Текст книги "То, чего ещё нет, уже есть"

Автор книги: Катерина Грачёва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Катерина Грачёва
ТО, ЧЕГО ЕЩЁ НЕТ, УЖЕ ЕСТЬ

Ленкина мама – доктор наук. Поэтому меня вдвойне потрясло, что эта реплика, которой нарочно не придумаешь, исходила от неё.

– Нет, что ни говори, жить с творческим человеком – поэтом там или артистом – невозможно! – сказала Ленкина мама. – Ведь у него есть какой-то свой внутренний мир, и он живёт в этом внутреннем мире и никого туда не пускает. А о чём вообще разговаривать с человеком, который живет внутренним миром?

– Мама, – спокойно ответила Лена, оборачивая топор куском старых джинсов. – Я думаю, это кому как. Я вот представить не могу, как можно жить с человеком обыкновенным, который по ночам не подскакивает с криком «Эврика». Я думаю, что каждому своё.

– Ну конечно, ты сама такая, но ты не думай: два творческих человека – это ещё хуже! – ответила мама. – Ведь у них два внутренних мира, и оба разные! У них вообще точек соприкосновения нету! А чтоб был один на двоих – это уж настолько редко бывает, что почти и не бывает.

У неё на кухне что-то зашипело, и она убежала на кухню.

А Ленка села, спрятала лицо за рюкзак и загрустила.

– Какой бред, – сказал я, подсев к ней. – Какой бред! Ленка, это все неправда! У тебя с ним всё будет хорошо.

– Дурачок, – ласково сказала она, улыбнувшись и взъерошив мне волосы. – Я переживаю о том, что это моя мама. Моя мама!

Я вздохнул. Сложно мне вам сказать, что же именно Фёдор в нас с Ленкой изменил, после того как мы с ним подружились. Было это так помаленьку, так незаметно… Но когда я оглядываюсь на два-три года назад, я вижу, что тот, прежний Вадька, был даже не то что глупее, а как-то мельче. Теперь мои сверстники перестали меня понимать, а Ленкины – Ленку. И с родителями трудновато. Мы, конечно, общаемся с ними, и смеёмся, и гуляем, но мы уже не оттого смеёмся, что нам с ними весело, а для того, чтобы им не помешать. А в душе совсем другое живёт. Душе хочется стремиться к лучшему. Хочется делать что-то доброе, полезное. Учиться красоту постигать и с другими своими находками делиться.

Причем у тебя целые горы красоты, а делиться приходиться маленькими камушками, потому что людям пока что больше не надо. И вот когда ты богач, а поделиться не можешь, тогда рождается понемногу в сердце какая-то космическая тоска-радость, такая особая тоска по красоте, и я бы даже сказал, что это любовь…

– Ленка, я тебя люблю, – сказал я.

– Спасибо, – засмеялась она, ободрилась и стала пристраивать топор в стяжках рюкзака. Мы собирались на Шихан.

Вообще шихан – это такой особый вид гор, которые сформированы из выветрившихся округлых камней и слоев. И все эти камни составляют причудливые формы. Иногда они похожи на статуи острова Пасхи, иногда на что-то ещё. Например, на кыштымских шиханах, которые так и называются – Шихан, – есть вершинка под названием Черепаха, она очень похожа на морскую черепаху, выплывшую из глубин древности на своих каменных плавниках. А самая высокая вершина там называется Чемберлен – это каменный человек, который приподнимает ладонь, чтобы прикрыть ей глаза от восходящего солнца и посмотреть вдаль: за озеро Аракуль, подёрнутое взвихрениями утреннего тумана, за лесные массивы и дальше, дальше.

Вид с плеч Чемберлена какой-то особенный, мне всё никак не удаётся как следует заснять на плёнку неровные волны бескрайнего леса и дымчато-голубые небеса, светящиеся в любое время суток. Здесь всё как будто в мареве и свечении. Даже когда ночью этого не видно, мне кажется, что я всё-таки ощущаю это свечение. А прислушайся – и услышишь – за шумом сосновых шапок, за криками птиц, за стуком топора или даже за говором туристов – великую живую тишину. Все звуки тонут в ней, как все капли в океане, как все цвета в белом луче, и она над ними царит. Вот ещё что мне напоминают здешние места – буддийские скальные изваяния и пещеры, какие я в книгах видал. Что-то в них такое гулкое, округлое, неразгаданное…

Но это я вперед забегаю. Пока что мы были ещё в Ленкиной квартире, и Ленка паковала в рюкзак альбом с карандашами. В последнее время она невзначай училась рисовать. Я же собирался на Шихане отснять несколько серий снимков, может быть, для новой книжки или выставки, а также с особым усердием писать дневник. Ведь в горах может встретиться так много новых мыслей, что обдумать не успеешь и запомнить, а уж рядом с Фёдором тем более нельзя зевать.

