Текст книги "Повилика (СИ)"

Автор книги: Катерина Крутова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

И мы вновь молчим, а Северное море качает лодку, баюкая двух взрослых мужчин, погруженных в размышления о превратностях жизни.

*

Ворота выходили на четыре стороны света – но она не могла покинуть пределы замка. На каждый месяц на крыше приходилось по одной трубе, но лунный свет серебрил лишь край широкой постели, а дрова обращались в золу вместе со словами молитв. Стрельчатых и округлых, украшенных витражами и затянутых бычьим пузырем, больших, малых – всяких окон насчитывалось как дней в году. Повилика не знала – сколько провела она в заточении, называясь хозяйкой, не имея ни права оставить замок, ни возможности сбежать? Молодая баронесса изучила все залы и комнаты, распахнула каждую дверь – от тяжелых, резных, дубовых, ведущих в парадный холл, до низкой, скрипучей под самой крышей, прикрывающей вход в каморку хозяйского постельничего. Госпоже дозволялось все, но в пределах замковых стен. Ранняя снежная зима затруднила дорогу путникам, – не спешили в город менестрели и бродячие артисты, лишь изредка прибывали королевские гонцы да особо алчные торговцы, предлагавшие иноземные товары за баснословные суммы. Но стоило госпоже проявить интерес и едва кивнуть в сторону понравившейся вещи, как барон без раздумий платил втридорога. Прислуга дивилась, приближенные соратники между собой крутили пальцем у виска, но Ярек с удивительной легкостью потакал странностям и капризам молодой жены. Каждую ночь он проводил в ее покоях, каждое утро Повилика погружалась с головой в наполненную горячей водой деревянную бадью, специально установленную в примыкающей к спальне комнате. Никого не подпуская к своему телу, жесткой щеткой стирала она липкую пленку близости и невидимые следы воспоминаний о ней. И только после, вычищенная до блеска снаружи, нестерпимо грязная изнутри, обнаженная, в обрамлении роскошных длинных волос замирала перед зеркалом, позволяя Магде облачить себя в один из множества дорогих нарядов. Рыжая девка, повышенная с кухни до личной прислуги хозяйки, не вызывала у Повилики добрых чувств. Старая Шимона еще по осени с позволения госпожи спросилась к внукам – зять захворал, вкалывая на серебряных рудниках, а дочь к рождеству ожидала шестого малыша. Взамен мудрой и заботливой служанки барон прислал ту, что прожигала завистливым взглядом и норовила уколоть, то ехидным словом, то булавкой, подгоняя по фигуре госпожи новое платье. Но девушка оставила прислугу при себе – неприязнь рыжей служила напоминанием об ужасе прошлого и добавляла решимости выпить до дна чашу ненавистного супружества.

Бароном Магда больше не пахла – обидой и стылым одиночеством горели зеленые глаза, а в душе ее росла и крепла одержимость тем, чьи ласки были Повилике в тягость, но давали силу, копящуюся до поры. Спокойно сметала травница с простыней соль и острый перец, прежде чем возлечь на них с мужем. Усмехалась, чувствуя ладан в горенье свечей, небрежно крошила, сжимая в кулаке пустые скорлупки грецких орехов – деревенское ведовство да заговоры не имели власти над той, кого породила сама мать-земля. Но с середины зимы ощутила Повилика внутри не только силу растущую, но саму жизнь. Робкий росток от немилого семени пустил корни и устремился к свету. Долго скрывала баронесса Замен новость от мужа – то плакала на Луну и просила избавленья от бремени, то гладила низ живота и шептала нежности. А по весне, когда день сравнялся с ночью, припала к груди мужа, впитывая удары сильного сердца, запустила тонкие пальцы в тяжелые кудри и зашептала:

– Ношу я в себе дочь твою, мой господин. Будет она сильна и яростна как отец, а суть переймет от матери, как я приняла от своей. И станешь ты любить и беречь ее, как меня не сумел, и получит она власть над тобой, как я не смогла.

– Наречем Викторией в честь моих побед, – Ярек потянулся к жене, и Повилика с готовностью ответила поцелуем.

