Текст книги "Я была первой"

Автор книги: Катрин Панколь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Покажешь мне своего мучителя? – спросил он. Мы втроем выпили кофе.

Они почти не говорили друг с другом, только обменялись самой общей информацией, едва шевеля губами. Каждый из них носил в себе мой образ и совершенно не хотел им делиться. Я чувствовала себя лотом на аукционе. Мне не хотелось притворно смеяться и задавать глупые вопросы. Тут поднялся ветер, и брат сказал, что ему пора.

Я проводила его к мотоциклу, подала шлем, подставила щеку для поцелуя.

– Он мне не нравится, – сказал брат.

Я поцеловала его в шею, прошептала:

– Тебе никогда не нравятся мужчины, с которыми я встречаюсь.

– Он выглядит неестественно…

– В каком смысле?

– Береги себя…

Я махала рукой, глядя ему вслед.

Я не хотел ей навредить. Просто моя любовь к ней была слишком сильна, заставляла срываться с места, так что я иногда терял над собой контроль.

Я хотел быть воплощением ее судьбы, вернуть ее на путь истинный, помочь обрести себя, чтобы она, наконец, научилась себя любить. Она была королевой, моей королевой, и при этом полагала, что ничего не стоит, обращалась с собой как с кучкой хвороста, чье предназначение гореть на потеху другим.

Я не хотел ее переделывать, я хотел, чтобы она вернулась к своим истокам, вновь стала той проницательной маленькой девочкой, которая все кругом замечала, которая слишком рано поняла как устроена жизнь, чтобы она вновь обрела ту неистовую силу, тот дар предвидения, ту отвагу, которую у нее отняли будто кукольную одежду.

Ей пришлось наспех облачиться в груду лохмотьев и притворства, чтобы спрятаться, забыть свой стыд, забыть как больно ее ранили. Грубое равнодушие людей выбило ее из колеи.

Я хотел, чтобы она позабыла случайных мужчин, смотревших на нее походя или не смотревших вовсе, приключения, оставлявшие горький привкус во рту, неприятные эпизоды, которые она прятала за маской стойкого маленького солдатика. Я видел ее такой хрупкой, такой беспомощной, лишенной точки опоры, вынужденной играть чужие роли, теряя в них себя, роли испуганной маленькой девочки и искушенной развратницы, заикающегося подмастерья и многоопытного бригадира. Я не хотел ничего в ней менять. Я хотел, чтобы она лучше узнала саму себя, обрела внутреннюю гармонию, отбросила маски и страхи.

Я понял это с нашей самой первой встречи. Я видел как она несется сломя голову, готовая отдаться первому встречному, лишь бы только он рассказал ей о ней самой, помог ей поверить в себя. Она жадно искала того, чей нежный взгляд поможет ей воспроизвести себя заново. И этим взглядом оказался мой. Я готов был ей помочь. Моих сил хватило бы на двоих.

От этого и зародилась во мне неуемная страсть, порою заставлявшая терять над собой контроль.

Я хотел, чтобы она была совершенной, достойной себя самой, достойной нашей любви.

Мы решили больше не ездить в ресторан.

Мы отправились за покупками в ближайший городок, чтобы поужинать дома.

Ты готов был скупить целый магазин, и я смеялась над твоим зверским аппетитом. Ты попросил красного вина, и белого, и розового, и шампанского. Лосося, лаврака, морских языков, устриц, букцинумов, литорин, розовых и пильчатых креветок. Камамбера, реблошона, ливаро, канталя, шаурса, бри, грюйера, козьего сыра и овернского с плесенью[24]24
  Камамбера, реблошона... Перечисляются различные сорта французского и швейцарского сыра.


[Закрыть]. Цикория, салата, шампиньонов, томатов, кабачков, брюссельской капусты, моркови, лука, чеснока и диких трав. Белого хлеба, черного, развесного, хлеба с изюмом и хлеба с орехами…

– Когда мы успеем все это съесть? Нам же завтра уезжать!

– По крайней мере, будет из чего выбирать! У тебя будет выбор как в ресторане.