Кстати, предупреждаю тех, кто ещё не понял: если вам, как Ленкиной маме, не интересен внутренний мир, дальше лучше не читайте. Вам будет очень скучно. У меня ведь он тоже есть, и представьте себе, я в нём живу, хотя, признаться, за свои пятнадцать лет среди ночи с криком «Эврика» ещё ни разу не вскакивал. Любопытно, а есть ли такая привычка у Фёдора?

Мы были в Ленкиной квартире, в дверь позвонили, и это был Фёдор.

– У меня хорошие новости! – с порога сообщил Фёдор, пытаясь пристроить свой огромный рюкзак так, чтобы тот не падал, но потом махнул рукой и оставил его лежать вдоль коридора. – Некий учёный придумал дешёвую механическую установку для измельчения пластика. Я ещё пока не знаю, серьёзное это изобретение или фантазия, но идея хороша, а? Если такие установки поставить на всех пляжах… здравствуйте, Анна Семёновна… и особенно на центральных точках туристских маршрутов…

– Сядь, сядь, – сказала Ленка, усаживая его за плечи на стул.

– Мне недавно один зелёный заявил, что я природу сберегаю неумно, – продолжал Фёдор. – Сжигать бутылки, говорит, это очень вредно, а потому, если не можешь унести чужой мусор, то лучше оставь валяться. Ведь по сути, говорит, мусор мешает только вашим эстетическим чувствам, а природе он не мешает. В каком-то смысле даже полезно, говорит, оставлять чужой мусор валяющимся на поляне, чтобы другие там не останавливались и мимо проходили. Вот тут-то я и понял, в чём я с этим товарищем не схожусь. Похоже, он просто не понимает, чем гармония от красивости отличается. Мусор нарушает тонкую гармонию леса гораздо сильнее, чем видимую физически… Это путь к свалке, пустырю – к пустыне, наконец!

– Смешной ты человек, Фёдор Сергеич, – сказала Ленкина мама, взбивая шёлковую подушку на кресле. – Смешон и сам того не замечаешь. Ну не стыдно ли тебе, батюшка, а! Мусор, мусор, один мусор у тебя в голове! Да и к кому ты с такими разговорами идешь – к девушке! Ты вообще замечаешь или нет, что перед тобой – молодая красивая девушка?

– Да, вообще замечаю, – согласился Фёдор. – Только я не совсем понял вашу мысль, уточните, пожалуйста, что именно должно быть у меня в голове, когда я это замечаю? – и настойчиво уставился на Ленкину маму в ожидании ответа.

– Это уж, сударь, сам догадайся, – ответила мама и вышла.

А Ленка покачала головой и сказала:

– Напомни своему зелёному, что говорил людям президент «Транснефти», когда чуть ли не через Байкал трубу тянуть собирался. Мол, тут и так уже всё железной дорогой испорчено, что можно было испортить, так что хуже не будет. И это на государственном уровне, воткрытую, не стесняясь! Сначала – «не беспокойтесь, мы тут аккуратно все испортим, не сильно», а потом – «да ладно вам митинговать, тут уже и так всё испорчено, так что будем портить дальше». Так что ужасно неправ этот твой товарищ, тот же сук и подпиливает, на котором сидит…

– Нет, он-то сам сам тоже на спине понемногу бутылки из лесу выносит и сдаёт куда следует, – пояснил Фёдор. – Он вообще у себя в городе раздельный мусоросбор организовал. Он молодец! Но у нас пока нет раздельного мусоросбора, а лично я не готов все бросить и этим заниматься. У меня не менее важные есть дела, которые за меня никто не сделает. А потому как умею, так прибираюсь…

Эти строки я пишу, сидя на камнях близ от вершины Чемберлен. Подо мной толщи камня, когда-то вышедшего из глубин нашей планеты, нарождавшейся в космосе. Надо мной за тонкой полоской атмосферы простираются галактики, миры, полные неведомых мне живых существ, да, обязательно живых, потому что я начинаю чувствовать, что ничего мёртвого в симфонии космоса нет. Все пронизано жизнью, и я ее частица! Зачем я на земле? Что я ей принесу? Каким светом наполню мой участочек космоса?