– Будущей дочерью и безграничной верностью моей прошу – позволь повидать отца. Хочу получить благословенье родительское, чтобы дети наши росли, как пристало приличиям, – разноцветные глаза зажглись повелительным огнем, а кровь в венах барона замедлила ход, стала тягучей и покорной желаньям своей госпожи. Ярек жаждал жену – с той ночи в лесу не мог с ней расстаться, больше чем на день. Нуждался в касаньях и ласках, хоть поутру просыпался без сил. Не пускал за пределы замка, страшась потерять, и спешил быстрей с инспекций из рудников Шельмец-Баньи, лишь бы вдохнуть запах меда и хмеля, запутавшийся в русых волосах. Темные круги залегли под глазами барона, дрожь поселилась в кончиках пальцев. Священник советовал воздержанье, покой и молитвы, но покой Замен обретал лишь в объятьях жены и только ей готов был молиться, почитая подобно святой. Повилика пила его силу, но тяготилась властью. Ей хотелось простора и воздуха, широких полей, глубоких озер, тенистых дубрав. И сейчас, ощущая под сердцем ту, что упрямством пошла в отца, знала – теперь сможет получить желанное.

Ярек млел, одурманенный ласками, позволяя жене целовать так, что на исповеди признали б за грех. А она сплетала пальцы, прорастая в саму его суть, путала мысли, подменяя своими, укрощала грозный норов, подчиняя и властвуя сперва на ложе, а вскоре и во всем замке.

Наутро барон Замен приказал седлать лошадей, и молодая госпожа впервые отправилась за ворота. Чинно рука об руку въехали супруги в деревню и спешились у дома ткачихи. Румяная круглолицая женщина выбежала на порог, вытирая ладони о фартук. Следом за ней в дверях выросла высокая фигура Карела. Седые пряди серебрились в черных волосах, а глаза смотрели в лицо барона с непокоренным вызовом. Узнав благородного гостя, Дузанка в испуге низко поклонилась и дернула Карела за рукав. Но мужчина не спешил выражать почтение господину. Желваки на лице барона выступили, напряглись, а губы дрогнули недоброй улыбкой. Повилика поспешила вперед, походя касаясь ладони супруга, замещая ярость благостью, а гнев приветливостью. Упала на колени перед деревянным крыльцом и, сложив руки точно в молитве, обратилась к отцу:

– Прими выбор мой и благослови наш брак, – а сама не могла поднять слезящихся глаз. Три скупые слезы упали в землю у ступеней, и там, где напитали они землю, расправила листья лапчатка и вспыхнула алыми, точно кровь, цветами. Смятенье и боль ощущала Повилика в самом близком из всех людей, и всем сердцем рвалась утешить его, прижаться к груди, объяснить и молить о прощении.

Но рядом преклонил колено Ярек и взял ладонь ее в свою, как и подобает просящему о жене. Долго молчал Карел, не дыша и не шевелясь, подобно статуе глядя на разбойника и похищенное им сокровище. А затем подошел к той, что была и счастьем его и радостью, поднял с колен и взглянул в глаза, где синь небес простиралась над пахотным полем и тонула во мраке, чтобы вспыхнуть золотом солнечных брызг.

«Прости и отпусти меня, отец!» – взмолилась Повилика мысленно, и Карел покорился, услышав ее мольбу.

– Прими судьбу, дочка, как я принял свою, но не забывай корней, ибо в них наша сила. Ступайте с Богом… – горло свело спазмом, и мужчина закончил уже хриплым шепотом, сжимая в прощальных объятьях свою малышку:

– И пусть каждому воздастся по делам его.

До земли поклонился свекру барон Замен, затем взял под руку жену и увел со двора. Стихли звуки подкованных копыт, осела пыль на дороге, скрылась в доме недоумевающая Дузанка, а Карел все смотрел вслед Повилике, и алели цветы у самого крыльца.

Продолжение

«Капля по капле уходит жизнь, что питала стебель. Капля по капле страницы вбирают сок. Пальцы немеют, и кровь холодеет, но пишутся знаки, чтоб передать новой жизни исходный зарок. Лунного месяца грани нас держат живыми – время отдать, что накоплено, бремя – учить. Старые ветви врастают, чтоб стать молодыми, в новом узоре предсказаны нити судьбы».

