире. Помню все, что для меня оканчивалось наиболее счастливо, все мои честные дела и поступки; что же касается остального – то это по желанию. Таким образом, во многих случаях я мог солгать вполне чистосердечно. И это было одной из главных причин моего влияния на людей. К тому же не сомневался, что оставался просто игрушкой галлюцинаций или сна.

Разве возможно было поверить, что Фиорелла, повинуясь моей воле сквозь стены, действительно совершила преступление, которое я приказал ей осуществить в припадке безумия. Чистая глупость! Об этом не стоило и думать. Это забвение было для меня тем легче, что моя любовь исчезла после ужасного потрясения, точно лист, унесенный ветром, и хорошенькая Фиорелла казалась мне бледной фигурой, почти растаявшей вдали.

Поэтому я очень любезно и с самым развязным видом после минутного размышления отвечал на поклон разбудивших меня путешественников.

– С кем имею честь говорить? – поинтересовался я.

– С Мурано, ювелиром, и маркизом Моджири, его другом.

– Имена, известные в Палермо. И мое не заслуживает сравнения с ними и не имело бы ни малейшего блеска, если бы не честь быть известным вам, так как, мне кажется, вы сейчас назвали меня по имени.

– Да, действительно, – сказал маркиз. – Пребывая в монастыре Сен-Фрателли в Кастельжироне, я не раз видал вас в обществе старого монаха, занимавшегося алхимией, который был вашим учителем. Однако что вы делали в этом странном алькове, синьор Бальзамо, если только не будет нескромным спросить вас об этом?

Мне никогда не нравились любопытные люди, но честный и даже немного глупый вид маркиза и ювелира успокоил меня, а поскольку меня принимали за ученика алхимика, я решил показать себя ловким малым.

– Я уснул, чтобы видеть во сне, куда мне следует идти, – ответил спокойно. – Уже давно собирался отправиться в Азию или Африку и вчера вечером, увидев, что расположение планет мне благоприятствует, решил пуститься в путь.

– Так как вы покидаете Палермо, – любезно сказал маркиз, – то позвольте предложить вам место в нашем экипаже. Всякая дорога ведет в Азию, а ваше общество сделает нам честь.

Как только мы сели в экипаж, имеющий довольно приличный вид для деревенской повозки, кучер повернул лошадей, и ювелир продолжал:

– Итак, синьор Бальзамо, мой приятель не ошибся, вы занимаетесь колдовством?

– Очень может быть.

– И это колдовство, – продолжал он, – учит вас средствам открывать спрятанные сокровища.

– Несомненно. Но скажите мне, пожалуйста, вы желаете разыскать спрятанную сумму?

– Вот в чем дело, – сказал маркиз Моджири. – Рассматривая фамильные бумаги, я нашел очень интересную заметку относительно сокровища, зарытого одним из моих предков в пещере Святого Петра, и сообщил об открытии моему приятелю Мурано.

– Который порядочно заплатил за это, – вставил ювелир.

– О, пустяки.

– Однако, тысячу дукатов.

– Фи! Неужели вы о них жалеете?

– Нет, – со вздохом отвечал ювелир.

– Итак, Мурано и я отправились в пещеру, когда встретили вас, и нет сомнения, что благодаря вашему искусству…

– Гм-гм! – сказал я, подражая манерам старого ученого – это предприятие может быть трудно и продолжительно.

– В самом деле? – с беспокойством спросил Мурано.

– Неужели же вы думаете, синьор, что достаточно наклониться, чтобы поднять сокровище? Быть может, вы читали книгу Магии?

– Нет.

– Очень жаль. Вы увидели бы там, что успех достигается ценой больших опасностей.

– Ого!.. – воскликнул ювелир.

– Что демоны, поставленные хранить клад, могут побить людей, которые ищут его… если последние пропустят хоть одну из магических церемоний…

– Однако вы ничего не сказали мне об этом! – возмутился ювелир, обращаясь к Моджири.