И вот знаете, почему я начал-то с вопроса о том, с кем жить возможно и с кем невозможно. Меня этот вопрос сейчас здорово занимает, возраст, что ли, подошел такой. Смешно, но раньше я злился на Фёдора, что он так охотно с Ленкой познакомился, а теперь я злюсь наоборот – что он какой-то совершенно неприступный. Ленка любит Федора, она даже всё делает так, как будто он где-то рядом находится и оценивает её. Мне кажется, что она понимает его больше всех. И уж кому угодно понятно, что пора бы им и пожениться – даже Ленкиной маме, которой Фёдор не по душе. А вот ему это, кажется, непонятно. Он, конечно, нас любит, и все мы друзья, и Ленку он любит больше всех. Но как это всё не похоже на то, что я раньше вокруг видал…

Раньше я думал, что любовь между женщиной и мужчиной – это когда они женятся, детей заводят, ну, всё чин чином. А теперь я гляну на целующиеся в парке парочки – и с изумлением чувствую, что нет, это совсем не любовь, а что-то совсем другое. Это похоже на то, как в боулинге шары покатать или толпой побродить без толку, ну, одним словом, всё это как сон какой-то ненастоящий. Было – и исчезло. Но как же тогда выглядит настоящая любовь, и что это такое? Ну ладно, вот Ленка после встречи с Фёдором воспитала себя так, чтобы стать ему хорошей парой. Это я ещё понимаю. Ну а дальше что? Что это значит – жить счастливо и умереть в один день? Чем наполнена такая жизнь?

* * *

Лена позвала меня обедать, так что я спустился с Чемберлена, и мои мысли тоже что-то как-то спустились вместе с едой в желудок. Солнце стояло в зените, была невероятная жара. Лена за это время надумала спуститься с хребта на озеро Аракуль, искупаться и поискать по дороге грибов, а Фёдор позвал меня идти искать сухостой. Мне на этот раз не очень хотелось за дровами, а хотелось писать в тетрадке, и Фёдор не настаивал.

Я же вспоминал, как бывал на берегу одного озера с Фёдором. Я тогда купался, а Фёдор сел на берег поразмышлять, спустил ноги в воду и смотрел, как глупые смешные рыбки хватают его за волоски, думая, что это к ним прибыла новая еда.

К чему я это – это я всё думаю про любовь и про её глубину. Вы уж извините меня за это смешное сравнение, но если бы я вздумал подплыть к Фёдору вместе с рыбками и стал бы хватать его за ноги, то он бы, конечно, меня прогнал. Интересно получается: рыбки имеют к его ногам самый прямой пропуск, но не имеют пропуска к его душе. А я или там Ленка можем сколько-то понимать Фёдора, но было бы довольно неприлично с нашей стороны претендовать на то, на что претендуют рыбки, и кошки, и все прочие. Не знаю, кому как, но я бы с рыбками не хотел ролями меняться.

Эту мысль я записал, а новых мне не надумалось, так что я решил прогуляться в другую от Чемберлена сторону – на скалодром и дальше. Скалодром – это довольно большая плоская площадка, на которой и под которой любят стоять лагерем альпинисты, хотя сейчас там никого не было. Альпинисты закрепляют наверху страховочные верёвки и начинают тренироваться на скальной стене. Там даже постоянная одна верёвка есть в самом удобном месте, чтобы снизу все могли наверх забираться, не только альпинисты. Дальше за скалодромом начинается хребет шириной в один большой камень. Фёдор мне говорил, что можно прыгать с камня на камень, пока не доберёшься до конечной большой плиты, с которой на дальнейшие зубцы уже не перебраться. Зато с неё хорошо все видно, можно снимать панораму, в особенности озёра, которые иной раз блестят под солнцем, как зеркала. Я, правда, сам там ещё не бывал.

