Текст книги "Отстегните ремни"

Автор книги: Катерина Кириченко

Заборы шли почти сплошной стеной, и все – выше меня. Приходилось то и дело припадать к каким-то щелочкам, чтобы рассмотреть участки. Запомнившегося мне каменного дома в бельгийском стиле с античной статуей у входа нигде не было.

Я завернула на другую просеку и опять пошла вдоль заборов. И тут вдруг посреди безлюдной деревенской дороги увидела черный припаркованный джип. И хотя джипы в России не редкость, сердце мое моментально опять ушло в пятки. Видно, на джипы у меня выработался уже нехороший условный рефлекс.

Джип стоял прямо у забора, а ворота были наглухо закрыты. Дурной знак. Если это машина хозяина дома, то почему он не загнал ее на участок? А если приехал ненадолго, то почему не оставил открытыми ворота или калитку? К тому же проселочная дорога на этом доме заканчивалась, и начинался лес. А я отчетливо помнила с прошлого посещения Максовского дома: у него крайний к лесу участок.

Сердце сжалось у меня в груди, подсказывая, что я нашла нужный мне дом.

Пригнувшись, я быстрым шагом обошла участок и джип и вошла в лес за каменным забором. Обогнула угол и пошла вдоль по узкой, удобно протоптанной кем-то (Максом?) тропинке, пока не увидала заднюю калитку в заборе.

Я была почти уверена, что за ней увижу постриженную лужайку и античную статую у парадной двери в дом. Я подергала калитку, и она оказалась открыта. Выглянув в образовавшуюся крохотную щель, я поняла, что не ошиблась и пришла прямо по адресу.

Максовской машины я нигде не заметила (может, в гараже?), и вообще никаких признаков человеческого присутствия в доме. Не было вынесенных по случаю жары кресел на улицу, все окна плотно закрыты, и сам дом, казалось, погружен в сон.

Я присела на корточки и закурила. Сердце выбивало в груди предательскую чечетку, и дурное предчувствие не оставляло меня – джип здесь припаркован не к добру. Выйти прямо на ищущих меня бандитов мне совершенно не улыбалось, но и уйти, не удостоверившись, что в доме нет Макса, я не могла. Не знаю, сколько бы я так просидела, но вдруг входная дверь дома распахнулась, и на крыльце показался тот, кого я уже отлично знала под именем Колян. Я вздрогнула и прикрыла щель калитки почти полностью, оставив себе лишь узенькую полоску обзора.

Колян покрутился на крыльце, покурил и поплевал на цветущие рядом кусты. Он негромко переговаривался с кем-то по телефону и механически пинал ногой, обутой во все тот же запомнившийся мне пумовский кроссовок, горшок с какими-то растениями, стоявший на ступеньках парадного крыльца.

Стало совершенно очевидно, что Макса в доме нет. Представить, что он позволил бы каким-то отморозкам вот так пинать его цветы и по-хозяйски бычковать окурки в горшки с растениями, было невозможно.

А раз Макса здесь нет, то и мне делать тут нечего. Мысль пытаться оставить записку прямо в руках бандитов мне решительно не понравилась. Не могла же я позволить себе попасться сейчас на глаза бандитам, сесть в тюрьму и бросить несчастного ребенка на руках у одинокой несостоявшейся преподавательницы французской литературы… План мой рухнул в одночасье.

Попятившись в кусты, я отползла с тропинки и в обход участка двинулась к ожидавшей меня «Волге».

– Обратно на Арбат?

Я кивнула, и машина тронулась назад в безопасность моего убежища в Староконюшенном переулке.

– Радио можно включить? – спросила я, боясь остаться наедине со своими растерянными мыслями.

– Чего ж нельзя? Вам какое?

– Не знаю. Любое.

– Ну тогда «Русское радио».

Конечно, русское! Какое же еще радио может отвлечь тебя от русских бандитов? Машина тотчас наполнилась довольно мелодичным женским голосом, с надрывом тянущим песню со смутно знакомыми словами:

 
…Сердце бьется все чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
«Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад».
Низкий дом без меня ссутулился,
Старый пес мой давно издох,
На московских изогнутых улицах,
Умереть, знать, судил мне Бог…
 

Вслушавшись в слова, я на минуту просто обалдела.