Стих инициации, дня, когда одна из нас отмирает, завершая жизненный цикл, отдавая себя молодому прорастающему семени. Загадочный, романтичный, предвещающий взрослую жизнь. Обрекающий на путь не избранный, но предопределенный родом и тяжестью бремени Повилик. Проклятый путь.

(Хайгейтское кладбище. Лондон. 330 год от первого ростка, кусачая земля, темная ночь новорожденной Луны)

С каждым днем сила внутри крепла. Рос и округлялся живот, нестерпимо пылали самоцветы глаз, непреклонностью власти сочились слова и движения. Глубоко, далеко спрятала юная травница нежную суть, скрыла под жесткой корой мягкий стебель. Слуги кланялись, стараясь угодить госпоже. С окрестных деревень приходили старосты просить совета – влияние Повилики на барона уже не обсуждали, а принимали как должное. Свыклась и дружина – кроткая и смиренная при господине, вне его глаз молодая хозяйка демонстрировала ум и строгий нрав. В воинские дела не лезла, а в замке распоряжалась рачительно, судила справедливо, и не было в окрестностях дел госпоже неизвестных. Откуда и что ведала – оставалось только гадать. Не знал никто, что и палые листья, и молодые побеги с готовностью делятся с юной травницей. Той весной плющ и дикий виноград вымахали на небывалую высоту и обвили ставни господских покоев. Поутру баронесса открывала окна, и молодая зелень ластилась к протянутым ладоням, как ручной зверек. Лианы, покорные воле сестры своей, оплетали пальцы, отдавали весеннюю радостную сладость цветущей жизни. Но девушке было мало. Копящаяся сила – тяжелая, мрачная, берущая истоки в темных желаньях Ярека, в недрах порочной души затмевала робкую негу, дарованную Великой матерью. Все реже Повилика спускалась в сад и гуляла среди растений, все чаще по собственной воле седлала норовистого Замена и доводила до изнеможения. И эта чуждая злая сила, пропитавшая юное тело, прорастающая в нем незваным семенем, заставляла Повилику держать подле себя рыжую Магду. С мрачным удовольствием наблюдала девушка, как служанка бесится, застилая постель после супружеских утех, злорадно подмечала вожделеющие взгляды, когда муж ее, едва прикрытый нижней рубахой, разлегшись на топчане, начинал утро с бокала разбавленного вина, усмехалась, находя в покоях следы очередного доморощенного колдовства на отворот возлюбленного или наведение порчи. Ярека Повилика считала своим по праву – как уродливый шрам на зажившей ране, как надкусанный кусок пирога. А в безвыходной ненависти Магды находила странное болезненное удовольствие.

Всю прислугу помнила Повилика по именам, каждому у нее было слово для похвалы и дело по способностям. Недолго гневался Ярек, когда по воле супруги кравчий заменил кухарку, а стряпуха перешла в старшие служанки. Ароматнее и вкуснее стала еда, а в покоях больше порядка и чистоты. Камердинер прислушивался к советам госпожи, а лекарь с позволенья барона брал ее на сбор ароматных трав. Дерзила и строила козни только Магда. Чем заметнее становилась беременность хозяйки, тем сложнее служанке удавалось держать себя в руках. Ревность затмевала мозг бывшей любовницы барона. Безродная дочь бастарда, внезапно появившаяся в замке и получившая власть над сердцем и разумом господина – Повилика одним своим существованием провоцировала влюбленную прислугу на безрассудства.

Обессиленный после ночи, захмелевший от ласк, Ярек Замен, не стыдясь вошедшей прислуги, запустил руку в глубокий вырез ночной сорочки, сжал упругую, налитую соком растущей жизни грудь супруги и оставил затяжной поцелуй на подставленной Повиликой щеке. Не глянув в сторону Магды, барон довольно облизнулся, натянул штаны, с неожиданной нежностью погладил округлившийся живот жены и покинул покои.