* * *

Ну и дал же я маху на этот раз! Покарабкался по камням, дошёл до конца, потом стал возвращаться, пока не дошёл до одного такого места… Понимаете, в одну-то сторону я прыгнул сверху вниз. А вот как прыгнуть обратно, снизу вверх, я совершенно не представлял. Край того камня был выше, и между ними был порядочный провал, ничего хорошего мне не суливший. Вот в горах так нередко: путь только в одну сторону! Не заметишь вовремя – не вернёшься!

Мне казалось, я всё-таки видел на этих местах людей без альпснаряжения, да и Фёдор ни за что не отправил бы меня в опасное место. Но как эти люди отсюда выбирались? Может быть, по верёвке? Или они были вдвоём? Или у них ноги длиннее? Или они мастера прыгать в высоту?

Так или иначе, я прыгнуть обратно не мог. То есть мог, конечно, и даже вполне мог бы и допрыгнуть. Но мог бы и не допрыгнуть!

Трагедии, честно говоря, не было: если бы я сейчас громко заорал, то Фёдор бы меня, возможно, услышал и пришёл меня вытащить отсюда. Но мне было очень стыдно, и орать я не хотел, да и Фёдор был пока что где-то в лесу. Отчаявшись в своих попытках перебраться обратно, я лег на камень и записал всё это. Все равно когда-нибудь Фёдор сам хватится меня и сам сюда придёт. Ведь здесь не так уж далеко.

* * *

Фёдор меня не хватался и не приходил, я прилёг возле провала и немного задремал на солнце.

А потом услышал женский голос:

– Эй, малышок!

Ко мне на мой «остров» со «спасительного берега» прыгнула молодая женщина. Сначала я не понял, девушка это или юноша, так она была подстрижена и одета. На ней был старый-потертый сероватый костюм, в каких милиция ходит.

– Чего прямо на дороге лёг? – спросила она. – Мечтаешь или с тобой что-то случилось?

Я объяснил. Она перескочила обратно и раскрыла объятья:

– Прыгай, поймаю.

– Лучше бы вы мне руку дали.

– Нет, руку не дам. Прыгай сам. Не бойся, я ещё не таких ловила.

Я собрался с духом и прыгнул. Немного поскользнулся, но она меня правда поймала.

– Норма? – спросила она.

– Почти… Я… тетрадку оставил. Вы не могли бы…

– Нет, не могла бы. Давай сам.

Я понял, что она намерена меня воспитывать, и снова прыгнул на остров за тетрадкой. Сложил и засунул её в карман.

– Ловите, я готов.

– Нет, теперь сам прыгнешь, – ответила она и уселась неподалёку. Ей было весело. А мне не очень. Я был не против воспитания, но слишком хорошо помнил, как я поскользнулся.

– Лет семь назад на этом самом месте я встретила одного молодого человека, – сказала тем временем она. – Он был слегка постарше тебя, но он тоже не мог прыгнуть. У него была сломана нога. Вокруг шёл обложной ливень, и на этих горах не было ни души. Всех смыло домой. И дураки-товарищи его тоже оставили. У них там, видите ли, вышел конфликт, мальчик был гордый, сильный, всех дразнил, всех подгонял, только очень высоты боялся. Ну, можешь представить, как они развеселились, что над ним теперь тоже можно посмеяться. Они заставили его прыгнуть туда, где ты сейчас, он прыгнул, но он жутко боялся, поэтому упал и сломал ногу. Он этого сначала не понял, он думал, что просто ушибся. Обратно прыгнуть не смог, а дружки посмеялись и ушли. Посчитали, что раз он супермен, то и не пропадёт. Молодые были, безмозглые. А потом тут такой ливень хлынул, молнии, гром, полундра, – я тебе говорю, всех смыло отсюда.

– Он стеснялся кричать? – спросил я.

– Конечно, сначала стеснялся, он очень гордый был, да и потом, он думал, что ещё придёт кто-нибудь, и не бросят же они его совсем. А потом уже, когда всё это началось, там кричи, не кричи – там уже не слышно было. Да и видать, никто из тех ребят не рискнул по дождю на хребет полезть, они все не туристы были, а так, отдыхающие.

– А что вы делали на скалах в такую грозу?