– А можно другое радио? – попросила я жалобно.

– Можно. «Серебряный дождь» пойдет?

– Давайте.

Из радио полился другой голос:

 
…Этот город самый лучший город на Земле.
Он как будто нарисован мелом на стене.
Нарисованы бульвары, реки и мосты,
Разноцветные веснушки, белые банты.
 
 
Этот город, просыпаясь, смотрит в облака.
Где-то там совсем недавно пряталась луна.
А теперь взрывают птицы крыльями восход,
И куда– то уплывает белый пароход.
 
 
Этот город не похожий ни на что вокруг,
Улыбается прохожий ни за пять минут,
Помогает человеку верить в чудеса,
Распускаются фонтаны прямо в небеса.
 
 
Я не знаю, где еще на этом свете
Есть такая же весна…
Я, пожалуй, отпущу попутный ветер
И останусь навсегда…
 

– А другое?

 
Что такое осень? Это ветер,
Вновь играет рваными цепями.
Осень, доползем ли, долетим ли до ответа?
Что же будет с Родиной и с нами?
Осень, доползем ли, долетим ли до рассвета?
Осень, что же будет завтра с нами?
 

Я вздохнула, и водитель покосился на меня с интересом.

– Ничего не нравится? Сейчас поищем еще…

Снова покрутил ручку радио.

 
…All you need is love,
All you need is love!..
 

Я посмотрела умоляюще:

– А еще другое? Последний раз?

На этот раз вместо песни мы нарвались на читаемые речитативом стихи:

 
…Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот – и веселый свист…
 

– Ну вот. Есенин хоть годится? – спросил водитель.

– А давайте вообще без радио, в тишине поедем? Лучше уж с мыслями… – я сглотнула опять начинающиеся слезы.

Водитель равнодушно пожал плечами и выключил звук. Стало слышно, как урчит видавший виды мотор его старенькой «Волги».

– Ну, с мыслями так с мыслями. Как вам будет угодно. Только по мне – так уж лучше с радио. А то мысли – дело опасное, до нехорошего могут довести.

* * *

С мыслями… Мыслями…

С мыслями («дело опасное») у меня было совсем плохо.

Ехать домой на Староконюшенный совершенно расхотелось. ЧТО я скажу Даше? Что не нашла ее папы? Что не имею больше ни малейшего представления, как и где его искать? Что мы с ней теперь будем жить вместе в противной полупустой чужой квартире до тех пор, пока у нас не кончатся деньги, а потом я пойду в милицию, сдамся и сяду в тюрьму, откуда, вероятнее всего, больше никогда не выйду, а Дашу отдадут матери, и Макс останется на полном нуле и начнет жизнь заново?

Пока мы доехали, в Москве уже начались красивые сиреневые сумерки. Попросив остановить машину, я вышла у метро «Киевская», и ноги сами повели меня в сторону недавно построенного стеклянного моста через реку. Облокотившись о каменный парапет набережной, я смотрела на уходящую куда-то воду, и мысли мои текли на грустный философский лад.

Вот так, думала я, нас рождают, забыв предупредить, что теперь со всем этим надо лет семьдесят делать, и мы, как палочки-веточки, соринки в безбрежных жизненных водах куда-то плывем себе по течению, и что нас ждет впереди – даже не догадываемся. Вернее, в самом-самом далеком будущем концовка у нас известная, но мы живем так, как будто именно этого мы и не знаем. Как будто мы вечные, и все это никогда не закончится. Пытаемся биться за место под солнцем, будто его можно забрать с собой.

Мимо меня по набережной проехал троллейбус. Прилипнув к окну расплющенным носом, на меня уставилась из него маленькая девочка. Я помахала. Она отлипла носом от стекла и, улыбнувшись, словно на минуту солнышко из-за туч вышло, тоже помахала мне.

Когда-то давно (было ощущение, что настолько давно, как будто уже в прошлой жизни) я ездила на этом троллейбусе номер тридцать четыре каждый день в школу. Вот так же расплющивала нос о грязное стекло и смотрела на взрослых теть, которые, возможно, так же стояли, облокотившись о парапет Москвы-реки, и в полной безысходности смотрели на уходящую воду.