– Ты сумасшедший, абсолютно сумасшедший. Заднее сиденье уже буквально ломится от яств, а ты упорно продолжаешь нагружать корзины паштетами, мясными консервами, свежими булочками, сметаной, курятиной, дюжинами яиц. Я мысленно представляю что бы сказала моя мать с ее вечным бормотанием «расход-приход». Подобное расточительство привело бы ее в бешенство. Она бы так уставилась на тебя своими черными глазами, что у тебя дыра образовалась бы на затылке.

Ты смотришь на мои часики и спрашиваешь:

– Это твои единственные часы?

– Да, и я очень ими довольна. Я с ними не расстаюсь.

– Я куплю тебе другие, красивые, ценные.

Я мотаю головой. Мне не нужны новые часы. Но ты не успокаиваешься, ты тянешь меня к витрине ювелирного магазина и приказываешь: «Выбирай, выбирай самые красивые часы, я хочу сделать тебе подарок». Я говорю: «Не надо, я не хочу, в этом нет необходимости ».

– Причем здесь необходимость? Речь идет о желании, о мечте.

– Но у меня нет желания покупать часы. Я не буду их носить.

– Даже если это будет мой подарок?

– Прошу тебя, оставь меня в покое. Я все равно их не надену.

И страх вновь сковывает, заполняет меня как раскаленная лава. Я боюсь тебя. Ты ужасный людоед в семимильных сапогах и с огромным ножом за пазухой. Мне хочется бежать со всех ног. Я не могу ни есть, ни пить, даже смотреть на часы я теперь не могу спокойно.

Мы идем вниз по пешеходной улице, и мой взгляд падает на рекламу косметики в витрине аптеки. На плакате изображен тональный крем, который увлажняет и питает кожу, замедляя ее старение и защищая от вредных примесей атмосферы. Мне как раз нужен крем, поскольку свой я забыла дома, но я решаю молчать, чтобы ты не скупил для меня целую аптеку. На какое-то мгновение я замедляю шаг, скольжу взглядом по плакату и быстро отвожу глаза, боясь, что…

– Выпьем кофе?

Я вздыхаю с чувством облегчения.

– Садись, я сейчас вернусь.

Ты пальцем указываешь мне на кафе. Я устраиваюсь за столиком.

– Наконец-то я одна, – подумала я, тут же опомнилась и принялась себя укорять. – На что ты, собственно, жалуешься? Тысячи девушек мечтали бы оказаться на твоем месте. Тебя заваливают подарками, драгоценностями, часами, деликатесной рыбой, элитными винами, овощами и зеленью. Хватит рефлексировать. Расслабься и получай удовольствие. Ты не умеешь принимать. Так учись же, учись.

Я прикуриваю сигарету, заказываю кофе и большой стакан воды и разглядываю прохожих. Сегодня базарный день. На женщинах – цветастые платья, на мужчинах – синие драповые куртки. Больше всего на свете я люблю смотреть на людей, идущих по улице, слушать, о чем они беседуют в базарный день.

Одна такая компания останавливается прямо передо мной, закрывая обзор, что приводит меня в бешенство. Я извиваюсь как уж, чтобы видеть что происходит на улице. Я изворачиваюсь, ворчу, изо всех сил кручу головой, но они не отходят. Судя по всему, они парижане, шумные и кичливые. Двое мужчин и женщина с корзиной в руках. За корзину держатся несколько детских ручек. Я мысленно считаю детей: один, двое, трое… Три маленькие белокурые головки вертятся, снуют во все стороны. Мать механическим усталым движением возвращает их на место.

– А чем она еще занимается, его прекрасная блондинка, кроме того, что берет в рот? – интересуется один из парижан, мужчина лет пятидесяти в открытой рубашке от Лакоста и со свернутой газетой в руке.

– Да ничем особенным, – отвечает второй, извлекая из пачки сигарету. – Наверное, у нее неплохо получается, если ради нее он пошел на развод.

Мужчины заливаются смехом. Один из них предлагает другому сигарету Давидофф № 5 и интересуется его впечатлениями. Они продолжают беседовать между собой, с серьезным видом морща брови, дружно чему-то радуясь, а женщина склоняется над одним из младенцев, поднимает брошенную другим бутылочку, ловит третьего за комбинезончик, поправляет кепочку самому маленькому, и выпрямившись, наконец, в полный рост, спрашивает мягко и незлобиво:

– Как все-таки странно… Мне никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь спросил про мужчину «чем он еще занимается, кроме того, что лижет женщин между ног»? С чего бы это, как вы думаете?