– Экстремальничала, – усмехнулась она. – Люблю себя испытывать на прочность. И вот, представь себе, нахожу здесь несчастного человека, под дождём, с распухшей ногой, который уже отчаялся дождаться помощи и собрался помирать, да главное, помирать гордо и оскорблённо. Конечно, я его отсюда вытащила, а дальше его ведь надо срочно на электричку, а как ты его дотащишь на электричку, когда вместо троп грязные реки разливаются, а он ходить не может? Я спрятала свой рюкзак вместе с его поклажей, а его самого потащила на себе до самого Силача, а там уж ладно – и до дома довезла тоже.

– Я бы в вас тогда просто влюбился, наверное, – сказал я, представив такое спасение. – Льёт дождь, а девушка бросила рюкзак и несёт мужчину на руках…

– Так и он влюбился, – кивнула женщина. – Письма писал жутко трогательные про всякую вечную любовь. Романтик был, чем-то на тебя похож.

– А где он сейчас?

– Прыгай – расскажу.

– Вы экстремалка, а я нет, – не согласился я.

– Ну и сиди тут, – усмехнулась она. – У страха глаза велики. А где сейчас тот парнишка, я не знаю. Я же вообще-то сама не с Урала. Он мне пообещал, что в память о нашей встрече будет ждать меня здесь каждый год в последние выходные июля. Романтики – они всегда что-нибудь такое выдумывают. Ну вот, давненько не знаю, где он, а нынче что-то я взяла да и надумалась проверить, выполняет ли он свой обет. А тут ты вместо него сидишь и тоже прыгнуть не можешь. Забавно. Но ты-то, малышок, здоров как сто коров, поэтому прыгай сам.

И тут мне в душу закралось страшное подозрение. Понимаете, Фёдор непременно хотел ехать в последние выходные июля. И в прошлом году он тоже в июле был на Шихане, только без нас…

Правда, Фёдор на нарисованный этой женщиной портрет нисколько не походил, но при его упрямой любви к самосовершенствованию – кто знает, каким он был так много лет назад? Так что мне захотелось поскорей направить эту милиционерку куда подальше от здешних мест, а Фёдора спрятать в палатке и не выпускать под любым предлогом. Хотя, с другой стороны, за Фёдора я тоже переживал, а не только за Ленку, и если эта история про него и если у него в самом деле «вечная любовь», то он ведь тоже имеет на это право. Я прямо-таки не знал, что мне делать.

А девушка пошла по скалам в нашу сторону.

– Да стойте вы, стойте! – закричал я, прыгнул через этот злосчастный провал, упал на колени и ободрал их, но в общем очень даже ничего приземлился. – А вы попробуйте его поискать вон в той стороне! Туда какой-то парень шёл сегодня днем по нижней тропе. Вдруг это он?.. Хоть бы только это был он!

– Смешной малышок, – сказала она. – Парней тут ходит предостаточно и утром, и днём, и вечером. Во все стороны, – она похлопала меня по плечу.

И вот здесь-то, ни раньше и ни позже, Фёдору вздумалось меня пойти разыскивать. И он как ни в чём не бывало появился на горизонте.

– Вадька! – сердито крикнул он, подходя. – Ты куда запропастился, не сказался никому? Ты не смотри, что тут не Эверест, это только кажется, что здесь всё просто…

После чего катастрофа всё-таки произошла. Он остановился, развёл руками, хлопнул ими по ногам, как крыльями всплеснул, и засмеялся. Уж понятно, что не мне.

– Так это твой питомец? – спросила женщина. – То-то я гляжу, застрял в том же месте.

– Какими судьбами, Роза? – спросил он. – Вот уж кого не ждал увидать!

– Не ждал? – засмеялась она и пошла навстречу. – Исправно же ты меня не ждёшь!

– Ну, дела! Послушай, я очень рад тебя видеть. Когда ж это было-то, а? Лет десять, наверное? Или больше?

– Семь, – уточнила она. – Что-то у тебя время слишком быстро бежит.

– Да, у меня время бежит быстро, – согласился Фёдор. – Ну, здравствуй! – он протянул ей руки для рукопожатия, но она вместо этого довольно-таки экспрессивно заключила его в объятья и с поцелуями тоже. Я отвернулся.

– Право, ваш темперамент… – сказал Фёдор у меня за спиной, вежливо и мирно смеясь. – Я действительно рад тебя видеть…

И тут что хотите говорите, но я вспомнил рыбок, которые щипали его за ноги, а он слегка смеялся. Он тоже был тогда рад видеть этих рыбок!