Я попыталась понять по воде, в какую сторону она течет, но темная в быстро сгущающихся сумерках река, казалось, двигалась без направления. Тогда я плюнула в воду, чтобы посмотреть, куда будет двигаться слюна. Но, едва коснувшись поверхности, она тотчас растворилась и пропала. В голове крутилась навязчиво привязавшаяся песня «Русского радио»:

 
…Низкий дом без меня ссутулился,
Старый пес мой давно издох,
На московских изогнутых улицах,
Умереть, знать, судил мне Бог…
 

Неужели это было все? Больше я ничего не могу сделать, чтобы найти Макса, и мне отсюда уже не выбраться? Растворит меня Москва в себе и не заметит так же, как и мой плевок в водах этой реки? Была Ксения – и не стало, и никто, кроме мамы и папы ничего и не заметит. Стало жутко стыдно перед родителями, страшно представить себе, какую боль им придется пережить, навещая меня в Бутырке, или куда тут сажают наркодилеров? Лучше уж вообще исчезнуть, никогда не пользоваться правом одного звонка, не биться и не нанимать адвоката, и родители, возможно, подумают, что я уехала в Голландию и забыла позвонить. Совсем забыла? Навсегда?

Было ясно, что в такое они все равно не поверят, начнут меня искать, пойдут в милицию, и им сообщат, где я и за что сижу.

Или бежать, пока не совсем поздно? Купить поддельные документы? Вылететь первым же рейсом куда угодно? А там как-то добраться до Амстердама, и никогда больше оттуда носа не высовывать? Не хватит же у Саши наглости подавать меня в розыск в Интерпол? Да и кто в Европе будет подкладывать мне наркотики при задержании? Там такими вещами никто не занимается.

Оказаться в своем любимом тихом городе из коричневого кирпича и мощеных мостовых… Пристегнуть велосипед к чугунной решетке моста, забиться во внутренний дворик моего офиса, и, положив подбородок на согнутые коленки, дуть на горячий мятный чай и пролистывать страницы бухгалтерии… Ездить осенью в Италию на просмотры уютных старинных особняков, гулять, шурша листвою под ногами в амстердамском лесу, коротать вечера в тихих маленьких ресторанчиках на каналах, заказывая суп из лобстера и мою любимую утку с грушами… Мыться под насадкой «Tropical Rain», носить свою приличную и чистую одежду, взятую из удобного большого шкафа, спать на мягком атласном белье…

Я посмотрела вниз на свои черные от грязи, а не так давно – еще белоснежные кеды, и, впервые за многие годы, откусила ноготь. Грызть ногти оказалось вкусно и почему-то очень успокаивало.

В конце концов, вся эта московская история – не мое дело. Какое отношение ко мне вообще теперь имела эта странная страна, где я то и дело плакала, – то от горя и свалившегося на меня ужаса, то от потрясения человеческими судьбами, поступками и, наконец, совершенно рвущими душу песнями на радио?

Позвонить Вике из телефона-автомата, предупредить, где я оставлю Дашу, наврать ребенку, что отошла за мороженым, и оставить ее одну на каком-нибудь углу, где ее скоро подберет мамаша? Какая бы сука она ни была, но ребенку-то с матерью точно лучше, чем вот так скитаться со мной по съемным квартирам и питаться чем бог пошлет. Бог, правда, послал нам совершенно потрясающую Светлану с ее домашними блинчиками, вареньем и супами, но не можем же мы долго пользоваться гостеприимством и щедростью нашей случайной знакомой… А Макса просто бросить разбираться с его украденным бизнесом? Отдать ребенка в руки матери – это то же самое, что отдать бандитам. Манипулируя на его отцовских чувствах, Саша благополучно отберет у Макса всю его собственность и, возможно, на этом все и закончится. Не будет ведь Саша его потом и убивать.… Или будет? Хотелось позвонить Денисову, который так хорошо умел предсказывать мотивы и действия своих российских современников, но эту мысль я отбросила как невозможную. Слышать его противный голос я заставить себя не могла.