Мужчина со смехом берет ее под руку.

– Надо было предупреждать, что вы феминистка! Я бы тогда следил за своей речью! Надо же, я и не думал, что твоя жена поборница политкорректности!

– Я просто спрашиваю, – отвечает женщина, свободной рукой убирая со лба белокурую прядь.

– Согласен. Я был не прав. Беру свои слова обратно.

– Он извиняется! – восклицает другой. – Слышишь, дорогая, он просит прощения. Мы больше не будем говорить непристойности.

И курильщики снова прыскают со смеху.

Тем временем один из детей хватает женщину за рукав со словами «мама, хочу пипи», и мать с детьми исчезают в глубине зала, при этом женщина держит за воротник двух младших и жонглирует корзиной, которая, кажется, вот-вот опрокинется. Оставшись вдвоем, мужчины как ни чем не бывало продолжают со знанием дела рассуждать об элитных винах и сигарах, скрестив руки на груди, благо они у них ничем не заняты.

Я вздыхаю. Эта женщина была бы не прочь жить с мужчиной, который осыпает ее подаркам и знаками внимания и носит за ней сумку, вместо того, чтобы бросать одну с тремя детьми!

Когда ты возвращаешься, я пересказываю тебе увиденное. Мне смешно и грустно одновременно. Ты слушаешь меня вполуха со странным блеском в глазах. Ты в восторге от приготовленного сюрприза. Ты заказываешь кофе и нетерпеливо ерзаешь на стуле. Я показываю тебе двух мужчин, продолжающих пыжиться у всех на виду, но ты на них не смотришь.

– Что случилось? – удивленно спрашиваю я.

– В какой руке?

Ты прячешь руки за спину. «В правой», – отвечаю я. Ты с хитрой улыбкой качаешь головой. «Ну, значит, в левой.» Ты гордо достаешь пакет, огромный бумажный пакет, и гордо протягиваешь его мне. В твоих глазах загорается шаловливый огонек, совсем как у тех детей, что крутились вокруг матери, не давая ей передохнуть.

– Что это?

– Подарок.

Ты смотришь на меня торжествующе. Ты очень собой доволен. Ты пытаешься изобразить безразличие, но сгораешь от нетерпения увидеть мою реакцию. Я открываю пакет. В нем вперемешку валяется вся косметическая серия, рекламу которой я разглядывала в витрине аптеки: молочко для снятия макияжа, тоник, дневной крем, ночной крем, контур для глаз, маска для лица, баночки омолаживающие, скляночки укрепляющие… Я вежливо целую тебя в щеку, изо всех сил стараюсь казаться благодарной, превозмогая внезапное желание вскочить и со всех ног ринуться прочь.

– Посмотри! Это еще не все!

Ты потираешь руки, крутишься на стуле, моя медлительность действует тебе на нервы. Ты похож на ребенка, который, сгорая от нетерпения, разворачивает рождественские подарки, и не в силах больше ждать, разрывает упаковку. Я встряхиваю сумку и слышу как на дне что-то шуршит. Я запускаю руку и извлекаю сверток. Сверток из ювелирного магазина, который я вскрываю с особой аккуратностью. Из темно-синего футляра на меня смотрят массивные золотые часы. Тонкие позолоченные стрелки отчетливо выделяются на сером фоне.

– Ты с ума сошел!

– От любви к тебе!

Я бросаю взгляд на прекрасные часики, золотым сиянием наполняющие мою ладонь, потом перевожу его на тебя: ты тоже весь сияешь – от гордости. Я невольно вздрагиваю и отчаянно борюсь с желанием оставить твой подарок на столе.

– Тебе холодно? Пойдем домой?

Мне и вправду хочется уйти, уйти подальше от тебя, ибо ты меня не слышишь и не видишь, ты любишь не меня, а другую женщину, которая требует в подарок часы и драгоценности, вожделеет кремов и шампанского, жаждет внимания каждую минуту. Эта женщина не имеет со мной ничего общего.