С грохотом опустила служанка на стол поднос с завтраком. Баронесса не отреагировала на звук, изучая свое отражение в маленьком ручном зеркале. С завистью зеленые глаза буравили сидящую на постели госпожу. Повилика усмехнулась, наблюдая, как кривится сведенное ненавистью лицо Магды.

– Подай платье. То, что вчера доставили из Беча.

По тяжелому итальянскому бархату глубокого синего цвета раскинулась роскошная вышивка – алые и золотые тюльпаны поднимали бутоны, стремились ввысь от края подола к поясу, не стянутому корсетом, учитывая положение госпожи. Подавая наряд, пальцы Магды вцепились в дорогую ткань: «Почему не я, а она наслаждается жизнью в этих роскошных покоях, ест с красивой посуды, носит модные наряды? Чем эта безродная крестьянка лучше?! За что меня – молодую, румяную точно наливное яблоко, горячую как солнце в разгаре жатвы, любимый прогнал прочь?!»

С прошедшей осени мучилась девушка этими вопросами, обращалась за советом и к старой знахарке, имевшей недобрую колдовскую славу, вопрошала и у отца небесного и прислужников его на воскресных исповедях. Набравшись смелости, однажды зимой пробралась в покои барона, улучив ночь, когда Повилика мужа к себе не подпустила. Нырнула обнаженная под одеяло, прижалась к боку спящего Ярека, принялась целовать и гладить. Дрогнули губы Замена и сорвалось с них ненавистное имя:

– Повилика, госпожа моя…

Но как только открыл барон глаза, тут же решительно оттолкнул от себя служанку, выставил за дверь в чем мать родила. Хоть выпороть не приказал и то хорошо. Чтобы мужчина вот так добровольно и яростно отказывался от предлагаемого удовольствия, девушка сама не встречала и от других не слышала. Не иначе – причиной тому ведовство. С тех пор лишь укреплялась ее вера в ведьмовские происки, копилась ненависть, и черствело сердце Магды. Вот и сейчас, помогая госпоже одеться, норовила затянуть посильнее, а расчесывая дернуть побольнее. Но Повилику точно раззадоривала ее злоба.

– Мой супруг на днях дает бал в Шельмец-Баньи. Поедешь со мной. Может, приглянешься кому из дворянских слуг. Ожидаются высокие гости из самой столицы.

Пренебрежительное превосходство соперницы, то, как высокомерно вчерашняя деревенская девка держалась с проигравшей битву за сердце Замена, стало последней каплей.

– Проклятая ведьма! – рыжая плюнула под ноги, почти задев расшитый тюльпанами подол. – С тех пор как ты появилась в замке, господин сам не свой! Он забросил набеги, не горит охотой, не возносит молитв…

– И не делит ложе с прислугой, – закончила баронесса.

Служанка от возмущения пошла красными пятнами.

– Он прозреет! И тебя сожгут на костре вместе с выродком, что ты носишь!

– Познавший мои ласки – других уже не захочет. И нам не пристало делить мужчину, что свой выбор сделал. Выпьешь со мной в знак примирения? – Повилика медленно встала, размеренно подошла к столику, взяла массивный кувшин и щедро налила вина в два глиняных кубка. В движениях хозяйки замка, за нарочитой плавной мягкостью таилась угроза. Потемнело, точно солнце зашло за тучи, и в наступившем полумраке вспыхнули разноцветные глаза.

– Госпожа? – Магда отступила на шаг, испуганно моргая. Она уже пожалела, что не сдержала внезапный порыв. Растерянно оглядела покои в поисках убежища, и пораженная, замерла. Витраж на окне пропал – всю раму снаружи обвили плющ и дикий виноград. Служанка готова была поклясться – еще поутру из покоев открывался вид на окрестные поля, а сейчас только листья стучали по цветному стеклу, точно прося впустить их.

– Выпей со мной, – настаивала баронесса, протягивая кубок и прожигая соперницу колдовскими самоцветами глаз.

Пятясь, скандалистка уперлась в дверь. Заперто. Магда навалилась спиной – безрезультатно. Повилика улыбнулась – холодно, жестко – точь-в-точь, как Ярек, когда ссылал неугодных на рудники.