Но бросить Макса и убежать значило дать в очередной раз Злу одержать победу… В очередной раз Добро у нас оказывалось слабой стороной, излишне интеллигентной и запуганной, а Зло цвело, всем своим ядовитым видом подавая пример для подражания, чтобы и новое растущее поколение уже не сомневалось, что надо делать для того, чтобы преуспевать в жизни. Не слишком ли много в России развелось таким образом уже гадости и подлости, а все хорошее давно залило свои стыдливые глаза водкой по русским кухням? Почему Добро всегда оказывалось слабым?

Вспомнилась сказка про медведя и мужика. Что-то они сажали там постоянно, вершки и корешки. И каждый раз умный мужик оказывался хитрее бедного лесного жителя. Выберет наивный медведь себе корешки, мужик посадит что-то в свою пользу, решит медведь остановиться на вершках, наглый мужик посадит что-то с вкусными корешками. Как ни крути, выходило, что Зло всегда побеждало, и более того, победы его аж были воспеты в русском фольклоре и с детства внушались подрастающему поколению в качестве примера, как «умно» надо жить. А мне лично, всегда, даже в самом детстве, было жалко того медведя. Я вспомнила, как спросила у мамы, почему медведю так ничего никогда и не достается, а она посмотрела на меня грустно, закрыла книгу и ушла курить на кухню.

Но что я могла сделать теперь? Макса или закрыли где-то (не думать, не думать о плохом!), или просто напрочь изолировали от моих имэйлов, в Веледниково вместо него поселились бандиты, никаких других его адресов я не знаю, а единственная связь с ним через его бывшую жену оказалась предательской и чуть не стоила мне жизни. Если бы не случайно посланный мне Богом мальчишка-клоун, не стояла бы я здесь сейчас, печально наблюдая темнеющую Москву-реку.

Если трезво взглянуть на вещи, то могла я не больше моей мамы в том случае со злополучным вопросом о медведе, – пойти на кухню и закурить. А именно – поступиться гордостью, вернуться к Денисову, попросить раздобыть мне поддельные документы и валить отсюда в Амстердам подобру-поздорову. И, как бы мне не было тошно от такого решения, похоже, в сложившейся ситуации, все другие были полным безрассудством.

Понуро перейдя реку через новый мост и даже не взглянув на открывающийся с него вид, я побрела в арбатские переулки к Светлане. Забрать Дашу, позвонить прямо сегодня вечером ее матери, договориться, где я оставлю ребенка, пообещать, что не буду пытаться искать Макса, надеяться на то, что раздобыть поддельные документы через Денисова вполне реально и по ним мне удастся уже через несколько дней уехать отсюда к чертовой бабушке! А с мамой я буду, как и раньше, встречаться на нейтральной территории. Она и в Лондоне еще не была, кажется? Да и мало ли мест на планете, получше и поспокойнее этой Москвы?

На душе у меня скребли кошки, а под языком собиралась какая-то кислятина, из-за которой лицо перекашивало в гримасу отвращения к жизни. Петляя по переулкам и даже не пытаясь искать оптимального маршрута в запутанных улочках старого центра, я шла, глядя себе под ноги, пинала мелкие камушки под ногами и решала дилемму: что лучше: купить коньяка и напиться побыстрее или наказать себя и растянуть муку на две бутылки сухого вина? Эффект, на который я надеялась, в обоих вариантах ожидался практически одинаковым: полная потеря рефлексии, звонок Дашиной маме, потом звонок Денисову, потом спать пару дней, пока мой бывший любовник не раздобудет мне документы. И в любом состоянии (придется докупать алкоголя, поняла я) – добраться до дома и постараться забыть все мои московские приключения, как страшный сон (и еще, и еще докупать вина, пока психика сама как-то не упакует произошедшее в тот вид, в котором его уже можно будет навсегда забыть в отдаленных уголках памяти).

Я прикинула, что там только не валяется уже, в этих отдаленных уголках… Вот бы забраться туда с пылесосом, засучив рукава застиранного халата, и хорошенько там разобраться… Халат представился такой: темно-синий, хлопковый, с накладными карманами, в каких в школе нас заставляли ходить на уроки труда – бр-р-р, мерзость! Откуда вообще берутся подобные образы? Застиранного халата у меня сто лет уже как не было.