Я понял, что зашел слишком далеко.

– Но, поступая осторожно, – продолжал я, – можно избежать тех неудовольствий, которым, как мне кажется, спина синьора ювелира не желает подвергаться… Но вот час завтрака… Надеюсь, мы остановимся в этой гостинице, откуда доносится такой аппетитный запах кушанья. Нам необходимо быть очень аккуратными в пище и пить только вино Дисти в больших стаканах.

– Это обязательно? – спросил ювелир.

– Обязательно – это слишком много, просто так указано. Но если хочешь иметь успех, то ничем не следует пренебрегать.

– Хорошо сказано, – заметил маркиз. – И мой аппетит абсолютно согласен с вашим календарем.

Не стану описывать комедию, которую разыгрывал несколько дней. Окруженный заботами ювелира и восхищением маркиза, я не мог жаловаться ни на их любезность, ни на те обеды и ужины, которые съедал в их обществе. А между тем я был очень требовательным колдуном.

Правда, доставлял им и некоторые маленькие удовольствия: как, например, посещал утром и вечером вместе с ними пещеру Святого Петра или говорил им: «Действительно, эта пещера похожа – на место, в котором спрятано сокровище», – и этими пустяками приводил их в восторг.

Кроме того, я согласился принять кошелек с золотом весом в шестьдесят унций, чтобы изучить влияние механического притяжения и купить снисходительность демонов, стоящих на страже. Кошелек был дан ювелиром.

Я выточил себе волшебную палочку и даже потребовал на ночь общество самой хорошенькой и невинной девушки. Потому что ночь – самое приличное время для знакомства с подземными духами.

Маркиз привел мне довольно свежую крестьянку, извинясь, что не мог найти лучше. Я примирился с этим, хотя мне казалось, что у нее отсутствовало главное качество, предписываемое правилами колдовства. Действительно, она чувствовала нежность к здоровому малому по имени Мальволио, лодочнику и, как говорили, пирату, проводившему в море целые недели вместе с такими же, как он, товарищами. Ни одно воровство на всем окружном прибрежий не совершалось без того, чтобы имя Мальволио не было к нему примешано. Как видно, достойный малый!

Крестьянка очень любила его, но объясняла мне это таким образом, что грех жаловаться.

Наконец наступила ночь, указанная мной для приведения в исполнение нашего предприятия. И поскольку я был убежден, что мы не найдем в пещере ничего, кроме кучи камней, то испытывал некоторое беспокойство относительно успеха дела. Наконец решил положиться на счастье, никогда не оставляющее смельчаков, если они достаточно умны.

Незадолго до полуночи мы вышли из нашей гостиницы с большой таинственностью и во внушающем уважение порядке. Я шел первым, держа в одной руке кошелек и волшебную палочку, конец которой должен был указать место, где зарыто сокровище. В другой руке нес факел, дымившийся в темноте. Хорошенькая крестьянка следовала за мной, одетая в белое, то есть просто в одну рубашку, которая, к счастью, была из грубого полотна.

Я сохранял полную серьезность, но крестьянка не могла удержаться от смеха и не раз щекотала меня за бока, чтобы также заставить засмеяться, зная, что я очень боюсь щекотки.

Что касается Мурано и Моджири, которые составляли арьергард, то у них был серьезный и в то же время взволнованный вид, какой бывает у людей, перед которыми совершится чудо.

Пещера имела два выхода: один на дорогу, по которой мы шли, другой, глубже и уже, выходил в сторону моря.

Мы остановились перед широким входом. Я все более и более недоумевал, когда ювелир подошел ко мне и сказал:

– В день нашей первой встречи вы говорили о возможности получить палочные удары?

– Совершенно верно, синьор Мурано. Но шестьдесят унций золота почти всегда смягчают духов, хранителей сокровища.

– Почти всегда?