«Он любит не меня, – подумала я в тот вечер, – я здесь не причем».

Иначе он бы слушал меня…

Иначе он бы на меня смотрел…

В ту ночь ты ко мне не притронулся. Мое тело воспротивилось. Я сослалась на внезапную головную боль, лишившую меня женской силы. Я вспомнила, бабушку, которая так ненавидела любовный акт, что дедушке приходилось брать ее силой. Я легла на кровать, ничего не стала есть, прикрыла глаза, чтобы не видеть как перемещается по пространству комнаты твое тело.

Я подождала, пока ты уснешь, пока ты всей свой тяжестью рухнешь рядом со мной, и поднялась.

Я пошла на кухню, бросила полено в тлеющую печку, наполнявшую комнату неровным, но теплым светом, от которого на душе становилось легко, взяла лист бумаги, блокнот, валявшийся в ящике комода, и начала писать тебе письмо.

Я хотела раскрыть карты, все свои карты, чтобы ты вышел победителем из беспощадной борьбы, из битвы трех титанов, где кроме нас с тобой, сражался еще и мой враг. Я не хотела, чтобы ты так же внезапно пал на поле брани, как все твои предшественники, любившие меня до обожания.

Я знала, что мое спасение – в словах, в безмолвных словах, написанных на бумаге. Я собиралась написать тебе все, что не решалась сказать в глаза. Я писала все, как есть, не размышляя. «Тема: любовь.

Я знаю, что ты меня любишь, я в этом не сомневаюсь, но твоя любовь приводит меня в замешательство. Я не готова ее принять, прочувствовать, осознать, что она предназначена мне, обращена ко мне.

Мне нравится видеть любовь на расстоянии: в чужом пересказе, в книгах, фильмах и песнях, но пропустить ее через себя, выразить ее, разделить ее с другим человеком у меня не получается.

Я не умею любить, но страстно желаю научиться.

Я всегда отступаю, потому что любовь, бьющая через край, меня пугает.

Ты слишком настойчив.

Ты не соблюдаешь дистанцию, лишаешь меня напряженного ожидания, неопределенности, из которой рождается пространство для вариаций, захватывающая пауза, белая дыра, полная надежды, или дыра черная.

Мне не хватает этой драматической паузы, от которой сердце раскаляется добела и тысячи огненных искр загораются по всему телу, терзаемому великой тайной, мучительным сомнением: а что, если он разлюбил? Стоит опасности забрезжить на горизонте, как все мгновенно меняется. Ты начинаешь понимать, что любимый человек тебе дороже всего на свете и готова броситься в море с отвесной скалы, только бы не потерять его.

Черные дыры, белые дыры.

И желание оживает с новой силой, желание судорожное, безудержное. Оно устремляется в открывшуюся брешь, заполняя ее своим восхитительным жаром.

Чтобы желание не угасло, его надо подстегивать, провоцировать.

Что происходит в начале каждого романа? Почему желание кипит как на углях? Не потому ли, что мы видим перед собой незнакомца, дикую прерию, нераспаханную целину, новое пространство. Опускаясь до повседневности, до поцелуев, расточаемых безо всякого повода, мы обедняем свою любовь, сужаем свою прерию до маленького садового участка за деревянным забором. Мы знаем о любимом человеке все, все движения его рук и губ для нас предсказуемы, и мы решаемся любить его, не боясь потерять. Сердце замедляет свой бешеный ход и как будто сморщивается. Желание блуждает где-то далеко, бросается на первого встречного, который вдруг кажется загадочным великаном, улетает прочь, ведомое глупостью или хитростью.

Теперь мне придется потрудиться, чтобы мое влечение к тебе вновь стало сильным. Мне не хватает легкости, страсти. Вокруг нас – выжженная земля, мрак, тяжесть, и эта тяжесть невыносима, потому что несмотря на все слова твоя любовь стесняет меня, я начинаю задыхаться. Ты не оставил мне пространства для воображения, для желания, для ожидания.

Почему мы с тобой так непохожи? Какие тайны прошлого делают нас такими разными в любви?

У нас за плечами свой неповторимый опыт. Невозможно начать новую историю с чистого листа, в противном случае все романы были бы одинаковы. Мне предстоит это понять. Тебе тоже предстоит это понять.