Откуда мы все вообще беремся, и какое неожиданное влияние на наши мысли и поступки оказывают якобы забытые нами мелочи типа застиранных и ненавистных в детстве халатов для уроков труда? А растянутые на коленках тонкие синие спортивные штаны, походив в которых на уроки физкультуры, я потом лет десять пыталась избавиться от комплексов, что я глиста? А сшитый бабушкой жуткий мешок с не менее жуткой сменной школьной обувью, которого никогда-никогда не оказывалось на крючке в школьной раздевалке, и, найдя его, с ясными отпечатками пинавших его мальчишечьих ботинок, где-нибудь в дальнем углу гардеробной, я плакала от жалости к своей обуви (я думала, ей было больно), и от собственной беззащитности перед «сильными мира сего». «Сильными» в тот момент были школьные мальчики. А еще более сильными – дворовые мальчики, при виде которых я терялась от ужаса и стеснения и, прижимая к груди мешок с униженной сменной обувью, убыстряла шаг и пыталась идти некрасивой походкой – специально, чтобы они вообще меня не заметили. Сколько же лет потом я потратила, чтобы научиться ходить красивой походкой?

Все это, все эти сменные обувные мешки, синие тренировочные штаны и халаты для уроков труда (о боже, у халата еще были коротки рукава, что делало мои и без того худые руки просто чудовищно длинными и тощими!), а главное, – все полученные из-за моего закомплексованного поведения школьные обиды, ответы на которые до утра крутились в моей детской голове, мешая заснуть, но никогда-никогда не были сказаны мною вслух в глаза обидчиков, – все это валялось где-то там по уголкам памяти, и сейчас я готовилась положить туда еще один увесистый сверточек с очередным кирпичом – сверточек с моим предательством, вызванным страхом и бессилием, который останется у меня после этой поездки на Родину.

Весы качнулись последний раз и великодушно склонились в сторону коньяка. Я завернула в Староконюшенный и увидела малюсенькую продуктовую лавку с безобразными решетками на окнах. А как насчет оформления витрин? Представила дизайн, который сейчас согрел бы душу. Выглядел он как большой белый плакат-растяжка с толстыми черными буквами: «Дешевый коньяк». И все, и нечего лицемерить, а то дизайн витрин… Кому он, к черту, нужен в наше непростое время?

Магазин выглядел как сельский лабаз: крохотный зал, раза в два меньше, чем моя гостиная в Амстердаме, с трех сторон по периметру огражденный прилавками. Каждая стена была украшена номером: 1, 2 и 3, написанными, как я и мечтала – на простом листе бумаги форматом А4, а за каждым из трех прилавков стоял свой продавец. Похожи они были как близнецы: три усталые девицы под окном, бесцветные и безвозрастные, с одинаково застывшими гримасами, определить которые можно как «чувство превосходст ва над покупателем».

– Коньяк подешевле и пачку… Нет! Две пачки «Marlboro», пожалуйста, – обратилась я к одной из них.

– Сигареты во втором отделе, – сказала девица, кивнув на стоящую напротив продавщицу.

– Господи боже! У вас тут не только прилавки, но еще и по отделам разбито? Круто! – выдохнула я с уважением к такой непоколебимой никакими перестройками консервативности.

Бесцветный полиэтиленовый пакетик тоже стоил денег – семь рублей! Я в шоке проморгалась и покачала головой.

– А что вы хотите? – спросила продавец с заранее заготовленной агрессией.

– Я? Я ничего уже не хочу кроме коньяка, – сказала я совершенно серьезно. – Хотя знаете… Дайте что-нибудь еще на закуску. Что у вас есть?

– Мармелад «Лимонные дольки» берут обычно под коньяк.

– Да? – Странный выбор, но, наверное, местным было виднее. – Ну дайте мне тоже лимонные дольки. Чтоб жизнь вообще медом не казалась. А то хорошо мне сегодня – нет слов!

Продавцы переглянулись, показывая взглядом, что «ходют тут»… «понаехали» в Москву идиотки типа меня…

– Да они сладкие. Мармелад же все-таки, – успокоила меня самая добрая из трех сестер.

Светлана жила в моем же Староконюшенном, на два дома дальше нас с Дашей. Засовывая на ходу в рот лимонные дольки, я вспомнила, что ничего сегодня толком не ела. Дольки оказались не просто сладкие, а приторные, и сахарный песок неприятно прилипал к пальцам.