Очень уж мне хотелось мечтать, что эта Роза ненастоящая и что она уплывёт вслед за рыбками.

Я пошёл в лагерь, а они следом за мной пошли и разговаривали.

– Пойдём к нам, я здесь стою совсем рядом, – позвал он.

– Малышок, а я ведь приехала к тебе, – ответила она.

– Я очень рад тебя видеть, – в не знаю какой раз повторил он. – Ты что, в ОВД работаешь?

– По делам несовершеннолетних. А ещё у меня клуб волчат-малышат, я их из подвалов тащу и в горы, в экстремалку, чтобы было чем жизнь заполнить… Ты-то что, как?

– Преподаю. МХК. Ну и ещё там для денег тоже кое-что, не суть важно… Ты голодная, нет? Есть чай, есть суп грибной.

– Малышок, я к тебе приехала, – повторила она.

Федор помолчал, потом сказал:

– Вот что. Бросай у нас рюкзак, пойдём прогуляемся. Вадим Яковлевич! Погулял – теперь давай потрудись. Я там сосну принёс. Надо чурбачков напилить. Пила складная знаешь где – у входа слева в зелёной коробочке. Справишься?

– Куда ты пошёл и когда ты вернешься? – немного хмуро спросил я.

– На Черепаху, – сказала несколько по-королевски Роза, щурясь на солнце и переворачивая на себе кепку задом наперёд.

– Нет, на Черепаху слишком далеко – я за своих отвечаю. В общем, где-нибудь в той стороне буду, – сказал Фёдор. – Вадим, если что, лезь на Чемберлен и зови. Услышу.

И они ушли, а я остался записывать события и пилить дрова. Пила была такая интересная, как велосипедная цепь: перекинул через дерево и таскаешь туда-сюда. Только пилить было труднее, чем обычной пилой: больше на живот нагрузка, чем на руки. Я отпилил три чурбака, потом устал, и вот исписал три листа. Ленки все не было. Ну кто её надоумил пойти купаться? Эх, Ленка, Ленка! Сейчас ты там на всю жизнь накупаешься. Была б ты здесь, так может, всё было бы не так!..

* * *

Фёдор с Розой вернулись в очень хорошем настроении. Фёдор тут же стал рьяно допиливать ствол, а Роза потянулась, как кошка, взяла Ленкин топор и принялась колоть дрова. Все-таки она не поймёшь, женщина или мужчина. Ленка – видно, что женщина, даже когда она тяжелой работой бодро занимается. А эта какая-то нарочитая была. Может, чтобы быть своим парнем среди беспризорников, я не знаю. Потом они сели есть.

Я вышел с тетрадкой и нарочно сел писать на глазах у Федора. Пускай знает, что я его жизнь в летопись записываю, и всё сегодняшнее тоже. Пускай думает, что делает, и знает, что это останется в истории. Как на него ещё повлиять, я не знаю. Мне это всё очень не нравится.

– Вадька, знаешь что я тебе скажу – нет у тебя никакого воображения, – внезапно сказал Фёдор.

– Здрасте! – изумился я. – Это у меня-то нет? Скажи это нашим фотографам и губернатору, который мне стипендию для одарённых детей в том году выписал.

– А ты кому больше веришь – губернатору или мне? – спросил Фёдор.

– Себе, – буркнул я. – Я сам свой высший суд.

Фёдору я верил больше, хотя наш губернатор мне нравится. И вообще при чем тут губернатор, когда стипендии комиссия присуждает. Впрочем, я верил Фёдору больше, чем комиссии, и даже чем себе. Такой вот уж я верующий. Но то, что он говорит, это довольно обидно.

– Вот сделаешь снимки лучше меня, тогда критикуй, – добавил я ещё.

– Снимки! – сказал Федор. – Что мне твои снимки? Уж понятно, что коли ты фотограф, так тебе грех не делать хорошие снимки! Это твоя профессия. А вот воображения у тебя кот наплакал. Называется – что вижу, то пою. Шел один верблюд, шел второй верблюд… Счастье, что ты замечаешь верблюдов, когда другие даже верблюда в двух шагах различить не в состоянии. Вадим, но ведь этого мало, чтоб стать творцом!