А пока давай попытаемся признать друг за другом право на свой уникальный ритм, свой особенный такт.

Только миновав этот этап, мы сможем однажды прийти к настоящей близости, полюбить друг друга по-настоящему.»

Я несколько раз перечитала свое письмо. Ветер бушевал вокруг дома, стучал плохо прикрытыми ставнями и, пробившись сквозь каминную трубу, ледяным дыханием обдавал комнату. Опустившись на колени, я подбросила в печку свежее полено и, разогнувшись, наткнулась взглядом на сумку с подарками. Я выложила на стол тюбики и баночки, составила в ряд и один за другим отправила в урну.

– А где же часы? – подумала я и принялась вытряхивать сумку.

Часы остались лежать на столике в кафе.

В эту минуту яростный порыв, как белая скатерть, накрыл меня с головой, колокольным звоном отдаваясь в моем воспаленном мозгу безжалостным напоминанием о событиях десятилетней давности.

Тот мужчина подарил мне золотой браслет, который я нарочито забыла в ресторане, совсем как твои часы. Слишком много было подарков, слишком много любви, слишком много знаков внимания. Я задыхалась, ничего не желала видеть, я вела себя инфантильно, агрессивно, жестоко. Выпустив коготки, я сопротивлялась изо всех сил. Мне претила его безграничная любовь. Мне казалось, что я ее не заслужила, что он ошибся номером.

– Но ведь это была не я, – возражала я сама себе, – та девочка десятилетней давности не имеет ко мне никакого отношения.

– А ты вспомни все, – отзывается откуда-то из глубины беспощадный враг, – и сразу поймешь, что это была именно ты.

– Нет, это была «она», та, другая, совсем мне не симпатичная: глупая, легкомысленная, эгоистичная, неразумная, и главное, ужасно жестокая.

– А ты вспомни, вспомни ту, другую, и сразу поймешь, что ты не создана для любви, что любви как таковой не существует, любовь – иллюзия, призванная заполнить пустоты в человеческих душах.

Прислонившись к печке, я принялась отматывать пленку назад.

Она изменяла ему.

Безо всякой причины.

Изменяла постоянно, с первым встречным, который брал ее молча, грубо и примитивно будто снимал с полки в супермаркете шоколадку, жадно вгрызаясь в нее зубами прямо через обертку.

Она послушно следовала за случайными мужчинами, шла за ними, не минуты не колеблясь и не таясь, не щадя того, кто так трепетно любил ее. Она бросала ему в лицо, бесстыдно глядя прямо в глаза, что уходит с другим, с другим, который ее не стоил, но к которому ее тянуло как магнитом. Этот другой обращался с ней совершенно бесцеремонно, а она послушно отдавалась, плакала, мурлыкала, ждала, сходила с ума. Другой вожделел ее светлых волос, ее матовой кожи, ее аппетитной плоти. Другой шел с ней под руку, с удовольствием отмечая, что окружающие мужчины при виде нее пускают слюни. Ему не приходило в голову, склонившись над ней, подолгу беседовать с ее душой. Он разрезал ее на кусочки и вешал самые лакомые из них себе на шею на манер трофеев.

И она послушно шла за такими мужчинами, гордилась своим недобрым счастьем, вольная и довольная.

Ради них она бросала того, кто по-настоящему любил ее, без конца повторяя, что она лучше всех, сильнее всех, красивее всех, что она – его единственная.

Однажды она увидела как он плачет. В тот день она заявила ему, что уходит к другому. Он по обыкновению промолчал. Он всегда принимал плохие новости с грустным достоинством. Она хлопнула дверью их общей квартиры, но на лестнице вдруг вспомнила, что забыла взять что-то из одежды, и вбежав в комнату, обнаружила его сидящим в углу. Он весь вдруг съежился, и на фоне огромной белой комнаты казался совсем крошечным. Он сидел на полу, обхватив руками колени, и горько плакал, втянув голову в плечи. Все его тело сотрясалось от беззвучных рыданий. Он был похож на ребенка, который на перемене сносит обиды одноклассников и втайне страдает. Он даже надел темные очки, чтобы наплакаться всласть, большие темные очки, призванные скрыть страшное горе, застилавшее ему глаза, раскаленным железом обжигающее все его тело.