– Пей! – громкий голос не терпел возражения, подминал волю, принуждал подчиниться, и рука сама собой приняла чашу из тонких цепких пальцев хозяйки. Еще больше потемнело в комнате. Только глаза Повилики горели, да от кожи ее, Магда готова была поклясться, исходило сияние подобное лунному свету. Девушка хотела зажмуриться, но веки точно вросли в глазницы. Попыталась пролить кубок на ковер, но тело одеревенело.

– До дна! – тихий приказ прошиб до панического озноба, нестерпимой болью взорвался в сознании, властно сжал сердце. Служанка подчинилась – припала к краю и выпила, превозмогая тошноту.

– И впредь не путай ночной горшок с господской посудой. Думала, я твоих испражнений за винным духом не разберу?! Или хотела дорогого Ярека этим дивным вкусом поподчивать?

Магда не слышала. Ее рвало, выворачивало, скрючивало пополам и бросало под ноги госпоже. Повилика брезгливо отошла к окну. Солнечный свет вновь озарил комнату, а взгляд баронессы смягчился.

Тем же вечером рыжую вновь определили на кухню, а из деревни в услужение прибыла старая Шимона. Госпоже надоели игры – пришла пора продолжать род.

*

– Почему ты бросил музыку? – Бас ведет яхту вдоль берега, надеясь до темноты успеть к ближайшей французской марине.

– А ты? – отвечаю вопросом на вопрос, выстукивая вчерашнюю мелодию ногтем по натянутому лееру.

– А я не бросил, – Керн широко белозубо улыбается:

– Врач, играющий на саксофоне, это весьма сексуально. Регулярно слышу подобное.

– Ты и без него знаешь на какие кнопки жать, – вспоминаю вчерашнюю официантку и вновь дивлюсь, как легко она согласилась пойти с нами.

– Эта магия, мой одомашненный друг, доступна всем, находящимся в поиске и бегущим от обязательств. У вас, семейных, прокачиваются навыки иного рода, – Бас знает на что давить. Упоминание семьи сразу переключает мысли на Лику и Полину. Не могу не думать о них. Перебираю в голове режим дня, отмечаю – вот сейчас дочь возвращается с занятий по живописи, а жена в это время обычно берет перерыв в мастерской, и они болтают на кухне – обсуждают вышивки подушек или свежие эскизы. Сердце отзывается болью, а в висках шумит. Приходится отвернуться от Керна и спустить со лба солнцезащитные очки – глаза слезятся. Вероятно, от ветра в лицо и яркого солнца. Или от избытка непрошенных чувств.

– Среди моих приятелей – ты единственный продержался так долго. Все давно развелись, некоторые неоднократно. И знаешь, что абсолютно каждый делал перво-наперво, обретая свободу?

Я поворачиваю голову в сторону Керна, надеясь, что жест выглядит заинтересованно, а выражение лица не прочесть из-за очков.

– Напивался и клеил симпатичную девку. Ничего не напоминает?

Улыбаюсь в ответ криво, углом рта, понимая, что при встрече даже не узнаю Ханну, зато пальцы продолжают выстукивать мелодию, в которую вплетен их с Басом полуночный танец.

Друг отвлекается от румпеля и одаривает меня профессиональным рентгеновским взглядом:

– Влад, что ты здесь делаешь?

Этот тон мне хорошо знаком – доктор Керн не отцепится, пока не соберет весь анамнез и не поставит диагноз.

– Прячусь от Повилик, – говорю и сам понимаю, как нелепо это звучит.

– От всех сразу? В том числе и от дочери? – продолжает напирать Бастиан.

– Конечно нет! Только от тещи и жены.

– Виктория, насколько я понимаю, проблема месье Либара.

Себастиану легко говорить – не в его воспоминаниях мать Лики выливает в кофе свое зелье и открытым текстом желает зятю скорейшего вечного успокоения.

– Которая разрешится в быстрые сроки, – мрачно бубню под нос.

– Сколько ему – шестьдесят, шестьдесят два?

Киваю, не в силах вспомнить точный возраст Робера.

– Прилично продержался, – Керн задумчиво изучает морскую даль. – Виктория, вероятно, на строгой диете. Как думаешь, на сколько тебя бы хватило?