– Как это мало? – возмутился я. – Творец – это тот, который делает красивые вещи. Нужные людям.

– Нет уж, батенька, это ремесленник делает красивые вещи, нужные людям. А творец, милый мой, творит то, чего еще нет!

А для этого нужно сначала вообразить то, чего нет!

– Ты хочешь, чтоб я снимал то, чего нет? – развеселился я. – Призраков, что ли?

– Я хочу, чтобы ты не снимал, а творил, – сказал Федор. – Что ты там царапаешь без конца в своей тетрадке? – он протянул руку.

Я скорей отсел подальше. И сказал с вызовом:

– Я творю летопись. Без призраков. Что есть, то и записываю.

Он неодобрительно покачал головой:

– Ты ведь сейчас даже не видишь то, что есть, не говоря уж о воображении. Вот посмотри на неё внимательно. Ты даже не представляешь, кто рядом с тобой сидит на одном бревне.

– Кто? Главная милиционерка города Эн?

Роза стала смеяться. А так она вообще молчала и наблюдала за Фёдором. Нет, я понимал, что она, может, и распрекрасная, эта Роза, но это было совершенно несправедливо, что он любил её, а не Ленку! Это было абсолютно несправедливо.

Фёдор опять покачал головой, принялся оттирать соломой свою миску.

– Вот помнишь, Вадим, ты меня спросил: как же так, что бездомные дети-нюхачи наших с тобой книжек не прочтут, и не помогут им наши книжки? А я тебе ответил: делай, что можешь. Так вот, познакомься: Роза – это тот самый человек, который как раз-таки берёт этих нюхачей и вытаскивает их из подвалов. Ты это не можешь, я тоже не могу, а она может. Книжки они, правда, читать не очень-то начинают, потому что всё сразу не бывает.

– Да они обратно в подвалы убегают, – усмехнулся я.

– А вот это уже зависит от воображения, о котором я заговорил, – ответил Фёдор очень серьёзно. – Если Розе удастся вообразить, как побудить их тоже вообразить новую и более интересную жизнь – тогда они не убегут. А если они только задом наперёд воображать сумеют, как ты сейчас, конечно, они назад и скатятся.

– Легко говорится, да не легко делается, – усмехнулась Роза.

– Ясное дело, что не легко, – согласился Фёдор. – А что легко? Видишь ли что, вот вытаскиваешь ты их на природу, в экстремалку, ну ладно, появляются у них новые интересы. Кому-то этого за глаза хватит, для него это потолок. А вот Игорёшка, про которого ты рассказывала, что он потом с твоей экстремалкой верхние этажи грабил, – Роза, ему мало было экстремалки твоей, ему нужна была следующая ступенька, следующая, он жадный до жизни был человек, он чего-то настоящего хотел, а не игры. А ты ему толкового настоящего не предложила. Вот и мотай на ус.

– Хо-хо, легко говорится, вот ты приди и позови моих Игорешек, – слегка возмущённо усмехнулась Роза.

– Легко говорится, а у меня вон свой Игорёшка сидит и задом наперёд воображает, – Фёдор кивнул на меня. – Два года со мной, казалось бы! Одарённый ребёнок, казалось бы! А песенка всё та же!

– Нет, я не понял, ты давай говори, чего я тебе тут обязан воображать! – совсем рассердился я.

– Вадим, я тебе показал, как книжку сделать можно, ты её сделал. Я тебе показал, как природу охранять, ты её охраняешь. Я тебе показал, как на гору лезть, ты залез. Залез и сидишь там, как сурок. Конечно, что тебе дальше делать? Дальше я тебя лазить не учил. Посидел ты, посидел на горе и обратно вниз полез, от чего уходил, к тому и пришёл. Почему ты дальше стремиться не умеешь?

Я не знаю, чего ради он принялся отчитывать меня при этой милиционерше, неужели хотел показать ей, какой он мудрый? Мне это было совсем не по вкусу.

– А ты умеешь? – спросил я. – Что ты делаешь на горе?

– Воображаю, – ответил Федор. – Воображаю свою завтрашнюю жизнь. Жизнь, которая вчера была невообразима.

– Конкретно? – потребовал я.