Она печально на него посмотрела.

Но утешить его она была не в силах.

Она ничего не чувствовала, разве что неловкость. Ей странно было видеть плачущего мужчину. Мужчины ведь не плачут…

А если плачут, то по достойному поводу, из-за настоящих героинь. Плакать из-за нее было бессмысленно и бесполезно. Будь он умным и сильным, он бы сам это прекрасно понимал.

Она не подошла поближе, не наклонилась к нему, не обняла.

Она спешила к новому любовнику, который ждал ее внизу, сидя в своем огромном автомобиле, чертыхаясь и поглядывая на часы. Завидев ее, он погладил новенький кожаный руль, включил погромче музыку, проворчал: «Что ты там так долго делала? Сколько можно возиться», и они стремительно тронулись с места.

– Я бессердечное чудовище, – думала она про себя. – Почему я такая? Ну, почему? Он меня любит, а я его бросила. Он даже не упрекнул меня, только напялил эти темные очки. Он-то меня действительно любит.

Она всякий раз к нему возвращалась, потому что, сама того не подозревая, любила его больше всех на свете. Она поняла это слишком поздно: когда он ушел. Прошли годы, прежде чем она сумела забыть его, отделиться от него, выбросить из головы все те нежные слова, что он ей говорил и которые поддерживали ее на плаву как спасательный круг. Мужчина в темных очках вдохновлял ее на подвиги, всеми своими устремлениями она была обязана ему. Они вместе взрослели, служили друг другу опорой и увеличителем.

Когда он ушел, ей пришлось заново учиться жить. Она больше ни в чем не была уверена: не могла выдавить из себя ни строчки, самостоятельно заплатить за квартиру, войти в полную комнату, зная, что на нее будут смотреть. Она не знала что думать о просмотренном фильме, о прочитанной книге, о происшествии, описанном в газетах.

Она чувствовала себя неполноценной, утратившей дар речи, безумно неуклюжей.

Он отплатил ей той же монетой, заставил выстрадать все то, что за эти долгие годы пришлось пережить ему. Стоило ей подумать, что он, наконец, позабыт, и попытаться вновь наслаждаться жизнью с другим мужчиной или в одиночку, как он немедленно забирал ее обратно, чтобы опять обречь на страдания. Он был ненасытен в своем желании мстить. Ему хотелось снова и снова видеть как она терзается и страдает. Он больше не стеснялся в выражениях, прямо заявлял, что пришел отыграться, и на все ее страдания смотрел так же безразлично, как некогда смотрела на него она, уходя к гордому самоуверенному болвану на огромной машине и оставляя его лить слезы, пряча их за темными очками.

Она не сопротивлялась. Она убеждала себя, что это было справедливо, что она должна была через это пройти, и надеялась, что однажды, расплатившись по долгам, снова станет свободной. Получит право любить, научится это делать. Оставалось только ждать. Не спеша познавать любовь, учиться любить и принимать.

Пытаться понять другого человека, и ждать, ждать…

Прошло десять лет, и я пытаюсь все повторить.

Неужели танец с ножами будет длиться вечно?

Взяв со стола письмо, я швырнула его в печку.

Порывшись в мусорной корзине, извлекла наружу тюбики и баночки, протерла их полотенцем как преступник, стирающий отпечатки пальцев, сложила все обратно в пакет, а пакет поставила на стол.

Потом я вернулась в комнату и легла рядом с тобой.

Ты спал. Ты был красивым и царственным. Звезды сияли на твоем гордом лбу. Я тихонько забралась к тебе подмышку, заняла свое законное место.

Может быть, чтобы научиться принимать, нужно просто все время давать, давать неосмысленно, безрассудно, изображать любовь до тех пор, пока не почувствуешь ее всем сердцем, всем телом?

– Ты прекрасно умеешь давать! – протестует Кристина. – У меня никогда еще не было такой подруги как ты! Перестань думать, что ты не умеешь любить! Ты даешь мне так много, что я чувствую себя в неоплатном долгу!