– Хорошо прошла поездка? – спросила Светлана, открыв дверь. Потом присмотрелась ко мне повнимательнее и утешила: – Да все проходит. Перемелется – мука будет.

Я кивнула. Куда и зачем я ездила, я решила ей не рассказывать. Целее будет. Связываться со мной людям было опасно, и я старалась никого по возможности не вовлекать в детали своих приключений.

Забрав сонную уже девочку, я пошла домой. При приближении к ведущей в наш двор арке у меня привычно защемило от страха сердце. Оглянулась, вошла в арку, притормозила, выждала минуту и резко выглянула. Никого. Такими же уловками и оглядками добралась до подъезда. Двор казался абсолютно пуст.

Благополучно миновав основные опасные точки: подъезд, расстояние до лифта, выход из лифта на нашем этаже, я успокоилась, только забаррикадировавшись на все засовы железной двери.

– Ты у тети Светы поела? Тогда мыться и спать! – скомандовала я, решив, что пока я достаточно напьюсь, чтобы позвонить Дашиной маме, ребенок поспит спокойно хотя бы пару часов.

Назначать передачу ребенка в этой квартире я посчитала неразумным. Мне еще пригодится этот адрес, чтобы было где отсиживаться, ожидая, пока Денисов сделает мне поддельные документы на выезд. Так что придется после звонка будить Дашу и отводить куда-нибудь к ближайшей станции метро, где ее и подберет мамаша.

– А тетя Света сказала, что я очень красивая, – сказала девочка, раздеваясь у зеркала.

– Конечно, солнышко, ты очень красивая. Посмотри, какие у тебя яркие большие глазки. Как у твоего папы…

Пускай растут дети, которые не считают себя глистами, не носят жутких халатов и не переучиваются потом во взрослом возрасте красиво ходить! Может быть, Даше удастся прожить так, что ей потом не придется в середине жизни пылесосить по дальним углам своей памяти, выметая оттуда все скопившиеся за годы унижения, оскорбления, предательства и подлости, которые пришлось молча стерпеть или сделать самой… Я же просто налью туда себе сейчас для дезинфекции коньячку.

– Ты очень красивая, моя радость! И скоро поедешь, наконец, жить домой.

– К папе?

Я вздохнула:

– Нет, зайка. К маме.

– А к папе мы когда поедем?

– Ты – потом. А я – никогда. Мне пора уезжать уже. Я тут у вас загостилась. Мне тут не место. В смысле – просто нет для меня места тут, тесно у вас, самим ничего не хватает, вот и толкаетесь… И больно, надо заметить, толкаетесь так! До слез больно!

Даша посмотрела на меня внимательно:

– А ты где живешь? У вас там не толкаются?

– И у нас, конечно, тоже толкаются. Но шутя. Не больно. И всегда потом говорят «Sorry». А у вас толкаются – так толкаются, киска моя. Мне выпить надо, а ты ложись. Скоро-скоро ты поедешь к маме.

– А сказка? – спросила Даша с вызовом. – Почему ты мне давно сказку не рассказывала?

– Сказку?

Мне было жаль расставаться с ребенком, в душе что-то тянуло и щемило, и я была рада полежать с ней в обнимку, рассказывая ей сказку и глядя на прощанье в Максовские ее глаза. Я откупорила крышку бутылки и, прихлебывая коньяк прямо из горлышка, накрылась одеялом и прижалась к лежащей девочке, накручивая ее кудряшки себе на пальцы.

– Значит, так… Сказка… Про что сказку хочешь?

– Про маленькую девочку, которая заблудилась в лесу!

– Хорошо. Жила-была маленькая девочка… – я поцеловала Дашу в висок и сглотнула идиотские слезы. – Жила она хорошо. Ходила в школу и получала там хорошие оценки. Домик у нее был свой, ремонт она недавно сделала, красиво вышло, и душу ей очень грело…

– Маленькие девочки не делают ремонт! – возразила Даша.

– Ну почему не делают? Ну ладно, пускай не делают. Короче, жила себе девочка, жила, но что-то ее мучило, чего-то ей не хватало…

– Чего?