Пожимаю плечами – я как-то не удосужился уточнить у жены ее ежедневную потребность в еде:

– Хочешь, позвони – спроси, – ерничаю под пристальным интересом приятеля. Бас тут же прикладывает ладонь к уху, имитируя разговор:

– Лика, дорогая, это доктор Керн. Подскажи, на сколько приемов пищи ты планировала разделить своего драгоценного супруга? Не считала? А если представить, что один раз, это, скажем, палец? О-оо, уже доедаешь вторую ногу? А ты хорошо выглядишь, при таких аппетитах.

И тут Бастиан меняется в лице, вытягивает губы трубочкой, идиотски округляет глаза и изменившимся голосом, протягивая слова, выдает:

– Себастиан, милый, я так одинока и голодна. Составишь мне компанию за ужином?

Смеюсь и кидаю в Керна рубахой, которую до этого использовал вместо подушки. Бас ловко ловит и ухмыляется:

– Ну серьезно, у них же должен быть график приема, оптимальная доза…

Срываюсь на хохот, с трудом выдавливая:

– Погляди, может, у меня на спине рецепт написан?

– Точно, рецепт! Он должно быть в книге. Как та, из которой ты страницу дернул.

– У Лики такой нет, – вспоминаю упреки тещи.

– Может в тату зашифрован? И у Полин, и у Виктории весьма искусные рисунки на коже.

Отрицательно мотаю головой. Татуировок у Лики нет, в этом я убежден на сто процентов. Непрошено перед глазами встает обнаженное тело жены под струями воды за прозрачным стеклом душевой кабины. Моргаю, отгоняя видение, но память услужливо подсовывает детали, добавляет запах шампуня и тихие звуки стонов согласия, когда я составляю жене компанию.

– Что происходит, когда еда кончается или портится? – тяга к научным изысканиям у Баса в крови.

– Предполагаю, умирают с голоду или находят нового донора, как Виктория своего профессора после смерти отца Полин.

– Интересно, долго они протянут в одиночестве? Человек без еды может продержаться около месяца, без воды – не более пяти суток. А Повилика без мужчины? – Керн размышляет вслух, разглядывая наполненные ветром паруса и слегка корректируя курс. А я впервые задумываюсь – действительно, сколько отведено Лике? Неделя? Месяц? Год? Что с ней будет без меня?

Этот вопрос поселяется на задворках сознания и постоянно всплывает в голове. Спускаю паруса, завожу мотор, наблюдаю за четкими движеньями Баса, машу встречным лодкам, отвечаю на реплики и поддерживаю разговор, но внутри гудит тревогой, точно трансформатор под напряжением Ликина фраза в ночь перед расставанием: «Я умру без тебя…» Что за дурацкая насмешка судьбы – я умираю рядом с ней, а она без меня! Как легко, оказывается, сбежать, спасая себя, и как нехотя взваливается на плечи груз ответственности за чужую жизнь.

Мы подходим к берегу на французском приграничье – из примечательного только огромная стоянка яхт, все интересное в глубине материка. Спрыгиваю на деревянный настил, креплю швартовый и замираю, наблюдая, как аккуратно и уверенно ведет Бас свою красавицу. По причалу идем молча – Керн слегка пританцовывает, привыкая к твердой земле после морской качки, а я методично мысленно пролистываю альбом семейной жизни. Но ответов нет – как нет в моем сердце ненависти к жене, а в душе испуга за свою жизнь. Боязнь иного рода разрастается в груди, но я гоню ее до поры до времени.

Первый попавшийся ресторанчик на берегу похож на салун из фильмов про Дикий Запад. Длинная стойка, в центре сцена для выступлений, рядом с ней старое и, вероятно, расстроенное пианино. От вида инструмента музыка внутри взрывается, оглушает на мгновение и требовательно толкает в волшебный мир семи октав. Пока Керн заказывает еду и напитки, я уже поднимаю лакированную крышку и осторожно пробегаю пальцами. Удивительно – фортепьяно звучит прилично, отзывается теплотой на умелые касания, и я, точно влюбленный подросток, получивший приветливый отзыв на первую ласку, берусь за дело всерьез.