– С подругами мне проще… Почему у меня не выходит с мужчинами? Мне кажется, что любить – это принимать без обсуждения, давать, не ставя условий… А они говорят: я буду тебя любить, если ты изменишься, будешь делать то что я скажу, иначе у нас с тобой ничего не получится… Когда мы с ним ездили к морю, все было именно так! Нет, послушай, я хочу, наконец, понять! Со мною что-то не так!

– Может, не с тобой, а с ним…

– Это было бы слишком просто! Ты же знаешь, что обычно виноваты оба.

– И все-таки в этой его мании заваливать тебя подарками, в этой неуемной жажде любви и обладания есть что-то ненормальное. Что-то здесь нечисто… Ты ведь уже попыталась ему все объяснить, когда он накупил этих отвратительных пирожных! Он должен был прислушаться.

– Он ничего не желает слушать, он любит меня так, будто на моем месте совсем другая женщина. И этой другой он изо всех сил пытается угодить, а она все не успокаивается и вечно требует большего!

Мы, сидя рядом, смотрим на ее новую большую любовь. Он красив, статен, в самом соку. Его зовут Симон. Он невысокий, но крепкий, коренастый, яркий. Его внешность располагает, его репутация безупречна. Считается, что он «в равной мере наполняет спокойствием того, кто склонен давать, и того, кто склонен принимать». По крайней мере, так говорят.

– Где ты его откопала?

– На набережной. Он мне сразу приглянулся, и я подумала: почему бы не начать с него?

– Не начать что?

– Любить. Это может показаться глупостью, пустым ребячеством, но надо же с чего-нибудь начать. Я в самом начале пути! Ты же знаешь, у меня тяжелый анамнез.

Кристине было восемь лет, когда ее мать сбежала из дома. В Швецию. Неожиданно для всех. С утра она по обыкновению поцеловала своих четверых детей, и те спокойно отправились в школу, а под вечер вернулись в пустой дом. Она бросила мужа и детей и удрала, прихватив с собой всю мебель. И собаку. С тех пор Кристина никому не верит, и позволяет себе забыться лишь в самых крайних случаях, да и то ненадолго. Она привыкла жить в одиночестве, ничего не ждать от других, и едва на ее горизонте замаячит любовь, как она умело направляет отношения в другое русло, переводит их в ранг доверительной дружбы, остроумного приятельства. Прирожденное чувство юмора помогает ей защититься от тех, кто ведет себя слишком нежно, слишком настойчиво, позволяет держать их на расстоянии. Когда кто-то признается ей в любви, она со смехом оглядывается вокруг, словно желая обнаружить того, кому предназначены эти слова.

Она грызет заусенцы и поглядывает на своего Симона со смешанным чувством нежности и тоски, легонько гладит его, и склонившись, вдыхает его запах.

– Нелегкая работа! – смеюсь я.

– Не смейся! Мне еще учиться и учиться.

– Чему учиться?

– Настоящей любви. Настоящая любовь всегда бескорыстна. Ты любишь другого таким, каков он есть.

– На таком примере научиться несложно!

– Вся беда в том, что любить, не выдвигая условий, почти невозможно. Рано или поздно любимый человек говорит или делает что-то такое, что мы чувствуем себя разочарованными.

Я киваю. Может быть, мне тоже стоит завести безмолвного Симона.

– Я буду на нем тренироваться, буду уделять ему время как минимум раз в день. Я буду с ним беседовать, признаваться ему в любви, говорить, что он красивый, независимо от того, выглядит ли он усталым или полным сил, и постепенно я почувствую свою ответственность, свою сопричастность. Вернувшись вечером домой, я уже не буду ощущать себя одинокой. Ведь рядом со мной будет он.

– Да уж, куда он денется!

– Я буду заниматься им не спеша, без раздражения, уделять ему все больше времени, все больше внимания, и когда-нибудь мне, наверное, удастся расширить свои горизонты и делиться нежностью с другими людьми.

Она замолкает, гладит Симона пальцем.

– С ним я смогу учиться, не торопясь.

– Он не будет сопротивляться!

– Посмотрим, что получится. Знаешь, это требует от меня определенных усилий. Я ведь не привыкла заниматься кем-то, кроме себя. Все время я, я, я, надоело… Что толку быть одной…

– Согласна. Это наша общая проблема.