– Не знаю чего. Она и сама не понимала. Чего-то «настоящего».

– А у нее родители были? Они ее любили?

Я прихлебнула коньяку.

– Были, конечно, у нее родители. И любили ее очень. Но она тоже хотела любить кого-то, понимаешь? Вот у тебя есть твой Вася, и ей тоже кого-то хотелось иметь.

Даша понимающе кивнула и прижала зайца покрепче к груди.

– Дальше рассказывай!

– Ну, а дальше прознала девочка, что есть такой большой лес неподалеку, и там живет волк. Сильный такой, красивый… И решила девочка пойти в лес к нему знакомиться.

– А почему волк к ней сам не пришел знакомиться? – спросила Даша.

– Волк был очень занят делами.

– Как папа?

– Ну, приблизительно. Не перебивай. И пошла, короче, девочка в лес. Одна, как и положено в хорошей сказке. А там в лесу такое творится! Девочка и не знала, что такое бывает! Кругом бегают злые животные…

– Какие?

– Шакалы, наверное. Такие, знаешь, с острыми зубами, злобные – ужас, но при этом с поджатыми хвостами и облезлые. И они ее закружили, она от них побежала, упала, встала, опять бежит… Еле оторвалась. Смотрит: а вокруг черт-те что. Все деревья местами поменялись, тропинки никакой не видно, ночь начинается, стемнело, ночевать негде и есть нечего. Ну, наша девочка оказалась находчивая, прямо как ты, и смелая. Она легла спать прямо на полянке. Помнишь, ты тоже на полянке со мной спала?

Даша кивнула и прижалась ко мне теплым мягким и доверчивым комочком.

– А зачем шакалы ее съесть хотели?

– А у нее пирожки были вкусные для волка с собой, она напекла и принесла. И от нее пахло ими, вот шакалы и захотели ее пирожков. Ты все время перебиваешь! Ну так оно и пошло, короче, дальше. Девочка не может из леса выбраться. Кружит-кружит днями напролет, а спит под деревом. Кругом шакалы рыщут, ее ищут. Они учуяли запах девочки в лесу и спать не могут, хотят пирожки у нее отнять, а саму ее съесть. Девочка научилась спать высоко на деревьях, чтобы шакалы не достали.

– Они прыгать не умели?

– Не умели. Но спать на дереве было очень неудобно. Заснешь крепко – упадешь. И вот девочка плохо спала и плохо кушала…

– Пирожки не кушала?

– Нет. Они для волка были. А то он с голоду умирал.

– А что кушала? Ягоды?

– Грибы в основном. Сырые.

– Как?! – у Даши расширились глаза от ужаса.

– А так. Все лучше, чем на лес этот трезво смотреть. Ты вырастешь – приедешь ко мне в гости в Амстердам, я тебя угощу. У нас тоже они есть. Но ты смотри, так никогда сама в лесу не делай!

Я спохватилась. Господи! Чему я учу ребенка? Но ничего, еще пару часов, и все, – вернется Даша в свой нормальный мир с приличными нянями, которые коньяк при детях не пьют и идиотские сказки не рассказывают.

– Стала девочка искать волка тогда. Ну чтобы он шакалов съел, и ее спас. Ищет – не может найти. Волк пропал как будто. Как будто его самого шакалы съели.

– А они едят волков?

– А бог их знает. В лесу этом все такое странное было. Девочка же не из леса, а из города, она и не знала толком, кто тут кого ест на самом деле.

– Ну а чем потом закончилось?

– Закончилось? А ничем. Устала девочка очень. Волка не нашла. И пошла к шакалам мириться. Отдала им пирожки, а они ее за это из леса вывели обратно в город.

– И все? – Даша была разочарована. – А волк?

– А волк с голода умер без пирожков. В городе у девочки в газетах потом об этом писали. Нашли, мол, мертвого волка в лесу.

– А девочка?

– А девочка всю оставшуюся жизнь плакала.

– Волка было жалко?

– Да всех ей было жалко. И волка. И себя. Она же так одна и осталась. И главное, шакалов тоже было жалко! И лес было жалко этот дремучий, и всех его других лесных жителей…

– Кошмарная какая сказка! Давай придумаем по-другому! Ну чтобы все хорошо кончилось! Пусть она найдет волка, и он съест всех шакалов!