– Да, почти.

– Значит, иногда случается, что этого недостаточно?

– Да, признаюсь, многие из этих духов страшно жадны.

– Черт возьми! Черт возьми! – сказал ювелир. – А какую же сумму нужно предложить им, чтобы не подвергаться никакому риску?

– Не было примера, чтобы сто унций золота не смягчали самых злых духов.

– Хорошо, – со вздохом сказал Мурано, – я прибавлю сорок унций к тем шестидесяти, которые лежат у вас в кошельке.

По правде сказать, я был тронут невинностью этого человека и, еще немного, вскричал бы, что я обманщик, а он дурак, но подумав, что было бы очень нелюбезно выбранить таким образом человека гораздо старше меня, который не сделал мне ничего плохого. Нет, я не мог оскорбить до такой степени синьора Мурано. Поэтому сдержал свое неприличное намерение и с волнением взял сорок унций.

Как только мы вошли в пещеру, где стоял сильный туман, я вдруг погасил факел и испустил во мраке страшный вопль, повторенный эхом.

Испуганная крестьянка также начала кричать; охваченные страхом ювелир и маркиз в свою очередь присоединили к этому концерту стоны испуга. И так как ночные птицы, разбуженные нашим криком, махали крыльями у нас над головами и сверкали во мраке глазами, все это вместе было такой чертовщиной, что я остался доволен.

План, неожиданно составленный мною, был гениален по своей простоте. Я решил, прежде чем мои спутники придут в себя от первого испуга, добраться до другого, узкого выхода в сторону моря, и отлично знал, что могу положиться на свои ноги, если только мне удастся выбраться.

Пока мои спутники продолжали стонать, я пробирался вдоль стены, направляясь к выходу и не забывая на ходу испускать самые ужасные крики. Целая толпа дьяволов не могла бы произвести такого ужасного шума.

Между тем я приближался к выходу. Еще несколько шагов, и я был бы свободен. Но неловко уронил кошелек и волшебную палочку, которые, как уже сказал, держал в руках.

Оставить сто унций золота! Нет, на такую подлость я был неспособен. Наклонившись и ощупывая почву, скоро нашел палочку и кошелек. Но, странная вещь, когда я хотел поднять их, мне показалось, что они сделались необыкновенно тяжелыми, или, лучше сказать, они прицепились к почве. Каким образом? Я не мог понять этого.

Сделав большое усилие, я потянул их к себе.

Но тут раздался ужасный треск, земля задрожала у меня под ногами, и в то же самое время на меня обрушился целый поток каких-то крепких предметов, как будто мне на голову полился дождь камней и тяжелых монет.

Что случилось? Неужели моя волшебная палочка сама упала на то место, до которого нужно было дотронуться, чтобы найти сокровище? Значит, действительно, было сокровище, и я, Жозеф Бальзамо, действительно колдун.

Но другое обстоятельство вызвало мое удивление. Шум в пещере усиливался; раздались звуки шагов, крики проклятий, гнева и ужаса. Одни мои спутники не могли произвести весь этот тарарам, несомненно, духи, хранители сокровища, вырвались из-под земли.

Что утвердило меня в этой мысли, так это жалобный голос Мурано, который кричал:

– Аи! Аи! Я совсем избит! Сжальтесь, господа дьяволы!.. Сжальтесь. Если вам угодно, я дам триста унций золота, но только сжальтесь!.. Пощадите мои плечи.

Признаюсь, я немного испугался. Но это не помешало мне набить карманы всевозможными монетами, которые можно было подобрать вокруг. К тому же вскоре я услыхал голос, произносивший другие слова, хотя и угрожающие, но не имевшие в себе ничего дьявольского:

– А! Негодяи! Воры! Обманщики! Вы пробрались пещеру Мальволио, чтобы похитить сокровища, которые мы собирали с риском для жизни! Черт меня побери, если я не исколочу вас до смерти!