– Сегодня, например, я думал, что сделать, чтобы народ больше костёр не разводил под этой рябинкой, у неё корни от этого сохнут. И придумал, что мы завтра принесем немного дёрна из леса и закроем всё то костровище, так что люди и не догадаются, что здесь что-то было. Но это всё тоже мелкое воображение. Потом я про тебя думал, одарённый ребёнок, что делать с тобою, что ты на месте застрял. Надо мне позвать тебя куда повыше. Но чтобы позвать тебя повыше, мне сначала самому надо залезть туда и тропы разведать. И думал я: куда надо будет устремлять людей, когда все они станут беречь природу и понимать красоту? Вот легко нам убирать банки, которые кем-то набросаны. А когда не будет банок и будет чистота и красота, что мы с тобой тогда для природы сделаем, чтобы она стала лучше?

– Придумал? – спросил я.

– Я-то придумал. А вот тебе не скажу. Посмотрим, на что ты сам способен.

– Делать тебе нечего, малышок, – пожала плечом Роза. – Одним жить негде, другие дискуссии разводят: что будем делать, когда построим рай на земле. Да никогда не будет на земле рая, что за блажь? Люди веками ждут твоего рая, хотят его построить за пятилетку, как БАМ, догнать и перегнать, а воз что-то и ныне там.

– Неправда, – выпрямился Фёдор и посмотрел на Розу сверкающими глазами. – Жизнь происходит по спирали, в которой каждый виток похож на предыдущий, но это не тот же самый виток. Наша планета вращается вокруг оси, вращается вокруг Солнца, а Солнце вращается вместе с Млечным путём, и вся Вселенная в движении и изменениях, а мы боимся высунуть нос за границы пятилетки и не чувствуем себя гражданами космоса. Вадим Яковлевич, чем ты займёшься, когда станешь губернатором Марса?

– Во! – сказал я. – Ничего себе! Ну ладно, я создам программу поддержки одарённых марсиан.

– А я думал, пойдёшь фотографировать марсианские ландшафты, – поддел меня Фёдор. – Нет, братец, губернатору Марса нужно думать о том, как организовать жизнь на всей планете и как скоординировать эту жизнь с курсом Солнца.

– Я реалист, – ответил я. – И в губернаторы Марса не рвусь. У меня своя работёнка на Земле есть.

– А когда Земли не станет? – спросил Федор.

– Ты хочешь сказать, что мы её угробим? – спросила Роза. – Так все-таки, рай или конец света?

– Конечно, рай, – ответил Федор. – Но у всякого процесса должно быть свое рождение, юность, зрелость, мудрость и, наконец, смерть. Конечно, дела у нашей планеты сейчас не ахти, болеем не на шутку, но я все же надеюсь на выздоровление, на рай, на зрелость, на мудрость, а затем и на смерть, конечно, тоже, на преображение и новое рождение. Уже в качестве звезды, например.

– Тебе сколько лет, малышок? – спросила Роза. – Или это ты для художника своего сказки рассказываешь? Это что, и есть новая ступенька, на которую ты зовёшь – превращать планету в звезду?

– Я не рассказываю сказок, я сею зёрна мысли, – сказал Фёдор. – Пойдём ещё пройдёмся.

– Со мной тоже будешь зёрна сеять? – усмехнулась она, потянулась и встала.

– Может, сеять. А может, урожай собирать, – сказал Фёдор. – Вадим, дай фонарик, пожалуйста. А Лена вон под хребтом уже, сейчас поднимется, не заскучаешь.

– Ночью по горам не ходят, – сказал я и с тяжёлым сердцем открепил с пояса фонарик. – Уж давайте где-нибудь поближе… собирайте свою жатву. Никто за вами шпионить не станет, – и отвернулся.

– Жатву собирают выше, чем сеяли, – ответил Фёдор. – Ибо она прорастает вверх к солнцу. Если прорастает.

Он дождался Ленки и сказал ей, что встретил старую знакомую и хочет поговорить с ней без спешки, а поэтому вернётся только ночью, а то и завтра. Ленка кивнула ему и Розе и пообещала уложить на угли сыроватое берёзовое бревнышко.

Кто из вас не понял, это для того, чтоб оно ещё долго тлело и прятало под собой угли, тогда можно будет быстро развести костёр для чая, когда они вернутся. А заодно оно просушилось бы и к утру уже было бы готово работать в полную силу.