– Что меня беспокоит, так это то, что я не сильна в цветоводстве. Стоит мне взглянуть на цветок, и он немедленно вянет.

– Они тебя проинструктировали при покупке?

– Да, к счастью.

– После цикламена думаешь завести собаку?

– Вообще-то я собиралась перейти непосредственно к мужчинам!

Не знаю, разумно ли это…

– Поживем – увидим. Думаю, с Симоном у меня быстро все получится.

Я почти завидую Кристине: какой-никакой, а все-таки выход, хотя, глядя как она колдует над своим Симоном, я едва удерживаюсь от смеха. Во всяком случае, я ее не осуждаю. Я не пытаюсь растоптать цикламен ногами, обозвать ее кретинкой и убежать, хлопнув дверью, как вероятно повела бы себя, заяви мне любовник, что он завел себе Симону и будет на ней тренироваться в любви.

– А что бы ты делала на моем месте?

– Ну, не знаю… Попробуй понять его. Выясни кто он и откуда, в какой обстановке рос, спроси про родителей, про детские потрясения, узнай что для него имеет значение.

– Он никогда мне ничего не рассказывает. Никогда.

– Значит, ты мало спрашивала.

– Нет, что ты! Просто он принял это в штыки!

– Людям нравится, когда кто-то интересуется их жизнью. Говорить о себе любят все.

– Только не он!

– Попробуй расспросить его еще раз, только как-нибудь поделикатнее. Постарайся выяснить, кого он любил до тебя. Спроси, он наверняка ответит.

Я отрицательно качаю головой.

– Такое ощущение, что он пытается убежать от самого себя, что он сам себя не любит, ненавидит свою прошлую жизнь. Похоже, он хочет все позабыть, начать жизнь сначала, с чистого листа, и считает меня идеально подходящей на роль партнерши по эксперименту.

– Что позабыть?

– Не знаю.

– Другую женщину?

Я и вправду не знаю. Я чувствую, что с ним что-то не так, но поставить диагноз не могу. Иногда он смотрит на меня таким безумным и затравленным взглядом, накидывается с такой жадностью, словно хочет меня проглотить, обращается со мной как с куском глины, будто стремится вылепить высшее существо и вознести на вершины своего обожания. Кажется, он хочет, чтобы я жила вместо него, заняла его место. Он пытается во мне раствориться, чтобы все позабыть.

– Иногда мне начинает казаться, что я для него не существую, что его любовь предназначена другой.

В его теле, в его лихорадочно горящих глазах, в судорожном подрагивании ноздрей, резких пронзительных интонациях ощущается невыносимая тоска, отчаяние затравленного раненого зверя, уставшего от жизни, всеми силами пытающегося вырваться и убежать. Он встает на дыбы, выпускает когти, сгорает от нетерпения, рвет и мечет. Я чувствую как от смертельной тоски немеет его тело, он начинает задыхаться, бьется в конвульсиях… В такие минуты он берет меня будто легкую куклу, будто легкое, которого ему не хватает. Я его кислородная маска, его спасательный круг, только овладев мною, он может успокоиться, вдохнуть полной грудью.

Моя главная задача – понять, почему мы полюбили друг друга, каким образом наши с ним истории пересеклись, заставляя обоих пламенеть от страсти. Эта ненасытная жажда друг друга, это бешеное влечение плоти таят разгадку, ключ к тайне, которую я обязана раскрыть, чтобы продлить нашу любовь, чтобы из бесконечной стычки, утоляющей телесный голод, она переросла в нечто большее, в нечто плодотворное.

– Переоденься сыщиком и проведи расследование. Расспроси его родственников, знакомых…

– Мы так мало знакомы. Мы ни с кем не общаемся. Он не хочет, чтобы в нашу жизнь вторгались посторонние. Когда он столкнулся с моим братом, они общались через силу, мне показалось, что ему тяжело видеть как я люблю брата. Он считает, что я всецело принадлежу ему. Знаешь, мне страшно, мне так страшно, я впервые не готовлю план побега, пытаюсь понять его. У меня такое впечатление, что даже мой извечный враг, всегда подрезавший мне крылья, находится на последнем издыхании, окончательно сбит с толку.