– Пусть.

(«Пусть Антон отвезет холодильник на дачу!»)

– Ну, правда! – требовала девочка.

– Ну, правда! Что она могла-то, девочка эта? Одна, в лесу? Устала она совсем уже, понимаешь? И не могла ничего!

– Неправда! Так нечестно! Папа говорит, что мы можем все, что захотим. Надо только в это верить точно-точно, и оно случится! Что в этом весь секрет! Почему у тебя щека блестит? Ты плачешь?

– Нет, золотко мое любимое! Я не плачу. – Я поцеловала ребенка и уютнее подоткнула вокруг нее одеяло. – Все. Спи. Я рядом.

Выключив свет, я поплелась на кухню, прихлебывая янтарную обжигающую жидкость прямо из горлышка.

– Пусть она нашла волка, и он съел всех шакалов! – донесся до меня требовательный детский голос из темноты оставленной мной комнаты.

* * *

«Пусть… Антон отвезет холодильник на дачу…»

 
«Низкий дом без меня ссутулился,
Старый пес мой давно издох,
На московских изогнутых улицах,
Умереть, знать, судил мне Бог»
 

«А что вы хотите?!»

Стены кухни натуральным образом плыли у меня перед глазами, а в ушах звучали обрывки услышанных где-то и когда-то фраз.

Фрейда бы сюда, разбираться с памятью…

Или пылесос и синий халат…

Хороший коньячок. Де-ше-вый… а хо-ро-ший какой…

Глаза мои были сухие, и я подумала, что больше никогда-никогда в жизни не заплачу. Слезы кончились навсегда, и душа стала иссохшая, как пустыня.

Пришла в голову теория: душа – это земля, из которой мы все вышли, и питается она человеческими слезами. А когда жизнь складывается так, что плакать мы больше уже не можем, то душа, оставаясь без влаги, превращается в растрескавшуюся и ссохшуюся пустыню. И тогда приходит смерть. И с этого момента человеку становится легко жить… С одной лишь оговоркой: он уже мертвый…

В ушах продолжался концерт по заявкам пьяных зрителей.

 
«…Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот – и веселый свист…»
 

«Пусть она нашла волка, и он съел всех шакалов!»

«Папа говорит, что мы можем все, что захотим. Надо только в это верить точно-точно, и оно случится! Что в этом весь секрет!»

Угу! Какой у тебя УМ-НЫЙ папа… золотко ты мое… И где только тут таких пап у вас штампуют? И куда они потом самоустраняются, когда так нужны?!

 
«А шакалы едят волков?»
 

А шакалы все едят, наверное. И никогда не плачут… Им все по фигу… Где тут была моя вторая пачка сигарет?

Ак-ку-ратненько, держась за вот этот стульчик…

Черт, стульчики они тут делают!

А… По фигу… Держась, значит, за стеночку… Стенки-то тут не падают у них?! Правильно! Па-дают стеночки тоже!

Гооовно-страна! Ничего нормально сделать не могут, даже стен!

Куда я там звонить-то собиралась? Дашиной мамаше? Это которая уже разжилась двумя моими сумками? Из последней коллекции? Вот дрянь, а?!

Ничего… Доберусь до дома, куплю себе самую лучшую сумку… И съем… Ха-ха-ха…

Меня просто душил неостановимый хохот.

… и съем!..

Шакалы у них тут, значит, едят волков?!

А девочки у них тут не едят, случаем, шакалов?

Весь расчет на что? На слабых девочек? Пугливых таких, в синих халатиках…

Устав сама от себя и внимательно рассмотрев обнажившееся донышко пустой бутылки, я закурила стотысячную за этот вечер сигарету…

Никуда я к черту отсюда не поеду! Не жить мне потом с такими кирпичами по углам памяти! Никакие душевые насадки и коньяк не спасут убитой души отца русской аристократии…

Но ЧТО я могу сделать?!

И вдруг ПЛАН – совершенно безрассудный и при этом абсолютно действенный и реальный, пал мне на голову прямо с разверзшихся небес! Кто сказал, что я ничего не могу сделать? Кто сказал, что слабые девочки в халатиках никогда не найдут в лесу волка?