Кроме нас в заведении – человек десять. Судя по обветренным загорелым лицам – все бывалые морские волки, не то, что мы, впервые за сезон вышедшие в море. Им бы подошло буги-вуги или древняя кабацкая классика, чтобы все в едином порыве стучали кулаками и драли глотки, подпевая знакомые слова. Но мне мучительно надо высказаться – впервые за пятнадцать лет. Прохладные клавиши быстро принимают тепло пальцев. Благодарным эхом отзывается пианино на взятый аккорд. Гул в зале стихает – на меня глядят с интересом. Ждут бесплатный концерт. А я не в силах противиться вновь обретенному дару. Посеребренные лунным светом волны накатывают, и мелодия обретает голос. Из постукиваний пальцев, нот на обрывках и ритма в голове рождается робкая, как порыв ветра, неумолимая, как надвигающийся шторм, тайфуном рушащая привычный мир музыка моей любви и жизни. Руки яростно взлетают и внезапно замирают, пронзают сердца неистовой яростью и берут за душу запретным откровением. И я вспоминаю – каждая мелодия, как личный сеанс психоанализа, победа над демонами или принятие поражения. Обнажение нервов и рассказанная по секрету сокровенная тайна. Так я сочинял в молодости и так же играю сейчас. Погруженный в музыку я выныриваю на поверхность только под нестройные аплодисменты.

Рядом стоит Керн – восторженный, с горящими глазами, точно мы вновь юнцы, готовые разбивать сердца старшеклассниц на школьном балу. Подвигаюсь, уступая приятелю место на скамье. А после мы играем в четыре руки все подряд – от классики до забытого репертуара нашей группы. Бас еще и поет, через строку забывая слова, но немногочисленные зрители подхватывают с восторгом, заменяя паузы универсальным «на-на-на». Мы бьем по клавишам, пока пальцы не начинают ныть, а запястья не сводит. А после одновременно смеемся и обнимаемся как раньше за кулисами после концерта. Нас зовут за все столы сразу, бармен проставляет выпивку «за счет заведения», и мы бахаемся за стойку еще немного не в себе от пьянящего счастья чистого неразбавленного творчества.

Все эти годы я был лишен самого себя. Повилики забрали мою суть, превратив в медленно умирающую на берегу рыбу, открывающую рот, бьющую хвостом, забывшую о плаванье на просторах океана.

– Я не бросал музыку, – отвечаю на давно заданный вопрос. – Я ее утратил, а теперь обрел.

– Вижу. – Бастиан задумчиво разглядывает жидкость в высоком бокале. – Все эти годы я тебе завидовал.

Удивленно вылупляюсь на друга, пораженный откровением, а Керн продолжает, не оборачивая головы:

– Красавица жена, фантастически понимающая, до неприличия верная и любящая, озорная егоза-дочь, талантливая в отца, уютный дом, где хочется находиться подольше – до того там тепло и хорошо. Все, чего у меня нет и, видимо, уже не будет. И ты – размеренно довольный, точно нашел свое место в жизни. А то, что забросил музыку и мечты, так с кем не бывает. Все мы, взрослея, утрачиваем часть себя. Серьезным и сознательным нам кажется – это разумная плата за успешную, состоявшуюся взрослую жизнь. Твоя со стороны выглядела, как сказка.

– Сказкой и была – ширмой, представленьем для окружающих. Театрализованной сервировкой главного блюда. Галлюцинацией под анестезией, чтобы жертва не рыпалась и сидела на алтаре добровольно.

– Не нагнетай. И дом, и жена с дочерью настоящие. Да и отношение Лики к тебе выглядит вполне искренним, – Бас не глядит в мою сторону, а пересчитывает взглядом бутылки в баре.

– Конечно, искреннее. Искренняя любовь к еде! – зло выплевываю обиду, раздраженно и залпом выпиваю обжигающий теплый коньяк. На это Керн косится осуждающе – благородный напиток требует вдумчивого медлительного смакования. Но мне плевать – наливаю двойную порцию и спешу продолжить.

– В той или иной степени мы все – ментальные каннибалы. Даже я, – Бастиан останавливает мой порыв, положив руку на плечо и заглянув в глаза.

– Спроси любого женатого – и тебе расскажут, как законная супруга между делом выедает мозг своему благоверному. Оглядись вокруг – люди добровольно ищут зависимости, чтобы упростить жизнь, достигнуть желаемого, сбежать от ответственности. Почитай классиков – вся природа человеческих отношений построена на симбиозе – взаимовыгодном паразитировании, где слабый выживает за счет сильного, а сильный отдает часть навыков, энергии, а иногда и жизни для защиты нуждающегося. Подумай, что ты приобрел, а что потерял?

– Потерял себя… – говорю очень тихо, но Бас насмешливо выгибает бровь.

– Вот он ты! Сидишь, глушишь дорогой коньяк, как дешевое пойло. Отказываешься от доступных красоток, в силу закоренелой семейности, и играешь, точно бог шепчет на ухо. Влад, каким я его знаю – иногда до скучного правильный, непостижимо талантливый и верный на уровне днк.

– Годы жизни, – продолжаю тихое нытье над бокалом.

– Брось! – Керн раздраженно хлопает по стойке, и бармен оборачивается, готовясь повторить заказ. Но приятель отрицательно качает головой:

– Нет другой реальности, в которой ты – известный композитор, а я – саксофонист. Гадать, что было бы – путь в никуда. Если бы ты не встретил Лику, если бы я не влюбился в Полин… Ты пятнадцать лет был счастливо женат на женщине, которую выбрал сам – по доброй воле, чтобы быть с ней в болезни и в здравии! А мне потребовалось пятнадцать лет, чтобы признаться – чертова татуировщица видела меня насквозь. С этим долбаным клеймом – я стал самим собой. Не спившимся музыкантом средней руки, волочащимся за каждой смазливой официанткой, а доктором Себастианом Керном, который знает и любит свое дело. Отмотай назад и спроси того парня в переулке – и он с готовностью не пойдет – побежит снова набивать сердце, обвитое плющом. Только в этот раз наберется смелости для поцелуя. Потому что лишних десять лет одинокой немощной старости ничто в сравнении с годами, прожитыми вместе.

Бас замолкает, стискивает зубы так, что выступают желваки, а затем опрокидывает в себя содержимое стакана и делает знак бармену.

– Не знал, что Полин так тебя зацепила.

– Никто не знал. И уже не узнает. Черт ногу сломит с этими Повиликами. В любом случае – она дала мне многое, но не далась сама, – эмоции Бастиана утихают, уступая место меланхоличной задумчивости:

– Но быть обманутым, безусловно, обидно. Вопрос в том, сможешь ли ты простить?

И мы пьем, не чокаясь – каждый за свою боль и потери.

*

Всю ночь я ворочаюсь с боку на бок. Слышу плеск волн о борт, крики чаек и моторы проходящих лодок. Из кормовой каюты доносится размеренный храп Себастиана. Мерно жужжит маленький холодильник на камбузе. Беспокойно пульсирует в висках не находящее покоя сердце. Каруселью на изнанке опущенных век крутится закольцованная память – Лика, бегущая мне навстречу по лавандовому полю, Лика, держащая на руках малышку Полину, Лика, смахивающая слезу, в объятьях отца, Лика, улыбающаяся во сне. Когда же дремота наваливается – виденья меняются. Теперь моя жена немощна, прикована к постели, а дочь печально сидит в изножье кровати. «Умру без тебя», – приговором звучит в голове, и я вырываюсь из тяжелого бреда, открываю люк над головой и смотрю в звездное небо. Свет луны рассыпает причудливые тени по стенам каюты, двигающиеся в такт волн. Измотанное сознание узнает в бесформенных очертаньях силуэты людей – высокая девушка держит за руку пухлую не оформившуюся девчонку. Та доверчиво льнет к ней, прижимается всем телом.

– Наконец-то мы вместе, сестренка. Я так долго тебя ждала, – говорит старшая и силуэты сливаются воедино, прорастают друг в друга и расползаются плетистыми стеблями вьющейся розы по потолку.